Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 51 страниц)
Он лежал у сына и медленно поправлялся: первый в череде родственников, прошедших через отделение, которым старший заведовал: хотя оно и было психиатрическим, но в нем были открытые палаты, ничем не отличавшиеся от других отделений больницы, а уход за своим был намного лучше. Он выкарабкался из этой беды: у него оставался легкий паралич правой стороны, который он научился преодолевать,– начал ходить и разрабатывал руку, но его погубило собственное неразумие: он во что бы то ни стало хотел закончить курс в военном госпитале, где имел право лечиться с самого начала (а может быть, улучшение в его состоянии казалось ему слишком медленным, потому что он не умел ждать и ему не терпелось начать работать). Сын его отговаривал:
– Зачем тебе это? Долечишься – скоро выпишем. От добра добра не ищут.-Он был наслышан об этих госпиталях: к отставникам там относились много хуже, чем к действующим офицерам, но отец не поддавался уговорам, и пришлось перевести его в Красногорский военный госпиталь. Там начали с того, что его положили одного в бокс, который представлял собой голую, покрытую со всех сторон керамической плиткой процедурную комнату, подошли пару раз и оставили на день и на ночь одного, и он никого не мог дозваться. Он был взбешен, рассержен, негодовал – это привело к повторному инсульту с усилением паралича на правой половине тела. Рене и Самуил были у него за день до смерти. Он не хотел поддаваться болезни и, будучи снова в тяжелом состоянии, показывал им, на что способен:
– Вот, смотрите: хожу! – Он пытался встать на ноги, которые его не слушались, и бормотал косноязычно – таким тоном и с таким видом, будто они ему мешали или не верили.– Я еще поработаю! Мне нужно защитить докторскую! и повалился бы, если бы жена с сыном его не удержали. На следующий день его не стало. На вскрытии нашли размягчение мозга величиной с целое полушарие, не считая других свежих и старых очагов, так что непонятно было, как он мог с этим еще вставать и разговаривать...
Его похоронили со всеми почестями на Кунцевском кладбище. В последний день о его смерти узнало Управление и прислало на похороны представителей. После него не осталось ни богатств, ни ценностей – если не считать дачи, на которую можно было махнуть рукой, потому что произошла как раз та ситуация, о которой предупреждал чиновник райсовета. Старший сын: на него теперь взваливалась семейная ноша – пошел туда на прием. Ему подтвердили, что права на участок семьей потеряны вместе со смертью его владельца.
– Но у нас там и сарай стоит, и беседка?
– Пожалуйста, переносите их в другое место,– был вежливый ответ.– Никто их у вас не отбирает...
"Никто не отбирает!" Что делать? Дачу было жалко до слез: к ней все привыкли. Помогло безумие матери: не было, говорят, счастья, так несчастье подвезло. Рене ведь развелась с Яковом и разделила имущество – но не довела дело до логического завершения: в частности, дача оставалась формально собственностью одного Якова. Самуил взял решение суда, пошел с ним в БТИ: Бюро технической информации – место, где у нас собираются документы о владении имуществом. В конторе сидела небольшая беременная женщина – почти девочка с животом: можно было попробовать.
– Нельзя ли задним числом внести в документы эти изменения? – спросил Самуил, когда она вытащила папку с их делом, и подвинул ей решение суда.-Мать разделила по суду эту дачу.
– Так когда это было? Восемь лет назад? Нет, конечно.
Нет так нет. Он не ждал другого, нарочито медленно собрал бумаги, встал, поглядел на нее еще раз – она не смотрела в его сторону – и вышел.
Пройдя метров двадцать, он вдруг остановился, решил испытать счастья еще раз и вернулся.
– Может быть, все-таки пойдете навстречу? – униженно попросил он.– Дача пропадает.– И она, не говоря ни слова, не прося ничего взамен, взяла папку с делом и вписала в него задним числом мать как вторую собственницу дачи и участка: это был второй, после капитана КГБ, ангел-хранитель этого дома.
Все остальное было делом техники и конспирации. Нельзя было, чтобы о случившемся узнали тузы района, которые наверняка уже распорядились пустующим участком. Самуил подготовил необходимые документы и подал их в комиссию райисполкома. Надо было видеть, с каким неподдельным изумлением изучал и рассматривал их начальник того самого БТИ, где сын получил спасительную приписку. Но дело было сделано, теперь требовались лишь обычные юридические муки и хождения по судам, чтоб передать Рене вторую половину владения,– дачу можно было строить, и Самуил этим и занялся. Мать и брат помогли деньгами, выручила страховка – старший отдал этому делу три года жизни, но зато дом поднялся лучше прежнего: кирпичный, с газом, со всеми удобствами. Единство и престиж семьи были восстановлены.
Жизнь продолжалась. Рене старела, ей стало трудно работать, да и переводила она теперь хуже: из-за границы начали поступать рекламации – она пошла на пенсию. Пришла перестройка, с нею возможность публиковаться (за свой счет или за счет спонсоров) – старший не замедлил ею воспользоваться и кое-что напечатал. Он хотел быть напечанным и во Франции, и Рене перевела ему его рассказы – один из них действительно увидел там свет, но это мало что изменило в жизни их обоих: книги теперь не то, чем были раньше. Но с Самуилом все было в порядке: он избрал себе надежную, как бетон, профессию и работал в прежнем качестве, как если бы в стране ничего не происходило. Хуже было с Сергеем. Новая жизнь – или, скорее, новая власть – распустила чуть ли не все научные институты, на которые сразу не стало хватать денег,– он вынужден был оставить научную карьеру и уйти на вольные хлеба в бизнес. Хлеба оказались поначалу обильны, потом оскудели, он еле вылез из-под развалин фирмы, которая была организована его бывшими товарищами по институту, и в последующем должен был, как многие другие, постоянно искать себе работу и приработки; сам он, правда, не жаловался и не жалел, как мать, утраченного.
В начале 90-х Рене, по настоянию сыновей, преимущественно старшего, обратилась во французское посольство с просьбой восстановить французское подданство: выдать ей французский паспорт. Сама она возвращаться на родину не думала, да и у детей не было такого непосредственного намерения, но они хотели, чтоб мать получила паспорт "на всякий случай": Европа становилась ближе и полезно было закинуть туда лишний якорь. Для этого пришлось собирать документы, удостоверять у нотариуса их русские и французские версии, но в конце концов паспорт выдали. Надо было только придти за ним и расписаться в посольстве, но Рене делать этого не стала. Сыновья, особенно старший, злились: зачем было столько усилий – но она была непреклонна. Все решили, что это очередная ее блажь, и от нее отступились, но когда сын пошел в посольство и зашел в отдел, ведавший подобными операциями: кажется, второй отдел в системе французских посольств – то его встретил там очень приветливый, обаятельный и вкрадчивый человек, который сказал ему, что матери, конечно, дадут ее документы, но взамен она должна будет "все рассказать как было". Именно этого она делать, видимо, и не хотела: не в ее правилах было выдавать кого-либо – даже когда прошло столько времени. Могли пострадать родственники, говорила она, а для нее всегда сначала была личность, потом государство – это был ее принцип, который она умудрилась пронести через всю жизнь в советской стране и через работу в здешней разведке – не захотела она изменить ему и во Франции.
В 1987 году, в возрасте 97 лет умерла Жоржетта, которая за год до этого сломала ногу и была прикована к постели; ей так и не рассказали про смерть Якова. В 1992 году умерла от рака Инна, в 1998-м Дуся от болезни сердца обеих похоронили рядом с отцом на Кунцевском кладбище...
В январе 1999-го Рене у себя дома упала, сломала себе, как и ее мать, шейку бедра и тоже, как и Яков, оказалась в отделении своего сына.
Началась борьба за ее жизнь и выздоровление – сражение, в котором она не захотела принять участия. Ей не стали делать операции, потому что у нее были другие тяжкие заболевания. Хуже всего было с головой: частые провалы в памяти, головокружения, падения, одно из которых и закончилось переломом. В этом положении нужно было вставать и ходить: вначале с поддержкой, с ходунками, потом самостоятельно – она ничего этого делать не хотела и только повторяла, чтоб ей дали умереть спокойно: больше ей ничего не надо было. Старший сын, который был ее доктором, раздражался, приводил в пример отца, который боролся до последнего, заставлял ее садиться, спускать ноги с кровати – она подчинялась: чтоб он от нее отстал, но когда отходил, залегала в прежнем неподвижном состоянии, замыкалась в себе и очень мало ела. Это была депрессия, но средств от нее не было: это было не та хандра, которую легко вылечить препаратами – она не хотела жить и это было всерьез и надолго. Может, она давно уже разлюбила жизнь и продолжала тянуть лямку, потому что так положено и нельзя преступать общих правил? Может, и вся ее сознательная жизнь, с ее отказом от жизненных благ и погоней за недостижимым, тоже была медленным аскетическим умиранием, которое так свойственно среднему классу, ведущему трудовое существование и ставящему себе в жизни узко очерченные, почти религиозные рамки? А может, она в чем-то или в ком-то сильно разочаровалась? Так или иначе, но она распорядилась, не в шутку, а всерьез, в полном уме и здравии, чтобы ее после смерти сожгли, а пепел развеяли по ветру,– чтоб после смерти от нее ничего не осталось. Психиатры знают, что это своего рода отсроченный суицид,– самоубийство, совершаемое после смерти теми, кто не имел на это при жизни ни сил ни желания...
Она скончалась 5 декабря 1999 года, немного не дожив до нового тысячелетия. Ее похоронили на том же кладбище, с теми же представителями Управления – только без оркестра, на который она по званию не имела права: она умерла в чине младшего лейтенанта – служебная карьера ей никогда не давалась.
Самуил ходил по опустевшим комнатам квартиры и испытывал щемящую боль и вину перед матерью, которую не взял к себе домой вовремя. То, что младший брат вел себя не лучше, нисколько не уменьшало его вины и ответственности. Мать, правда, сама хотела жить одна и была трудным человеком для совместного проживания с ней – особенно, когда ей приходили в голову навязчивые идеи и фантазии: домашние их не понимали – для этого нужно было быть специалистом. Но все равно приходит время – а он пропустил его,– когда всем этим нужно было пренебречь и съехаться с ней, чтобы ежедневно опекать ее, а он этого не сделал...
После нее тоже ничего не осталось – ни сберкнижки, ни золота, ни камней, к которым она была равнодушна, ни богатой мебели – только книги: ее переводы да еще богатая зеленая многотомная французская энциклопедия двадцатых годов, которую ее отец, когда за ней ухаживал, прислал из Франции в большом деревянном ящике...
Над столом висела большая вырезанная из газеты – конечно французской, а не отечественной – выцветшая фотография времен перестройки: на ней были бастующие шахтеры Кемерова. Молодые мужчины в шахтерских робах, с лампочками во лбу сидели, тесно прижавшись друг к другу, и лица их были высвечены надеждой и тем минутным, но рождающим спокойствие душевным равновесием, которое дают людям дружба и единомыслие: с ними все кажется преодолимым. Фотографию сделали на каком-то собрании, где принималось решение о забастовке или о чем-нибудь в этом роде. Сын давно приметил этот снимок, но теперь он предстал перед ним в новом свете: мать не зря повесила его на видном месте – он напоминал ей прожитую жизнь, то, чем она жила, что ее согревало и поддерживало.
Помнится, и отец говорил что-то наивное и смешное о рабочем классе. Не это ли, в конце концов, и объединяло и сближало их? Не могли же два человека прожить вместе всю жизнь – пусть даже разводясь и ссорясь – чужими друг другу, не имея общего символа веры, источника сил и душевной бодрости?
Может быть, эта мысль и не так уж глупа и смешна – мысль и мечта о человеческом единстве и солидарности?
01.03.2003.
