Текст книги "История моей матери"

Автор книги: Семен Бронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 51 страниц)

– Нет,– отвечала Рене уже с дерзостью и с вызовом в голосе.

– Вот как! А что тебе нужно тогда?

– Учиться.

– И кем ты хочешь стать, когда выучишься?

Рене подумала и призналась:

– Не знаю еще... Мне сама учеба нравится.

– Сама учеба нравится,– повторила бабка, будто в этих словах скрывалась некая истина, и, обернувшись к членам своего семейства, пожаловалась: Молодые. Каждый раз удивляют. В наше время так бы не сказали... У тебя еще бабка есть?

– Есть. Манлет.– Лицо Рене смягчилось и потеплело при упоминании о бабушки по матери.– Я ее люблю очень.

– И за что же? – В голосе бабки послышалась ревность.– Я ее не видела. Она на свадьбу не приехала.

– Плохо себя чувствовала,– извинился за Манлет Андре.

– Да плохо! Свадьба не понравилась. И оказалось, в точку попала... Так за что же ты ее любишь?

– Потому что добрая.

– Не в пример мне, что ли?..– Бабка прищурилась ястребом.– Так я, может, тоже такая. Когда человек стоит этого. А перед тем, кто этого не заслуживает, нечего и расшаркиваться.

– Надо ко всем быть доброй,– заметила Рене, и это прозвучало как назидание.

– Это ты из книг вычитала?..– и поскольку Рене не отвечала, спросила: Кого ты читаешь хоть?

– Корнеля.

– По программе?

– И по программе и так.

– А я вот Фенелона. А из последних – Достоевского. Не слышала?

– Нет,– чистосердечно призналась Рене.

– И не надо тебе. Без этого достаточно... Ладно. С тобой, гляжу, в один раз не разберешься. Приедешь к нам на лето – тогда поближе познакомимся...-И суховато подбодрила ее: – Это хорошо, что сразу не ясно: чтоб потом скучно не было. Как вы считаете? – обратилась она к остальным, но тут же пожалела, что задала лишний вопрос, оборотилась к Рене, сказала с насмешкой: – Хотя что их спрашивать? У Андре вон все на лице написано: тоже, как ты говоришь, добрый человек – никого еще не обидел на моей памяти, Сюзанна только смеяться начнет: такая смешливая, а Камилл уже надулся – этот ни о ком доброго слова не скажет: испугался, что новая наследница объявилась. Он деньги любит считать – взносы у всех собирает,– и не обращая внимания на среднего сына, который поднял голову и приготовился к внушительной обороне, пояснила младшему: – Это я новенькой твоей семью представляю. А ты?..– Робер был паршивой овцой в ее стаде, и для него и слов не находилось.– Что ты делаешь хоть? Я уже счет твоим занятиям потеряла.

– Профсоюзник,– не вдаваясь в лишние подробности, отвечал тот.

– Профессия такая? – бабка уставилась на него, как на сфинкса.– Хотя ты и профсоюзник какой-то странный. Он вон тоже по этой части,– она кивнула на Камилла,– но про него все известно: сидит в конторе, ему деньги несут, а он их в книжечку записывает...

– Я еще и железнодорожник,– возразил тот, но бабка не дала обмануть себя:

– Ладно! Железнодорожники поезда гоняют да вагоны чистят, а ты штаны просиживаешь, мозоли на заднице натираешь. Деньги мусолишь. Сколько их через твои руки проходит?

– Большие суммы.– Камилл сразу набрался важности.– Мы собираем у всего муниципалитета.

– Почему мы? Не мы, а ты. Все вы, гляжу, сообща делаете. Или так представляете, чтоб одному в ответе не быть... И ничего тебе не остается? К рукам не прилипает?

Камилл нагнул голову, избычился, насупился.

– Я честный человек, мать. Потому и доверяют.

Мать не стала с ним спорить.

– Нашли человека из честной семьи.– Она язвительно усмехнулась: – Сиди дальше принимай. И нам, может, пригодится. Нельзя, говорят, яйца в одну корзину класть. Вдруг ваши к власти придут, тогда у нас свой человек там будет.– Камилл поднял голову, заранее возгордился, она же спустила его с небес на землю: – Если ты, конечно, к этому времени о нас помнить будешь.– И объяснила остальным, не ведая сочувствия и жалости: – Приятели у него такие, что отца с матерью забудут и повесят – и все по идейным соображениям. Если по России судить. Да и по нашим: когда якобинцами были да санкюлотами.

– Будет тебе,– остановил Андре мать, которая слишком далеко зашла в своих нареканиях: он был удачливым предпринимателем и позволял себе возражать главе семейства.– Ничего подобного у нас не будет.

Та не стала спорить:

– Не будет – и хорошо. Проведи ее к себе, Робер – покажи комнату. Ты-то сам остаешься?

– Нет, наверно. Уеду.

– К какой-нибудь крале новой? Подруге сказал, что сюда поехал, а сам на сторону?.. Это твое дело – делай что хочешь,– прибавила она, видя, что он собирается уверять ее в обратном.– Тут я тоже с пальцев сбилась, счет твоим Полинам да Люсеттам потеряла,– и снова повернулась к Рене, которая стояла неловко среди гостиной – ей было не по себе в новом окружении.– Приедешь летом?

– Приеду.

– Вот и хорошо. Будешь жить на всем готовом. В комнате этой – которую твой отец потерять боится... Все, гляжу, революционеры – пока чужое делить. А как до своего доходит, куда все девается?.. Какая-то ты все-таки шероховатая.

– Не привыкла,– подсказал Андре, но бабка сама это знала и не это имела в виду.

– Я вижу. Что твоя мать к нам не обращалась никогда? Глядишь бы, и помогли. Я сама напомнить о себе хотела, да не люблю навязываться... Я слышала, вы плохо жили одно время. Сейчас лучше?

– Лучше.

– Ну и слава богу... Гордая твоя мать – поэтому и не обращалась. И ты такая? – Рене замешкалась с ответом, и бабка не стала допытываться, только посоветовала: – Надо бойчее быть, покладистее. Не ждать, когда к тебе прибегут, самой о себе напомнить. В меру, конечно,– поспешила прибавить она.– Чтоб не назойличать, не напрашиваться... Ладно. Примем тебя. Раз ты так Манлет свою любишь. Надо же и любить кого-то, верно? – Она оборотилась к домашним: – Та одна четырех дочерей подняла и на ноги поставила. А на свадьбу вот не поехала. Я сильно тогда на нее обиделась: наслышана была о ней, хотела повидаться, а она не захотела. Теперь вот с внучкой знакомлюсь: одна, видно, порода. Ладно. Хватит болтать. И без того наговорились – дальше некуда...

Рене провела в Даммари-ле-Лис немногим меньше месяца: готовилась здесь к экзаменам. Из окна ее комнаты со второго этажа был как на ладони виден внутренний двор: в углу его рос большой раскидистый платан, под ним стоял огромный, на всю семью, стол, сбитый из серых досок,– здесь по вечерам собиралось и ужинало на сельский лад семейство, дополняемое товарищами Андре по работе. Далее за невысокой оградой тянулся сад – тоже их владение: здесь росли яблони, груши, сливы. По бокам с одной стороны располагался птичник, из которого непрерывно слышалось квохтанье кур, с другой – длинное каменное помещение мастерской, выходивший воротами на улицу, а окнами – во двор и в сад: оттуда доносились стук молотков, жужжанье токарных станков и разговоры рабочих. Двор был царством бабушки. Она собственноручно кормила здесь кур, созывала их необычно звучавшим в ее устах фальцетом, употребляемым ею только для этой цели, возилась в огороде, расхаживала по земле и глядела на все кругом с важностью городской собственницы и с заботливым прищуром хлопотливой, трудолюбивой крестьянки. Рене не помогала ей – хотя бабка была все время в работе, а Рене не была лентяйкой и лежебокой. Рене казалось, что это не ее жизнь, что она здесь в гостях и что было бы неуместно и даже неприлично предлагать свои услуги. Что ей действительно здесь нравилось, так это возможность читать без помех и думать над книгами – что она и делала, проводя большую часть времени в бабушкиной библиотеке. Ей разрешили брать книги, она садилась в вольтеровское кресло с высокой спинкой, забиралась в него с коленями и читала тома из бабушкиного собрания, пока та склонялась над грядками. Однажды бабка остановилась под окном второго этажа, откуда Рене время от времени поглядывала вниз, позвала ее:

– Что делаешь?

– Читаю.

– Кого?

– Мопассана.

– Отыскала все-таки? А я его подальше засунула: чтоб не нашла. А что помогать не идешь?

– А вам это нужно?

– Да не очень, я одна люблю в саду возиться, а ты б должна была подсуетиться. Обычно навязываются со своей помощью.

Рене подумала. Она была настроена в этот день благодушно.

– Если б в самом деле было нужно, я пришла бы.

– А как ты узнаешь, в самом деле или не в самом?

– Это видно. Бедные люди просят, когда без этого не проживешь. Тогда идешь, не спрашиваешь.

– А богатые?

– Им только бы время провести, повеселиться.

– А ты веселиться не любишь?

– Нет. Я привыкла серьезно жить... Богатой быть тоже учиться надо. Хорошо когда с детства.

Бабка поглядела на нее снизу, задумалась.

– Тебя, гляжу, не переучишь... Вот вы какие. С Манлет твоей я так и не поговорила, зато с тобой познакомилась. Одного поля ягоды – я с самого начала это говорила... Она тоже книги любила?

– Нет. Ей это было не нужно. Она крестьянка.

– По траве да по листьям читала? А вот мы не можем: нам о книгу глаза тупить надо...– и пошла прочь: не в обиде на ее откровенность, но и не слишком ею довольная. Впрочем, она мало кем была в жизни довольна...

Это не значило, что Рене вовсе не покидала стен своего жилища. Она, в первое время в особенности, ходила в гости к дядьям: дважды была у Андре и Сюзанны и раз – у дяди Камилла. Андре проводил день в мастерской, работая наравне с наемными рабочими: переходил от одного станка к другому, останавливался там, где возникали задержки, и везде трудился с видимым удовольствием и усердием, без устали, с неброским, сдержанным изяществом движений, свойственным хорошему мастеровому. Пригласив Рене, он стал рассказывать ей о производстве, будто она была на экскурсии. Здесь делали дешевые украшения из анодированного, или, как тогда говорили, американского золота. Андре угадал дух времени, требующий не столько ценностей, сколько их видимости, и предприятие быстро набирало силу.

– Знаешь, чем мы занимаемся?..– Он вытягивал проволоку и искусно свивал ее, укладывая в ложе будущего украшения.– Угождаем женщинам. Что женщинам больше всего нравится?..– Он ждал ответа, но Рене предпочитала отмалчиваться.– Украшения, конечно.– И поглядел на племянницу: что та на это скажет – Рене так не считала, но спорить не стала.– Только чистое золото и платину может себе позволить не всякая – вот мы и золотим медь, получается как настоящее литое золото. Это медная проволока – золото лучше всего на нее садится. А покрытие гальваническое. Все в гальванической ванне происходит. Раньше брали золото, раскатывали его в тонкий-претонкий лист, как бумагу, и приколачивали к форме, а теперь химия все в тысячу раз лучше делает. Толщина – хорошо если десятая часть миллиметра, а за всю жизнь не слезет: если только напильником подпилить,– тогда медь покажется. Эта техника из Америки пришла – поэтому и называют американским золотом. Ценности большой не представляет, а носишь как настоящее – поди разбери, цельное оно или позолота. Давай я тебе цепочку подарю. У меня завалялась одна,– и нашарил в ящике стола заранее приготовленную цепь, сотканную из изящно вдетых одно в другое и хитро скрученных звеньев.– Серег ведь ты не носишь? Уши себе не продырявила?

– Нет, конечно!

– А что такого?.. Ну нет так нет. Цепочку всякая носить может – лишь бы через голову пролезала.

– Что ты ей пустую цепочку даришь? – Сюзанна стояла тут же: до этого она молча и с веселым любопытством наблюдала за племянницей.– Кулон какой-нибудь подвесь.

– Так нет: сам хотел,– сокрушенно сказал муж.– Вчера все вывезли. Нарасхват берут,– не то пожаловался, не то ненароком похвастался он Рене.-Делать не успеваем.

– Я ей дам. У меня много,– сказала Сюзанна и вдруг пропела: – Много, много в саду хризантем!

– Иди-ка ты отсюда, со своими хризантемами,– выговорил ей муж.– Тебе тут вредно.

– А тебе нет?

– Мне полезно. Ты еще к гальванической ванне подойди.

– Покажете? – В Рене проснулся интерес отличницы.– Интересно.

– Покажу, конечно. Один раз дохнуть можно. Сейчас – кончу вот брошку... Она у нас пятый год продается. Идет – и хорошо, не меняем. А на самом деле плохо. Надо вперед смотреть, будущую моду угадывать. Тогда и в Америку товар везти можно. А я вот не дорос до этого. И, наверно, не дорасту никогда. Руками все умею, а мозгами не ворочаю: ржавые они у меня. Тут молодой нужен, а еще лучше – молодая: у женщин это лучше получается. Это дело вообще любить надо. К себе примерять – тогда что-нибудь путное и придумаешь. Сюзанна могла б этим заняться. Только и знает, что у зеркала вертится.

– Ты ж знаешь, куда я смотрю, Андре,– возразила та.

– Куда?

– А ты догадайся.

– Ума не приложу. Учись и приходи к нам,– сказал он Рене.– Сюзанну не дождешься: у нее другие заботы. Рисовать умеешь?

– Умею. Учителя так говорят во всяком случае...– Рене удавались рисунки с натуры: она срисовывала листья, цветы, насекомых – отображая их каркас до мельчайших прожилочек; отсюда и пошел разговор, что она наделена даром художницы.

– Ну вот! – обрадовался Андре, уже строя виды на племянницу.– А я и рисовать не умею – ничего изобразить не могу: мне сделать брошку надо, чтоб до нее умом дойти и чтоб меня поняли... Подошла? Нравится?

– Нравится,– и Рене для большей убедительности поправила цепочку на шее.

– Да? Что-то я особого восторга не вижу.

– Просто не показываю.

– Конспиратор? Как отец твой. Но это хорошо. Меня например все насквозь видят. Сюзанна в особенности. А тебя вон и бабка раскусить не может...

Гальваническая ванна была в отдельной пристройке. Там резко пахло хлором. Рабочий, стоявший возле нее, был в респираторе, который вряд ли спасал его от ядовитых испарений. Андре предостерег Рене:

– Тут долго не задерживайся. Знаешь, что в ванне этой? Какой раствор?

– Нет.

– Цианистый калий. Тот, которым люди травятся. И хлор вдобавок. Знаешь, что самое трудное было в нашем деле? – И объяснил: – Лицензию на работу с цианидом калия получить. Этой ванной весь город отравить можно. Вот на какой воде золото наше замешено. А это два электрода. Один – изделие, а другой слиток золота. Видишь, как он тает? Растворяется.

– Не жалко?

– Так на изделиях все и оседает. Куда ему деваться? Что его жалеть вообще – металл, как все прочие?.. Вытаскивай,– сказал он работнику.– Уже, небось, вдвое осело. Чего ждешь?

– Вроде хозяин – при нем не распоряжаются.

– Я тут при чем? Ты здесь начальник... В работе нет хозяина. Хозяин после работы начинается...

Они вернулись в мастерскую.

– Понравилось? – спросил Андре.

– Понравилось.

– А что так неуверенно говоришь?

– Не знаю. Не привыкла еще.

– Привыкай. Тут ничего хитрого. Работай со всеми да живи в свое удовольствие. Верно, Сюзанна? – Он то и дело возвращался к жене – как к печке, от которой танцуют.– Отец твой не хочет жить, как все, а я другого и не мыслю. И не хочу ни над чем задумываться. Потому как во многих мыслях многие печали... Ну что? Какие вопросы еще?

Рене не знала что сказать, оглянулась, спросила:

– Золото кругом лежит, брусочками. Никто не возьмет?

Неизвестно почему она задала этот неискренний вопрос – за неимением других, видно. Андре он не понравился. Лицо его построжело.

– Кому брать?.. Все свои, работяги – они не воруют,– а слесарь, стоявший рядом, пояснил:

– Своруешь на тысячу, потеряешь на десять. Работа важнее золота. Выгонят – никуда потом не устроишься...

Сюзанна пригласила ее на чашку чаю. Комната молодых супругов отличалось от прочих: в других была мебель, оставшаяся со старых времен, добротная, тяжелая, вросшая в пол, с простой грубой резьбой и тугими замками и запорами,– здесь же стояли новомодные, лакированные шкафчики и комодики на гнутых ножках, с позолоченными виньетками и с замысловатой ажурной фурнитурой. Сюзанна приготовилась к встрече, но отчего-то волновалась и робела. Она заранее расставила на круглом столике, который тогда называли не журнальным, а чайным, чашки из тонкого фарфорового сервиза и наполняла их дымящимся ароматным чаем.

– Любишь музыку? Я сейчас патефон заведу. – Она стала налаживать дорогой новый граммофон с картинкой, изображавшей собаку и ее хозяина.-Андре купил – чтоб не скучно было. У тебя такого нет?

– Нет, конечно. У нас в кафе есть – в Стене.

Сюзанна повеселела:

– В кафе любишь ходить?

– Бываю.– Рене могла добавить, что в одно из таких посещений разъясняла рабочим Энгельса, но у нее хватило ума не говорить этого.

Сюзанна кивнула: нашла сообщницу.

– Я тоже люблю по кафе шляться. Сейчас редко ходим, а прежде, когда Андре за мной ухаживал, часто ходили,– прибавила она с сожалением, будто ей стало жалко, что пора ухаживаний закончилась. Она поставила пластинку, пустила ее по кругу.– Жава. Слышала?

– Слышала.

– Я ее люблю очень. Попробуй чай. Английский. Как и фарфор этот. Бери конфетки. Эти-то как раз французские. Они всегда тут – захочешь, приходи, бери не стесняйся. Конфеты любишь?

– Немного.

– А я просто обожаю. Сейчас меньше ем: говорят, нельзя, в весе можно прибавить,– многозначительно сказала она,– а тянет.– И пропела: Тянет-тянет, как муху на сладкое!..– Потом с любопытством поглядела на Рене.– Даст тебе Франсуаза деньги? – и эти серьезные слова были произнесены ею беззаботно и беспечно.– Не даст, мы с Андре заплатим. Раскошелимся, развяжем кошельки, узелочки! – снова напела она, будто это была часть вальса, соскользнувшего с пластинки.– Уже решили. Не хотим только вперед нее лезть. Если откажет, мы устроим по-тихому. Если человек хочет учиться, нужно дать ему возможность, верно? – Рене была согласна с этим, но ей неловко было признаться.– Нравится тебе наша комната?

– Очень! – Рене подошла к книжной полке, потрогала книги – они были все новые, будто только вышли из-под печатного станка.

– Надо другие шторы повесить,– следуя за ее взглядом, сказала Сюзанна, не переставая наблюдать за нею.– Эти сюда не подходят: тяжелые слишком. У нас здесь все легкое, на тонких ножках. Я в Париже одни присмотрела: в оборочках и с подвязками. Как в Мулен-Руж! – прибавила она кокетливо.-Хотела купить, но Андре сказал, подождем, когда это случится,– скажем тогда, что они гигиеничнее... Тебя книжки интересуют? – спросила она, видя, что Рене незримо тянется к книжной полке.– Кого нашла?

– Колетт.

– Не читала?

– Нет. Мы не проходили. Современная?

– Конечно. У меня других нет. Возьми почитай. Только после экзаменов: слишком легкомысленная. Любовники, ветреные женщины. Хорошо читать, когда у самой жизнь добропорядочная. Для развлечения. Какой тебе кулон подарить? Я много приготовила...– и высыпала на стол несколько штук сразу.

– Это вам Андре подарил?

– Эти? Принес показать просто. Образцы продукции. Мне он из чистого золота дарит. Ты золото любишь?

– Нет.

– Потому что у тебя нет его. Как любить того, чего нету... Но и я от него не в восторге. Я камешки люблю.– Она заулыбалась, стеснительно и лукаво, будто выболтала заветную тайну, запела: – Камешки камешки, где были – у бабушки!

– Бриллианты? – Познания Рене в этой области были самые ограниченные.

– Почему? Эти как раз не самые красивые. Всякие: красные, синие, зеленые. Люблю, когда играют и переливаются... Подарить тебе? – надумала она вдруг.

Рене почти испугалась:

– Не надо!

– Боишься? Потом перестанешь бояться. Когда вырастешь. Это Андре мне дарит. Если случится что, говорит, всегда продать можно. Те же деньги. Тебе нравится Андре?

– Очень!

Сюзанна кивнула с удовлетворением.

– И мне тоже. А что нам, женщинам, еще нужно, верно?.. Или ты учиться хочешь?

– Да. Я этот возьму,– Рене потянулась за кулоном, более других ей понравившимся.

– Возьми два.

– Зачем?

– Менять будешь. Сегодня один, завтра другой.

– Одного хватит.

– Значит, постоянная женщина,– вывела из этого Сюзанна и примолкла, не зная, что еще поведать и подарить своей немногословной племяннице...

Дядя Камилл был в ином роде – ни Андре, ни Робер, а что-то среднее между ними обоими. Он позвал Рене в конторку, находившуюся на территории вокзала: показать, как он работает, но забыл об этом и, когда она пришла, удивился и глянул с неудовольствием, как на непрошеную гостью, но пригласил все-таки:

– Это ты? Заходи... Хотя и не вовремя. У нас заседание секции...

Кроме него в комнатке за узким столом сидели двое в рабочих спецовках: один – коренастый и разговорчивый, другой – долговязый и бессловесный; перед ними лежали листки с черновыми записями.

– Скоро взносы сдавать, а у нас, как всегда, в кассе пусто: обо всем в последнюю минуту думаем. К нам кроме железной дороги Даммари-ле-Лис приписан – тут-то и морока вся...– и обернулся к товарищам. Рене села в стороне, послеживая за ними, и они засовещались с прежней горячностью. Верная своим привычкам, она покосилась в сторону однорядной книжной полки, на которую сверху были навалены истрепанные, засаленные брошюры: среди них она издали увидела известного ею автора.

– Что нашла? – в первый и последний раз полюбопытствовал Камилл.

– Энгельса.

– Основоположник научного коммунизма. Тебе рано еще. Сдай сначала экзамены. А то ляпнешь про него – тебя завернут с ходу. На чем мы остановились? – спросил он товарищей.– На ком, вернее?

Речь шла о сборе денег с сочувствующих, или, как тогда говорили, с симпатизантов. Проблема была деликатная: с одной стороны, они не обязаны были платить, с другой – если с кого и можно было взять, то только с них и ни с кого больше.

– С Альбера будем в этот раз? – спросил Камилла коренастый: дядя был, видно, главным в этой чрезвычайной комиссии.

– С какого?

– Рени, конечно.

– С врача? – Камилл помедлил, будто в городе было несколько людей с таким именем и фамилией.– Сколько он в прошлый раз дал?

– Десять франков. Он деньги лопатой гребет.

– Альбер Рени,– не слушая его, повторил Камилл и тронул в раздумье подбородок.– Как бы нам не оттолкнуть его от себя совсем? Может, через раз просить будем? Не отойдет он от нашего движения?

– Не отойдет! А отойдет, так живо напомним. Враз клиентуру отобьем. Он в Даммари-ле-Лис живет, а не в поганом Мелене.

– Нельзя интеллигенцию отталкивать. Она может пригодиться... Он на прошлой неделе одну из наших пролечил,– виновато объяснил он.– Совершенно бесплатно.

– Это кого же? – Долговязый, как оказалось, был не вовсе лишен дара речи.

– Нашу родственницу по матери. Из Фонтенбло... Матери не откажешь – ты ведь ее знаешь.

– Булочницу? – вмешался другой, знавший всех в городе и за его пределами.

– Да,– и Камилл поспешил прибавить: – Но чисто рабочего происхождения.

Коренастый глянул скептически, но не стал возражать: в ячейке царила дисциплина и субординация.

– Так брать или нет?

– Попроси два франка. Скажи, на бинты для демонстрантов – ему это понятно будет. Как-никак, его профессия.

Коренастый занес в блокнот.

– Кому идти? Я к нему не пойду: он давеча мимо меня прошел и не поздоровался. И на прошлой неделе тоже. Совсем зазнался.

– Поль сходит.– Камилл оборотился к долговязому, и тот молча кивнул.-Скажешь, Камилл привет передает. Пролетарский. Кто дальше? Камилл Руссо? Это тот, что всем сочувствует? Его в списке правых видели. Мне об этом сказал совершенно достоверный источник из их лагеря. А еще мой тезка!

Коренастый был настроен в отношении Камилла Руссо куда добродушнее: видно, у каждого здесь были свои любимцы и антипатии.

– Боятся промахнуться,– объяснил он.– Но он хорошо дает. Вы, говорит, моя тайная любовь. Так в прошлый раз сказал. И в гостиную позвал. Обычно дальше прихожей не пускают.

– Эту тайную любовь нужно двойным обложением наказывать. Мы не в борделе. Нам не только их деньги нужны – но и публичные признания этих умников. Хотя они часто гроша ломаного не стоят. Пусть даст сорок. Для митинга в честь Советской России. Мы там такое угощение закатим, что полгорода придет. Так наверху велели. Особо важное мероприятие... Руссо этот. Вечно на двух стульях сидит.

– К нему идти? – спросил долговязый: он был у них главный мытарь.

– А как же? Он к тебе не придет – ты для него не та птица. Где он, интересно, правым платит? В карточном притоне, наверно. На улице Фаберже. Они все там собираются. Капиталисты – они и в свободное время только и умеют что деньги делать. Другого ничего не знают и знать не хотят.

– Где это?– поинтересовался коренастый.

– А ты не знаешь? – пренебрежительно удивился Камилл.– На углу с маршалом Петеном. Там вечно шторы занавешены – не видел разве? А не даст – и на него управу найдем. Он у нас охотник, ему раз в год разрешение надо брать на отстрел уток, а у нас в мэрии свой человек в этом отделе – он у нас тогда побегает и попляшет. Денег нет,– пожаловался он Рене.– Листовки напечатать и то не на что. То, что собираем, почти все департамент себе берет: у партии там свои проблемы. В прошлом году кое что мэрия оплатила, так в этом пришли проверять – скандал закатили: мол, городские деньги на партийные нужды направляете! Чуть до суда дело не дошло!

– Что народные деньги на их любовниц и на колониальные войны идут – это их не волнует,– проворчал коренастый.

– О чем ты говоришь?! – воскликнул Камилл.– Народные деньги для них -их собственные! У нас каждый франк на счету, а они в миллионах обсчитываются! Ничего! Скоро все переменится: кто был ничем, тот станет всем – кто это сказал, Рене?

– Энгельс.

– Правильно! – одобрил тот.– Сразу видно, своя в доску. Он вместе с Марксом. Заложили основы нашего мировоззрения!..

Через месяц бабка сообщила ей, что семья будет платить за учебу, но жить она будет в Стене – последнее было произнесено ею категорически и бесповоротно. Платил за учебу Андре: выразил такое пожелание...

Рене прощалась с ними со сложным, противоречивым чувством. Ее здесь приняли, приютили на время, но полностью своей не признали и на продолжении родства не настаивали. Сказали, что всегда будут ей рады, но о комнате уже не было речи: она была член семьи, с которым вели себя не по-родственному. Но она не возражала, а согласилась и с этим. Дело было не в поведении отцовского семейства: в конце концов, они и к отцу так относились, и ей не на что было жаловаться. Ей показалось в какой-то момент при расставании, что она сама привыкла или приучила себя к тому, что у нее ничего нет и не было, и ей стало грустно от этого, потому что каждому хочется хоть что-то иметь в этом мире, хоть чем-то да свободно распоряжаться – особенно когда вокруг тебя столько людей, живущих с легкостью и в достатке...

7

Лицей носил имя Расина и располагался в аристократическом квартале Парижа – на том его радиусе, что идет от центра к Сен-Дени и Стену, так что Рене, чтоб добраться до учебы, нужно было лишь проехать час на трамвае и пройти полчаса пешком, получая всякий раз наглядный урок планировки большого города, состоящей в центростремительном и неприметном исчезновении нищеты и броском центробежном приращении богатства. В лицее были высокие арчатые залы и длинные, узкие и столь же высокие коридоры. Он был построен пятьдесят лет назад – как учебное заведение, за эти годы успел выйти из моды, но и в старости смотрелся величественно: как обломок уходящей в прошлое эпохи. Ученицы здесь заметно отличались от бывших одноклассниц Рене: они были, с одной стороны, более независимы, взрослы и самостоятельны, с другой скреплены более жесткой и неприметной на первый взгляд дисциплиной. В прежней школе было больше послушного стада, но больше и порывистой, непредсказуемой вольницы. Преподаватели здесь вынуждены были считаться с лицеистками и соблюдать известную осторожность: родители их были обеспеченные и часто влиятельные люди.

Рене получила стипендию, давшую ей возможность учиться, не платя за образование. Она с успехом прошла собеседование и привела в восторг двух экзаменаторш, рассказав им о противоположных мирах и безднах по Паскалю. Мэтр Пишо, лицейский преподаватель литературы, на экзамене не присутствовал, но был о нем наслышан и встретил ее с нескрываемым любопытством. Это было первое занятие Рене в новой школе и как бы ее представление классу, который тоже ее разглядывал – но не как мэтр Пишо, в упор и без стеснения, а мельком и ненароком: как умеют это дети и подростки, не желающие выдавать свое любопытство.

– Кто что прочел за лето? – Мэтр Пишо оглядел своих питомиц.– По лицам вижу – утруждали себя не очень. Невинны, как агнцы, чьи глаза не утомлены чтением.– Это был старик-холостяк с заостренным кпереди лицом, с белой, когда-то богатой шевелюрой и перхотью на воротнике, которую он недовольно и небрежно с себя стряхивал.– С вами все ясно. А вот новая где?..– и поискал Рене глазами, хотя давно ее высмотрел.– Ты осилила что-нибудь?

– Я много что прочла. Целые дни читала.

Рене не оробела от его бесцеремонного обращения: она была не из робких, а когда к ней приставали с расспросами, делалась строптивей прежнего.

– Других дел не было? Клубнику полоть? Или фасоль? Что там еще – в этих огородах полют? Я сто лет этим не занимался. И в детстве, помню, безбожно отлынивал.

– У меня бабушка огородом занималась.

– Да?..– Месье Пишо знал о ее простом происхождении и о том, что она будет учиться на казенный счет, но не стал распространяться на эту тему: в лицее считали дурном тоном говорить о денежном положении учениц (хотя постоянно о нем помнили) – и только глянул иронически.– И что же ты любишь больше всего? Какие книги, я имею в виду.

– Трагедии. Что-нибудь героическое.

Ответы ее: вопреки смыслу слов – звучали задорно и почти насмешливо. Класс принял их поэтому за скрытую издевку и одобрительно заерзал на стульях: решили, что пришла новая озорница и забавница.

– А комедии – нет? – спросил на всякий случай месье Пишо.

– Нет. Что над людьми смеяться? Я этого не одобряю.

Класс засмеялся. Теперь и месье Пишо уверовал, что над ним потешаются и водят его за нос. Но поскольку придраться было не к чему: все было в высшей степени чинно и благообразно – он решил ничего не заметить, но отступить в тень и переключиться, в целях маскировки, на собственную персону.

– А я вот – наоборот, комиком стал. Гримасы корчу, а они хохочут. Так ведь, Селеста?.. Где она?..– Он снова поискал по рядам, нашел союзницу, неудачно прошелся на ее счет: – Это ты? Я тебя не узнал. Вон какая за лето вымахала!

Это была фамильярность, непозволительная даже для шута, которого он сейчас разыгрывал. Селеста возразила:

– Не вымахала, а выросла, месье Пишо.

– Какая разница? Это синонимы.

– Пусть синонимы, но вымахивают пусть другие. А я расти буду.

– И дальше?..– но Селеста оставила без внимания новую скабрезность и пренебрежительно отмолчалась. Это была рослая, преждевременно созревшая блондинка, бывшая здесь верховодкой. Учителя любят таких: они для них как бы рупор и лицо класса – с ними можно вести переговоры, но можно и нарваться на отпор, на мелкие неприятности.

– Ладно. И здесь не нашел сочувствия.– И снова оборотился к Рене, по-прежнему его интересовавшей.– Что ты такое про бездны Паскаля говорила? На экзамене. Говорят, слезу у мадам Шагрен прошибла. Расскажи и им тоже. Они ж, небось, не знают. Хотя проходили...– и глянул на нее вопросительно, а на остальных – с легкой каверзой.– Что там за бездны? На ровном месте?