Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 51 страниц)
13
Утром можно было переезжать в новую квартиру, где Рене провела ночь, налаживая рацию, но она вернулась в гостиницу и дождалась здесь гостьи. Нинель оказалась живой, красивой, исполненной внутреннего благородства, словно сошедшей с фамильной портретной галереи девушкой двадцати пяти лет, нисколько не кичившейся аристократическим происхождением, равно как и не стеснявшейся нынешней бедности ее семейства: истинные аристократы воспринимают перемены, происходящие с ними, как от них не зависящие: знатность сама по себе, а судьба – неотвратимая к ней поправка, с которой приходится считаться и мириться.
– Вы Марта Саншайн? Я Нинель Мендоса,– и глянув особым образом, дала понять, что знает о ней достаточно, чтобы избежать лишних разговоров.– Какой номер красивый! Я никогда в таком не была! Дорогой, наверно? – и не дожидаясь очевидного ответа, спросила: – Как мы с вами говорить будем? Французский я знаю плохо, испанский лучше.
– А я наоборот. Но по-испански почти все понимаю.
– А я то же по-французски. Значит, я буду к вам обращаться по-испански, а вы ко мне по-французски.
– Идет. А потом начну учить португальский. Говорят, нетрудно после испанского.– В Рене жила лингвистическая жилка, и она любила блеснуть ею и похвастаться знаниями в этой обманчивой и ненадежной области.
– Может быть, и так,– с сомнением в голосе согласилась та, потом пояснила: – Мы не любим, когда так говорят. Знание испанского только мешает. Лучше начинать с португальского...– и оглянулась, запоминая обстановку.-Мебель, конечно, новая – хотя сделана под старую. Старой на все номера не хватит...– Затем лукаво спросила: – Донья Инесса сказала, что у вас личные неприятности и вы бы хотели у нас забыться?
– И для этого приехала поближе к жениху? Нет, конечно, я хотела разыскать его, но теперь раздумала.
– Почему?
– Походила по вашему городу – он такой же большой, как наш Квебек или Брюссель, откуда я приехала,– как его искать тут? Я не хочу быть назойливой. И так уже сделала больше, чем нужно. Пусть теперь сам меня ищет или наткнется вдруг на меня на улице. Это лучше, чем если я разыщу его в казарме – вот, мой дорогой, я у твоих ног, делай со мной что хочешь.
Нинель улыбнулась. Ей пришлось по душе это чисто женское сочетание поиска и убегания.
– Хотите предоставить дело случаю? А где он служит здесь?
– Если б я знала. Мне сказали по секрету, что у вас собирается "отряд ночных филинов", но об этом и спрашивать нельзя: можно вызвать подозрения.
– Я спрошу у брата. Он у меня военный: правда, не летчик. Может и не знать. Ну и шуба у тебя! Это ничего, что я на "ты" перешла? На испанском это проще, чем если б я говорила с тобой на португальском.
– На французском еще легче. Мы "вы" только совсем незнакомым господам говорим или очень уж почтенным. В Брюсселе купила. Свои в Канаде оставила: не думала, что на зиму здесь останусь.
– Соболь?
– Норка. Соболь у меня в Квебеке, а вторую покупать и мне не по карману. Не знаю только, придется ли носить здесь.
– Если на что-нибудь легкое, то и здесь пару раз надеть можно. Это у нас особый шик – накинуть шубу, когда идешь, например, в театр. Хорошо от ветра защищает. Ты у нас столоваться будешь?
– Да. Если позволите, конечно.
– Я сказала матери – она забеспокоилась: не знаю, говорит, угожу ли твоей богачке.
– Я совсем не богачка – у себя дома во всяком случае.
– А здесь ею станешь. Но это она напрасно: готовит она прекрасно. Прислуги нет – за всем сама смотрит. Ты здесь будешь жить?
– Нет, завтра перееду. На Авенида де Либертадо. Возле церкви святого Роха – знаешь?
– Знаю, конечно. Это недалеко от нас. В новых домах, наверно? Номера не помнишь?
– Тот, что с полицейским.
– Да что ты? – весело удивилась Нинель.– В одном подъезде с начальником лиссабонской полиции жить будешь. Для чего, думаешь, там полицейского поставили?..
Тут пришла очередь изумляться Рене: с неприятным осадком в душе и с довольно кислой физиономией – она подумала здесь про рацию и предстоящие ей бдения в ночном эфире. К счастью, радиоволны на слух не определялись, передаточный ключ она клала на толстый слой фланели, гасившей звуки, а в Лиссабоне, как ее уверили в Управлении, пеленгаторов не было: у Салазара не было для них денег. Но в Испании радисты уже разъезжали с кочевыми передатчиками по дорогам страны, отчего "почерк" их изменился, стал неровным, дрожал на ухабах. Франкистов обеспечили немцы. Они могли ссудить деньги и Лиссабону.
– Ничего страшного,– успокоила ее Нинель, поняв все по-своему.– Тебе даже не придется с ним здороваться. Он выходит через свою дверь в вестибюле и сразу садится в машину: не хочет, чтоб его знали в лицо.
– Чтоб не грохнули.
– Что такое "грохнули"? А, поняла: чтоб не съездили по физиономии. Но это их заботы – они нас мало касаются, верно? Приходи завтра. Мама уже меню на неделю составила. А я на уроки пойду: надо зарабатывать. Мама просила первый завтрак пропустить: не успеет приготовиться и перемыть посуду начнем с завтрашнего обеда. Но потом надо будет ходить три раза в день иначе она тебя заставит съесть в один присест и завтрак, и обед, и ужин: если загуляешь. Если предупредишь – другое дело...– и ушла, обертывая тонкое открытое смуглое лицо легким кружевным платком, спасавшим местных красавиц от здешних холодов не хуже канадской шубы.
Мать, донья Бланка, оказалась на вид столь же приятная женщина, что и ее дочь: обе статные и осанистые, но если Нинель с легкостью несла по миру свое стройное и подвижное тело, на котором поневоле задерживались общие взоры, то у матери оно утратило гибкость и причиняло ей неудобства: она то и дело бралась за поясницу. Особняк их, старый, темный снаружи и изнутри, был обставлен мебелью прежних веков, нуждавшейся в смене обивки и ремонте дерева, о чем хозяйка напомнила, едва гостья перешла порог дома.
– Осторожней – не заденьте этот комод и на стул не садитесь: развалиться может,– с мимолетным стыдом в глазах предупредила она Рене на своем языке, хотя та пока мало что понимала по-португальски и была на таком расстоянии и от стула и от комода, что никак не могла нарушить их целости.-Никак не можем починить,– повинилась хозяйка.– Ремонт стоит дорого, проще купить новую мебель, но не хочется: к этой привыкли, да и дети не позволяют: как-никак, наши деды на них сидели. Дед Нинель и Хорхе был грандом.
Из всего сказанного ею Рене поняла только это и для поддержания разговора пошутила на испанском:
– Это не он сломал стул? Великие люди обычно неуклюжи,– но этого не поняла уже донья Бланка: ее познания в испанском были ограничены, а понимать шутки на чужом языке, как известно, всего труднее. Беседа их непременно зашла бы в тупик, если бы к ним из своей комнаты на втором этаже не спустилась Нинель, ставшая посредником и переводчиком в их переговорах.
– Вы какую кухню любите? – спросила мать, ободрившаяся с ее приходом.-Французскую, наверно? Она похожа на нашу, но наша острее – не знаю, понравится ли. Я сегодня овощи фаршировала – старалась меньше класть перцу: ребята добавят, если покажется пресным.– Она подождала, пока Нинель переведет, спросила затем то, из-за чего завела разговор и испытывала душевные муки: – Не знаю, сколько брать с вас... Сколько скажете, наверно, столько и будет.
– Что она сказала? – спросила Рене, уловив, что разговор пошел о главном.
– Говорит, что ты сама должна определить цену за обеды,– вынуждена была перевести Нинель, но упрекнула мать: – Наверно, так все-таки не делается. Наша гостья может и ошибиться: она не знает здешних цен.
– Пять тысяч рейсов ей много будет?
– В день? – Рене испугалась этих тысяч, но не подала виду и мужественно попросила перевести их в другую, более понятную ей, валюту по действующему в этот день курсу.
– Пять франков, наверно,– посчитала Нинель: они все здесь быстро считали.
Рене вздохнула с облегчением:
– Так это мало? Пусть будет десять.
– Десять тысяч рейсов серебром? – поразилась донья Бланка.
– Ну да. Если это десять франков. Сколько это будет в долларах? У меня, собственно, доллары. Но не американские, а канадские.
– А они везде ходят? – встревожилась мать.
– Конечно,– успокоила ее дочь.– Канадский доллар дороже американского. Но его курса я не знаю.
– Я поменяю на португальские рейсы, и все станет ясно,– сказала Рене.
– Разберемся! – мать устала от этой бухгалтерии.– Посмотрите, что за обеды, потом будем торговаться...
Фаршированные овощи были восхитительны – немного, правда, остры для непривычного неба Рене, но она была рада познакомиться с новой кухней: она ведь была богатой туристкой и искала развлечений.
– Ну и как? – спросила хозяйка через переводчицу.
– Ничего вкуснее до сих пор не ела,– искренне отвечала та, утираясь салфеткой. Донья Бланка пригляделась к ней.
– Она к жениху приехала? – спросила она дочь.
– Да. Он в армии Франко,– сказала та по-португальски и перевела затем Рене на французский.
– Франко?..– Мать еще раз присмотрелась к француженке.– Странно. Она мне показалась из простых. Как твой Аугусто,– прибавила она: не в упрек Нинель, а для большей наглядности; она говорила по-португальски, полагая, что Рене ее не понимает.– Слишком свободно держится. Даже твой Аугусто как-то поважнее смотрится. Его-то отец был настоящим дворянином.
Нинель покачала головой. Она пропустила мимо ушей суждение об Аугусто: оно было ей известно – но обиделась за новую подругу:
– Даже когда столько языков знает?
– Знание чужих языков, дочь, не свидетельство высокого происхождения, а, я бы сказала, наоборот. Зачем аристократу чужие языки? Ему нужно уметь держать нож и вилку.
Ничего этого Нинель не перевела, но, как ни странно, Рене все поняла или угадала. Она слегка обиделась за свои манеры и решила на досуге заняться этим пробелом в своем воспитании: в последний раз такая проблема возникла у нее в Китае, когда она осваивала палочки для риса,– но от своего происхождения она отрекаться не думала и, скорее, гордилась им.
– Я, донья Бланка, действительно из простой семьи,– сказала она хозяйке.– Родители мои – крестьяне.
– Так это же хорошо! – воскликнула та, трубя отбой и жалея, что завела неосторожный, не ко времени, разговор.– Дворяне всегда душа в душу с крестьянами жили! Это ж две стороны одной медали!
Рене не стала спорить: это не было в ее интересах, но на языке ее вертелось, что хотя медаль и едина, но одна сторона ее все-таки прямая, а другая – всегда обратная.
– Как ты познакомилась со своим женихом? – Нинель была любопытна, как все невесты в мире.
– Как познакомилась? – Рене пришлось снова сочинять и фантазировать, и, как всегда, ложь ее была замешана на правде.– Я приехала учиться в Париж, поступила в Сорбонну и одновременно в Высшую политическую школу...
– Это самый известный институт в Париже,– с гордостью за подругу объяснила Нинель матери.– Там готовят дипломатов.
– И высшую администрацию. Французы хотят, чтобы их бюрократы были людьми образованными.
– И как ты туда поступила?
– Как все. Поступить нетрудно. Платить надо за сдачу экзаменов. Они там трудные, и плата не освобождает от необходимости знать курс лекций... Но я б и экзамены сдала, если б не это...– и Рене показала глазами вокруг себя, имея в виду, конечно же, не их гостиную, а то, что было за ее пределами и охватывало Португалию, Испанию и еще пол-Европы, если не больше.– Вам интересно?
– Конечно интересно! – воскликнула Нинель, а мать в подтверждение этих слов встала из-за стола и отошла к окну: чтоб не мешать рассказу и чтоб удобнее было слушать.
– Там готовили дипломатов. А где дипломаты, там, извините меня, аристократы – это их сословное занятие...
Нинель перевела матери, та усмехнулась, но с места не сдвинулась, осталась стоять у окна.
– Началось все с ссоры. У нас был профессор – не буду называть его фамилии – он был еврей. Мне, простой крестьянке, это все равно: профессор есть профессор и мы все французы, но у аристократов – не всех, конечно: там были молодые люди из очень высоких фамилий – было другое к этому отношение. Они вели себя из рук вон плохо: стучали ногами, били линейками по парте специально приносили их для этого. Их отцы и дяди были послами и высокими чинами в министерствах, и они чувствовали себя хозяевами положения...
Нинель исправно и вполголоса переводила это матери.
– Бывают и такие,– согласилась та, мельком глянув на рассказчицу.– Мы их тоже не любим. У них душа холопов: они редко бывают хорошей крови. Настоящий аристократ всегда помнит свой долг: он как священник – только что не дал обета. Но я не вижу пока ни любви, ни повода для знакомства.
– Твой знакомый был из их компании? – спросила Нинель.
– Нет. Если бы! Тогда было б все просто – я б училась дальше! присочинила Рене, подчиняясь законам романической прозы.– Он сидел за отдельной партой и не принимал участия в их бесчинствах, но именно с ним мы и поссорились. Тем я сделала замечание: они не давали слушать, а мне было интересно, что говорил профессор,– но они и не оборотились в мою сторону: подумаешь, девица без роду и племени, о которой никто не знает,– что с ней разговаривать. Только он посмотрел на меня внимательно, ничего на лекции не сказал, но после нее подошел, и здесь-то мы и начали дискутировать...– и Рене примолкла, будто ей нелегко было вспоминать прошлое...
На самом деле в Политшколе была такая история – если не такая, то чуть-чуть на нее похожая. Рядом с ней, через ряд, действительно сидел молодой человек, углубленный в себя, погруженный в учебу, почти не глядевший по сторонам и вызывавший этим любопытство студенток, которым было мало простого, понятного, нужно было еще чужое, непознанное. Рене он приглянулся своей сосредоточенностью: она сама была такой же – и еще затаенным и скрытным высокомерием, которое она не прощала другим, а у него оно почему-то ей понравилось. Она первая подошла к нему, они разговорились, он проникся к ней доверием и сообщил, что он убежденный фашист и учится здесь, чтоб и дальше бороться за правое дело, но уже вооруженный знаниями: его однопартийцев часто и незаслуженно считают неучами. После этого конечно же чувства Рене погасли, не успев вспыхнуть,– она поспешила с ним расстаться, и вот к этому-то он как истинный фашист и отнесся подозрительно: угадал, что все дело в политике.
– Что он говорил тебе? – Нинель ждала продолжения.
– Для начала скажите, как его звали? – спросила мать.– А то уже интересно, а имени нет – слушать трудно.
Это могло быть ловушкой, и Рене помешкала – хотя сообразила потом, что осторожничает напрасно.
– Имени я вам, донья Бланка, не назову,– сказала она все-таки.– Он здесь под вымышленной фамилией. Германия участвует в испанских событиях, но не хочет, чтобы ее воины были известны. У него могут быть неприятности, если я начнуу его искать по немецкому имени. Поэтому я и отказалась от прямых розысков,– пояснила она Нинель, которой прежде давала иное объяснение своим поступкам.– Увидимся так увидимся, нет так нет. Будет хоть знать потом, что я за ним сюда ездила,– этого достаточно.
Здесь донья Бланка ей наконец поверила.
– До чего хитры женщины. И где ж ты хочешь его увидеть? В госпитале, если ранят?
– Летчиков, донья Бланка, ранят редко,– сказала Рене, и хозяйка поежилась от ее откровенности.– Может, отдыхать приедет... Может, я туда поеду, в Испанию – если повезет,– выдала она наконец заветное желание.– Но об этом я никому не говорю – так что и вы меня не подводите.
– Значит, любовь началась с ссоры? – спросила Нинель, которую любовь привлекала больше, чем военные действия.– Он тоже из аристократов?
– Нет. Наоборот совсем.– Рене скинула со лба прядь волос, как делала это в минуту глубоких раздумий.– Его отец – небольшой чиновник в министерстве иностранных дел и влиянием не пользуется. Но он был самый убежденный фашист из всех, кто там учился. Идейный. Мечтает о всемирном государстве без денежных тузов и профсоюзных демагогов – без плебейских армий, которые, как он говорил, собираются на Востоке, чтоб поработить разложившийся Запад...
– Не так быстро: я не успеваю,– пожаловалась переводчица.– Что ты зачастила?
– Потому что тысячу раз от него это слышала. Мы не во всем с ним расходились. Он, например, тоже считал, что не надо саботировать лекции опускаться до этого. Но и он считал, что с евреями надо кончать, что они никогда не поддадутся нацистскому перевоспитанию,– посмотри, говорит, на их кривые улыбки: их сам черт не переделает, носятся со своим Богом под мышкой, будто присвоили его, взяли себе на откуп, совещаются с ним каждый день, считают себя поэтому всегда правыми. В этом отношении он целиком доверял Гитлеру. "Майн Кампф" у него всегда был на столе...
– Француз? -Нинель уже начала кое-что понимать: у них в городе тоже были фашисты.
– Из Эльзаса. Отец – немец: поэтому его в летный отряд взяли.
– А почему вы сошлись с ним? – осторожно спросила Нинель, которая не могла ни позволить себе того же со своим женихом, хотя они давно были повенчаны, ни даже перевести этого вопроса матери. Та, впрочем, догадалась, о чем идет речь: у нее тоже открылись вдруг лингвистические способности.
– Почему сошлись? – Рене тут и вправду задумалась, и в ее рассказе немец-фашист, которого звали Францем, связался почему-то с Яковом.– Потому что я люблю людей, знающих, чего они хотят. То есть люблю я улыбчивых и веселых, а тянет меня именно к таким – серьезным и идейным. Они меня чуть-чуть подавляют, но мне это даже нравится...
– Что она говорит? – спросила мать.
– Думаешь, это легко? – сказала Нинель и перевела что сумела.
– Это потому, что она крестьянка,– упрямо повторила донья Бланка.– Ей нужен человек, который бы говорил ей, что надо делать.
Рене не обиделась на нее: замечание было колким, но она сама думала о том же.
– Нет, донья Бланка. Мне поводырь не нужен, я без него обойдусь. Что мне нужно – так это то, что всякой женщине,– надежного друга. Мне они видятся среди идейных, и тут-то я, наверно, и ошибаюсь. Если во мне есть что от крестьянки, то излишняя доверчивость. Но ведь и не все крестьяне таковы большая часть, наоборот, хитра и лукава... Знаешь, что он мне сказал, когда я сказала ему "да"? – спросила она Нинель, надеясь на то, что мать вовсе не понимает по-французски. Так оно и было, но по краске, залившей прекрасное непорочное лицо дочери, мать почувствовала неладное.– "Теперь мы будем делать вдвоем фашистскую революцию!".. – Нинель засмеялась, а мать, ничего не поняв, поджала губы и поглядела на обеих в высшей степени подозрительно.
– А ты что?
– Да мне показалось это немного странным, и я спросила: "А что, если я вдруг не захочу ее делать?" "Получишь тогда полный расчет",– сказал он и весь день потом дулся: нельзя шутить на такую тему. Так оно в конце концов и вышло.
– Не захотела вступить в партию?
– Не в этом дело – хотя и это тоже... Сказала ему как-то, что нельзя всех стричь под одну гребенку, надо людям дать свободу, чтоб жили как хотели, а он мне на это – это у тебя от гнилого либерализма, от твоего лживого католичества, что раз так, то нам не о чем больше говорить и незачем жить вместе – раз мы не понимаем друг друга в главном.
– Он был протестант? – спросила донья Бланка, поняв только слово "католический".
– Не знаю,– сказала Рене.– Их не понять. Вместо апостолов у них Гитлер – ему его было достаточно. Нас никто не подслушивает? – спохватилась она и огляделась по сторонам.
– Никто, Марта, тебя в Португалии в этом не упрекнет и не выдаст,-торжественно обещала донья Бланка: Рене знала, на какую педаль нажимала.-Наши фашисты ходят в церковь. Попробовали бы не ходить – их бы сразу поставили на место.
– Не все,– поправила ее дочь.– Брат ходит каждую неделю, а синьор Томмази, кажется, ничего не признает, кроме своей ячейки. Хотя и итальянец.
– Кто этот Томмази?
– Руководитель их фашистской секции,– сказала Нинель.– Мой брат ведь тоже фашист.
– Но не такой, как Томмази,– сказала мать.– Наш Хорхе прежде всего внук своего деда...
С братом Рене познакомилась на следующий день. Тот был недоволен тем, что мать взяла на пансион чужого человека: он не любил посторонних в доме. В первый день он нарочно не пришел обедать вовремя – под предлогом затянувшейся прогулки, но когда все-таки пришел и сел в одиночестве за стол, мать рассказала ему трогательную историю о девушке, последовавшей за женихом чуть ли не на поле боя, и он проникся к Марте тем особенным чувством, которое военные испытывают к женщинам, сопровождающим их в военных тяготах и сражениях.
– Тогда не бери с нее совсем денег! – объявил он.– Что за обед такой вкусный? И вино замечательное?
– Потому и замечательное, что ее взяли,– объяснила она. Он принял это к сведению и проникся поэтому к Рене еще большей симпатией.
– Кого она ищет хоть? Может, помочь нужно?
– Она не называет имени – говорит, что не положено.
– И правильно говорит,– одобрил сын, у которого одной заботой стало меньше.
– Отряд назвала. Не то ночные грифы, не то черные вороны. Летная эскадрилья – формируется в Лиссабоне. А сам он полунемец-полуфранцуз. Отец немец, поэтому взяли в германские войска.
– Все правильно. А почему у нее фамилия такая, если она француженка?
– От отчима. Отец, видно, непутевый был, прощелыга – она до сих пор опору в жизни ищет. Ездит за ней по всему свету.
– Все женщины такие – других не бывает. Рыба у тебя сегодня, мама, бесподобная. Попробую узнать про этих летающих птичек.
– Осталось еще на гостью посмотреть,– осторожно ввернула мать.Богатая – денег куры не клюют. Продала фамильные бриллианты, чтоб сюда приехать... Может, врет?
– Почему? Так оно и есть. Мы тратим, они копят. Врут, когда за аристократов себя выдают, а не когда в крестьяне записываются... Может, эти бриллианты ее дед у своего графа в доме нашел – в их Великую революцию.
– Сейчас все в прошлом,– сказала благоразумная мать.– Кто взял, того и деньги... Симпатичная, между прочим. Десять языков знает. Училась в Высшей школе в Париже.
Хорхе удивился.
– Ты что, меня за нее сватаешь? Чтоб я у своего боевого товарища невесту отбил? – шутливо сказал он и добавил серьезнее: – Хватит нам одного мезальянса в доме.
Мать с ним не согласилась: для нее свадьба Нинель была решенным делом.
– Аугусто хорошо относится к Нинель. И ей с ним хорошо.
– Не хватало еще, чтоб плохо к ней относился... Я не против их брака, но он не из тех, которым хвастают в обществе...
Хорхе пропустил из приличия ужин и пришел знакомиться с Мартой на следующий обед, где подавалась знаменитая испанская паэлья: донья Бланка хотела показать, что знает не одну только португальскую кухню, и начала со своих ближайших соседей. Хорошая еда настраивает на дружеский лад.
– Как вам в Лиссабоне? – спросил Хорхе, блюдя этикет и задавая протокольные вопросы: как аристократу, как военному и просто как красивому молодому человеку ему достаточно было говорить банальности, чтобы нравиться женщинам.
– Мне кажется, это самый красивый город в Европе,– с чувством сказала Рене.
– Самый красивый город в мире,– поправил он.
– Но я не везде еще была.
– И не надо. Это и так всеми признано... Навел я справки,– сказал он, обращаясь не то к Рене, не то к матери.– Не черные грифы и не ночные вороны, а королевские фазаны. И не отряд, а эскадрилья.
– А мне сказали, грифы,– упрямо возразила Рене: ей никто ничего подобного не говорил, но если начала врать, надо поддерживать свою версию.
– А вам никогда правды не скажут,– сказал красавец в нарядном мундире, делавшем его еще более привлекательным и мужественным.– За такую болтовню могут и по шее надавать. Но мне это уже не грозит, потому как здесь их нет отбыли в неизвестном направлении: каком, сами догадывайтесь.
– Королевские фазаны? – повторила, заучивая, Рене: готовила ночную шифровку.
– Да, и я вам не говорил ничего. Теперь она базируется в Андалузии. На юге Испании. Приходите к нам в клуб. Завтра воскресенье – мы едем с экскурсией в Порто.
– Не в сторону Испании? – не без грусти спросила она.
– В прямо противоположную,– и засмеялся: – Ее туда тянет. Не надо было мне говорить об эскадрилье. Теперь ей Португалия в тягость будет. Приходите – может, развлечем вас немного. Будут мои друзья-офицеры и их сестры с подругами. Народ в высшей степени приличный.
– Женатые остаются дома?
– А что им еще делать? У нас тут не Франция. Поэтому мы и не торопимся...– и улыбнулся, как бы приглашая ее в соучастницы этого неторопливого ожидания...
Вечером того же дня, ближе к ночи, из дома, охраняемого полицейским, в Москву полетела эфирная голубка, извещающая тамошних орнитологов о перелетах королевских фазанов, о миграции этой редкой породы птиц в пределах Иберийского полуострова...
Она поехала на следующий день в Порто – город, расположенный севернее Лиссабона, второй по значению порт Португалии. Старенький потертый автобус был занят молодыми людьми с военной выправкой и горделивой осанкой, свидетельствующей о их высоком происхождении. С ними было несколько девушек, державшихся среди них привычно и уверенно и словно записанных в состав курсантского училища: это были невесты будущих офицеров. Рене представили как богатую канадку, приехавшую в Лиссабон для встречи с женихом, но здесь с ним разминувшуюся: после этого она как бы со всеми породнилась, вошла в теневой женский список военного училища.
– Это Марта Саншайн,– объявил Хорхе, заводила в этой компании.– Она приехала сюда к своему жениху: он готовился в одном военном лагере, но не застала его, потому что он уже отбыл в неизвестном направлении! – И автобус в дружном патриотическом порыве загудел и зааплодировал, давая понять, что догадывается в каком направлении улетел неизвестный герой и что они заодно с ним – если не телом, то душой и мыслью. Рене села возле Нинель и ее жениха Аугусто, которого Нинель, пользуясь ее присутствием, уломала поехать с ними: чтоб познакомить с подругой и заодно с друзьями ее брата. Он согласился только из-за Марты, к которой на расстоянии чувствовал симпатию – из-за того, что та не скрывала своего крестьянского происхождения: сам он терпеть не мог аристократического чванства и был дворянин лишь наполовину – отец его, видно, любил простых женщин. Когда раздались аплодисменты, Рене встала и сказала на ломаном португальском (небольшой нации приятно услышать свою речь от иностранца), что надеется все же найти своего суженого. Это было встречено новым смехом и одобрением и воспринято почему-то как французская фривольность, позволяемая одним парижанам и парижанкам. Она извинилась за свой португальский, попросила заранее простить ей будущие оговорки, которые, как она видит, уже успели из нее вылететь, и наконец села – популярность ей была отныне обеспечена: португальцы, даже аристократы, впечатлительны, любят яркое слово и довольствуются в жизни малым.
Нинель чувствовала себя в родной стихии: она была сестрой своего брата, Аугусто же – как рыба, выброшенная на берег. Он разговаривал вполголоса и обращался к одной Нинель, а та, напротив, говорила нарочито громко и все пыталась вывести его на общий разговор: ей он нужен был для того, чтобы узаконить наконец в глазах друзей брата их непростые, хотя и давно тянущиеся отношения. Курсанты относились к ее жениху не то чтобы настороженно, но вяло и без интереса – он был не их поля ягода, это было видно на расстоянии и читалось с его лица большими заглавными буквами. Рене посочувствовала Аугусто. Она ломала здесь комедию, делала это по расчету, и неизвестно, что бы испытывала сама, будь на его месте. Это был красивый (как многие португальцы) высокий черноволосый молодой человек сугубо интеллигентного, то есть вдумчивого и слегка саркастического типа: ни то ни другое военной братии не нравится и ею не одобряется. Рене, вообще говоря, военных любила, но они ей нравились, если так можно сказать, в подневольном состоянии: она ведь была на стороне всех унижаемых и угнетенных, но здешние курсанты, хотя и не были еще офицерами (а может быть именно поэтому), были раньше срока высокомерны и спесивы, и у многих эта черта грозила остаться навеки: они метили в большие начальники. Но как разведчице это было только ей на руку: спесь и гордость болтливы – ребята говорили без удержу и, чувствуя себя в своем кругу (они оглядывались только на Аугусто, а Рене сразу признали своею), кичились друг перед другом осведомленностью и посвященностью в дела взрослых. Поскольку это были дети больших родителей и военных, послушать было о чем, и Рене только этим и занималась.
– Слышали: наши заняли Картахену,– говорил румяный щекастый крепыш, у которого были уже все замашки офицера генерального штаба.– Вчера у отца был генерал Миранда – говорил это как факт, не подлежащий сомнению. Много наших погибло – минимум втрое больше, чем сообщают, но и тех полегло видимо-невидимо.
– Ура! Виват! – прокричал автобус, и вместе с ним и дружески настроенная Рене – лишь Аугусто не ко времени покривился: он не любил публичных изъявлений патриотизма. Рене начала уже подумывать о нем как о возможном объекте вербовки, но дело было деликатное: к нему надо было подступаться не сразу, а исподволь, осторожно; кроме того, она не хотела отбивать жениха у Нинель, с которой подружилась,– в той мере, в какой это было возможно в их положении.
– Это очень важный плацдарм для последующего наступления,– продолжал розоволицый стратег – не то развивал свои взгляды на положение воюющих сторон, не то повторял услышанное.– Там, кстати, отличилась эскадрилья королевских фазанов! – и с особым значением поглядел на Рене: видно, и до него дошел адрес ее любимого.
– Виват Марте! Ура, ура, ура! – прокричала трехкратная здравица, и Рене снова встала и поклонилась. Лицо ее сияло тихой радостью от услышанного.
– Я надеюсь, что смогу попасть к нему,– сказала она, оставляя в стороне скромность и подавая таким образом заявку на поездку в Испанию.
– Браво! – закричали дружные молодые люди, и среди них первый – сын генерала.– До встречи в Мадриде!
– Если там все кончится,– предупредил мудрый Хорхе, который не зря пользовался тут авторитетом.– Эта история грозит, друзья, затянуться. Но мы ко всему готовы – мы воины, а воин думает и размышляет, но прежде всего подчиняется – такова его участь, и мы с ней не спорим!
– Браво, Хорхе! Ты говоришь как поэт. Как Камоэнс!
– Все равно! – стоял на своем пылкий поклонник Франко.– Как евреи говорят: в следующем году в Иерусалиме, так и я скажу: в следующем году в Мадриде!
– Что ты помянул их? – зашикали на него, будто он сказал что-то неприличное.– Хорошо Томмази нет – он бы задал тебе перцу.
– Так потому и говорю, что его нет,– упрямствовал тот.– Я его люблю, конечно: он мой идейный вождь и руководитель, но гуляю я без него. Как и без родителей и без ротного воспитателя... Что: не так сказал что-нибудь?
