Текст книги "История моей матери"

Автор книги: Семен Бронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 51 страниц)

Летиция благоразумно устранилась от него и замолкла. Рене боролась со стеснительностью, которую вызывал в ней не Морис, а роскошь ресторана,– она смотрела по сторонам, задумывалась и рассеивалась. Морис не стал дожидаться ее согласия.

– Я говорю первое четверостишие, Рене – второе, я третье, Рене четвертое. Так? Что возьмем для начала, для разминки? Что-нибудь из Ронсара? Что все знают?.. Ты что-то не слишком торопишься, приятель,– выговорил он поспешавшему мимо официанту, и тот изобразил на лице высшую степень услужливости и почтительности:

– Особенно стараемся. Паштет велели наново делать. А вино из старых запасов взять – туда дойти еще надо. Хозяин распорядился,– пояснил он многозначительно.

– Ладно.– Морис остался удовлетворен его объяснениями.– Займемся тогда духовной пищей. Память, говорят, натощак лучше,– и начал из Ронсара:

"Вам будет много лет. Уже седой и хрупкой,

Прядя под вечер шерсть и греясь у огня,

Вы вспомните, как я молил вас об уступке,

И скажете, вздохнув: Ронсар любил меня".

Для Рене это не представляло трудностей – она бойко и громко, так что половина зала вздрогнула от звуков ее упругого, гибкого, поднаторелого на уроках литературы голоса, прочла вторую половину пароля в высшее общество:

– "И кто бы ни был там, за прялкой или ступкой,

Служанка ль, сонная от хлопотного дня,

При имени моем в улыбке сморщит губки

И вас благословит, крестом вас осеня".

– Верно. Именно так она и сделает,– одобрил Морис и продолжал – видно, он любил эти стихи и выбрал их не из-за одной их широкой известности:

"Я буду мертв уже, и дух мой бестелесный

Над вами воспарит, а ваш из плоти тесной

Потянется к нему, из клетки в пустоту..." Ну, Рене!

Рене не отставала:

– "Вам станет жаль любви, что вы отвергли ныне,

Всему есть час и год, нет срока лишь гордыне,

Срывайте с роз красу, пока они в цвету".

– Ну вот! – Морис остался доволен.– Так и надо поступать. Правда, Летиция? – Он повернулся к дочери и каверзно улыбнулся.– Эта своего не упустит. Срывает эти самые цветы и даже о шипы не укалывается. Как это тебе удается? Мы тоже такими были, но потом, после таких роз, иной раз всю жизнь на пальцы себе дуешь. Тебе, Рене, нравятся эти стихи?

– Да так. Не очень.– Рене была настроена скептически и воинственно. За соседним столом, где осторожно прислушивались к их разговору, негромко засмеялись. Морис воззрился на нее в изумлении.

– Не понял... В первый раз слышу.– Он оглянулся на соседний столик в поисках поддержки, но не нашел ее. Там сидели два благоразумных пожилых толстяка, которые не торопились стать в споре на чью-либо сторону, а с любопытством ждали продолжения.– Почему? – оборотился Морис к Рене.

– Она не хочет с ним спать, а он грозит ей одинокой старостью. Типично мужской ход мысли.

За соседним столом рассмеялись в открытую. Летиция, не ожидавшая от подруги подобной дерзости, хмыкнула, но ничего не сказала: это был не ее вечер. Морис оторопел на миг, потом глянул на Рене с подобием уважения.

– У вас, нужно сказать, нестандартный ход мысли. Вы считаете, что есть мужские стихи и женские?

– Я не это сказала.

– А что же?

– Что он прибегает к недозволенным приемам. И вообще, слишком настаивает. Женщина должна сама решать в таких случаях.– Рене говорила так, будто у нее за плечами был богатый любовный опыт,– его у нее не было вовсе, но тем убедительнее звучали ее доводы.– Женщина должна быть свободна.

Это было лишнее. За соседним столом это известие было принято с меньшим энтузиазмом, чем первое: свободу женщин не следует провозглашать в ресторане, где большая часть посетителей – мужского пола.

– Ладно. Это вопрос особый.– Морису эта полемика тоже пришлась не по нраву.– Не будем отвлекаться от турнира. Ронсара все знают. Это не в счет. А вот что вы скажете про Реми Белло? Знаете такого?

– Знаю, конечно,– отвечала Рене с пренебрежительностью отличницы.– Что именно?

– "Апрель". Тут хоть спорить не о чем,– и Морис прочел на память:

– "Апрель – месяц сева

И зелени древа.

Апрель – пора надежды

Плода и ореха,

Нашедших прорехи

В новой одежде..." Давай!

– "Апрель – месяц плуга,– откликнулась Рене,

И сочного луга,

Фиалки с ромашкой,

Покрывших равнины,

Холмы и долины

Цветною рубашкой..."

Они дочитали в два голоса эти милые стихи, которые Рене знала до конца, чем несказанно удивила высокопоставленного чиновника, который глядел на нее с нескрываемым изумлением. Его сверстники в свое время благоразумно прерывали такое соревнование на середине стихотворения, поскольку обе стороны быстро начинали путаться, да и Морис перед посещением ресторана заглянул в книгу и только поэтому чувствовал себя так уверенно. Им между тем принесли закуски. Летиция взялась за паштет и креветки и сказала:

– Вы как хотите, а я есть буду!

Рене с непривычки и из-за отсутствия аппетита ела мало, дотрагивалась вилкой до содержимого блюд и препровождала в рот маленькие кусочки, плохо различая их вкус и не вполне отдавая себе отчет в том, что ест: чувства ее были напряжены и притуплены, ей было не до гурманства. Морис стал, по подсказке Летиции, разливать вино.

– Значит, ты и в самом деле стихи любишь,– уверился он.– Я уж боюсь продолжать. По нашим правилам выбор переходил от одного к другому по кругу. Ты мои стихи знаешь, а каково будет, когда ты меня экзаменовать начнешь. У меня память уже не та.

– Я вас экзаменовать не буду,– успокоила его Рене.– Я лучше к вам ключ подберу.

– Это как? – удивился он, а за соседним столом опять напряглись и прислушались.

– Вы мне стих подобрали – как вам показалось, подходящий, теперь я вам. Вы же не случайно мне Ронсара дали?

– Не совсем,– согласился он.– Надо жить, пока живется, и все делать в свое время – вот мораль. И тебе посылка.

– И у меня будет так же. Только в ваш адрес. И куда точнее вашего. Дю-Белле,– и Рене стала читать вслух:

– "Люблю свободу я, но словно раб служу,

Двора не выношу, но стал-таки придворным..."

– Господи! – простонал экспансивный Морис едва ли не с суеверным ужасом.– Откуда она знает, что это мое любимое!

– "Притворства не терплю, но кланяюсь покорно,

Нужна мне простота, о ней я лишь тужу! " Продолжайте, месье!

Морис глянул с обидой за "месье", но подчинился правилу:

– "Не жаден к деньгам я, но в скаредах хожу,

Советы не нужны, но мне их шлют упорно,

Мне дороги мечты, а мне их рушат вздорно,

Ищу везде добро – пороки нахожу!"– и махнул рукой, расстроенный, а Рене продолжала торжествующе, будто праздновала победу над ним или уличала его в противоречии с собой и в душевной непоследовательности:

– "Болезнен телом я, но езжу день за днем.

Родился я для Муз, а вышел эконом.

Расчетов не люблю, но все на них же строю..." – и Морис продолжал:

– "Где удовольствий ждешь, там скуку лишь найдешь.

Покоя нет в душе, нет счастья ни на грош.

Мой дорогой Морель, мне тяжело, не скрою!.. "

Кончив эту страстную исповедь и одновременно – саморазоблачение, он театрально развел руками и изобразил на лице раскаяние и признание в своем поражении, но один глаз его, тот, что был ближе к Рене, бодрствующий и подозрительный, продолжал все время следить за нею, и Рене, увидев это, ввернула ему:

– Но это у вас напускное. То, что вы поэзией увлекаетесь и жить без нее не можете. Это для простаков. На самом деле вы очень хорошо к своей профессии подходите.– Она уже пожалела, что пошла у него на поводу и сыграла ему на руку, и теперь наверстывала упущенное. Морис очнулся как от холодного душа и открыл второй глаз – тот, что недавно впал в раскаяние.

– Напускное и для простаков? Какие ты слова находишь... Уже и помечтать нельзя?

– А вы и не мечтаете. Просто вводите людей в заблуждение...– и ядовито прибавила: – Это я вас нарочно поддела. Посмотрела, как вы клюнете на приманку.

– Клюнул? – Морис изучал дерзкую девицу внимательней прежнего.

– Ну да. Ваше поколение морочит голову любовью к поэзии. Втирают очки, а сами заняты совсем не этим. Деньги на всем делают. На чем можно и нельзя.

За соседним столом сконфуженно хмыкнули, будто это было сказано и в их адрес тоже, и Морис покосился на них.

– Значит, ты меня еще и разыгрываешь? – спросил он Рене, будто нуждался в таком подтверждении.– Ловишь меня на приманку, а я, как дурак, раскис, на Дю-Белле польстился. Так?..– Тут он решил кончать с изящной словесностью и перейти к делу.– Слушай, любительница чтения. Считай, что пропуск в высшее общество у тебя в кармане – кому в голову придет сомневаться в этом, когда ты так на память Ронсара и Дю-Белле шпаришь. Да я тебя бы и в свой штат обеими руками взял – с твоим коварством и иезуитством – но ты мне скажи сначала, что общего у тебя и у Дю-Белле с Ронсаром с секретарством в девятом парижском округе? Она ведь на это место метит,– пояснил он толстякам за соседним столом, которые и без того так наклонились в их сторону, что, казалось, заглядывали в их тарелки.– Там был один – он, слава богу, вовремя образумился и ушел – так она сменить его хочет. Со всеми поэтами вместе...-Тут он подумал о том, что если толстякам-соседям это и можно знать, то Летиции незачем, и предложил дочери: – Слушай, дай нам поговорить с твоей подругой. Успеешь паштет доесть – я тебе омара еще закажу. Если аппетит останется. Сходи проветрься. Нам побыть нужно одним. Ненадолго.

Летиция не стала возражать:

– Пойду. Мне как раз кой-куда надо,– и пошла в вестибюль, даже не оглянувшись на подругу: как участница некоего сговора.

– Ты думаешь, это игрушки? – продолжал Морис полушепотом, перегнувшись через стол к Рене, которая слушала его с отсутствующим видом, свысока и снисходительно.– Секретарь Парижского региона: комсомола ли, партии – это ты сразу же в картотеку попадаешь, за каждым шагом твоим будут следить, докладывать кому надо и в карточку вносить. Одно дело – когда ты усы к плакатам пририсовывала или что там? "Акция– реакция" – понятно теперь, кто это выдумал. Это шалость была, по таким пустякам мы не работаем, это вроде приятеля Летиции – она меня спросила, глупая, следили ли мы за ним или нет. Кто ж такими проходимцами полицию отвлекает? А вот ваш аппарат – это другое дело. Я ведь сотрудников к тебе в Стен посылал. Не я, конечно, а тот, кто этим занимается. Не сразу и прояснилось все! То, что ты живешь там у отчима с его фамилией, было ясно, а что в лицее под именем Марсо учишься, это пришлось выспрашивать.

– Сказали? – спросила Рене.

– А как же? Предмет гордости всей улицы. В кои-то веки кто-то из ваших в люди выбился... Салью-Марсо – как у шпионов... Ты знаешь хоть, что партия твоя на содержании у русских?..– спросил он Рене, а та не отвечала, а сидела сжав зубы, будто вопрос этот не имел к ней отношения: в ней накапливалась невольная злость и ярость.– Что Дорио твой – прохвост каких мало?! Партийные деньги на веселых девиц тратит? Не веришь, считаешь, вру? – Он забылся и снова перешел с полушепота на звонкую речь, слышную всем, кто хотел и не хотел этого.

– Не знаю.– Рене всегда была честна с собой и с другими.– Но вы все равно хуже,– и вконец разозлилась – чему, сама не зная.

– Это почему же?

– Потому что думаете, что все купить можно. И всем распоряжаться. Родили дочку внебрачную и всю жизнь откупаетесь – сами только что сказали. Меня сюда позвали – чтоб купить этим...– И Рене обвела пренебрежительным горящим взглядом окружавшую их роскошь и остановилась на стоящих перед ней тарелках.– Да покупаете еще не за свой счет, а налогоплательщиков. Вы же этот счет на службе предъявите: на работу с агентами – или как там у вас?

– Поэтому ты и не ешь? – запоздало сообразил Морис.

– Поэтому и не ем! – отрезала та и со зла толкнула от себя тарелку с креветками, так что она скользнула в направлении к Морису и выплеснула часть содержимого на скатерть. Морис вздрогнул и невольно отпрянул: как полицейский, который среди допроса чувствует, что арестованный может напасть на него. Рене наградила его последним памятным взором и пошла прочь – мимо посетителей ресторана, давно настороженно их слушавших, к вестибюлю, где стояла и курила Летиция: это была новая ее привычка. Увидев подругу, Летиция сделала шаг в ее сторону:

– Так я в "Максиме" и не побывала...– Но Рене прошла мимо, словно ее не заметила.

– Своенравная барышня,– заметили Морису толстяки за соседним столом.

– Не говорите,– сказал Морис.– Это она плакаты на конечной станции автобуса испоганила.– Мы знали только, что кто-то из пригородов.

Те закивали.

– Это мы слышали,– сказал один из двух толстяков, бравший на себя труд говорить за обоих.– Так плюньте на нее. Что она вам?

– Она с моей дочерью за одной партой сидит.

– Аа,– протянул тот, а второй посоветовал:

– Тогда пусть пересядет.

– Скажу. Если послушает.

– Послушает,– успокоил его тот.– Она не по этой части.– И отец, которому пришелся не по душе этот сомнительный комплимент, замкнулся в себе, смолчал и пошел к дочери. Официант послушно убрал со стола, и Морису даже не пришлось предъявлять в полиции счет за пирушку – настолько был велик его кредит в этом заведении...

А Рене в этот же день передала через Ива согласие занять пустующую должность: ярость продолжала бушевать в ней и диктовать свои поступки. Конференция, которая только и ждала этого решения, состоялась в Народном доме Сен-Дени, представлявшем помещение единомышленникам из других парижских районов. Собралось несколько десятков молодых людей и девушек, настроенных по-боевому и празднично. Рене никого здесь не знала и чувствовала себя неловко. Она сидела в президиуме, рядом с Фоше, который вел конференцию. Дорио, как и обещал, приехал поддержать ее кандидатуру.

– Ты здесь, пропащая? – приветствовал он ее, усаживаясь рядом.– Что так долго раздумывала?

– Трусила,– слукавила Рене – но лишь наполовину, потому что сейчас, глядя на волнующийся зал, действительно испытывала это чувство.– Боялась, не справлюсь. Как я ими руководить буду?

– Не робей,– поддержал он ее, сказал загадочную фразу: – Они только того и ждут, чтоб ими руководили...– и взлетел на трибуну, схватился за ее боковины.

– Почему мы выдвинули и предлагаем вам эту девушку? – бурным потоком полилось оттуда.– Девушку, которой нет еще и семнадцати? – (Рене недавно исполнилось шестнадцать.)– Потому что именно такие люди нам нужны сегодня. Нужны как воздух! Вы знаете историю с плакатами! Это ей пришла в голову эта мысль! – Он выбросил руку в ее направлении.– И она же – мало ли кому что придет в голову – сделала это: нашла ребят-исполнителей, организовала их, сама присутствовала при этой акции, стояла на стреме и отвлекала полицейских, которые чуть не загребли в участок всю компанию! Нам нужны люди, умеющие не только фантазировать и геройствовать в воображении, а те, кто не боится и умеет провести в жизнь свои планы и задумки, кто знает, с какого боку за них взяться, как зажечь ими людей и как не попасться при этом в лапы блюстителей порядка – вы знаете, какой порядок они охраняют и как карают тех, кто с ним не согласен. Те, кто не ждет, когда ему разжуют и положат в рот – так что только проглотить остается, а сам умеет заварить кашу и разложить ее по тарелочкам! Именно такие люди меняют нашу жизнь, именно так и делается революция! Теперь разрешите мне перейти к наиболее важным, насущным нашим проблемам. Впереди – Первое августа, День борьбы с угрозой новой империалистической бойни, с планами капиталистических государств развязать новую мировую войну, отправив на нее лучшие умы и силы рабочего класса и крестьянства!..

Дорио гремел с трибуны, зал, подогреваемый им, дружно гудел в ответ, одобрительно кричал с мест и приходил в движение. Рене тоже увлеклась речью и откликом на нее в зале. Она почувствовала себя в этот миг одним из звеньев единой монолитной цепи, приобщилась к новому таинству, прониклась ее духом, взошла на помост, который каждую минуту, как и у ее любимицы Жанны д'Арк, мог обернуться эшафотом: стала, иначе говоря, секретарем комсомола, или – на французский лад – комсомольской молодежи девятого Парижского округа.

11

После своего избрания Рене стала ходить на улицу Мартир (Мучеников) как на службу: Компартия снимала здесь этаж доходного дома для своих окружных комитетов, кружков и классов политучебы. На том, чтобы она каждый вечер дежурила на этом посту, настаивали вышестоящие органы партии: на случай, если придется передать какое-нибудь срочное сообщение – вроде сигнала к общему восстанию. Среди тогдашних руководителей партии было много деятелей с крайне левыми убеждениями, подталкиваемых русскими товарищами, которым не терпелось перенести в Европу эстафетный огонь революции. Никаких сигналов не было и быть не могло, и Рене зря отсиживала часы у аппарата – совсем как связная, садящаяся в определенное время суток у телефона в ожидании звонка от канувшего в небытие товарища.

Шла она туда сразу после окончания занятий в лицее, стараясь уйти незамеченной: подруги знали ее обычный маршрут и обратили бы внимание на его изменение – домой же попадала только к вечеру. Здесь перемены в ее жизни восприняли сдержанно. Жан стал относиться в последнее время к партийным обязанностям спустя рукава, с прохладцей, мать же давно перестала обсуждать дела дочери – с тех пор, как та поступила в лицей и вышла из круга доступных ей понятий и представлений.

– Я не против,– сказала она все-таки, совсем в этом не убежденная.– Но как ты теперь заниматься будешь?

– Я уже об этом думала,– успокоила ее дочь.– Буду брать с собой учебники.– Действительно, времени читать у нее там было больше, чем дома.

– А сидеть зачем? – спросил недоверчиво отчим, который лучше матери знал партийные нравы и порядки.

– Ждать: может, кто-нибудь позвонит.

– У тебя что, телефон свой?

– Нет. У Дуке.– Дуке был партийный секретарь округа.

– Вот он пусть и сидит,– сказал отчим.– У кого телефон, тот и дежурит.

– Сказали, что и я должна.

– Мало ли что они скажут,– пренебрежительно отозвался Жан, но придержал язык: чтоб не давать пищу сомнениям и без того насторожившейся матери.

Беда была не в отсутствии звонков, а в том, что, кроме Рене, в тесной клетушке, отданной окружному комсомольскому комитету, никого не было. До своего поступления на эту должность, по тому, что она видела в Сен-Дени, Рене думала, что в таких местах кипит боевая жизнь и что ей придется только направлять ее в нужную сторону, а тут – как шаром покати, как в дневные часы в театре. Прежнего секретаря давно надо было выгнать, и не делали этого только потому, что не было подходящей замены: он все развалил – после него не осталось даже списка членов организации. Была, правда, конференция, на которой ее выбрали и где присутствовало около трех десятков молодых людей, но она оказалась сен-денийским блефом, организованным по приказу Дорио и по его подобию: его сорванцы провели мероприятие и исчезли в неизвестном направлении. Осталось четверо любопытствующих. Фоше, которого ничто не могло смутить или выбить из седла, зорко оглядел их и подбодрил Рене:

– Это твой актив будет. Смотри, какие ребята боевые. Надо только распределить между ними обязанности. Ну давайте, кто за что отвечать будет? В соответствии с вашими наклонностями...

Те, однако, сказали, что живут в другом районе и не могут быть членами вновь избираемого комитета, но что, если надо, придут на следующий день и помогут организовать работу. Только один из них, Люк, действительно зажегся делом: ему понравилась Рене, он был в восторге от ее выдумки с дулей, нарисованной на плакатах правых. Это был простоватый белобрысый паренек, глядевший заговорщиком: он прятал свои глаза, но они у него горели.

– Он у тебя будет, Рене, по кадровым вопросам.– Фоше показал тогда на Люка, даже не спросив его имени.– Что-то мне подсказывает, что он отлично с этим справится...

Тут он как в воду глядел: у него, видно, был хороший подсказчик. На следующий день в клетушку под лестницей, отведенной для комсомольцев (в ней хранились также швабры и ведра: приходящая уборщица не захотела насовсем расстаться со своим помещением), пришел только Люк – остальных она никогда больше не видела. Зато Люк не унывал и не падал духом.

– Ничего, пойду в кафе народ искать. Там много всяких чудаков ошивается. Я уже нашел одного: я б, говорит, пошел, но мне философию учить надо. Он на киномеханика поступает. Нельзя помочь человеку?..– и вопросительно глянул на Рене.– Его Алексом звать.

– Пока нет. Может, потом. Позови еще кого-нибудь. Пока я здесь сижу... Только не очень странных.

– Нет, чумных звать не буду. Тут комики нужны. Кто юмор понимает. А ему, видишь ли, философию учить надо...– и отправился на новые поиски...

Через неделю Рене пошла за советом к Дуке. Дуке не очень ей обрадовался. Во-первых, он считал ее человеком Дорио, а с сен-денистами у него были сложные отношения, основанные на обидной для него зависимости: они вечно помогали и выручали, но взамен относились к нему пренебрежительно как школьники старших классов к младшим; во-вторых, у него самого были эти же проблемы: с людьми и у него было туго. Революция любит праздники и из ряда вон выходящие обстоятельства: тогда она выплескивается на улицу и творит чудеса, но серые будни для нее – сущее наказание, вынужденное безделье, которое надо уметь заполнить видимостью дела: в этом и состоит задача партийных активистов.

– Как дела твои? Что-то я совсем тебя не вижу. Сколько ты у нас?

– Неделю.

– И что успела за это время? – Дуке все глядел на нее и никак не мог взять в толк, чего ради ее сорвали с места и возвысили таким сомнительным образом.

– Ничего,– тяжко призналась Рене: на ней уже висел груз невыполненных дел и обязательств – каких, она сама толком не знала.– Не могу собрать актив.

– Зачем он тебе?

– Распределить обязанности. Надо комитет избрать.

– Да? А по плану у тебя что? – Он вынужден был взять над ней шефство.-Ты папку с календарем мероприятий нашла?

– Нашла.– Рене положила на стол заветную папку – единственное, что прежний секретарь не успел потерять или пустить по ветру.

– Только не делай всего, что там написано: никакой жизни не хватит. Только то, что красным карандашом отчеркнуто. Что у нас сейчас?

– Май.

– А впереди что? Красным карандашом?

– Первое августа. День международной борьбы с империализмом,– прочла Рене.

– И милитаризмом,– добавил Дуке: он не был педантом, но партия требовала от руководителей четкости формулировок, и он заговорил ментором:-Милитаризм для нас, пожалуй, опасней всего прочего. Мы как-то посчитали: 82% наших осужденных сидят за оскорбление армии и за призывы к воинскому неповиновению. Экономические требования – пожалуйста, это они нам позволяют: добивайтесь повышения зарплаты, это ваше право, а наше – идти, или нет, вам навстречу, а армию не трогайте, это не вашего ума дело, это для нас святое! Конечно! – разгорячился он.– На нее одну они и рассчитывают! А не на вшивый парламент и не на муниципалитеты – которые только разлагают тех, кто туда попал, своими сварами и тактическими союзами! Для них штык как был, так и остается лучшим доказательством в политических дискуссиях... – Он глянул испытующе на Рене, все еще не зная, можно ли быть с ней до конца откровенным.– Как будешь отмечать этот день? Что делать вообще, когда людей нет и никто ничего делать не хочет?.. Народ за нас, конечно,– поспешил поправиться он: чтоб Рене не поняла его превратно,– а вот коммунистов семьдесят человек на весь девятый район. А если считать действующих, а не платящих взносы, то вдвое меньше. В Сен-Дени больше,– нехотя признал он, но и тут не сдался: – Хотя и там сколько, тоже никому не ясно. Голосовать приходят, а сколько активных членов партии, скрыто в тумане неизвестности... С Дорио тоже проблемы,– как бы случайно проронил он, хотя видно было, что это давно вертится у него на языке.– Политбюро от него не в восторге. Указывает ему на это, а он не очень-то реагирует...– но не стал испытывать судьбу далее: вдруг побежит докладывать своему другу – прекратил скользкий разговор, пообещал: – Насчет актива я к тебе Барбю пришлю. Подскажет, как это делается. Он у нас спец по работе с кадрами. Книгу даже об этом написал – может, издадим ее еще. Если Сен-Дени из нее пособие для муниципального работника сделает. Денег нет – как всегда и на все...

Барбю был пожилой, больного вида человек с одутловатым лиловым лицом и неровным спертым дыханием. В тесной комнатке, пахнущей жавелевой водой и половыми тряпками, оставляемыми уборщицей на ночь, ему вовсе нечем было дышать, он задыхался, но потребность говорить была у него сильнее.

– Я Барбю – бородатым должен быть, а видишь, какой? – и провел с шутовским сожалением по гладкому подбородку.– С тех пор как болеть стал, не растет. Я сердечник, мышца сердца плохо работает. И с легкими так себе. На лекарствах сижу, а проку нет. Врачи – те же эксплуататоры, разве что в белых халатах. Только деньги из тебя вытрясут – с душою вместе. Можно, конечно, и бесплатно лечиться – больницы не отказывают, а что толку? Хочется к светилу попасть, а они кусаются! Принимают, правда, раз в году и бесплатно нашего брата, но очередь год ждать надо. Вот и собираешь крохи, чтоб попасть на прием,– а результат один, только в еще большие расходы вгонят: профессора они и лекарства назначают себе под стать, такие, что закачаешься... Что тебя интересует?

– Как работу организовать. У меня пока что плохо получается.

– Как работу организовать? – одновременно оживился и погас он, потому что это было делом его жизни, а в конце жизненного пути вспоминать его особенно трудно и даже больно.– Это вещь сложная. Сейчас я говорить начну, а ты запоминай или записывай: пока есть кому рассказывать. Книгу все равно, видно, не напечатают...– и приготовился к пересказу своего сочинения.– Я-то вообще металлист – слыхала про таких? В партии с самого ее основания. Был секретарь ячейки в Альене. Знаешь такое?

– Нет.

– Это к Бельгии ближе. У нас боевая ячейка была. Держали патрона в страхе – это тебе и Дуке рассказать может. У нас там всего один завод был: трамваи чинили – вот его хозяина и держали в ежовых рукавицах. У них до нас те еще порядки были. На работу на пять минут опоздаешь – иди объясняйся с администрацией, не пойдешь, выгонят без выходного пособия... Что тебе сейчас нужно?

– К Первому августа готовиться, а нет никого.

– Нет, так будут. Желающие найдутся. Это прежний секретарь все развалил: как по заданию полиции работал, а до него тут, говорят, много народу было. Ты бы из Стена кого-нибудь позвала. Новый руководитель когда приходит, своих за собой тянет. Стен ведь тоже к нам относится?

– Относится. Я подумаю,– сказала Рене, хотя на ум ей опять никто, кроме Бернара, не пришел.

– Я помогу в случае чего. Дело нехитрое. Вообще в этом деле самое важное – не исполнители: эти обычно находятся, а как организовать их, чтоб все как один были. Толпа – это толпа, ее в разные стороны тянет, а вот как ее одной дорогой пустить, заставить делать что нужно – вот в чем вопрос,– и примолк, не сразу расставаясь со всеми тайнами.– Вот говорят, пение революционных песен объединяет. Объединяет, верно. Но как добиться, чтоб все хором пели, в одно горло? Простая вещь мешает. Какая? Слов не знают. Пустяк, а номер не прошел, воодушевления нет – демонстрация, считай, не состоялась... Как это обойти? Как заставить в унисон петь – или как это называется по-ученому? Ну-ка подумай – дело-то простое... Не знаешь? А еще в лицее учишься... Надо просто с ребятами заранее слова выучить. Напиши куплеты на бумажке и раздай каждому. Они, как время придет, совсем иначе к пению отнесутся – так заорут, что любо слушать. Пустяк, скажешь, а на таких пустяках все строится. У нас даже список песен был, которые нужно было выучить. Как в хоре на спевках. Я помню, в последний раз тот еще концерт устроили. В тюрьме: угодили за эту самую антиколониальную деятельность. Марокканцев поддержали – которых в глаза не видели. Что ты! Надзиратели удивлялись: откуда столько знаете. А мы и "Марсельезу" и "Эй гаркнем" и "Песню ветеранов 17-го полка" – пели час, не меньше, там от нас устали: уголовники постучали, перервитесь, говорят, отдохнуть дайте. Ей-богу!.. Ты-то сама поешь?

– Нет,– честно призналась Рене.– Музыку люблю, а петь не умею.

Он покосился на нее.

– Лучше бы наоборот. Чтоб петь, музыку любить не надо. Надо пролетарскую солидарность чувствовать. Это ведь что петь, что говорить одно и то же. Только хором говорить не получается, а петь можно. Вот так-то. Я тебе много еще чего расскажу... Ты к Дорио как относишься? Про тебя говорят, что ты его человек.

Рене возмутилась: она не любила раздоров между единомышленниками и совсем не терпела, когда ее в них впутывали.

– Что значит – человек Дорио? Люди сами по себе не свободны? Должны обязательно быть чьи-то? Кому-то на оммаж присягать? (Договор с феодалом-сюзереном с принесением ему клятвы верности в средние века.-Примеч. авт.)

– А это что? – Барбю не знал истории, и поскольку рассердившаяся Рене не удосужилась объяснить ему значения слова, утвердился в сомнениях на ее счет: все новое подозрительно, а строптивость подчиненного неугодна не одним только хозяевам...

В одном он оказался прав. Прошло немного времени, и в комнатку Рене полетели первые ласточки. Первым был все-таки Бернар. Его завлекла она сама: попросту обманула – сказала, что он внесен в списки ее заместителем и должен поэтому два дня в неделю заменять ее на дежурствах: поняла, что Дуке сыграл с ней такую же штуку. Она стала в эти дни попадать домой засветло, но и Бернар не пострадал: хоть и был мямля и недотепа, но умудрился оформиться ночным сторожем, получал какие-то денежки за отсиживание часов и даже поставил здесь раскладушку. "Так-то бы я в сторожа не пошел: слишком неуважаемое это дело,– повторял он всем, кто хотел и не хотел его слушать,-но тут иначе: я в девятом округе заместитель секретаря комитета взял на себя заодно и это. Все равно сидеть – так лучше уж что-нибудь получать за это",– и все с ним соглашались и хвалили его за находчивость. В комитете он занял место делопроизводителя и аккуратно вел тетрадь комсомольских мероприятий.

Вторым был Мишель. Люк нашел его в дешевом кафе, где он приставал к рабочим, напрашивался в их компанию и угощал вином, чтоб те поверили ему загадочную тайну пролетарского бытия, а они хоть и пили за его счет, но так и не смогли удовлетворить его неуемного любопытства. Люк пообещал ему, что Рене ответит ему на его вопросы: он давно проникся почтением к ее начитанности и смышлености.

Мишель был сыном известного профессора философии. Это был широкоплечий большеглазый, с пышной черной шевелюрой юноша, пылкий, горячий и, что называется, с завихрениями. Он кончал лицей, где все время манкировал занятиями, но к нему там относились снисходительно: благодаря отцу и его собственным, фундаментальным уже, познаниям в философии. Своим происхождением он не то что не гордился – напротив, не знал, куда его деть, как сбыть с рук, как от него отделаться.