Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 51 страниц)
– Чтоб учительницей стать, надо еще десять лет учиться! Чтоб я платил за все это! Дудки! И семи лет хватит! Никто в нашем роду больше не учился. И семи-то классов никто не видел – и ничего! Учеба ума не прибавляет!
Жоржетта все-таки выходила, с запозданием, из себя, глядела на него с неприязнью. О будущем она не спорила: знала, что это бессмысленно, но относительно настоящего порой не давала спуску:
– Что ты хочешь от нее? Чем она тебе не угодила? Она ж все делает... С твоим ребенком сидит.
– С моим? – поднимал голову он.– С твоим тоже!..– И поскольку Жоржетта не поддавалась на провокацию, а только красноречиво молчала, сбавлял тон, трезвел, признавался: – Она такая. Не придерешься.
– А нет, зачем цепляться? – резонно возражала та. – Давайте за стол садиться. А то с разговорами этими ужин остынет и все мои труды пойдут прахом...
Долго так продолжаться не могло – домашняя мина взорвалась после одного из рождественских праздников. Это был пустяк, но пустяки иной раз чувствительней всего прочего. В одно из Рождеств Жанна, которой было три года, получила, как положено, подарок, а Рене – пустой башмак (в них принято класть рождественские дары, и дети, не принимавшие участия в полночном застолье, бегут к ним едва проснувшись). Родители, видно, посовещались, решили, что Рене уже достаточно большая, и можно на ней сэкономить – она же восприняла это как самое большое в ее жизни несчастье. Этот башмак стал для нее олицетворением ее ненужности и сиротства. От горя она потеряла голову.
– Подарок захотела! Кому другому – только не мне! Ведь я никому тут не нужна! Все только и хотят, чтоб я ушла куда-то!
Жоржетта оторопела:
– Что ты говоришь?! Подумала бы сначала!
– А я об этом только и думаю! Каждый вечер! Все у меня отобрали! Стул и тот взяли,– на котором я уроки делала! Себе в спальню! Мне сесть за стол не на чем – ни утром ни вечером!..– И безутешно заплакала: не потому, что не было что сказать, а потому что дорогу словам перекрыли рыдания. Пока она выкрикивала накопившиеся в ее душе жалобы, она сама уверовала в то, что говорит, что так оно все и есть на самом деле, как она жалуется. Такова сила произнесенного – слова, выпущенные из-под душевного гнета, узаконивают наши чувства, возводят их в ранг истины, не отличимой от реальности.
Отчим стал относиться к ней после этого спокойней и безразличней: Жоржетта переговорила с ним на повышенных тонах, да и подобные взрывы страстей сами по себе останавливают порой самых придирчивых гонителей. Но дело было сделано. Рене, признав во всеуслышание свое особое положение в семье и в мире, смирилась с ним и стала вести себя так, как ведут себя будущие эмигранты, даже когда не собираются еще покинуть свой неприветливый дом и само отечество.
3
Впрочем, отчим еще раз переменился по отношению к ней. Люди вообще меняются чаще, чем это принято думать, и один и тот же человек в течение жизни может подвергаться метаморфозам почище Овидиевых.
Он как-то сам собой стих, сник, перестал к ней цепляться. Перемена эта совпала с улучшением в их жизни: не то он сначала бросил пить и получил место краснодеревщика, не то наоборот – сначала нашел выгодную работу, потом перестал зашибать – так или иначе, но в доме появился достаток, и они перестали бедствовать. Но дело было не только в этом: деньги характера не меняют – можно разбогатеть и остаться бузотером. Удача, как и беда, не приходит одна: успех заразителен. Жана еще и выбрали секретарем ячейки: теперь, когда он повеселел и посолиднел, товарищи сочли его доросшим и до этой должности тоже; прежде он был всего-навсего рядовым коммунистом.
Семья, как было сказано, обосновалась в Стене – маленьком городке возле Парижа. В близком соседстве был красный Сен-Дени, где местная власть была в руках коммунистов и хозяева вынуждены были мириться с этим. Стен не был красным, но тоже сильно порозовел, коммунисты набирали силу и здесь и вели себя достаточно дерзко – должность секретаря коммунистической ячейки поэтому, при всей ее внешней одиозности, была достаточно заметна и даже почетна. Жан вырос в чужих глазах и, стало быть, в своих собственных, поднялся над средним уровнем и тут-то и стал относиться иначе к образованности и к Рене, которая была как бы ее воплощением и стала ему нужна как раз тем, чем раздражала прежде. Руководство людьми требует культурного возвышения над ними, а тут еще протоколы собраний, составление планов, отчетность – вести ее Жану не хватало той самой грамотности, которую он до сих пор преследовал у себя дома. Он перестал коситься на Рене волком и поглядывал на нее теперь скорее с завистью: Савл обратился в Павла. Правда, такие обращения, включая евангельское, сомнительны и ничем хорошим не кончаются, но худой мир, говорят, лучше доброй ссоры.
Он позвал ее как-то на заседание ячейки. Ему нужно вести запись собрания, на чем настаивало партийное руководство и на что сам он не был способен,– как человек с улицы, который не может, как Цезарь, говорить, писать и делать что-то еще в одно и то же время. Рене недолго думая согласилась: ей было лестно, что ее просят о помощи, и она не прочь была развлечься – с этим в Стене было довольно туго.
Сходка была назначена в кафе, хозяин которого слыл за красного. Красным был не он, а его вино и посетители: они, облюбовав это место, чувствовали себя в нем как дома и ходили сюда, как прихожане в церковь,– простые люди отличаются иной раз завидным постоянством. Хозяин хоть и соглашался на новую политическую окраску, но, сводя концы с концами, никак не мог вывести итога своей партийной ангажированности (что неизбежно, когда экономику путают с политикой). Заседания ячейки проводились внизу, в большом погребе, где хранились бочки с вином и иные съестные запасы, за которыми хозяин ревниво поглядывал, и переходили, по их окончании, в более свободные и шумные вечеринки в общем зале. Рене дали отдельный столик с тетрадкой и карандашами: чтоб записывала, что скажут. Кроме Жана среди прочих были его друг Дени и Ив, заместитель секретаря по политике. Региональное руководство хотело бы видеть Ива на месте Жана, но на это не пошла ячейка: Ив был хмурый, пасмурный человек, живший холостяком и никуда, кроме подвала кафе, не ходивший,– Жан, в сравнении с ним, был парень свойский, легкий на подъем и понятный каждому.
Рене наблюдала за ними с любопытством. До сих пор она видела взрослых лишь на стройке отчима, где они сообща зарабатывали себе на жизнь: здесь же его друзья собирались ни больше ни меньше как для того, чтобы обсудить существующий мир и его исправить. Рассаживались они перед ее глазами степенно и чуть скованно, будто чего-то стеснялись: им нужно было перейти от повседневного житейского взгляда на вещи к почти метафизическому и трансцендентальному, и необходимая для этого серьезность давалась не в один присест, не в одно дыхание. Жан представил Рене как новую стенографистку, товарищи иронически покосились на нее, но и в этой насмешливости было нечто неловкое и даже беспомощное, как бывает, когда в закрытый круг попадает человек со стороны, кому разговоры и поведение его участников могут показаться смешными, и те заранее ограждаются от него таким барьером. Ив, правда, поглядел на нее иначе, подозрительно, но он так относился и к самому Жану, и Рене просто передалась частица этой неприязни. Речь в тот день шла об участии или неучастии в общей забастовке, приуроченной к празднованию Первому мая. Ив настаивал на том, что это не может обсуждаться, поскольку соответствующее решение уже принято в верхах и необходимо лишь действовать, и по возможности – решительнее; Жан же стоял на том, что надо прежде посоветоваться с рабочими и обсудить все наново: именно за это его в руководстве и недолюбливали.
– Объявить забастовку нетрудно! – горячился он.– А как потом из нее вылезть?! В прошлый раз на шинном так ничего и не добились, а последние штаны с себя спустили! Дома жрать нечего, жена и дети волком глядят, а все для чего?! Чтоб через месяц десять су к дневному заработку прибавили? Так их год наверстывать надо – если считать, что потеряли! Мы же в своей стране не хозяева! Живем как приживалы! Сколько кинут нам, столько и слопаем! Бузим, а решают те, кто у кормушки! А нам – не пройти, не проехать: как мне в прихожей, когда я домой возвращаюсь,– верно, Рене?
Пример (или запоздалое извинение с его стороны) был неудачен. Рене могла бы и обидеться, но логика классовой борьбы увлекла ее, и она не стала спорить.
– Я не понимаю! – Ив стоял на своем.– Что из этого следует? Чего не надо? Бастовать вообще – или бастовать так, чтоб не остаться у разбитого корыта? Партия говорит, что одними экономическими требованиями ничего не добьешься. Надо брать быка за рога и делать это немедленно. Русские вон денег не просили, а взяли власть в свои руки и выгнали хозяев к такой-то матери – так у них, кажется, говорится.
– А на какие шиши жить при этом? – Дени был самый большой оппортунист во всей этой компании. По этой причине он не был принят в члены партии, а все ходил в кандидатах. Ив терпеть его не мог и то и дело спрашивал у Жана, на каком основании Дени ходит на собрания ячейки, но Жан стоял за Дени горой: они не первый год ходили в приятелях.
– Партия поможет,– пообещал Ив.– В прошлый раз суп раздавали.
– Ну если суп только,– неопределенно протянул Дени.– Гороховый? – и невпопад засмеялся.
Ив разозлился.
– Еще и сэндвичи были! Знаете, сколько денег нужно, чтоб каждому забастовщику выдать по сэндвичу?! Это ж наши деньги, пролетарские! У нас их немного – хорошо Россия помогает сколько может. Хотя они сами сейчас не в лучшем положении. Вся капиталистическая Европа против них – и ничего, держатся! Потому что не считают, как мы, что во что обойдется, а сначала действуют, а потом считают убытки! – Рабочие на противоположном конце стола поникли, приниженные, головами. Они любили Россию: за воображаемое исполнение их надежд и мечтаний, но когда все время тычут в глаза одним и тем же примером, симпатий поневоле убавляется.– И потом! – продолжал Ив, не замечая, как всякий догматик, обратного действия своих слов.– Почему мы говорим только об экономических требованиях? Первое мая – это прежде всего политический праздник, и мы должны провести его под флагом политических лозунгов и требований. Сакко и Ванцетти – вот наши герои сегодня, мы должны воздать должное им и напомнить всем о пролетарской солидарности!
– Нас уговаривать не надо.– Жан был недоволен тем, что Ив берет на себя ведение собрания: для этого был он, секретарь, избранный ячейкой.– Мы за рабочую солидарность – иначе бы и ноги нашей здесь не было. Верно, Мишель? обратился он для разрежения атмосферы к хозяину кафе, который недоверчиво прислушивался к тому, что говорил Ив: времена были крутые, и то, что тот так легко пускал на ветер, с такой же легкостью подпадало под статьи закона.-Что ты кислый такой?
– Да не пьете ничего – поэтому. Вино киснет, и я с ним вместе.
– Это ты не напрасно – мы свое наверстаем,– успокоил его Жан.– Не зря рядом с этими бочками сели: чтоб не забывались.– Его друзья оживились и заулыбались: вино возвращало их к бренному существованию и уводило прочь от метафизики.– А ты что написала? – обратился он с той же увеселительной целью к падчерице.– Мы о тебе совсем забыли.
– Все! – примерной ученицей отвечала та.– У нас в школе учителя говорят быстрее.
– И ты за ними записываешь?
– Запоминаю – потом записываю. Так короче получается. И понятнее.
– Ладно. Дома посмотрю, что ты там настрочила.
– Я б тоже хотел взглянуть,– вмешался ревнивый Ив.– Прежде, чем это пойдет наверх.
– Вот мы отчет составим, тебе покажем, а пока пусть работает,– и Жан распустил собрание. Последнее слово оставалось за ним – он ревниво следил за этим и не давал Иву поблажек.– Иди домой,– сказал он Рене.– А мы немного задержимся. Скажи матери, что ненадолго...
– Ну и как тебе наше собрание? – спросил он, когда чуть-чуть навеселе явился домой к вечеру. Голос его был благодушен – чтоб не сказать приветлив.
– Понравилось,– сказала Рене.
– Отчет составила?
– Написала. Будете читать?
– Нет, конечно. Что я, не помню, что говорили? А чем тебе понравилось у нас?
– Думали о других. О себе не говорили.
– Разве?..– Жан думал иначе, но возражать не стал.– А бастовать надо?
– Надо. Хозяев надо учить. Чтоб не зарывались. Пусть делятся с другими.– Рене была неумолима: тот, у кого нет своего, легко раздает чужое.
Жану это почему-то тоже не понравилось, он почувствовал намек на иные обстоятельства, но снова не подал виду.
– Видишь, какая ты способная... Ладно. Будешь у нас за протоколиста. И за ходячий справочник тоже...– И Рене не поняла, звучит ли в его словах похвала или издевка. Но и то, что он перестал осуждать ее в открытую, было для нее победой.
4
Дальше – больше. Рене оказалась ценным прибретением для ячейки. Она умела не только записывать речи других, но и разбираться в трудных текстах.
Партия требовала от своих членов штудирования классиков – как посредством самообразования, так и через общее чтение в партийных вечерних школах. Жан и его приятели уже одолели "Манифест коммунистической партии" с его блуждающим по Европе призраком. И это было непросто, хотя в целом доступно, но сверху затем спустили "Происхождение семьи, частной собственности и государства", и тут-то все стали в тупик: с какой стороны подойти к этой глыбе и как за нее взяться. В руководстве Парижского региона, видно, сидел педант из интеллигентов, считавший, что надо начинать с нуля с Адама и дня мирового творения. Он даже сказал Жану, чтоб его подбодрить:
– Читается, как роман. Я вчера листал до полуночи...– И Жан взял книгу со смешанным чувством страха и уважения...
С одной стороны, было, конечно, заманчиво сразу, в один заход, покончить с семьей, с частной собственностью и государством, чтоб потом к ним не возвращаться, с другой...
– Мудрят наверху,– пожаловался Жан, сидя вечером в узком семейном кругу, к которому присоединилась уже четырехлетняя Жанна. Он обращался к Жоржетте, но рикошетом метил в падчерицу.– Энгельс этот. Видно, тот еще гусь был! – не удержался он, отдавая дань своей мятежной натуре.– Наплел с три короба – ломай теперь голову...– Он неловко вытащил брошюру, которую приготовил для случая, и посмотрел на Рене, взывая к ней о помощи.
Рене в последнее время осмелела и если не принимала еще участия в семейных обсуждениях, то и не сидела уже скосив глаза в тарелку. Она ждала подобных просьб: так удачно прошедшая семейный экзамен гувернантка ждет, когда ее снова о чем-нибудь спросят – чтобы быть готовой еще раз блеснуть и на все ответить. Жанна на что была мала, и та уловила происшедшую перемену и теперь, вместо того чтобы докучать матери, стала одолевать расспросами сестру – как более дельную и доступную советницу. Рене охотно занималась с нею: с тех пор, как она публично объявила, что ей ничего в доме не нужно, ей стало проще иметь дело с ними со всеми. Только с матерью у нее оставались кое-какие, понятные в ее возрасте, обиды и недоговоренности.
– Посмотреть? – спросила она Жана.
– Посмотри, конечно,– поспешил сказать он.– Расскажешь потом. Времени нет читать ...– Затем поскучнел, одумался: – Хотя все равно не знаю, что я со всем этим делать буду. Надо же будет потом все ребятам рассказать.
– Я и расскажу,– обещала Рене.– Могу занятие провести. Я делала это уже с отстающими ученицами.
Он изумился:
– Так это в школе, а в ячейке?!
– Какая разница? – резонно возразила та.– В классе или у вас. Главное какая книга...
Книга оказалась трудной и для нее: слишком много в ней было наворочено. Она решила – в соответствии с замыслом автора – разбить ее на три части и ограничиться на первом занятии происхождением семьи, которая все-таки людям ближе и понятнее. Она въелась в текст, вызубрила наизусть все возможные сочетания первобытного свального греха и кровосмешения и через три дня объявила отчиму, что тот может назначать день сходки.
– Все прочла?! – Жан не поверил ушам.
– Прочла все, но подготовила только про семью.
Он засомневался.
– Это зря. Надо бы все сразу. Чтоб больше к этой мути не возвращаться. Второй раз не выдержат,– пояснил он, но вынужден был отступить и подчиниться: – С другой стороны, и правда: все сразу не получится. Каша выйдет... Ладно. Соберу я свою бражку...
Пришло много народу: вдвое-втрое больше против обычного. Жан оповестил кого мог лично и повсюду расклеил написанные от руки афишки, извещавшие о публичном изучении работы Фридриха Энгельса и о том, что его будет разъяснять и комментировать Рене Салью. Это была фамилия отчима, а для Рене – первый в ее жизни псевдоним. Выгоден он был обоим: ей не нужна была лишняя огласка, а Жану было лестно, что у него такая способная и грамотная падчерица. Члены ячейки пришли с женами и с приятелями, которые привели, в свою очередь, супруг и подружек: развлечения в Стене, как уже было сказано, были нечасты, и народ охотно откликался на каждое. Чтение великой работы состоялось в том же кафе: оно использовалось ячейкой на все лады – как сменная площадка в нынешнем цирке. Хозяин пришел по этому поводу в самое скверное расположение духа: попробовал выставить на прилавок бутылку красного, но его тотчас осадили – вино было не к месту и не ко времени. Рене посадили за отдельный столик, где она, по обыкновению своему, аккуратно разложила брошюру и собственные к ней комментарии, сама же, в ожидании знака от отчима, чинила карандаши и наблюдала за аудиторией. Народ кругом был простой и непритязательный; некоторые пришли прямо с завода, от них пахло рабочими спецовками, смесью металлической пыли с машинным маслом. Она почувствовала себя во главе этих работяг: если не Жанной д'Арк с мечом в руках и в доспехах на холщовую рубаху, то Ариадной, факелом знаний в руке указывающей дорогу из запутанного лабиринта жизни...
Она никого в зале не знала, но это не мешает, а скорее помогает лектору сосредоточиться. С одним она все же была знакома. Это был Жак, семнадцатилетний парень с их улицы,– веселый, с лукавым круглым лицом, которое еще больше ширилось в улыбке всякий раз, когда он обращался к понравившейся ему девушке, а поскольку нравились ему все девушки без исключения, то и улыбка, можно сказать, не сходила с его скул, бескрайних и любвеобильных. Рене ему тоже была по душе, и он не раз останавливался на улице, чтоб поболтать с ней, явно выделяя ее в этот миг среди всех прочих. Рене была серьезная, не расположенная к флирту девушка, и никому в голову не приходило ухаживать за ней – одному Жаку все было нипочем, он мог влюбиться и в особу строгого поведения. Рене была признательна ему за это, хотя и не отвечала ему взаимностью. Впрочем, в последнее время (это было настолько известно, что дошло и до Рене, обычно далекой от уличных сплетен), он увлекся Жозефиной, приезжей савояркой, работавшей на фабрике под Стеном и жившей в общежитии. Он пригласил ее на чтение Энгельса – и сам только из-за нее и пришел, но Жозефина подвела его, и он сокрушался вслух:
– Ну что за девушка?! Как что-нибудь попроще: под ручку пройтись или по бульвару прошвырнуться, так согласна, а как что посерьезнее, так на тебе!..
На самом деле все было наоборот: Жозефина, искушенная в жизни и в любви девушка, наслышанная о характере и повадках своего приятеля, не разменивалась на мелочи и отказывала ему именно в том, что сам он считал делом самым естественным и незначительным. Именно поэтому он и позвал ее на Энгельса: как на нечто достойное и возвышенное, но она и Фридрихом пренебрегла, не удостоила его вниманием. Жак был сильно раздосадован этим и снова начал поглядывать на Рене, всерьез думая над тем, чтобы дать отставку чересчур разборчивой подруге, не являющейся даже на такие свидания, как это.
– Чтоб я еще раз с ней связался! Ни на что рассчитывать нельзя. Не хочет даже лекцию послушать, ума набраться.
– Да у нее небось стирка,– сказал сосед.– Им воду раз в неделю греют. Она в общежитии живет?
– Жозефина?
– А кто еще? У тебя, гляжу, большой выбор.
– Нет никакого выбора! – соврал он.– Какая может быть стирка, когда такого человека изучаем?! – и, приободрившись, особенно выразительно поглядел на Рене, так что та не поняла, относятся ли его чувства к ней или к Энгельсу.
Отчим подал знак. Рене встрепенулась, уткнулась в лежащие перед ней бумаги, вцепилась в них, как орел в жертву, которую забыл на время, но не переставал держать в когтистых лапах. Она заранее решила не мудрствовать, но следовать в изложении за автором, который, как известно всякому читавшему этот труд, делил историю человечества на три ступени: дикости, варварства и цивилизации. Происхождение семьи терялось в седине веков, но седины эти сохранились в отдаленных уголках земли, и это позволило кое-кому приступить к их изучению. Рене начала с кровно-родственной семьи у ирокезов. Она широко пользовалась дословными цитатами: этому ее учил преподаватель литературы, любивший свой предмет и говоривший, что лучше классиков все равно не скажешь и что надо лишь читать с хорошо поставленной дикцией: чтоб выразительностью интонаций и патетическими переливами в голосе оттенять наиболее важные места и фразы священного текста.
– "Здесь все деды и бабки являются друг другу мужьями и женами,– следуя его совету, нараспев, приятным голосом читала Рене, дружелюбно оглядывая слушателей.– Их дети, то есть отцы и матери, и потом дети третьего поколения – это третий круг общих супругов, правнуки – четвертый. Братья и сестры – родные, двоюродные и более далеких степеней родства – все считаются между собой братьями и сестрами и уже в силу этого – мужья и жены друг другу"... Непонятно? Я тоже сначала не понимала, но потом все нарисовала и стало ясно...– и показала аудитории схемку со множеством стрелок, направленных в разные стороны, которые скорее запутывали, чем проясняли положение.– Тут, в общем, все друг другу и супруги и родители. Это пока что стадия дикости...
Слушателям стало не по себе, они заерзали и поежились на своих местах. Все были ошеломлены и обескуражены выплеснутой на них картиной древних нравов и, непривычные к подобной гимнастике ума, напрочь запутались в слишком темных тогдашних родственных отношениях. Более всего, конечно, их смущало и задевало то, что двенадцатилетняя девочка так свободно чувствует себя в этой безнравственной стихии: моральное чувство не позволяло им вникать в ее разъяснения. Нашелся, правда, один, совесть которого была не столь чиста, как у прочих.
– Это бывает,– снисходительно и многозначительно сказал он.– У нас был один – жил со свой сестрой. Каждый год уродов рожали.
Это переполнило общую чашу терпения. На него зашикали как на виновника всех бед и самого текста, и жена разозлилась первая:
– Да замолчи ты! Нашел чем хвастать!
– Я не хвастаю, а к разговору.
– К разговору! Постеснялся бы докладчицы!
– Да она сама это говорит. Не слышала что ли? Энгельса пересказывает,-на что жена ничего уже не сказала: чтоб не обидеть – не Энгельса: он был безнадежно скомпрометирован своим трудом – а порядочную на вид девушку, но мужа наградила длинным памятным взглядом: поговорим, мол, об этом дома.
Никто более ничего не сказал, но все молча с ней согласились. Доклад потерял поддержку зала и повис в воздухе – слушали его плохо. Жан заступился за падчерицу:
– Что-то вы слишком быстро скисли. Сами ж говорили, надо во всем разобраться. Кто виноват, что тут, оказывается, такое творилось. А я и не знал ничего. Надо было это в стороне оставить,– с запозданием попенял он Рене.– Там много всякого. Кроме семьи еще частная собственность и государство,– уже с иронией перечислял он, обретая свойственную французам насмешливость.– Скачем по верхам, а с чего началось, не ведаем.
– Не с потопа же начинать? – усомнился его приятель Дени: он хоть и не был членом партии, но не пропускал ни одного мероприятия ячейки присутствовал на них в качестве ближайшего друга Жана и оказывал ему всяческую помощь и поддержку, хотя оба при этом постоянно спорили.
– А почему нет? – не уступил ему Жан.– Если с него все начинается.
– С ирокезов? Или как их там?
– Ну да.– Жан сам не знал, как звали древних многоженцев, но как секретарь ячейки не мог показать этого.– Первобытные люди, словом. Что ж делать, если у них жены были общие?
– Этого не хватало! – разозлилась одна из гостий, вспомнив по этому поводу распространенные байки о коммунистах.– Скандал какой! Жены общие!
Ив, присутствовавший на собрании, вынужден был вмешаться, чего прежде не хотел делать. Он не хотел и приходить сюда: для него чем больше было народу, тем невыносимее – но и не придти тоже не мог: надо же было кому-то наблюдать за всем – нелицеприятным, жестким взглядом догматика.
– Никто не думает вас обобществлять! – негнущимся, как из кости или из металла, голосом отрезал он.– Это гнусная клевета на нашу партию! – Но он не внес успокоения в смятенные умы – напротив, всем стало на душе еще гаже и муторнее.– Давай кончай с этим,– подторопил он Рене, видя, что учеба пошла по ложному пути.– И поменьше подробностей. Главное – суть дела, эксплуатация человека человеком.
– Так у Энгельса,– защитилась Рене и рассказала о нравах, царящих в джунглях Австралии. Тут слушатели и вовсе ужаснулись:
– Кошмар какой! И зачем их поддерживать? Колониалистов этих? Пусть их и дальше эксплуатируют!
Это был выпад в сторону Ива, и он вскинулся торчком:
– Ничего это не значит! Если они отстали в развитии, то это только по вине эксплуататоров. Колонизаторов иными словами. Не надо путать их с жителями колоний. Борьба с колониализмом была и остается краеугольным камнем нашей политики. Тут слишком много народу,– выговорил он Жану.– Не надо приглашать всех подряд на такие важные и плохо обговоренные мероприятия. Женщин много,– прибавил он вполголоса: партия стояла за максимальное вовлечение женщин в общую борьбу, ему не хотелось прослыть ретроградом, но женщин он, надо сказать, недолюбливал.– Женщинам надо другие вопросы ставить. Хотя и привлекать их, конечно,– прибавил он, боясь, что его все-таки неверно поймут и оценят.
– Так у нас женщина и занятие ведет,– развел руками Жан.– Девушка вернее. Через пень-колоду, правда, но первый блин, говорят, комом. Может, ты нам про частную собственность расскажешь? – попросил он.– Это нам ближе как-то. Откуда семьи берутся, это мы, как никак знаем, а вот почему у одного дом в три этажа с мансардой, а другому жрать нечего – это интереснее.
– Ты себя, что ль, имеешь в виду? – В Дени словно вселился дух противоречия.– Что-то я был у тебя на днях – вроде все нормально. Не буду уж говорить, что у тебя на столе да в буфете.
– Да уж сделай милость, не разглашай.– Жан нисколько не был задет его выпадом – напротив, был доволен, что спор переходит на шутливый тон и заканчивается на дружеской ноте; Дени, собственно, хотел того же и ему подыгрывал.– Кроме меня другие есть. Кому есть нечего.
– Что-то я давно таких не видел,– продолжал крамольничать тот, целясь уже в Ива: он терпеть его не мог и из-за него, кажется, не вступал в ряды партии.– Если только в Австралии.
Ив не мог вытерпеть столь открытого покушения на коммунистические принципы.
– Не только там! Во Франции треть населения живет на грани бедности. Если кому-то и живется хорошо, это не значит, что всем так! – и поглядел зло на Дени, которого звал за глаза гнилым социалистом и оппортунистом.
– А кто ее проводил, эту черту? Она ж все время едет – как линия горизонта,– возразил Дени, но не стал спорить дальше: чтоб не подводить приятеля. Ив и этого не снес, выговорил Жану:
– Ну и друзья у тебя! Провокатор какой-то!
– Ээ, полегче! – возмутился тот.– Какой он провокатор? Ты что, Дени не знаешь?
– В России таких вопросов не задавали.– Ив не унимался, и глаза его зажглись огнем фанатика.– А взяли да сообща скинули царя и капиталистов и строят теперь у себя рабочее государство. Хотя неграмотных там – половина населения. Знаете, какой там царит сейчас подъем и воодушевление? – Он всегда, когда терял верх в споре, начинал говорить про Россию: чтоб подавить ею оппонентов – вот и теперь решил поделиться закрытой информацией: – Наши товарищи были там недавно: присутствовали на первомайской демонстрации. Неизгладимое, говорят, впечатление!
Дени усомнился и в этом – показал всю глубину своего нравственного падения:
– А у нас один говорил: голод там. Жрать нечего. Как в Австралии.
Говорить этого не следовало. Красная Россия была пробным камнем для всякого революционера – подтверждались худшие опасения Ива. Он помолчал.
– Так может говорить только враг партии... Как он вообще попал сюда? обратился он к Жану через голову Дени: последний уже не существовал для него вовсе.
– А как ему не попасть? – проворчал Жан, занятый совсем иным: какими словами выругает своего приятеля, когда они сядут за бутылкой красного.– У нас вход свободный.
– Свободный вход, когда обсуждаются такие вещи?..– Ив прищурился: он давно подозревал Жана в преступном попустительстве оппортунистам.
– Какие?! – не выдержал тот.– Ирокезы, что ли?.. Давай, Рене, закругляйся! Не доросли мы еще до Энгельса.
Рене сидела притихшая. Она не понимала, отчего разгорелись страсти.
– Я не так что-то сказала?
– Почему? Все ты рассказываешь как надо. Только мы разные...– Жан в последний раз попытался спасти положение: очень уж не хотелось ему кончать занятие на такой ноте.– Нет у тебя ничего другого, из того же Энгельса только позанятнее и чтоб всем понятно было?
Тут Рене осенило. То ли размышления над Энгельсом навели ее на это, то ли она думала об этом раньше и мысли ее вернулись на накатанное русло, но она сказала:
– У Энгельса нет, а вот вы басню Лафонтена "Стрекоза и муравей" помните?
Жан опешил.
– Помним, конечно. Кто ж ее не знает?
– Ну и какие мысли у тебя на этот счет? – совсем уже расхрабрилась Рене и обратилась к нему на "ты". Неделю назад она прочла эту басню, и теперь ей не терпелось поделиться с людьми своими соображениями на ее счет.
Народ приободрился. Скучная лекция на глазах оживала и обретала второе дыхание.
– Что может сказать нам этот Лафонтен? Буржуа с феодальными замашками? – пробормотал Ив, но скорее себе под нос, чем вслух: его уже не слушали.
– Какие мысли? – Жан покосился на Рене в ожидании каверзы.– Такие же, как и у всех. Пела все лето да плясала, делом не занималась, а зима пришла, так и есть нечего. Так оно бывает всегда, когда люди дурака валяют, не работают. Кто дело делает, у того всегда поесть найдется.
Это можно было расценить как выпад против коммунистов, но даже Ив не заметил вопиющей мелкобуржуазности этого высказывания – настолько очевидно было общее осуждение бездельницы. Одна Рене стала грудью за поющее и стрекочущее насекомое.
