Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 51 страниц)
– Коммунисты их, между прочим, вербуют,– сказал Александр Иванович, а Рене подумала, что то же происходит с любителями русского во Франции, но говорить об этом не стала.– Ладно, давай дальше.
– Так вот, повела она меня по картинной галерее, называет всех авторов по имени...
– А ты, небось, спросил, как они переводятся на английский? – попытался угадать хозяин.
– Нет. Слушал, слушал, потом спрашиваю: я все это понимаю, мне одно непонятно – как эти картины держатся на стене и не падают.
Они засмеялись, и больше всех – Яков.
– Не поняла? – спросил Александр Иванович.
– Нет, конечно,– я ведь с серьезнейшей миной спросил это. Каждая картина, говорит, прикреплена шпагатом к гвоздю – все десять раз проверено.-И не падают? – спрашиваю.– Нет. Вы же видите, висят. Я, говорит, извините, мысль потеряла и не помню, на каком из художников остановилась...и Яков снова заразительно засмеялся.
Однажды и Рене стала жертвой такого розыгрыша. Яков позвонил ей из города, представился хозяином жилища и, изменив голос, начал выспрашивать, чем они занимаются и не нарушают ли китайских законоположений. Рене насторожилась, отвечала со всей доступной ей вежливостью и беспечностью, а у самой кошки скребли на сердце – пока Яков не засмеялся, не выдал себя и не похвалил ее за выдержку. Она сильно тогда разозлилась:
– Ты что?! Разве так можно?! Я уже черт знает что подумала! – но он так и не понял неуместности своего озорства...
Потом мужчины уединялись в кабинете хозяина: чтобы обсудить то, что не предназначалось для ушей женщин. Зинаида Сергеевна оставалась наедине с гостьей. Она хотела бы задать ей сотни вопросов, но знала, что это не положено, и потому разговор вертелся вокруг невинных тем: вроде того, где они с Яковом едят и где покупают продукты. Иногда, впрочем, она не выдерживала и осторожно выспрашивала ее о прошлом. Рене говорила то, что не могло навести на ее след: она и прежде была сдержанна на язык, а теперь вовсе замкнулась. Но о своих злоключениях на "Полковнике ди Лина", о том, как ее раскусили два итальянских морских офицера, она все-таки рассказала. К этому времени подошли мужчины. Зинаида Сергеевна пришла в ужас:
– Так и спросили – из какой вы разведки?!
– Да. У них спор был: один считал, из английской, другой не знал сказал только, что на русскую разведчицу я не похожа. На русских, говорит, работают одни евреи и коммунисты, а я на ни к тем, ни к другим отношения не имею.
– Интересное замечание,– сказал Александр Иванович.– Ценный работник у тебя. Ты-то Абрам, похож на того и на другого – тебя бы сразу вычислили.
– Раскусили,– сказала Рене.– Хотя я ничем особенным там не занималась.
– Способные ребята,– признал хозяин.– От таких подальше надо держаться.
Яков принял все близко к сердцу, посерьезнел, сделался озабочен.
– Надо менять паспорт. Они могут сообщить по приезде в итальянскую контрразведку.
– Не думаю,– сказала Рене.– У них не было ничего – одни предположения. И не будут они впутывать в это дело своего капитана: ему ж в первую очередь влетит, если выйдет наружу. Эти ребята из тех, кому своя рубашка ближе к телу. Говорят так по-русски?
– Именно так и говорят! – поздравил ее с успехами в изучении русского Александр Иванович. – И главное думают! – а Яков не унимался:
– Ты уверена?
– Абсолютно. Половина людей такова.
– Если не девять десятых,– сказал хозяин.– Как вот только с ними социализм строить?
– Ничего! – Яков не унывал.– Десять процентов, если они организованы и сжаты в кулак, могут все. Остальных уговорят или заставят.
– Вопрос только в том, что из этого выйдет,– сказал Александр Иванович, и Яков поглядел на него в минутном замешательстве.– Дай-ка им с собой икры,-распорядился он жене, и та принесла большую банку, наполненную красными зернами.
Яков, любивший икру до беспамятства, скорчил виноватую физиономию.
– Но это ж дорого, наверно?
– Перестань. Своим за копейки дают. Надо же как-то стимулировать. Чай будем пить. Элли, наверно, красное вино предпочитает? – Это был единственный намек на происхождение гостьи, но им все и ограничилось...
Посещение благополучных супружеских пар: а от их дуэта так и веяло покоем, взаимопониманием и сыгранностью – могло склонить к браку кого угодно. И Яков в гостях, хотя оставался собою, выглядел иначе и вписывался в приемлемые для Рене рамки. В нем чувствовалось что-то надежное и безопасное – подобное утесу, за которым можно спрятаться в бурю. Рене тогда сильно ошиблась, но ее подталкивала к этому внутренняя готовность к браку, потребность в мужчине-защитнике и помощнике. Она к этому времени была уже вполне зрелой и самостоятельной женщиной и именно поэтому начала нуждаться в постоянном спутнике: к этому времени женщина начинает думать о семье и детях, и мужчина нужен ей в первую очередь для этого. Она сама не знала, как и почему ответила согласием на его очередное предложение, но помнит, что, когда произнесла его, по ней, по всему ее телу, растеклось чувство безбрежного мира и спокойствия, будто она окунулась в мировую нирвану.
Яков тоже был счастлив – но выразил это по-своему:
– Элли! Теперь мир у наших ног! Мы с тобой будем вдвоем делать мировую революцию!..
Она широко раскрыла глаза, чувство блаженства в ней пошатнулось, поколебленное прозвучавшим в ее ушах призывом. Она сама была сторонником той же идеи, но не хотела основывать на ней или впутывать в нее свое личное счастье. Но дело было сделано, отступать было некуда.
Было 8 августа 1934 года. Через два дня ей исполнялся двадцать один год. Яков от избытка чувств принес домой столько цветов, что они не поместились в двух оставленных прежним квартиросъемщиком вазах и в тех немногих кастрюлях, что были на кухне: дома они почти не готовили. Цветы положили в наполненную водой ванну, а счастливый жених побежал покупать к ним кувшины и чаши. Брак, конечно, не регистрировали, но Яков сообщил о нем в Управление, а оно было для них святее церкви и самого ЗАГСа.
В этот день он накупил ей цветов на всю оставшуюся жизнь: позже их почти не было.
5
Однажды Яков принес от Ван Фу запечатанный конверт – с интересными, по мнению китайца, материалами. Прежде он давал им документы в отдельных листах: взламывать и подделывать потом печати они не умели, и некоторые, и по всей видимости наиболее ценные, бумаги оставались им недоступны. Яков, увидав пакет, "пожадничал", позарился на него, как лисица на виноград, и взял его на авось: вдруг что-нибудь да удастся – у него бывали такие "наития", когда он руководствовался мотивами, ему самому не вполне ясными. Вечером, уже по рассеянности, он положил конверт на холодную батарею отопления. Ночью без предупреждения провели пробную топку – печати расплавились и расплылись: товар был безнадежно испорчен. Яков был в отчаянии. Рене отличалась большим бесстрашием: в ней в минуты опасности появлялось особенное, телесно ощущаемое, "физиологическое" хладнокровие и бесстрастие – она посоветовала рассказать все Ван Фу. Тот тоже отнесся к происшедшему с завидным спокойствием, хотя и по иной причине: почта проходила через его учреждение с проволочками – пакет мог застрять на неделю без ущерба для его репутации. Но через неделю печати должны быть готовы и не отличаться от настоящих, предупредил он и сказал это тоном, не допускающим возражений: мол, раз занимаетесь таким делом, то для вас это пустяки, а не работа. За дополнительное вознаграждение он передал им образцы печатей, подлежащих восстановлению. Надо было сделать с них достаточно твердый слепок и с его помощью сделать оттиски. Подобной службы в консульстве не оказалось, посылать печати дальше по инстанции не было времени – пришлось все делать самим, то есть Рене, потому что Яков пасовал перед всякой ручной работой: он и гвоздя не мог забить, чтоб не отбить себе пальцы, ни зарядить авторучки без того, чтоб не измазаться с головы до ног чернилами. К тому же Рене многому научили в школе, которую Яков, имевший к началу службы в разведке чин бригадного комиссара, конечно же не закончил.
Из известных им материалов, употреблявшихся с этой целью, относительно доступна была ртутная амальгама, соединение металла с ядовитой ртутью. Она применялась в зубоврачебном деле и была в продаже, но требовалась в таком количестве, что его и спросить было страшно. Рене все же набралась духу, пошла в самую дальнюю аптеку на краю города, обратилась с необычной просьбой к фармацевту. Тот, не говоря ни слова, вышел из-за прилавка и так же молча выпроводил ее на улицу. Она вернулась домой и объявила Якову, что, если он не хочет, чтоб ее заподозрили в попытке отравить целый город, пусть достает амальгаму через легальных товарищей. Яков так и сделал, и через день у них было два килограмма этого вещества, не вполне безопасного для здоровья.
Амальгама была, так сказать, крупного помола и, чтобы тесто из нее схватило и повторило подробности иероглифов на образце, ее надо было разогреть до появления капелек ртути и полчаса тереть в ступке до образования плотной однородной массы. Этим и занялась Рене. Работа была сделана, печати восстановлены, китаец взял пакет со снисходительной улыбкой: мол, было из-за чего расстраиваться. Но этим дело не закончилось, а только началось. Появилась возможность брать документов вдвое больше прежнего, и в апартаментах на улице маршала Жоффра, помимо радиорубки и фотолаборатории, заработала мастерская по восстановлению взломанных печатей. Китаец был доволен: он и получал теперь вдвое больше – пришлось только отказаться от услуг курьера: сверхсекретные пакеты с печатями выглядели бы странно на дне лотка с выпечкой. И так уже начальник Ван Фу, хоть и получал свою долю, но, не будучи посвящен в тонкости дела, ругался по поводу того, что его подчиненные едят пирожки, стеля под ними важные документы, отчего те выходят из экспедиции с большими жирными пятнами, и грозился выгнать зачастившего к ним пирожника.
Ходить за почтой стал Яков. Они встречались с Ван Фу в китайском ресторане, куда тот заходил после работы, садились спинами друг к другу и обменивались похожими сумками. Иногда, когда Яков был в отъезде, это делала Рене. Китаец был великий мастер камуфляжа: сидя с приятелями, он болтал, не глядел на Рене, а если бросал случайный взгляд в ее сторону, то словно не замечал и брал подложную сумку с рассеянным и невинным видом, продолжая спор с собутыльниками; подскажи ему кто, что он ошибся, он бы самым естественным образом поблагодарил соседа и сослался на невнимательность. Но такого никогда не случалось. Сидя в этом злачном месте, посещаемом чиновниками средней руки, Рене обратила внимание на то, что в разговоре между собой китайцы улыбаются куда реже, чем с иностранцами,– более того, улыбка показалась ей не характерной для них: они чаще спорили, наскакивали, наседали друг на друга, ежеминутно менялись в лице, но сохраняли в душе некое пренебрежительное, глубинное, имперское равновесие и бесстрастие. Ей показалось еще, что мужчины относятся здесь к женщинам свысока и неуважительно. Ван Фу так и не сказал ей ни одного слова, хотя имел такую возможность, от него исходили ничем ею не заслуженные враждебность и осуждение: может быть, потому, что ей, хоть она и была европейкой, не следовало сидеть в заведении, облюбованном мужчинами: китайские правила на этот счет были суровы – как и многие другие тоже.
Пришлось расстаться с курьером, до того верно им служившим. Рене пришла к нему в последний раз с пустыми руками. Он растерялся, когда услышал, что от его услуг решили отказаться, отнесся к этому как к большому несчастью. Рене спросила, чем они могут ему помочь.
– Да что уж теперь? – развел руками тот.– На свой страх и риск работать буду... Может, лицензию мне справите?
– А у вас ее до сих пор не было?! – и Рене похолодела, подумав о том, что им грозило, если б его задержали за незаконную торговлю. Она обещала помочь. Яков попросил людей из Центросоюза, те внесли их недавнего сотрудника в списки, дающие право на торговлю, дали патент, и теперь он, когда бояться было уже нечего, начал работать с надежным прикрытием...
К концу года Рене забеременела: Яков был неосторожным и чересчур страстным любовником. Это было безусловно лишнее, она колебалась и не знала, что делать. Яков, узнав о беременности, решил неожиданно и по-своему: он сказал, что ребенок не помешает, а будет работать на конспирацию. Она так хотела ребенка, что готова была на любое его оправдание,– тем более исходящее от другой заинтересованной стороны и одновременно ее начальства, и с облегчением оставила себе уже полюбившегося ей младенца. Дальнейший ход событий опроверг замысел руководителя: ребенок не успел помочь им в деле, но план этот, видимо, изначально был порочен: нельзя вовлекать детей в военные действия, а для Якова и любовь и рождение ребенка были лишь частью мировой революции.
Между тем он вскоре начал испытывать сомнения, и немалые. Поддавшись великодушному порыву, он быстро понял, что ребенок принесет с собой не одни только конспиративные преимущества, но и ощутимые тяготы и нагрузки: как бы не пришлось ему, советскому резиденту в Шанхае, стирать и гладить пеленки Рене была вконец загружена работой, и никто бы не стал освобождать ее от ее обязанностей. Менять свои решения он не хотел: не любил терять лица, как говорили китайцы,– тем более что сроки прерывания беременности вышли – но вдруг охладел и стал хуже относиться к жене, будто она была единственной виновницей всего происшедшего. Он стал безразличнее к ней как к женщине и в то же время начал ревновать ее; нежная любовь сменилась колючим недоверием: он подозревал не то ее, не то не родившегося еще ребенка, которого хотел бы спровадить на сторону...
Но прежде был, как водится, политический конфликт, многое решивший в их отношениях: спор из-за Франции, за положением в которой Рене следила со всей пылкостью первой любви и молодости.
– Что Франция? – шутил он и прежде, когда отношения их были безоблачными.– Там ничего не решается. Страна пошлых рантье и беззубых политиков. Китай – другое дело. Или Австрия, где дело дошло до драки! – (В Вене в феврале в течение нескольких дней строились баррикады и шла война между рабочими бригадами и армией канцлера, сдавшего страну Гитлеру.)
Она неизменно обижалась.
– Но это моя страна!.. И не такие уж они беззубые!
– Ну ладно! – шутливо, для видимости соглашался он.– Пусть будут зубастые. Если тебе это нравится... Акулы империализма!..
Но на этот раз все было серьезнее и чревато последствиями. Предыстория спора была такова. Французские социалисты и коммунисты под угрозой фашизма пошли на сближение: готовилась политика Народного фронта. В начале года было достигнуто соглашение между обеими партиями и радикалами о согласованности действий, в июле был подписан пакт о совместных выступлениях. На следующий день после этого, в двадцатую годовщину убийства Жореса (Вождь французских социалистов, пацифист и антимилитарист, убитый в канун первой мировой войны.– Примеч. авт.), состоялась огромная демонстрация, в которой участвовали все левые. Рене была от души рада этому, Яков же, по своему обыкновению, кривил рот в скептической улыбке и ни во что не ставил подобное единство.
– Но почему?! – добивалась она от него: они не были тогда в открытой ссоре, и она позволяла себе вольности.– В одиночку с фашизмом не справиться! В Германии все это уже было – и чем кончилось?!
– В Германии еще ничего не кончилось,– вопреки очевидности спорил он: он слишком любил эту страну, чтобы так скоро от нее отречься.– А с твоими социалистами можно только вымараться в дерьме – ничего другого ждать не приходится.
– Но почему?! – не понимала она.– Почему мы так ополчаемся против возможных союзников? – а Яков злился в таких случаях всерьез:
– Кто тебе сказал, что они наши союзники? – неприветливо спросил он и на этот раз.– Если ты так думаешь, значит, ты не понимаешь азов марксизма. По мне лучше прямые враги, чем гнилые союзники. Которые в последний момент сбегут с поля боя, оставив тебя неприкрытым! Спаси меня от друзей, а с врагами я как-нибудь сам справлюсь – так ведь говорится? Ты что, не понимаешь, что тот, кто однажды стал на стезю реформ, а не революции, никогда с нее не сойдет и будет всю жизнь пресмыкаться перед власть имущими! Хорошо еще, если скажет это прямо, как твой Дорио, который просто перебежал к фашистам и объявил об этом в открытую. А то будут болтать, говорить, философствовать – пока дело не дойдет до драки и тогда только обнаружат свою сущность!.. Публика-то известная!..– и замолкал – не потому, что кончались слова, а потому что закипал от злости и у него дух перехватывало.
Дорио и в самом деле откололся со своими друзьями от коммунистов, стал публичным антисемитом и в своих речах симпатизировал Гитлеру: из двух зол выбрал ближнее. Рене была потрясена его изменой: она ожидала от него чего угодно, только не этого – но не преминула напомнить мужу:
– Он, между прочим, был не социалистом, а коммунистом.
Он поднял на нее тяжелый взгляд и проронил тяжко и весомо – как жерновами промолол:
– Значит, такие у вас коммунисты. А ты хочешь еще социалистов нам на шею повесить... Знаешь что, Элли? – Ему надоела полемика, где он чувствовал себя профессором, с которым спорит студентка, не слишком сведущая в его предмете.– Тебе надо начинать с азов. Чувствуется, что ты изучала марксизм неосновательно. Как это полагается делать каждому, кто хочет стать настоящим коммунистом. А не так – симпатизантом на французский манер.
Это было сказано со злым чувством и было явной несправедливостью учитывая то, что она здесь делала, как рисковала и как на него вкалывала. Мог бы и вспомнить, что она беременна. Но политика для него была превыше всего, и он от нее вел отсчет всему прочему. (Особенно когда это было ему нужно или почему-то выгодно.)
Она тогда ничего не сказала, но обиду затаила. А он и не думал извиняться или как-то сгладить впечатление от разговора: нарочно говорил грубо, чтобы показать выросшую между ними пропасть...
Он стал, как было сказано, открыто ревновать ее – будто политическая неблагонадежность неизбежно влекла за собой ненадежность иного рода. Может быть, она была отчасти виновата в его ревности, но если она и изменяла ему, то, конечно, не телом, а душою, начавшей грустить и тосковать по обычным человеческим радостям...
Она встретилась с проезжавшим через Шанхай Гербертом: они с Кларой работали по соседству, в Северном Китае. У Герберта было два часа до поезда, и они провели их в европейской части города, в чайном домике, где пьют одну и ту же заварку до десятых промывных вод, сохраняющих густой вкус чая, от которого в конце концов кол встает в горле. Герберт был весел и доволен жизнью: будто сбросил с себя груз, обременявший его прежде.
– Мы по-прежнему вдвоем,– поведал он ей едва ли не в первую минуту встречи.– Клара развелась с мужем...
Муж Клары был из того же ведомства, что и все они, и Герберт до ее развода тяготился своим мнимым "предательством" и двусмысленностью их отношений. Они сидели в Мукдене и "обслуживали" несколько "точек": Герберт разъезжал по Маньчжурии и собирал материал, Клара передавала его дальше. Главным поставщиком товара был Рамзай и его группа.
– Ты должна его знать,– сказал Герберт.– В Москве он был Паулем. Твой сосед по коридору.
Рене обрадовалась, хотя и постаралась скрыть это.
– Но он ведь собирался в Японию? – сказала она – как нечто само собой разумеющееся.
– А ты откуда знаешь? – лукаво спросил он. Рене отмолчалась: не говорить же, что она видела в руках Луизы справочник по Японии, а Герберт подтвердил, что Рамзай действительно собирается в Токио.
– Твой шеф был у нас недавно,– вспомнил он.– Имел с ним крупный разговор, после которого Рамзай неделю ворчал и чертыхался. Они вообще не в очень хороших отношениях с твоим,– предупредил он ее – на случай, если она этого не знала.– А мы жалеем о Рамзае,– искренне посетовал тот.– Лучшего товарища и более приятного в обращении человека представить себе трудно...-И Рене невольно сравнила его настроение и их образ жизни со своими собственными, и в душу ее вкралось нечто похожее на зависть и сожаление...
С этими чувствами, засевшими в ней, как заноза, она вернулась к Якову, с нетерпением ее ждавшему: была срочная работа, и он не находил себе места.
– Что так долго?! – спросил он, едва она появилась на пороге: он не выносил промедлений и ожидания – и глянул неодобрительно.
– Встречалась с Гербертом,– с независимым видом, слегка отчужденно ответила она и прошла в спальню переодеться – вместо того, чтобы с порога кинуться к исполнению своих обязанностей...
Яков призадумался. Он не зря хвастался интуицией: у него был почти звериный нюх на всякое изменение отношения к нему, на уклонение, если говорить политическим языком, от проводимой им линии,– но, будучи чуток, зорок и проницателен (он сразу понял, что пришла другая Рене, нежели та, что ушла из дома), он, как многие теоретики и идеологи, был способен лишь к грубому, приземленному объяснению событий. Он заподозрил ее во флирте с Гербертом.
– Ты знала его раньше? – спросил он, нащупывая, как ему казалось, истину.
– Мы жили в Москве в одной гостинице,– отвечала она, поняв, куда он клонит.– Он ухаживал за Кларой. Сейчас они вдвоем в Мукдене.
Яков загадочно улыбнулся и натянуто пошутил:
– Женщины любят уводить мужчин от своих приятельниц.
Рене оторопела:
– Заподозрить меня в этом?! Когда я беременна?!. Яков, ты совсем не знаешь женщин!..
Так он и было: Яков был очень неловок и нескладен в обращении с женским полом – но говорить этого не следовало. Ни один мужчина не захочет в этом признаться, но решит, что за этим попреком таится нечто иное, более серьезное и потому умалчиваемое. Он наградил ее памятным взором и насупился. Она не обратила на это внимания, потому что ей хотелось поскорее узнать другое:
– Рядом с нами работает Рамзай?
– Работает,– отчужденно согласился он, думая о своем.– До меня он был в Шанхае – я сменил его. Ты этого не знала?
– Откуда? Ты же не говорил этого.
– Я не все говорю, что знаю.– Он хотел уклониться от лишнего, как ему казалось, разговора, ей же хотелось во что бы то ни стало его продолжить:
– Я его знала в Москве как Пауля.
Яков снова насторожился: начал понимать, откуда дует настоящий ветер.
– Он не Пауль, а Рихард. Рихард Зорге... Ты с ним тоже в одной гостинице жила?
– В соседних номерах,– отвечала она с легким вызовом в голосе.
Двери соседних номеров и известная амурная репутация Зорге – пылкое и испорченное воображение Якова дорисовало все прочее.
– И ты не была тогда беременна,– прибавил он, криво усмехнулся и окончательно утвердился в своих подозрениях. Она глянула с иронией, но решила пропустить мимо ушей и это.
– Герберт мне сказал, что ты ездил к ним в ноябре,– это правда?
Голос ее звучал нейтрально и бесстрастно, но для Якова это была лишь очередная уловка – ему было ясно, что Рамзай был его предшественником не в одном только в Шанхае.
– Ездил,– и глянул с непримиримым осуждением: это была его манера выказывать свое недовольство – одинаковое, чем бы оно ни было вызвано.– У нас был серьезный разговор на общие темы, и я составил докладную Центру. Меня, собственно, и направили туда для этого... У нас выявились серьезные разногласия. Вернее, не у меня с ним, а у него с генеральной линией.
– И в чем они заключались, я могу спросить? – внешне невинно, но на деле уже сердито спросила она.
– Кое-что могу и сказать,– с расстановкой сказал он и, взвешивая откровения, продолжал с менторской дикцией: – Он считает, что линия Коминтерна, начиная с 1929 года – с тех пор, как из его руководства ушли правые с Бухарином, с которыми он сотрудничал, сводится главным образом к обеспечению существования СССР, а значение активности компартий на Западе принижается и ограничивается. Критиковал недостаточную активность нашей внешней политики, наше вступление в Лигу Наций. Это означает, что в оценке политики Коминтерна он занимает явно неустойчивую позицию, уклоняясь вправо от линии партии и недооценивая роль и значение СССР как базы мирового коммунистического движения, и одновременно выдвигает "ультралевые" требования активизации коммунистического движения на Западе...
– Ты все это написал в докладной?
– Конечно,– сказал он – как само собой разумеющееся.– Я цитирую себя почти дословно.
– А это обязательно надо было делать? – с наигранным легкомыслием спросила она, но Яков не допускал легковесности в идеологических спорах особенно теперь, когда они поссорились.
– А ты как думала? – вскинулся он.– Речь идет о принципиальнейших вопросах – какие тут могут быть скидки и приятельские поблажки?!
– В условиях, когда мы воюем в тылу врага и подвергаемся ежедневной опасности?..
– Что ты говоришь?! – еще больше изумился он.– Какое это имеет отношение к принципам?! Что за дикость вообще?!. Элли, я все больше начинаю думать, что ты плохая марксистка!..
Он не в первый раз говорил это, но теперь это был приговор: не вспышка гнева, а обдуманное и выношенное решение – Яков такими словами не кидался. Она же вышла из себя: мужчин и идеологов она никогда не боялась.
– А у тебя женщины вообще были когда-нибудь хорошими марксистками, как ты говоришь?!
Он поднял голову: не ожидал от нее нападения – отвечал с вызовом:
– Почему же нет? Моя жена, например...
– Бывшая или она и теперь ею остается?..– Он промолчал: понял, что перегнул палку.– Зато она с тобой сюда не поехала! Потому что умная, а не дура, как я!
Он покривился, спросил с двусмысленной улыбкой:
– Ты считаешь, что помогать мировой революции – значит быть дурой? – И вид у него был такой, будто он заглянул в бездонную пропасть.
Она помолчала, собираясь с мыслями: за десять минут разговора они чуть ли не дошли до разрыва прежних отношений.
– Если бы я так думала,– по-прежнему зло сказала она,– то сидела бы не здесь, а в Сорбонне и изучала бы римское право. И не думай, что я жалею об этом! Я ни о чем вообще не жалею!..– Но Яков уже оставил идейную стезю и вернулся на интимную.
– Значит, это был Рихард? – не слушая ее излияний, поправился он.-Извини, я подумал на Герберта. Он, говорят, хороший парень...
Глупость и неуместность его слов, вместо того чтоб оскорбить и обидеть еще больше, только отрезвили ее – она поглядела на него едва ли не с сочувствием: ревность ослепляла и туманила ему голову. Но ее задело другое:
– Яков, ты можешь вообще думать и говорить о женщине иначе как о предмете сексуальных домогательств? Или для тебя они все существа второго сорта?
Он почувствовал, что его загоняют в тупик: женщины не были его сильной стороной – и прибегнул к запрещенному приему: чтобы взять свое и отыграться.
– Почему же?.. О Сун Цинлин я так не говорю. И не думаю,– и улыбнулся едва ли не с победным превосходством...
Так. Номер два в его послужном донжуанском списке. Сначала первая жена, потом вдовствующая императрица. Но теперь у него за спиной была разведка, он чувствовал себя прикрытым ею и мог беспрепятственно использовать свою козырную карту и мстить ревностью за ревность...
Потому что Рене тоже ревновала его – к этой женщине. Сун Цинлин была одной из трех сестер, искательниц приключений и охотниц за женихами: две из них женили на себе следующих один за другим властителей Китая, оставивших для них своих первых жен и обожаемых в стране сыновей-первенцев. Яков был восхищен этим подвигом и все время твердил о нем Рене, будто она не знала об этом прежде и не выучила наизусть от его многократного повторения. Выйдя замуж, сестры заняли весь политический спектр Китая и приняли деятельное участие в борьбе мужей: вначале Сун Цинлин, жена Сунь Ятсена, первого президента Китайской республики, друга Советского Союза, оказалась на вершине власти, потом ее сменила жена Чан Кайши, нашего врага, воевавшего с китайской Красной Армией. Третья вышла замуж за известного промышленника. Влияние сестер поднималось и опускалось вместе с политической конъюнктурой, но никогда не падало окончательно: они лишь уходили в тень и действовали тайно, а не в открытую. Сун Цинлин была председателем большого числа общественных и профсоюзных организаций: вроде Союза докеров Шанхая или Клуба собирателей старой живописи, под вывеской которых скрывались курьеры и собиратели разных сведений. Если ловили рядовых исполнителей, их сажали и казнили, но сами сестры были неприкосновенны – как принцы в эпоху французских Людовиков, которые всегда выходили сухими из воды, так как королевская кровь не может быть пролита. Зорге, работавший до Якова в Шанхае, преуспел в знакомстве с Сун Цинлин и ее окружением: Яков шел по уже избитой и протоптанной дорожке. Он восхищался умом и красотой этой женщины, тщательно выряжался перед визитами к ней (он вообще любил приодеться), хвастал тем, что она, в свою очередь, говорит о нем много лестного. Брала ли она от него деньги или нет, Рене не знала: ее это не касалось, но думала, что пользовалась этой возможностью, как делали это в Китае многие: слишком уж восторгался Яков ее изворотливостью. Наверно, она и мужчин любила и меняла их с неразборчивостью аристократки и жадностью сорокапятилетней любовницы: здесь Рене могла только ревновать и подозревать Якова в профессионально необходимой супружеской неверности. Сомнения ее упрочились, когда Сун Цинлин, переодевшись горничной, пришла к ним домой – поздравить Якова с днем рождения. Это было уже совсем ни к чему с точки зрения конспирации – Яков тоже себя вел подчас так, будто и он был особа королевской крови, не боящаяся ее пролития. Рене между тем относилась к Сун Цинлин не только как к сопернице, но еще и как к своему социальному антиподу: сестры вышли из одной из богатейших семей Китая. Странное дело: Яков, без конца говоривший о классовой борьбе, этого не чувствовал, Рене же, будучи из простых, привыкла относиться к сильным мира сего с неискоренимым недоверием: те не любили класть яйца в одну корзину и распределяли между собой все кормушки, чтоб в любом случае оказаться у еды и у власти. Так или иначе, но Рене не верила Сун Цинлин и относилась к ней примерно так же, как бабушка Манлет к своей графине: с опаской и со многими оговорками. Последней выходки с переодеванием она ей не простила и наябедничала о ней начальству (что вообще было ей несвойственно). Сделала она это самым благовидным образом: рассказала о ряженой и ее приходе к ним Зинаиде Сергеевне: когда они с Яковом в очередной раз пришли в гости к Муравьевым и мужчины уединились для доверительного обмена мнениями. Зинаида Сергеевна поняла ее, передала мужу, тот – дальше по инстанции или сам сделал Якову внушение. Сун Цинлин у них больше не появлялась, да и Яков стал говорить о ней меньше прежнего – сейчас только вспомнил, когда Рене разозлила его своими нравоучениями.
