Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 51 страниц)
– Я не пойду. Рене возьмите вместо меня: ей это будет полезно... У нас неприятности дома – мы срочно выезжаем на побережье.
Серж сильно расстроился. У него, как у всякого влюбленного, были особые виды на этот вечер – как и на всякий другой тоже.
– Мне б такие неприятности – чтоб завтра на Средиземном море оказаться,– проворчал он, но Марсель была настолько не в настроении, что не могла простить ему и этого невинного ропота и сердито выговорила:
– Это действительно серьезно, Серж! Мог бы и посочувствовать.
Серж встрепенулся: несчастья любимых тревожат нас больше наших собственных.
– Так я не знаю чему.
– Противная история.– Марсель помолчала, преодолевая естественное в ее положении внутреннее сопротивление.– У нас под Ниццей жил дядя с теткой. Дядя давно завещал участок и постройки на нем отцу. А у тетки свои планы на них... Дядя на днях умер. Она даже не сообщила нам вовремя – надо ехать на похороны, а отцу, как назло, нужно на заседание Коминтерна. И не ехать в Москву тоже нельзя – так даже вопрос не ставится. Поедем мы с матерью, а что из этого выйдет, не знаю... Дом пустяковый, но участок хороший... Партия через нас влияла там на соседних художников – они рассыпаны по всему побережью... А на спектакль пойдет еще Огюст,– прибавила она совсем уж невпопад: откуда-то извлекла его напоследок, как фокусник из рукава мантии.
– Что за Огюст? – Серж насторожился: у Марсель вечно были тайны, оскорблявшие его сердце влюбленного.
– Дюма. Из руководства партии. Он очень интересовался этим балетом. Так что выбирайте, кому идти третьим.
Серж пожал плечами:
– Пусть Венсан идет. Мне уже не хочется.
– А ты билеты покупал? Нет уж. Сиди сам на этой каторге.
Марсель, чтоб замять неловкость, подольстилась к Сержу:
– Я ему, кстати, про твой проект с пионерскими лагерями говорила – он сказал, что можно попробовать... Что такое "Аполлон Музагет", кто-нибудь знает?– спросила она у остальных, будто в настоящую минуту это было главное.– Все-таки плохо у нас у всех с общей культурой.
– "Аполлон" – понятно,– сказал, приободрившись, Серж.– "Музагет" не очень.
– Ладно, я тоже не знаю. Про "Музагет" я в "Ларуссе" (Распространенный французский энциклопедический справочник.– Примеч. авт.) посмотрю,– решила Марсель.– Спросила бы у отца: он все знает, но ему не до этого.
– Из-за дачи на Средиземном море?
– Из-за дачи! Из-за московской поездки! Каждый раз как на публичную порку едет!..
Огюст Дюма (он просил не путать себя с классиком: у того фамилия кончалась на "s", а него на "t") был сотрудником не "Юманите" (хотя и просил называть себя Дюма из "Юма"), а центрального аппарата партии. В настоящее время он был, кажется, членом Секретариата: состав последнего постоянно менялся и, в целях конспирации, хранился в тайне даже от партии – отсюда и сомнения на счет его членства в этом высоком органе. Во всяком случае, он был связным между Секретариатом и газетой: привозил оттуда срочные документы, обвинительные статьи и пасквили, якобы подписанные сотрудниками газеты, так что те наутро с бессильным гневом и ужасом дивились на мнимое дело рук своих – и выполнял какие-то иные челночные операции, говорить о которых было не принято. Человек этот был, впрочем, простой, свойский и компанейский. В прошлом он был моряк, младший офицер военного флота, и в нем сохранились старые привычки, в которых дух морской дисциплины соседствовал с мичманской шкодливостью и беспечностью. Он щеголял старым офицерским мундиром – довольно потертым и без погон; в нем он чувствовал себя свободнее, чем в штатском: легче было и шалить, и подчиняться.
Они пошли втроем в театр Сары Бернар (той самой, которая в семьдесят с лишним лет соблазнила когда-то Сергея Есенина) на новый балет Игоря Стравинского. Огюст был уже не в беспогонном мундире, а во вполне приличной выходной паре с белой рубашкой и галстуком, но и в штатском оставался похож на военного: все кругом были в свободных рубашках и кофтах с бантами и завязками на шее – вместо обременительных, как цепи, галстуков.
"Музагет" оказался не чем иным, как "водителем Муз". Рене прочла это в афишке спектакля, но потом нашла и в "Ларуссе", как и предсказывала Марсель, которая все знала и была начитанна, как учительница младших классов. Узнать из мелодичной и капризной музыки Стравинского и, тем более, из пластичной, но вычурной хореографии Баланчина, почему русские совершили революцию и терпят нынче немыслимые бедствия, было зрителям не под силу. Постановщики спектакля, кажется, намеренно вводили их в заблуждение на этот счет, потому что после спектакля русских можно было посчитать пребывающими на Олимпе в одной компании с небожителями. Видимо, Стравинский, как и сказал Серж, был в душе своей эмигрантом или бродячим музыкантом, предлагающим свою музыку на всех мировых перекрестках и меньше всего интересующимся судьбами революции. К тому же у всех болели спины из-за неудобных сидений и необходимости вертеться: чтоб видеть, как танцуют и пляшут на далекой от них сцене...
– Все-таки кафе – место куда демократичнее,– сказал Огюст, усаживая товарищей в углу под пальмой в уютном заведении с большими красными абажурами на настольных лампах, с обивкой из черного дерева и бронзой, тускло блестевшей в темноте зала.– Каждый сидит с удобствами. Хоть у оркестра, хоть где. И музыка лучше, доходчивее. Люблю это заведение. Оно мне родной камбуз напоминает. Особенно бронза: так и хочется надраить... Что возьмем?
– Какие у нас финансы? – У Сержа после оплаты билетов ничего не осталось.
– Неограниченные,– отвечал тот.– Хватит на кофе и пирожные.
Принесли заказ.
– Расскажите о вашей службе на флоте,– попросила Рене, давно мечтавшая о далеких странствиях.
– Рассказать о флоте? – Огюст посмотрел на нее так, будто желание ее было не вполне приличным.
– Да. Какие у вас о нем воспоминания?
– Память-то светлая, а как начнешь рассказывать, обязательно какую-нибудь дрянь вспомнишь – почему так, не знаете?
– Не знаю. Может быть, все плохо было?
– Да нет, нормально. Просто мы так устроены: нацелены на плохое. Революционеры, я имею в виду. Верно, Серж?
– Почему? – Серж ел корзиночку с кремовыми цветами и был настроен иначе.– Я оптимист и все вижу в розовом свете.
– Счастливец, значит. Так что рассказать, Рене?
– Расскажите про ваши отношения с начальством. Это важно?
– Еще бы! Все от капитана зависит. Мой на последнем моем корабле был законченный пьяница.
– Не может этого быть,– сказала она, скорее подыгрывая ему, чем не веря.
– Да еще какой. А если капитан – пьяница, то все туда же. Начальство знало это – однажды адмирал нагрянул с инспекцией: выстроили команду, наш наверху, на шканцах, болтается – адмирал обращается к нам: есть ли жалобы. Хотел, чтоб мы на него нажаловались.
– А вы?
– Естественно, отмолчались – адмирал так ни с чем и уехал... Не нравится история моя?
– Расскажите о чем-нибудь приятном,– попросила она.– Вы моряк все-таки.
– Раз моряк, значит о женщинах – так ведь?
– Положим. Хотя и необязательно.
– Необязательно, но так. Женщины, Рене, бывают на земле и на море. О женщинах на земле говорить не стоит, да и на корабле не очень.
– Откуда на военном корабле женщины? – Серж оторвался на миг от торта.
– Берут для бюджета корабля, для настроения офицеров,– уклончиво отвечал Огюст.– Вы все тайны знать хотите. Слушайте, что вам говорят, а выводы делайте сами – так ведь, Рене? – и поглядел на нее искоса: насколько груба могла быть сообщаемая ей правда.– У нас на второй палубе стояло подряд шесть кают младших офицеров – и моя тоже, поскольку, несмотря на мой далеко не юный возраст, я все не мог добиться повышения: во мне всегда чуждый элемент чувствовали. Так вот. Все пассажирки – сколько-нибудь подвижного возраста: что на ногах держались – считали своим долгом пройти через все каюты последовательно, а то и по две за ночь кряду. Это у нас называлось стоять на звездной вахте. Стоишь на палубе, смотришь в воду или на звезды, а к тебе уже такая особа лепится: приглядела тебя на обеде или просто высмотрела на ночной охоте, пока муж спит после пьянки. "Что делаете?"-спрашивает.– "Надеюсь, не на дежурстве? Хотя можно, говорит, и среди дежурства, если не терять времени." Ей-богу! Море всех с ума сводит: будто из монастыря сбежали... Начнешь ей про звезды говорить, про миры бескрайние – она послушает, послушает, скорчит пренебрежительную рожицу, а то и скажет что-нибудь непотребное, отойдет, а ты стоишь как оплеванный, будто тебя на улице грязью обрызгали. Я не могу так. Без разговоров ...– и глянул выразительно, словно хотел затеять сейчас именно такие разговоры.– Я, наверно, зря все это вам рассказываю? – Рене замялась, и он перекинулся к Сержу: – Что за дело, Серж? О котором мне Марсель говорила?
– Деньги нужны, Огюст.
– Новость какая. Мы все в таком положении.
– Не я, а французские дети. Ты ведь теперь в Секретариате?
– Ну и что? Сколько надо?
– Много. Есть план! Мы говорили об этом в "Авангарде". Надо обеспечить детей рабочих пионерскими лагерями! – Огюст глянул насмешливо, а Серж продолжал не тушуясь: – Здесь кроется большой резерв агитации. Правящий класс совсем не думает о детском отдыхе – это надо использовать, поставить по всей Франции палаточные городки, разместить в них детей из семей низкого и среднего достатка, устроить родительские дни, втолковывать детям и родителям азы политической грамоты, рассказывать, куда идут деньги, предназначаемые бюджетом на детские нужды, и набирать таким образом очки в борьбе за детские и родительские души! Мы уже начали этот эксперимент в Стене. Через десять лет те и другие будут у нас в кармане!...– Он кивнул в сторону Рене и долго еще распространялся таким образом, нисколько не теряя в азарте и в убедительности, так что, хотя кафе было маленьким и уютным и скрадывало лишний шум, посетители за соседними столиками, услыхав и малую толику сказанного, начали недовольно оглядываться...
– Ладно, Серж. Во всем этом есть что-то дельное. Я предложу в Секретариате. А может, и еще где-нибудь. На детей деньги найдутся. Вы только составьте бумагу. Все, что вы сказали, плюс приблизительную смету. Идет?
– Правда?! – не веря ушам, воскликнул Серж, уже видя себя во главе национального пионерского движения.
– А почему нет? Только не знаю, весь ли ты фонд получишь или только часть его. И не самую большую.
– Как так?! – вознегодовал тот.– Ни одного су не отдам. Знаешь, сколько по Франции лагерей построить надо?
– Построишь... Что шкуру неубитого медведя делить – как русские говорят? Их деньги – их и пословицы. Ну что, Рене? Идем? Ты с нами, Серж?
– Я домой. Мне проект писать надо.
– Давай. Не забудь про палатки, горны, вымпелы, значки и все прочее...
Огюст провожал Рене до дому.
– Пойдем пешком? – предложил он.– Надо привыкать ходить на большие расстояния. У водителей автобусов и железнодорожных проводников феноменальная память на лица – так что, если хочешь проскочить незамеченной, лучше, чтоб тебя вообще не видели. Могут, конечно, на дороге остановить: почему в поздний час и как тут оказалась, но это уже другой разговор: от полиции можно отделаться, если одет прилично и не производишь впечатления уголовника. До тебя и не так далеко идти. Стен – это ж рядом с Сен-Дени: город увеличивается, ты скоро парижанкой станешь... Так ведь?
– Возможно,– неопределенно согласилась она, не зная, к чему он клонит. Он понял причину ее сдержанности.
– Но я тебя не для того, конечно, вызвался проводить, чтоб пророчить такие истины. И не потому, что ты красивая...– Он поглядел на нее сбоку, удостовериваясь в сказанном.– Хотя и этого было бы достаточно... В тебе есть что-то монгольское, скуластое – не знаешь этого?
Рене осталась недовольна его замечанием. Она не любила, когда ставили под сомнение ее французскую кровь, и была в каком-то отношении националисткой.
– Разве? Мне никто этого не говорил.
– Ну вот я говорю. Сойдемся если ближе, буду тебя звать монголочкой,– и поскольку не доставил ей этим удовольствия, поспешил добавить: – Это пока что шутки. Серьезное только начинается. Давай перейдем на ту сторону – там народу меньше и тротуар хуже освещен...
– Я, Рене,– собравшись с духом и с мыслями, сызнова начал он,– навел о тебе справки, спросил ребят, имевших с тобой дело,– кругом выходит, что ты из тех, кто нам нужен. И пойми, что я говорю сейчас с тобой не как Огюст Дюма, не как бывший моряк, волочащийся за очередной красоткой, а как вполне ответственное лицо партии, уполномоченное делать такие заявления. Ты уже коснулась работы с рабкорами, да? – Он опередил ее согласие кивком.– Мы это узнали случайно, но такие вещи не должны проходить мимо нас, и я, поскольку за это отвечаю, вмешался и сделал кое-кому выговор...
– А как это стало вам известно? – Рене была недовольна оглаской происшедшего.
– Это хороший вопрос. Ты с Марсель об этом не говорила?
– Нет, конечно.
– Значит, отец ей сказал. Он в курсе таких вещей. По старой памяти,-прибавил он многозначительно.
– А ей это зачем?
– Этого он действительно мог и не говорить,– согласился он.– Но сказал... Дал знать, чтоб остерегалась. Чтоб сузила знакомство с тобой.
– Со мной?!
– А ты как думала? Легальные и нелегальные товарищи не должны соприкасаться и проводить вместе время. На людях, во всяком случае...
– Но вам-то она почему это сказала?
– Почему мне? – Он примолк, не зная, разглашать ли эту, последнюю, тайну, затем надумал: был настроен в этот вечер решительно.– С ней у нас свои счеты. Она мне одни вещи говорит, я ей другие. Ее интересует, что наверху об отце думают и что говорят в руководстве в партии,– я делаю что могу...– Он решил, что зашел все-таки слишком далеко в своей откровенности, поправился: – Вообще-то такие вещи не обсуждаются. Это я для тебя исключение делаю: чтоб поняла, что к чему, и чтоб ближе с тобой познакомиться... Тебе показали работу с рабкорами, но это не то, что нас сейчас интересует: на очереди у нас другое дело, и вот тут-то я и хочу тебя задействовать. Я, иначе говоря, хочу украсть тебя у Жака и Шаи. Хочу только предупредить с самого начала: мы в этой работе остаемся французами, действуем в своей стране, для своего блага и своего народа, а отношения с братскими странами и партиями – ты знаешь, о ком я говорю – они у нас не то чтобы на втором плане, но органично вытекают из первого и ему не противоречат... Ясно?
– Не очень.
– Возможно,– повинился он.– Мы все здесь путаемся. Я тебе объясню сейчас суть, хотя делать этого не стоило. Рабкоры – хорошая выдумка, мы с ними узнаем много для себя интересного. Партия получает материал, которого нет и у правящего класса, с его полицией и вездесущими осведомителями. Но есть категория профессий, которая не пишет нам, хотя могла б это делать. Я имею в виду государственных служащих. Их надо искать самим и выбирать из них возможных сотрудников и корреспондентов. Это понятно?
– Понятно. И как вы хотите это сделать?
– В этом и заключается суть. Мне как бывшему моряку поручили найти таких во флоте... Я говорю тебе вещи, о которых не стоит болтать,– еще раз предостерег он.– Иначе это прежде всего мне боком выйдет.
– Этого можно было и не говорить,– сказала она.
– Мне так про тебя и говорили,– успокоился он.– Вот я сейчас и советуюсь с тобой, как лучше это сделать. Есть у меня список, о котором говорить не следует...
– И не говорите, если так,– перебила она его: ей надоели его бесконечные зигзаги и оговорки.– Зачем болтать лишнее?..
– Чтоб ввести тебя в курс дела... Мы думаем разослать всем письма.
Рене поглядела на него строптиво.
– И что будет в этих письмах? Что вы хотите узнать?– Она против воли увлеклась поставленной перед ней задачей.
Он помедлил.
– Кто из моих бывших товарищей или их коллег по службе придерживается наших, левых, красных, розовых – называй как хочешь – убеждений. Прямо не спросишь – сразу возникнет вопрос, для чего и кому это нужно?
– Сделайте простую вещь.– Она глянула с легким превосходством.– Вы не служите?
– Нет.
– А хотели бы вернуться, – уже не спросила, а предложила она.– Спросите у ваших прежних товарищей: к кому можно обратиться, учитывая, что вас уволили с флота из-за ваших идей и вам, чтоб восстановиться, нужно, чтоб на них посмотрели сквозь пальцы. Если рядом таких нет, пусть назовут на других кораблях. Напишите, что вам опостылела гражданская жизнь, что вам есть нечего – люди обычно идут навстречу в таких случаях ...– и примолкла, потому что мимо них шла припозднившаяся парочка.– Какой список у вас?
– Общий министерский – с фамилиями и главными должностями на всех больших кораблях флота.
– Я бы так не рисковала. Все лучшее рождается снизу, а не поверху.
Он озадачился.
– Это целая программа. Нашему Барбе бы сказать... Это в тебе отец-анархист говорит.
– Или бабушка-крестьянка. Крестьянство из мозгов не выветривается. Идите от знакомых.
– Да? – Он не совсем понял ее: это было выше его соображения.– Это интересно, что ты говоришь. Я подумаю...– Потом прибавил просительно: – Но тут ряд деталей...– Она ждала.– Как такие запросы рассылать? Частными письмами?
– Частными, наверно.
– Под своей фамилией? Это верный способ подставиться.
– Можете не подписывать. Дайте понять, что боитесь – поэтому себя не называете, но надеетесь, что вспомнят, о ком идет речь.
– А обратный адрес?
– На какую-нибудь гостиницу, до востребования. На липовое имя.
Он помялся.
– А ты бы не хотела этим заняться?
– Чем?
– Писать письма... Мне некогда – да и нехорошо, если почерк опознают... Ты, между прочим, за это деньги получать будешь. Не бог весть какие – двести франков, но ведь и я столько же получаю. Всю жизнь на двухстах франках сижу – как начал с них, так, видно, ими и кончу...
Рене подумала, сказала:
– Нет. Я этим заниматься не буду. Мне лицей надо кончать и бакалавра получить. Я и так уже зашиваюсь.
– Так это ж не сию минуту! – возразил он.– Это пока только проект, как у Сержа. Он, кстати, напрасно радуется. Если и получит что, то хорошо, если десятую часть пирога, на который рассчитывает. Каждый захочет пристроиться. Это ж пойдет, наверно, по линии Рабочего Красного Креста. Или Организации помощи жертвам революции. Там много желающих... Ну так как? Пока я это со всеми все согласую, ты как раз бакалавром станешь. По риторике?
– По философии.
– Вот как! Но надо в тайне все держать... Тут, Рене, сложная игра и, наверно, тебе не очень нужная.
– Если очень сложная, то не нужная,– согласилась она.– Подождем, когда проще станет. Пришли уже.
– Уже?! – удивился он.– А я думал, у меня время есть – на неофициальную часть знакомства...– Но она уже прощалась с ним: у нее не было желания стоять с ним на улице, да и родные заждались ее: в последнее время она так часто задерживалась по вечерам, что на нее стали смотреть как на постоялицу в собственном доме, что ей, естественно, не нравилось...
Все описанные выше события имели логическое развитие и продолжение. Обе поездки: и Марсель на побережье, и Кашена в Москву – были катастрофичны по своим последствиям. Кашену сказали, чтоб он ждал перемен и что дни его как политического деятеля сочтены. Но он продолжал ходить на службу, так как официального снятия с должности не последовало. Тетка же сказала, что лишит Кашенов наследства на перешедшие к ней участок и на жалкую хибару при нем, и публично, в церкви, возмущалась тем, что ее парижский зятек живет на русское золото: такая осведомленная оказалась антикоммунистка – держала только язык за зубами при жизни мужа.
– Посмотреть бы хоть раз на это золото! – возмущалась Марсель.– Хочет просто на свою родню дом переписать!..
Сержу обещали Фонд пионерского движения, но он и дня не проходил героем: все отведенные на это деньги должны были пойти по другим каналам и адресатам – нашли просто благовидный повод для их ввоза во Францию. Ему, в виде компенсации, предложили подписывать и узаконивать этот увод средств, сделав его в Фонде почетным председателем. Они с Огюстом кричали на крик, не обращая внимания на сотрудников, которые, чувствуя неладное, разбежались по комнатам редакции, чтоб не слышать их ссоры.
– Чего ради я буду подписывать то, о чем не имею никакого понятия?! возмущался Серж.– Чтоб меня потом привлекли за хищения – как какого-нибудь Рокфеллера?! Да берите сами этот фонд и делайте в нем, что хотите!
– Погоди,– грозно увещевал его Огюст.– Ты хочешь, чтоб другой делал за тебя работу, которую ты считаешь грязной? Это что – недоверие к партии или желание выйти сухим из воды, с чистыми руками?.. Историю в белых перчатках, Серж, не делают. Ты думаешь, я от себя это тебе говорю? Как бы не так – я передаю тебе мнение руководства, и сейчас ты рискуешь действительно многим! Одно дело – эпиграммы на Андре Марти писать, как Венсан: тут только посмеются – в конце концов, Франция – свободная страна и каждый имеет такое право, но отказываться от того, что сам предложил в Секретариат партии, написал в виде объемистого доклада со сметой и бухгалтерскими выкладками?!
– Я предлагал не это,– устало, но несговорчиво возражал Серж,– а честное, праведное и нужное детям дело.
– А ты считаешь, что мы нечестны, неправедны и не думаем о детях Франции?..– Огюст стал похож в эту минуту на платного провокатора.
Серж хотел сказать "да", но вовремя удержался. Над ним и без того висела угроза увольнения. Но он был научен горьким опытом Венсана, а теперь еще и Кашена, и продолжал ходить в редакцию, как если б ничего не случилось.
Эта тактика оказалась верной – прежде всего потому, что и в самом деле ничего не произошло: фондов так и не дали и дележка русского медведя оказалась воистину преждевременна.
20
Экзамены были сданы. Рене написала сочинение по Гете на немецком, которое было признано лучшим среди работ экзаменующихся. Но и остальные девушки получили заветный "бак", были полны радужных надежд и ждали выпускного вечера, чтобы расстаться с лицеем и окунуться в новую жизнь, свободную и ничем более не сдерживаемую. Наступил праздник окончания учебы. Директриса торжественно вручила Рене диплом и если и выделила ее среди других, то одним только взглядом, который был слишком проницателен и слегка придирчив, но вслух сказала лишь самое лестное и вполне ею заслуженное. Мэтр Пишо, принарядившийся и причесавшийся по случаю праздника, вертелся юлой среди выпускниц, чудил по своему обыкновению, но тоже говорил одно приятное и даже приторное и не пропустил и Рене в своем славословии: перед лицом экзаменаторов и воспитателей все равны, даже заблудшие овцы – хотя напрасно думают, что к ним испытывают особенно теплые чувства.
Потом был бал, на котором царила Летиция. У нее был теперь официальный жених, журналист-американец из нью-йоркской газеты, и хотя ее отец и слышать не хотел об этом браке (он слишком любил дочь, чтобы с ней расстаться), они давно решили уехать и ждали только окончания лицея, а нужна ли будет в Нью-Йорке парижская степень бакалавра по философии или нет, их не очень-то занимало. Летиция пришла на бал с этим Гарри, который стал предметом общей зависти. Она сильно переменилась за последний год: повзрослела, стала еще красивее и увереннее в себе, но утратила всякий интерес ко всем молодым людям, кроме Гарри, о котором, как язык проглотила, никому не рассказывала: может, боялась сглаза или вправду отцовской слежки. Американец был высокий, плечистый, костюм сидел на нем свободно, и сам он казался вольным, ничем не стесняемым – олицетворением свободы и независимости, которая ждала всех после окончания школы. Он охотно танцевал со всеми девушками подряд: исправно стриг длинными ногами-ножницами паркетные газоны лицейского зала и делал это с согласия и при попустительстве Летиции, которая не боялась, что его уведут от нее, и вовсе его не ревновала, что тоже было необычно и дышало раздольем американских прерий. Большое и крупное, без европейских ужимок и манерностей, просторное лицо Гарри было сосредоточено на танцах и на очередной партнерше, с которой он, путаясь во французском, любезничал как мог, но это, конечно же, были только слова и необходимые знаки внимания, потому что он то и дело оборачивался на свою подругу, которая сама не танцевала – за ненадобностью, но чувствовала себя королевой бала и улыбалась за обоих. Сам Гарри улыбался редко, но тем более зазывно и завлекательно; широкая, непритязательная и неожиданная улыбка его говорила примерно следующее: мне хорошо, я всем доволен и предлагаю разделить со мной эту радость, но если вы откажетесь, это ваше право, я не буду на вас в претензии. Он держал со всеми некую уважительную и непривычную для здешних мест дистанцию: в ней была естественность и непринужденность молодого человека, воспитанного среди равных и столь же самостоятельных и независимых, как он, товарищей; лицеистки, привыкшие к тому, что их приятели держались скованно и вымученно, потому что им с детства прививали правила хорошего тона, а школу чувств и развязности они проходили у проституток, сразу это почувствовали, и в этом-то и была причина их зависти и ревности к тому, чего у них никогда не было и, может быть, никогда не будет. Все подпали под его обаяние – все, кроме Рене, которая и здесь оказалась в привычном ей меньшинстве и изоляции.
Бал кончился. Летиция исчезла с женихом, не дождавшись конца торжества: у них, видно, были свои планы на оставшуюся часть вечера. Подруги обменялись последними поцелуями, адресами, телефонами (у кого они были) и разошлись кто куда – многие отправились с Селестой в ресторан праздновать День освобождения. Рене, у которой не было на это денег, и Эжени, которая через два дня уплывала – тоже в Америку, только Южную, пошли гулять вдвоем по вечернему Парижу: никому не хотелось в этот день возвращаться домой раньше времени. Эжени приехала в Париж из Французской Гвианы, должна была туда вернуться и не могла дождаться этого часа. Кроме Летиции две девушки в классе не боялись экзаменов: Рене, потому что все знала и особенно легко чувствовала себя в иностранных языках, которые за месяц не выучишь и не забудешь, и Эжени – потому, что экзаменационные коллегии, никому не дававшие спуску, для жителей колоний делали исключения. Это была спокойная, добропорядочная девушка, которую все в Париже тяготило и, в ее представлении, не шло ни в какое сравнение с ее новой родиной. Она и Рене туда звала, и та начала вдруг подумывать об этом – но Эжени, узнав случайно о ее коммунистических и антирасистских связах и симпатиях, пришла от них в ужас и взяла назад свое приглашение. В Гвиане, в обществе негров, такие причуды были совсем неуместны: негры – хорошие люди, но нечего искушать судьбу и вносить смятение в их черные души.
– Как тебе вечер? – спросила ее Рене.
– Неплохой, но я не о нем думаю... Я уже дома себя вижу... Боюсь очень.
– Да пароходы сейчас как автобусы ходят – по расписанию.
– "Титаник"-то утонул.
– Это когда было? И он севернее шел – в зоне айсбергов... А Гарри тебе как?
– Американец,– сказала та.– У нас их много.
– И какие они?
– Деловые, приветливые, но вращаются обычно в своем обществе. Не знаю, чем Летиция его пленила. Видно, сама такая же.
– Завидуешь?
– Нет. Мне больше мой Марсель нравится: он сентиментальнее. С Гарри мне было бы неспокойно. А тебе он понравился?
– Нет,– с легкой душой сказала Рене.– Так-то он, конечно, привлекательный, стройный, раскованный, но чего-то в нем не хватает. Слишком легкий, с одной стороны, и уравновешенный – с другой.– Она успела все обдумать и взвесить.
– Что ж в этом плохого?
– Слишком довольный собою,– додумав, заключила Рене.
– А ты таких не любишь?
– Нет. Как можно быть свободным, когда кругом столько рабства?
– В Америке?
– Почему? Везде. И здесь тоже.– Она произнесла это почти легкомысленно, не в тон сказанному и огляделась по сторонам в поисках какого-нибудь дешевого кафе, куда можно было бы зайти и отметить окончание учебы. Подруга не вполне ее поняла, но согласилась:
– Про чужие несчастья не знаю: мне что до них – но я тоже не люблю самонадеянных. Люблю, когда мужчина чуть-чуть робеет. И чувствителен, как мой Марсель. С ним легко себя чувствуешь и боишься меньше. Я от парохода в панике, потому что его рядом не будет.
– Будете всю жизнь рука об руку ходить? – Рене словно бес за язык дергал.
– А это плохо?
– Не знаю... Немного скучно, кажется.– Рене была настроена воинственно: причиной тому, может быть, было ее одиночество на балу и после него.
Эжени это не понравилось, но она решила не ссориться в последний день, хоть и сказала:
– Гарри слишком свободный, мой слишком ко мне привязан – кто тебе нужен, Рене?
– Никто, наверно. Одна буду.
– И что будешь делать одна?
– Не знаю. Пока учиться.
– Учиться, Рене, это не занятие, а так – в лучшем случае подготовка к будущей жизни. Одна семью не создашь,– и Эжени, которой наскучило говорить банальности, вспомнила, что у нее осталось множество дел, и заторопилась, чтоб не терять времени даром.
– Зайдем в какое-нибудь кафе,– попросила Рене.– Обмоем наш "бак" по философии. Философии все-таки, а не домоводства с кулинарией. Вспомним старика Гегеля, как говорил один мой знакомый.– Ей захотелось в этот миг, чтоб рядом был Мишель, который бы охотно поддержал с ней разговор о Спинозе и о Канте.
– Ты, наверно, его и ждешь? Знакомого этого? Ладно. Недолго только. У меня не все еще куплено...
Домой Рене пришла достаточно рано, и отчим собрался за бутылкой: отпраздновать событие. Мать посмотрела на это косо: успех дочери радовал, но пьянство мужа пугало куда сильнее.
– Но повод-то какой! – воззвал он к материнским чувствам.– Не каждый день дочь лицей кончает. Да еще с отличием! – схватил шляпу – и был таков.
– Вина купи! – послала ему вдогонку Жоржетта, но он уже ее не слышал.-Сейчас абсент принесет,– предрекла она.– Который с ног его валит,– и примолкла, удрученная.
Рене подсела к ней на диван, приласкалась, что делала редко: она выпила с Эжени красного.
– Ты хоть довольна, что я лицей кончила? – Ей захотелось услышать от матери что-нибудь лестное и приятное – награду, которую в младших классах дети ждут от родителей за примерные отметки в школе. Оценки преподавателей радовали ее меньше.
– Довольна, конечно,– отвечала серьезным тоном Жоржетта, но в голосе ее не слышалось ликования.
– А почему такая невеселая?
– Что веселиться?.. Опять пить начал. Кто кормить нас будет?
– Я прокормлю. Уроки могу давать.
– Когда ты их давать будешь? У тебя ж времени совсем нет... Я тебя почти не вижу... Как и его – когда он запивает...
Отчим действительно пришел с абсентом.
– Ничего другого не было,– лживо оправдался он.– Было вино подешевле, но его б на всех не хватило. Что нам одна бутылка? А абсент – он за сердце хватает!
