Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 51 страниц)
– Зачем же ты стремился сюда в тридцать восьмом?.. Пойди к матери может, она тебя примет.
– К Жоржетте?! Что я там не видел – с ее убогой головой и узостью мышления? Ты меня спихнуть к ней хочешь?
Теперь Рене обиделась за мать:
– Какая есть. Другой у меня нет. Это женщин можно выбирать до бесконечности, а с матерью не выходит.
– Ты и в этом меня обвиняешь?! Это уж совсем тебя не касается!..
Слово за слово – он вышел из себя и вправду чуть не дал ей оплеуху, которую сулил с самого начала, но в последний момент передумал, свернул чемоданы и съехал в гостиницу, где платил большие деньги за номер и жил в надежде, что дочь изменит решение: очень уж не хотелось ему ехать в дом для престарелых – а именно так и решался его вопрос на родине. Самуил посещал его в "Метрополе". Он жаловался на неудобства в этом самом дорогом тогда отеле:
– Жопу не помоешь. Вчера занимаюсь этим в туалете – вдруг дама входит!..– и смотрел внушительно и неприязненно, будто внук был виновен в этом.
Единственным светлым пятном в этом его посещении Советского Союза была встреча с пионерами на прогулочном теплоходе, на котором он поехал прогуляться и развлечься. Те узнали, что он француз, обступили его кружком, пытались лопотать по-французски под руководством своей учительницы, запели что-то из школьного курса; ему повезло – это была школа с изучением французского. Робер был растроган: пионеры восполнили бесчувствие его дочери – в тогдашней России иностранцы были в редкость, и перед ними старались отличиться. Самуил жалел его: он, в отличие от Сергея, был замешан на французских дрожжах – и, когда менял в последний раз деньги в "Метрополе", доложил свою сотню, чего дед, разумеется, не заметил...
Рене не смягчалась, Робер заказал обратный билет. На Белорусский вокзал его пришло провожать все семейство. Робер ехал не столько во Францию, сколько в дом для престарелых: у него не было ни жены, ни дома, ни сколько-нибудь солидной пенсии. Даже за дом для престарелых платил его преуспевающий брат Андре: тот, что был капиталистом. Робер суховато попрощался с провожавшими: к нему вернулась его прежняя насмешливость, настоянная на этот раз на неприветливых чувствах. Рене он потрепал по щеке: видно, по той, на которую у него чесались руки,– и сказал:
– Остается здесь. Вот бедняжка,– и с тем и сел в вагон: видно, не знал, как уязвить ее побольнее...
Они однако продолжали переписываться. Отношения Рене с отцом были сложными с самого начала и оставались такими до конца дней его. Они всегда таковы, а когда родители покидают детей в раннем возрасте, в особенности.
"Москва, 23 сентября 1962.
Дорогой отец!
Ответа на мое последнее письмо нет, и я начинаю думать, что оно не дошло до тебя. Твое я получила и сразу же на него ответила. В нем я пишу, как тяжело мне было узнать, что ты ищешь дом для престарелых." (Робер наверно разозлился, читая эту фразу, и именно из-за нее и не ответил.) "Это в самом деле грустно. Но поверь мне, не лучше и, лишившись родных корней, остаться одной на чужбине. Все мое так называемое приспособление обрывается и летит к черту. Да его и не было никогда на самом деле. Нет ничего хуже, как жить в чужой стране: в конце концов тебя отовсюду гонят и вытесняют, изолируют в моральном отношении. Пока ты молода и ослеплена избытком собственной энергии, этого не замечаешь, но нельзя заблуждаться всю жизнь начинаешь понимать, что пошла не тем путем, а дороги назад нет. Приходится топтаться на месте. а это занятие не из приятных.
Папа, я бы хотела, чтобы ты прочел это письмо. Не потому что я хандрю, предаюсь мрачным мыслям и хочу поведать тебе об этом. Совсем нет. Это не черная меланхолия, а попытка найти выход. Мы были вместе совсем недолго, но я ощущала исходящую от тебя нравственную поддержку. Я часто думаю о тебе и хочу, чтобы ты знал это. Несмотря на все остальное. На обстоятельства, которые представляют собой основу, саму плоть нашего существования. Я знаю, что ты меня понимаешь."
Робер, может, и понял, а я не очень. Может быть, Яков воспротивился тому, чтоб он остался в России, а мать представила дело так, что сама это решила: чтоб не выглядеть послушной игрушкой в руках мужа, что для француженки невыносимо? Она между тем продолжает жаловаться:
"Нет ничего тяжелее, чем остаться без Родины – без надежды туда вернуться, быть оторванным от своих, потерять возможность черпать силы и вдохновение в духовном и душевном мире тебе подобных. Еще раз прошу, не думай, что я настроилась жаловаться тебе. Я просто ставлю точку в своей жизни, и вот это настолько грустно, что словами и передать нельзя.
Прости меня. Ты единственный человек на земле, кому я могу сказать все это. Пиши мне и не думай, что и только и делаю что хнычу. Ничего подобного. И я очень люблю твои письма, они утешают меня и поднимают мне настроение.
Еще раз извини, если письмо получилось мрачным. Я еще не отчаиваюсь.
Целую и обнимаю тебя. Твоя дочь Рене."
Отец так и не ответил: видно, разозлился на нее не на шутку – он всегда был эгоистом. Борцы за народное счастье часто бывают ими. Он поселился в доме инвалидов в Монтро, городке под Парижем, платил за него Андре – поэтому условия там должны были быть приличными.
С 79-го года Рене начала хлопотать о гостевой визе во Францию. Запросили Управление, оно дало разрешение.
– А почему нет? – сказали там.– Пусть посмотрит своих.– И в январе 1980-го она, без долгих промедлений, поехала...
Тогда предпочитали поезда: и нагляднее и дешевле. Ее состав уже миновал огромное скопление больших и малых городов, растянувшееся на сотни километров между Кельном и Аахеном и светлое ночью, как в дневное время. Затем была южная шахтерская Бельгия, вымазанная углем и сажей, потом Жемон первый французский город на ее пути. До Парижа оставалось несколько часов. Она начала волноваться еще в Москве, теперь сердце ее, с приближением родных мест, билось все сильнее. В окне мелькали знакомые места: пригороды Парижа, в которых прибавилось много нового, но все было узнаваемо. Вот и перрон Северного вокзала, Гар-дю-Нор, откуда она отправилась когда-то в самое дальнее свое странствие. Поезд остановился. Она вышла с чемоданами, стала на миг, осмотрелась. Народ спешил мимо, увлекаемый вокзальной суетой и спешкой,– как и тогда, когда она отсюда уезжала, как на всех вокзалах мира. Ее и на этот раз не встречали, но в данном случае это было оговорено заранее: тетя Сюзанна, пригласившая ее, не покидала дома (ей было за восемьдесят) и ждала ее в Мелене. Она нашла тележку, погрузила на нее чемоданы, влилась в общий поток, повезла ее к выходу...
Вот и Париж. Вокзальная улица почти не изменилась: дома те же, до боли знакомые – прибавилось только гари и дыма от выхлопных газов, и воздух стал тяжелее. Она задержалась на тротуаре, не сразу включилась в гонку, снова огляделась по сторонам – как человек, ищущий кого-то в толпе. Стало больше чернокожих и арабов, но она по старой памяти отнеслась к ним с сочувствием. Бегущие мимо парижане были те же, что раньше: хотя одеты по другой моде, но сущность та же. Женщины по-прежнему следили за собой, держались независимо, были все время начеку и похожи на сжатые пружины: ответят раньше, чем вы закончите с вопросом. Мужчины все так же легкомысленны и озабочены разом, от природы изящны, подвижны и увертливы, с повадками взрослых юношей. Она была у себя дома. Уличный муравейник вел себя, как пятьдесят лет назад, и если бы дело было только в этом, она бы продолжила путь так, как если бы никогда отсюда не уезжала...
Нужно было добраться до Лионского вокзала. Она стала в очередь за такси. К ней подошел шофер "слева", она по московской привычке согласилась. Нарядная красивая негритянка, стоявшая перед ней, предупредила: "Мадам, не делайте этого",– парижане относятся недоверчиво к таким извозчикам. Она послушалась, дождалась очереди, и не прошло и получаса, как ехала в Мелен в пригородном поезде. Задержка вышла только у турникета Лионского вокзала: она долго бы простояла перед ним, если бы не проходящий мимо алжирец, обратившийся к ней на "ты" и объяснивший ей словами и жестами, как им пользоваться. Негритянка и алжирец за какие-то полчаса: видно, ее антиколониалистское прошлое давало о себе знать и как-то запечатлелось на ее челе – раз оба не сговариваясь поспешили ей на выручку.
В вагоне она была предельно взвинчена и взволнована, но продолжала смотреть по сторонам и делать выводы: у нее это было в крови – от разведчицы и от медика. В поезде было много женщин, возвращавшихся с работы,– значит, женщины теперь больше работают, думала она. Чтоб не тратить зря времени, они вязали: это было домашнее дело, которым можно заниматься на людях... Сердце ее колотилось и готово было выпрыгнуть из грудной клетки. Вот и Мелен. Она вышла и снова, как в фильме с ускоренной съемкой, села в такси и через пять минут была у дома тети, который не изменился со времен ее детства,– только тогда в нем всем заправляла бабушка Франсуаза. У входа стояла Сюзанна: они узнали друг друга – рядом с ней была еще одна женщина, ей незнакомая, наверно родственница. Они обнялись. Рене вошла в знакомый дом, огляделась и тут силы оставили ее, она опустилась на стул и не смогла произнести ни слова. Тетя тоже разволновалась: смеялась, предлагала выпить с дороги, руки и голос и у нее дрожали, а у Рене просто отнялся язык: она не могла ни есть, ни пить, ни разговаривать... Сюзанна за эти годы и изменилась и не переменилась в одно время: такая же добрая, гостеприимная и живая. Та, что была рядом с ней, Жаклин, была ей невесткой, вдовой покойного сына. Дяди Андре тоже не было в живых – тетя, может быть, поэтому была так чувствительна к оставшимся родственникам, по этой причине пригласила Рене к себе и так волновалась при встрече...
В тот день, щадя ее нервы, Сюзанна позвала только немногих: тех, что были рядом, под рукою. Остальных Рене встретила в последующие дни: она всех смутно помнила – в той мере, в какой можно помнить человека. которому при расставании было пять или десять, а при встрече за пятьдесят и более. И те тоже ликовали по поводу ее возвращения и тоже отыскивали знакомые черты в лице женщины, которой было уже около шестидесяти,– своего рода театр теней или даже встреча в загробном мире. Эти находки и обнаружения давались Рене непросто: она была все время как в лихорадке и однажды упала в обморок. Случилось это в маленьком магазинчике на улице, где жила Сюзанна: Рене увидала изобилие выставленных там товаров и продуктов. Шел восьмидесятый год, в Москве тогда в магазинах были пустые полки, и зрелище изобилия (сейчас нам более привычного) потрясло ее до основания – по контрасту с домашними нехватками. Это стало известно в городе, и про магазинчик стали говорить, что это тот, в котором от избытка товаров и чувств "русская" упала в обморок. Хозяин не слишком радовался такой рекламе, а говорил посетителям, что лучше бы они купили у него мясо, а не дыню или печенье, как они сплошь и рядом делают – не то он обанкротится, не выдержит конкуренции больших магазинов. Действительно малые торговые предприятия вытеснялись одно за другим огромными универсамами, где могли позволить себе сбить цены и где товары были лучшего качества. Французы тоже боялись, что, вытеснив лавки, большие "Перекрестки", "Казино" и "Ашаны" навяжут им свой диктат и взвинтят цены выше прежних, и поддерживали мелких торговцев, но делали это, видимо, со скупостью подающих милостыню.
Она обошла знакомые места. Второго, сельского, дома, где она провела месяц, готовясь к экзаменам, уже не было; не было и мастерской и сада с огородами. Она прошла по оставшемуся двору, на которым высился другой новый дом, каменный и безликий, ничего не говорящий ее душе, подошла к сохранившемуся платану, некогда дававшему тень обедавшему под ним дружному семейству. Было грустно и жаль утерянного еще и оттого, что где-то в глубине души у нее жило обещание, данное когда-то отцом, что в этом доме ее всегда ждет своя комната. Она даже заикнулась о ней – полушутя, полусерьезно – за вечерним чаем, но собравшиеся женщины: тут были Жаклин и две ее дочери сразу поняли, о чем идет речь, а речь, в их представлении, шла о компенсации за ее долю в наследстве, и дружно объединились против.
– Нет, дома больше нет – ты сама это видела! – дружелюбно, нисколько не меняя тона разговора, сказала Жаклин, потому что дела у французов существуют помимо сантиментов.– Его продали, когда дела фирмы пошли неважно. После Андре здесь все идет не как надо. Робер имел свою долю, но она вся с избытком ушла на покрытие его расходов в доме для престарелых. Ты же не захотела его принять?
– Нет.
– И мы тебя нисколько в этом не виним. Мы ему говорили это перед поездкой. Не очень прилично было приехать через столько лет с таким предложением, но он же, сама знаешь, всегда все знал лучше других. Кто ж виноват, что у него к концу жизни ни кола ни двора не было?..
Сюзанна не любила подобных чересчур откровенных разговоров – кроме того, она болела за дело Андре и не могла так легко примириться с упадком фирмы.
– Ничего, может, еще выберемся,– cуховато сказала она.– А у Рене свой дом и своя дача. Она богаче нас с тобой. Это в ней ностальгия говорит: хоть что-нибудь да свое на родине...
Она не закончила своей мысли, не пригласила Рене остаться: это не входило в ее планы – только посмотрела на нее зорче прежнего.
– А что с фирмой? – Рене помогла им выбраться из тупика.
– Да все дело в том,– сказала Жаклин,– что руководство никуда не годится. Его доверили членам семьи, а они некомпетентны. Надо брать людей со стороны – будет больше толку.
– Брали уже,– напомнила Сюзанна.– Ничего хорошего не вышло.
– Значит, не того взяли, кого надо. В любом случае на стороне выбор больше, чем дома.
– Но в этом и смысл ее – дать работу своим,– напомнила Сюзанн, глядя на невестку неодобрительно. Та в ответ лишь пожала плечами:
– Тогда пусть разваливается дальше. Жак не может возглавлять дело – это ясно как день. Впрочем, мое дело, ты знаешь, сторона – я не могу даже советовать...
Сюзанна промолчала, а когда Жаклин с дочерьми ушла, Рене спросила тетю причину такого отхода от дел.
– Это долгая история,– сказала тетя.– Когда сын женился на ней, он был ей неровня. Она из аристократок и обеспеченных – мы заключили тогда брак на условиях раздельного владения имуществом: чтоб не думали, что заримся на ее богатство. Но в жизни все меняется – они стали беднее, мы богаче: теперь она не может вступить в наследство после моего бедного сына, мне, помимо нее, наследуют две внучки. Такие нахалки! – любовно обругала она их.– Делят добро в моем присутствии: это, говорит, мой столик будет, ты на него и не заглядывайся, а та говорит, не трогай моего сервиза: я его сразу же оприходую.
– Шутят,– сказала Рене.
– Конечно. Пока я здесь, они ничего не получат – пусть хоть мечтают.
– А как твои финансовые дела?
Сюзанна заулыбалась добродушно и лукаво.
– О моих Андре позаботился – да так, что лучше не надо...– И объяснила: – Он, когда мне было пятьдесят, застраховал меня на большую сумму. Ему говорили еще: слишком много платишь, ошибешься, а он как в воду глядел – чувствовал, что ли. До семидесяти лет выигрывала страховая компания: сумма страховки превышала пенсию, а все, что потом, ей в убыток. Я прихожу к ним – они в ужас приходят: как, вы еще живы?! Тоже шутят, но как говорится, в каждой шутке... И правда немалая в данном случае, а порядка нескольких десятков тысяч.
– Ты помогаешь фирме?
– Приходится. У них вечно долги и недостачи. Но целиком я их содержать не могу,– поспешила сказать она, как бы заверяя в этом не Рене, а отсутствующих в эту минуту компаньонов.– Пусть сами выкручиваются. Для этого я из членов правления вышла.
– А Жаклин трудно приходится?
– Жаклин? Ты и ее пожалела? Ты, гляжу, по-прежнему всех жалеешь. Она во второй раз замуж вышла – муж у нее уважаемый в городе доктор. Дерматолог. Скоро познакомишься с ним: они званый обед готовят, договаривались сегодня о дне и часе... Заодно и семейство увидишь: оно очень довольно будет, собирается только по таким случаям. Давай-ка мы с тобой лучше вина выпьем. У меня хорошее вино есть белое: я его дюжинами бутылок покупаю.
– Как Франсуаза?
– Ну да. Чуть ли не поставщик один и тот же. Сын его, конечно, а не он сам. А может и внук. Тут ничего, Рене, не меняется и в этом,– пропела она,-есть и свои шанцы и свои изъянцы... Пойду в погреб – ты, смотрю, устала больше меня. У тебя никаких заболеваний нет?
– Есть. Ревматизм.
– Ну вот. И у меня суставы – только от обмена веществ. А может, подагра – кто это знает?..– и спустилась в подвал, где хранились запыленные, зимующие здесь бутылки, всякий раз ею пересчитываемые...
Жаклин и ее муж Жан дали обед в честь Рене. На него были приглашены, против ожидания Сюзанны, не члены многочисленного семейства, а сверстники Рене, люди одного возраста с ней и с одним, классическим, образованием: преуспевающие, обеспеченные и занимающие в городе заметное положение. Они вспоминали с гостьей учебу в старой школе, щеголяли цитатами из поэтов: чем старее, тем лучше, и в этом она по-прежнему могла дать им фору. Они поражались ее памяти, многозначительно переглядывались и вели себя нарочито старомодно: словно сговорились вернуть ее во времена, ею оставленные. На столе были изысканные блюда, вина, имевшие каждое свой год и репутацию, коньяки и арманьяки, которых она никогда в жизни не только что не пробовала, но и не нюхала,– была, словом, картина благополучия, но когда вино было выпито и языки развязались, обнаружилось, что по старой французской привычке каждый чем-то да недоволен. Жан был раздражен высокими налогами и перспективой их повышения в случае прихода к власти социалистов. После вычета налогов и расходов на жизнь: включая дом, виллу под Ниццей, страховку всех видов и "прекрасную американку",– большую машину, которая была ему необходима как преуспевающему доктору,– ему оставалось на карманные расходы пять тысяч франков (пятьсот рублей по тогдашнему обменному курсу да и по нынешней покупательной способности тоже) – было от чего сердиться. Его друг, тоже богатый человек, смеялся над этим, предлагал ему сменить "американку" на "француженку", но когда сам пригласил к себе москвичей, тоже стал жаловаться, что дом съедает его сбережения, разоряет непомерными расходами. Дом был огромный и занимал в Мелене угол двух центральных улиц, выходя на обе парадными подъездами; в нем было комнат двадцать, не меньше. Так и хотелось спросить: отчего бы не сменить его на другой, поменьше, но хозяин, словно слыша эти вопросы, возражал невидимому спорщику, говорил, что дом ему дорог как семейная реликвия и он не может с ним расстаться: выходило, что он сторож при съедающем его чудовище...
– Не верьте ему,– сказал Жан, отвозя их домой.– Он деньги лопатой гребет и все жалуется...
Была одна пара, которая, как это ни странно, ни на что не жаловалась,-Франция была еще не потеряна для будущего. Это была двоюродная сестра Рене Элиан: по первому браку профсоюзника Камилла – и ее муж Роже: она работала в страховой компании, он экономистом на большом предприятии. Они жили в Барбизоне – откуда пошла известная школа живописи: это тоже недалеко от Мелена. У них был дом, у обоих по машине – но дело было не в том, что у них есть или чего нет, а в том, что они говорили, что довольны тем, что имеют, и что им ничего больше не надо. Они были веселы, оживлены, нежны по отношению друг к другу – хотя обоим было за пятьдесят или более. На стене у них висел средневековый кодекс брачующихся, где были записаны старинные правила совместной жизни супругов, которыми они и руководствовались. Обед был прекрасен, вина – того лучше, хозяева – само обаяние. Они дали обед, из всех обедов во Франции ей более всего запомнившийся, а это многое значит. Подавали картофель, запеченный с расплавленным сыром определенного сорта и закатываемый в широкие тонкие нарезки трех видов ветчины: одну выписывали для этой цели из альпийской провинции. На сладкое был самодельный щербет из смеси соков, тертых плодов, ягод и шампанского – все заливалось белым и красным вином, которые, если они хороши, не вредят, но помогают здоровью и пищеварению. Все было великолепно – одно лишь слегка омрачило обеденную идиллию. Рене, поглядев на обоих, сказала, что из всех виденных ею в этот раз французов они одни смогли бы жить в России,– Роже почему-то на это обиделся...
Она посетила могилу отца. Он умер в 1972 году и был похоронен на кладбище. в Монтро. Могила была в запустении. Они вдвоем с Сюзанной, которая не могла далеко ходить, но вела машину и привезла ее сюда, привели холмик в порядок. Рене отдала отцу последнюю дань, поплакала и почувствовала, что в Мелене ей делать больше нечего...
Был еще север, Пикардия, страна матери. Это тоже недалеко от Парижа три или четыре часа поездом. И здесь были восторги, слезы радости и умиления и обеды с большим количеством приглашенных, со всеми членами дружного, вчера еще крестьянского семейства. Она перебывала у всех своих кузенов и кузин, они не спрашивали ее, где она была, да ей и нечего было стыдиться: она воевала против общего врага на стороне большой коалиции; среди ее родственников были участники и инвалиды этой войны, которые отнеслись к ней с тем большим дружелюбием и участием. Здесь тоже многое изменилось: село стало городком, объединившим три прежних деревни в одну с самым длинным во Франции названием: Сен Кантен-а-ла-Мотт-Круа-о-Байи: ни одно из селений не захотело остаться неупомянутым. Ее – какая честь! – пригласила к себе наследница графини и удостоила беседы: она по-прежнему руководила верующими. Их поубавилось с прежних пор, но она оставалась достаточно влиятельна и вершила дела в здешнем приходе. Кюре был тот же, хотя ему было за восемьдесят. Она и ему представилась и, памятуя о его китайском приключении, дерзнула спросить о нем, сказала, что сама была там же в те же годы: думала, кюре расчувствуется и расколется, но он был крепкий орешек и не захотел обсуждать с сомнительной гостьей, невесть откуда взявшейся, секреты китайской экспедиции...
От пребывания на севере у нее остались лучшие впечатления: народ здесь был проще, открытее и дружелюбнее, но и здесь кредит времени показался ей законченным. Жизнь текла своим чередом – для нее и здесь не было места. К тому же для первого раза всего было слишком много, она устала...
Она собралась в дорогу и вернулась раньше срока: пробыла во Франции около двух недель и на вопросы сыновей, почему так рано вернулась, отвечала бодрым голосом, что все увидела, осталась всем довольна – прежде всего тем, что почти все ее родственники живы и здоровы.
Большего от нее нельзя было добиться. Сыновья же сами горели желанием увидеть Францию и понять вместе с ней, что там произошло и каковы их собственные отношения с этой страной – их половиной исторической родины.
Нужна была вторая поездка – но Рене соглашалась ехать только в сопровождении сыновей, одного или обоих. Ей хотелось показать им свою страну – другой цели путешествия у нее уже не было.
11
Особенно рвался во Францию старший: у него было больше французских корней: он ведь и говорил до пяти лет только по-французски и от бабушки у него осталось живая память о французах. Он несколько раз подавал заявления в ОВИР с просьбой разрешить ему посетить Францию: у него было на руках приглашение от Сюзанны, но ему всякий раз отказывали: степень родства невелика, да и поездка представлялась "нецелесообразной". Ему так и сказал начальник городского ОВИРа, когда он записался к нему на прием.
– Нецелесообразно,– повторил формулировку отказа, потому что лишних слов тогда не говорили.
– Что ж мне теперь – и работать нельзя? – разозлился вспыльчивый сын.-Если я настолько неблагонадежен, что меня нельзя туда выпустить?
– Почему? – возразил тот.– Работайте – никто вам не мешает,– и уткнулся в бумаги...
Самуил подступился тогда к отцу:
– Слушай, сделай что-нибудь, чтоб разрешили. Я к тебе никогда с подобными просьбами не обращался. Неужели нельзя пустить человека съездить посмотреть страну, где родилась его мать?
Яков, как ни странно, не отказал ему: хотя и не дал прямого согласия, но через несколько дней многозначительно сказал сыну, что похлопотал за него перед одним из своих старых знакомых и тот дал положительный ответ – при условии, если сын будет во Франции вести себя прилично.
– Ты учти, я за тебя поручился,– сказал он Самуилу, но тот только смазался в вежливой улыбке: не очень-то ему поверил.
– Подождем,– сказал он.– Подавать документы можно раз в полгода.
Но оказалось, что это не для всех так – кое-кто мог подавать их хоть каждую неделю.
Вечером того же дня ему позвонили и благозвучный, слегка ироничный женский голос спросил его:
– Самуил Яковлевич? Что же вы в ОВИР заявлений не подаете?
– Так я их подавал недавно! – он от неожиданности не нашел сказать ничего лучше.
– Ну и что с того? Подавайте снова. Можете хоть завтра. Лишь бы день был приемный...
Он подал документы и – недели не прошло – получил долгожданное разрешение. Теперь путь во Францию был свободен и для него. Он поехал с матерью в мае 81-го года, сразу после прихода к власти французских социалистов во главе с Миттераном, но для обоих это было уже не столь важно. Вся семья провожала их на Белорусском вокзале: подобная поездка была в то время незаурядным событием – и отец в который уже раз напоминал и докучал Самуилу:
– Учти, я за тебя поручился. Веди себя там достойно...
Cын в последний раз пообещал и тут же забыл о своем обете. С первого до последнего дня поездки он не отрывался от окна: глядел на Польшу, Германию, Бельгию – страны, которые мать пересекала когда-то в ином направлении и с другими мыслями и намерениями. Богатство, нарядность и красочная пестрота Парижа и его окрестностей поразили его: перемещение из Советского Союза в западную страну можно было сравнить тогда с перескоком с газетной полосы с плохой бумагой и с серым мажущимся текстом на яркую глянцевитую журнальную обложку. Он ходил по городу как по музею, не пропускал ни одной витрины и изучал ее, как другие разглядывают картины в Лувре. Рене наблюдала за ним и была одновременно и рада и озабоченна: довольна, потому что гордилась своей страной и еще потому, что, когда сама все уже видела, остается удовольствие показать другому, детям в особенности. Озабочена же она была тем, что сын мог увлечься, а дома у него оставалась жена, которая вряд ли бы освоилась с новой страной, квартира, дача и хорошая работа, которой она сама бы позавидовала, если б была моложе...
Сын тоже наблюдал за матерью. Они остановились у Сюзанны, по чьему приглашению приехали. Сын стал звать для простоты Сюзанну тетей, хотя тетей она была не ему, а Рене, и они сразу поладили: оба были веселы, ироничны и лукавы и посмеивались над чересчур серьезной матерью. Сын привез тете колье из синтетических александритов: это были, конечно, не настоящие камни, которые составили бы целое состояние, но и эти немало стоили. Тетя сразу справилась о них в справочнике – она была все-таки вдовой ювелира, и дома у нее имелись нужные книги: сын поставил себя на должный уровень – знай, мол, наших. Он охотно проводил время с теткой – та тоже с удовольствием брала его с собой и водила по магазинам и рынкам, где представляла своим знакомым и поставщицам:
– Мой племянник из Москвы. Слышали такую?
– Слышала,– сказала одна, торговавшая фасолью: тетка покупала только у нее – так же как хлеб только в одной булочной: там он был, по ее мнению, лучше, чем в других местах.– Москва – это где в одном магазине есть молоток и нет гвоздей, а в другом есть шурупы, но к ним нет отвертки.– Такова была тогда наша тогдашняя зарубежная репутация.
Тетя потеряла сына от рака и не могла оправиться от утраты. Она дала Самуилу халат покойного и просила его спускаться к завтраку в нем, не чинясь приличиями. Тому было сначала неловко, потом он раскусил ее хитрость и вовсе перестал снимать халат – тетка могла наслаждаться дивным зрелищем и предаваться пороку в открытую:
– Совсем как мой сын! Если б я видела еще хоть чуть хуже, чем теперь: скоро так и будет – вовсе бы не отличила!.. А где, кстати, бутылка, которую вчера начали? Там была половина – я ее оставила на сегодня.
– Не знаю,– смиренно отвечал мнимый Пьер.– Может, я перепутал, когда брал вчера наверх воду?
– Оо! Ты слыхала?! – обращалась она к помалкивающей Рене, которой было немного неловко с ними обоими.– Он перепутал! Совсем как мой сын! Этот тоже все путал и всегда одно и то же! Что будем есть сегодня? – спрашивала она Рене.
– Не знаю. Я уже не могу больше: сыта по горло.
– Аа! – отмахивалась тетя с пренебрежением и спрашивала Самуила: – Ты омаров ел?
– Нет, конечно.
– Сегодня будет. Роже привезет. Из Парижу! – Париж она произносила с шиком: "Парис".– У него сегодня парижский день. Жалуется, что женщины очень дороги, но ездит. Ты не намерен присоединиться к нему? – спрашивала она гостя.
– Нет. Мне отец сказал, чтоб я вел себя достойно.
– Это правильно,– одобряла она: не преследуя маленькие грешки, без которых жизнь казалась ей пресной, она не прощала грехов капитальных.– Жаль только, что ты не привез с собой женушки. Какая она у тебя?
– Красивая,– отвечала за сына мать.
– Красивая – это хорошо. Красивые добрее некрасивых. Не всегда, конечно, но обычно. Надо было тебе привезти ее,– сказала она сыну значительно, будто за этим скрывалось что-то важное, потом вернулась к старым обидам.– Но это ничего не меняет – красивая или нет, все равно мужчины налево ходят.– Она очень любила покойного мужа, но обида оставалась до сих пор, и она не стеснялась спрашивать ее причины: – Объясните мне одно: я до сих пор не могу этого понять – почему мужчины ходят на сторону?..– Она оглядывала гостей, не дожидалась, естественно, ответа – да и не ждала его: этот риторический вопрос нужен был ей, чтоб продолжить свое повествование: Мы же все знали, куда они ездят: собирались несколько приятелей по делам в Париж, а мы все в курсе дела были. Жены, я имею в виду... Что они находили там такого, чего у нас не было?..
Пауза грозила затянуться. Мы не были уполномочены отвечать за дядю Андре.
– Это вы меня спрашиваете, тетя, или маму?.. Я, например, не знаю. Думаю, вам нужно объявить конкурс на решение этой проблемы и обещать за него премию.
– Теперь-то мне это зачем? Все, я уже вышла из употребления. Hors de service! – и улыбалась женственно и загадочно, как привыкла улыбаться в молодости.– Мне теперь только и осталось, что радоваться тому, как я объегорила страховую компанию. Они в обморок падают, когда я вхожу в их контору. Я ведь еще на год их нагрела – с тех пор, как ты была! – с гордостью сообщала она Рене, внимательно разглядывая ее при этом; на Самуила она так не смотрела: с этим все было ясно...
