Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 51 страниц)
– Слушай, надо бы тебе какие-нибудь деньги у нас брать. Без денег капитализм не работает. Мы у тебя время отнимаем.
– Да мне все равно делать нечего,– снисходительно возразил тот, после чего Люсетта разве что на стену не полезла от обуявшей ее злости.– Не старайтесь, ребята. Для меня это вопрос принципа. Я не хочу ни от кого зависеть.
– Но мы-то от тебя зависим! Кто платит за эту хату? Я слышал, ваши перестали?
– Вроде так,– признал Робер.
– Значит, ты хозяин заведения. Частное профсоюзное бюро. Бывают же частные детективы? А ты частный профсоюзный работник. Бери гонорары. Поэтому тебя и не считают у нас своим – раз денег не берешь. Работаешь – и все даром,– и посмотрел на Люсетту, призывая ее в союзницы, но она не клюнула на эту удочку – только вспылила еще больше, негодуя и на Робера, и на его лицемеров-подельников.
– Я на вас и не работаю,– сказал Робер.
– А что ты делаешь? Бери деньги, говорят.
– Подумаю,– сказал тот: чтоб он отвязался.– Познакомься лучше с моей дочкой. Ее Рене звать. В лицее учится. А это Андре и Шая.– Шая был тот ловкач, что всучивал отцу деньги, зная наперед, что он не возьмет их.
– Она у тебя в лицее учится, а ты денег не берешь? С такой дочкой? Бери, Рене, в свои руки предприятие. Отец твой прогорит в два счета при таком ведении дела... Значит, это и есть твоя дочь, Робер?
– Она и есть,– сказал отец.– Не только в лицее учится, но еще и секретарь комсомола девятого района.– Шая уставился на Рене с любопытством.-А недавно листовки на колониальной выставке разбросала.– Он явно хвастался геройствами дочери.
– Не я одна,– возразила Рене, движимая чувством справедливости.
Шая еще раз присмотрелся к ней.
– Эту историю я слышал. Как разбросали?
– Через крышу.
– И это в газетах было. Потом кто-то по вашим следам прошел. Но наверх-то как попали?
– Тоже по крышам.
– Это понятно. Не на дирижабле же. На крышах половина дел в Париже делается. Прыгали с одной на другую?
– Там доски были заранее заготовлены.
– Досточки! Моя мечта! У меня такого комфорта никогда не было. А как на первую крышу прошли? Там же консьержка обычно сидит? Надо зубы заговаривать: труба, мол, наверху засорилась или еще что...
– Дом не был заселен. На ремонте.
– Тогда я пас. Это ловко. Заранее все обошли. Мои поздравления. Покажешь мне потом этот дом – может, пригодится...
– Листовки разбрасывать?
– Нет, что похуже! – Шая засмеялся, Рене подумала вдруг, что он домушник, но поглядев на него, отвергла это предположение. Тот повернулся к товарищу: – Нам, Андре, надо переговорить. Об этой последней почте,– и махнул конвертом, который вытащил, как фокусник, из кармана. – Я с Жаком говорил, он ничего про это не знает. Надо ехать,– и исподтишка глянул на Рене.– При ней можно? – спросил он отца.
– Думаю, можно.
– В общем, поезжай,– сказал он Андре.– Я тебе сейчас гроши выдам.
– Все вдвое,– сказал тот.– На два билета.
– А это зачем?
– Пусть Рене посмотрит, как это делается. И мне хорошо – для прикрытия.
Рене опешила, оглянулась на отца, но тот нарочно глядел в сторону. Впрочем, Рене была не против путешествия. Она любила ездить по стране, но это редко ей удавалось. Она спросила, куда они собрались.
– В Бретань.– Шая помешкал, разыгрывая нерешительность.– О ней, Андре, разговору не было. Надо Жака спросить. Я понимаю, тебе не терпится,– не без зависти и не без яду в голосе заметил он.– Но без Жака пока отставим.
– Значит, поездка откладывается,– объявил Рене будущий попутчик и улыбнулся, обнажая ровные белые зубы.– Но думаю, ненадолго...
В Бретань поехали через пару дней. Стоял по-летнему теплый солнечный день. Поезд шел до Сен-Бриека. Они приехали туда в послеобеденное время. Андре решил задержаться в городе, прежде чем ехать к месту назначения.
– Лучше здесь обождать,– объяснил он,– чем торчать там у всех на виду. Чем меньше место, тем в нем больше любопытных.
Они сели в привокзальном кафе. Андре заказал пиво с креветками.
– У меня с деньгами туго,– честно предупредила она его.
Он широко улыбнулся.
– Еще чего? "Юманите" платит. Поэтому, наверно, и прогорели.
– А при чем здесь "Юманите"?
– Мы же с тобой по письму рабкора едем. Не знаешь, кто такие рабкоры?..– Рене не знала.– Что ж ты знаешь тогда? Плохо газеты читаешь.
Ее не в первый раз упрекали в этом. Все, кто так или иначе был связан с партией, считал своим долгом, неукоснительной обязанностью и едва не удовольствием читать ежедневный орган Компартии – ей же он казался пресным и похожим на церковные книги: прочтешь строку и знаешь, что будет дальше. Но она, конечно, никому об этом не говорила. Принесли пиво.
– Любишь? – спросил Андре, сдувая пену.– Я обожаю. Шая только не хочет его в счет включать. Хороший парень, но этого я в нем не понимаю. Вина еще, говорит, закажи. Чтоб во Франции жить и вина в обед не пить!
– А почему его зовут так странно?
– Шая? Потому что еврей. Исайя по-нашему. А он настаивает, чтоб его Шаей звали. Знаешь, кто такие евреи?
– Знаю, в Библии были.
– Почему только в Библии? До сих пор живут и здравствуют. У них способность к языкам обалденная. Ты по-иностранному можешь?
– Могу. По-немецки прилично говорю и по-испански.
– Откуда?! – изумился он.
– В школе учили. Надо было уроки делать.
– То-то я не знаю ни шиша. Уроков никогда не делал... А я уж решил, ты иностранка. Шая из Польши, кажется. Или Галиции. Где Галиция – не знаешь?
– Нет.
– И я тоже. Так оно веселее, когда ничего не знаешь. А рабкоры сообщают нам, какие у них на заводах и предприятиях законы или правила безопасности нарушаются, и мы на проверку едем. Как сегодня.
– И на это много денег уходит?
– А что делать? Не к себе же их вызывать.– Он помолчал.– В этот раз рабочий на аэродром жалуется: шум, пишет, над головой страшный. А администрация ему: ты что, в лес работать пришел? Должен был знать, куда идешь. Надо заглушки на уши давать, а они не знают или экономят. Я-то вообще секретарь профсоюза авиационных рабочих севера Франции, но сегодня афишировать этого не будем, ладно?.. Сколько сейчас? Надо еще не напугать их. А то приедем в поздноту – кто такие да что? Переполошатся.
– Не написал, что приедешь?
– Нет. Писать еще хуже. Вся деревня будет в курсе – начиная с почты и кончая аэродромом. Посидим и поедем. Или пойдем. Тут недалеко – можно и пешком пройти. Если не возражаешь.
– Нет, конечно.
– А то, что домой сегодня не попадешь, тоже ничего? Потому как оттуда мы сегодня не выберемся.
– Ничего. Я для родителей у отца ночую.
– Он у тебя как бы алиби?
– Как бы. Вообще я с отчимом живу.
– Ясно. У семи нянек, говорят... Пойдем? Или еще пива выпить?.. Нет, хватит – все-таки на задании. И газету надо поддержать: совсем уже обанкротились...
Они пошли по обсаженной тополями дороге, по обе стороны от которой зеленели недавно засеянные поля.
– Красота какая! – не выдержал Андре и размечтался: – Бросить бы все да осесть тут, в какой-нибудь деревушке.
– А что мешает?
– Да разве отпустят? Повязан по рукам и ногам.
– Семья?
– Нет, семьи нет. Кое-что похлеще... Есть подруга, но, наверно, уже бросила. Никакой девушке не объяснишь, почему все время по стране мотаешься. У вас на все одно объяснение. А я сказать не могу. Потому как конспирация...– и пошел по полю, к сохранившемуся посреди него островку прошлогоднего гороха.
– Не топчи зелень,– сказала она ему.– И вообще, не твое это.
– И что с того? – Он вернулся.– Не хочешь? – Она отказалась от его подношения, он распробовал, согласился: – Невкусный! – и выбросил.
– Потоптал поле – зачем? Чтоб прошлогодний горох попробовать? Городские – ничего в сельском хозяйстве не смыслите.
– А ты еще и крестьянка? Со своими иностранными языками?
– Была когда-то. Но до конца это не проходит...– И Андре, не знакомый с этой точкой зрения, скорчил непонятливую физиономию и задумался...
Рабкора – вернее, человека, написавшего письмо в "Юманите",– они нашли по адресу, стараясь не расспрашивать местных и читая редкие дощечки с названиями улиц, которых здесь было немного. Корреспондент только что вернулся с аэродрома. Это был недалекий, рассеянного вида человек лет пятидесяти, с простым крупным продолговатым лицом, совсем недавно крестьянин, а ныне – уборщик территории построенного рядом аэродрома. Об этом аэродроме в редакции "Юманите" ничего не знали. Вначале он испугался гостей, потом, когда те представились, разошелся:
– Да, понимаешь, орут как оглашенные! Спасу никакого нет! Что ж это за условия труда? Уйду от них – уши себе дороже!
– А что толку, что уйдете? Рядом ведь живете? У вас хозяйство? – и Андре оглядел небольшой дом и участок.
– Есть, да не хватает на жизнь – поэтому и пошел туда. А там вон как! Напишите – может, реветь будут меньше. Жены не слышу уже!
– Может, оно и к лучшему? – рискнул пошутить парижанин.
Тот конечно же его не понял:
– Почему? Она лишнего не говорит. Скажет, если вода, к примеру, в бадье кончилась или когда за дровами идти. Все по делу. А я и собаки иной раз не слышу. Как это: в сельской местности жить и ни жены, ни собаки не слышать? Самолеты только и орут.
– Ладно.– Андре пока удовлетворился этими сведениями.– Мы это все запишем, но надо еще ряд деталей выяснить. Поможете? – и вынул из планшета карандаш и бумагу.
– А почему нет? Уши – дело святое.
– Этот аэродром ваш – он далеко отсюда?
– Да рядом. Услышите еще.
– По дороге, что к Сен-Бриеку?
– Да нет, в стороне чуть-чуть.
– Надо будет сходить посмотреть. А то скажут: пишете – а о чем, сами не знаете.
– Это конечно. Сходим посмотрим.
– Он в ширину метров двести?
– Метры – это я не знаю, а вот как от сих до церкви – примерно так.
– Там самолетов десять стоит?
– Когда как. Когда больше. Мастерские – их там чинят главным образом.
– Ладно, и это потом обсудим.– Андре отложил карандаш и бумагу.– Вы, наверно, поесть после работы не успели? А у нас тут колбаса парижская и винца с собой взяли. Думали в кафе зайти – но зачем лишнее тратиться?
– Конечно! – одобрил хозяин.– Я туда не хожу. За скатерти их платить? Они не чище наших. Эй, Марсель! – позвал он жену.– Гости у нас. Сыр тащи. У нас сыр свой,– похвастался он.– Настоящий козий.
Жена выглянула из дома. Смотрела она подозрительно.
– Сыра нет больше. А что за гости еще?
– Приехали из "Юманите". По поводу шума.
– Смотри, как бы у тебя другого шуму после этого не было. Сыра нет, и баста.
– Да нам его и не надо,– сказал Андре.– Может, пойдем с бутылками да колбасой – куда-нибудь поближе к самолетам. И от Марсель подальше.
– Зачем? – спросил недогадливый хозяин.– С ней ясно, а к аэродрому на кой?
– Послушаем, как гудит,– сказал Андре.– У меня правило – пишу только то, что сам видел и слышал.
– А вот это правильно! – одобрил тот.– Марсель! Мы пошли! Раз ты нас не привечаешь, мы другую найдем! – и, подмигнув гостям, повел их в окрестности аэродрома.
Он оказался небольшим и, видно, и в самом деле предназначенным для осмотра и починки того, что можно было сделать на месте без завоза в ремонтные ангары. Андре расспросил рабкора о числе предполагаемых сотрудников (чтоб знать, скольким среди обслуживающего персонала угрожает глухота), о численности охраны (для той же цели) и о марках или, поскольку хозяин был несведущ в авиационной технике, хотя бы величине самолетов (для уточнения технических подробностей),– все это он записывал в блокноте одному ему понятными значками и буквенными сокращениями. Колбаса была съедена, вино, которого всегда мало, выпито – возник соблазн сбегать за второй бутылкой, уже местной, но от этого их удержала благоразумная Рене: пришла, по ее мнению, пора прощаться. Хозяин за время знакомства сдружился с газетчиком и обещал, что будет писать и дальше: раз все так весело кончается.
Было поздно. Последний поезд в Париж отошел часом раньше.
– Мы в отель,– сказал Андре.– Есть у вас гостиница?
– Есть, конечно, но на кой она вам? Что я, у себя вас не размещу?
– Не надо,– отсоветовал Андре.– Во-первых, Марсель, во-вторых, тебе это ни к чему. Может, не выйдет ничего с письмом, а разговор пойдет, что жаловался, корреспонденты приезжали, а ты их у себя принял. Что раньше времени на рожон лезть? – И хозяин осекся, замолк, признал справедливость его слов.– Лучше скажи всем, что к тебе парочка из Парижа приезжала старого знакомого сын с девушкой, от него привет тебе передавал, выпили слегка, а дома у тебя не остались. Потому как девушка строгая: ей неприлично под одной крышей спать.
– Да я и вижу, что она строгая,– согласился рабкор, совершенно им обмороченный.– Ни слова за все время не сказала.
– Она практикантка,– сказал Андре.– Со мной в газете работает. Пока только учится. Надеюсь, выйдет у нас что-нибудь, с шумом твоим...
Хозяин вызвался проводить их до гостиницы, спротежировать и сбить цену за номер, но его разубедили: под тем же предлогом конспирации.
– Со всем этим осторожней надо быть,– разъяснял Андре спутнице.– Хорошо этот парень ничего не понял и никогда не заподозрит. А могут и сообразить, что к чему. Недавно один в контрразведку пошел: что это за вопросы ему задавали, которые не профсоюзы должны интересовать, а чужую разведку,– и глянул многозначительно.– Свой, между прочим, парень – коммунист и профсоюзник.– Он обождал минуту, сменил неприятный разговор: – Теперь ты видела, что к чему. Мне Робер говорил, тебе скучно на легальной работе и тебя интересует что-нибудь живое и рискованное.– ("Когда успел?"– подивилась Рене, обещая себе не говорить больше отцу лишнего.)– Так-то ты подходишь нам по всем статьям: мы о тебе навели справки – и о выставке той и до нее – об истории с плакатами. Но прежде надо задать тебе несколько вопросов...
Рене была ошарашена всем этим. Она не просила отца ни о чем подобном и ничего похожего ему не говорила. Она еще не знала, чем будет заниматься в жизни, но такое ей и в голову не приходило. Но она ничего не сказала и не опровергла слов отца – предпочла промолчать и остаться в тени, чтоб побольше выведать из Андре: в ней жили уже задатки будущей разведчицы.
– Прежде всего скажи, в каких ты отношениях с Дорио? – Андре поглядел на нее испытующе и исподлобья.– Ее в который раз уже об этом спрашивали, и эти вопросы набили ей оскомину.– Что ты о нем думаешь? – спросил он, потому что она медлила с ответом.
– Это так важно?.. Думаю, хороший организатор. Бузотер – но это тоже необходимо. За это его и любят. Рабочие за ним идут – я это сама видела.
Он кивнул:
– Это все так. С виду, во всяком случае... Но у нас есть сведения, что он связан с полицией...– и глянул украдкой.– Поэтому если хочешь иметь дело с нами, надо с самого начала с ним определиться.
– С ним все просто,– сказала она спокойно и взвешенно.– У меня с ним нет никаких отношений. Кроме самых обычных.
– Это так? – на всякий случай спросил он, ожидая, видимо, дальнейших уверений, но она смолчала, давая понять, что нет смысла спрашивать ее о чем-либо дважды, и он вынужден был этим удовольствоваться: – Если так, то будем считать вопрос исчерпанным.
– А что вообще происходит в партии? – спросила Рене, и слова эти, несмотря на видимую беспечность, прозвучали глухо и серьезно.– Я спрашивала у отца, но этот вопрос, наверно, не для него. Какое место у нас занимают русские?
Андре был готов к ответу и все же замешкался.
– Этот вопрос многие задают, Рене, но мало кто знает, как на него ответить... Дело в том, что французы сами революции не сделают.– Он поднял с дороги хворостинку и начал махать ею, как лектор указкой, помогая себе в рассуждениях.– Не сделают, потому что слеплены из другого теста. Считают, что свое и так возьмут и проживут без лишних забот и треволнений. А дело к войне идет. В ней надо будет воевать, а не отсиживаться дома. Мы стали на сторону русских: нам представляется, что они сыграют в войне главную роль, и надо помогать им, пока не поздно. Пока их все скопом не затравили. И отец твой так думает – только не хочет при этом свою независимость потерять: денег, видите ли, брать не хочет и этим сразу всем делается подозрителен. Независимые не нужны никому – да и как без денег заниматься нашими делами? Поэтому его никто своим не считает, хотя делает он, может быть, больше, чем другие... Ладно, хватит о нем: мы-то как раз его любим за бескорыстие... Если забыть, конечно, про его необязательность,– припомнил он.– Тут он не имеет себе равных. Может назначить встречу и уехать куда-нибудь в Прованс с новой пассией. Для начальства нет ничего хуже – нам они еще разрешают с ним дело иметь, а сами не хотят и знаться... Теперь о русских. Они просят у нас военные сведения – мы их даем: надо быть до конца честными – воевать-то в первую очередь им придется. Почему один народ должен отдуваться за других, а те ждать, когда им каштаны из огня вынесут... Они, конечно, тоже не сахар русские эти. Любят, чтоб им льстили и подпевали – за это и денег дадут и поддержат кого не надо. Дорио ведет под шумок переговоры с правыми, с фашистами находит общий язык, Барбе, кажется, такой же, а они у них сейчас чуть ли не фавориты. Потому что новые: прежних Каменев и Зиновьев поддерживали, они теперь в Союзе первые враги и оппортунисты, и их люди, стало быть, на подозрении.
– И что делать? – спросила Рене.
– Да то и делать, что делается. Все само собой образуется. Силою вещей. У нас сейчас Жак фактически всем заправляет. Он и Морис: Морис легальный аппарат ведет, Жак нелегальный. Они женами, что ли, обменялись для большей надежности – чуть ли не свойственники. Хотя оба как будто бы не в фаворе... Трудно понять?
– Трудно.
– И не поймешь. Нарочно все запутывают. Деньги, во всяком случае, у Жака. И вся сеть оперативная. И связи – напрямую с Коминтерном и с Красной Армией. И люди у нас – один лучше другого. Шаю видела? Посмотришь – веселый крепыш и ничего больше? А за ним вся парижская полиция гоняется. Знаешь, как они его зовут? Фантомасом. Не потому что самый сильный, а потому что от всех уходит. Так в газетах и пишут: был Фантомас и снова ушел – как сквозь землю провалился.
– Шая – это псевдоним?
– Нет, он под своим именем выступает. Зачем мне, говорит, лишняя статья? Пока не задержат, могу позволить себе это удовольствие. Не любит на чужие имена откликаться. Все до поры до времени, конечно...– Он поглядел искоса.– Видишь, сколько я тебе наговорил? Это чтоб ты выбор сделала правильный. Если захочешь с революцией связаться. А ты захочешь – я тебя насквозь вижу. Иначе бы не стал говорить всего этого: не положено.
– Мне надо лицей кончать.
– Кончай, конечно. Времени много. В один день такие дела не решаются. Придешь к нам, когда захочешь. А пока забудь все, что я тебе спьяну выболтал...
В отеле, небольшом, но чистом и уютном, как все сельские гостиницы Франции, Андре попросил номер для девушки, себе же – хоть солому на сеновале.
– Думаете к девушке вечером прийти? – спросила недоверчивая хозяйка.– У нас это не принято.
– Что вы, мадам, разве мы на таких похожи? Вы меня в краску вгоняете...
Он проводил Рене в ее комнатку, оглядел обстановку, остался ею доволен и задержался в дверях дольше необходимого.
– Ну вот. Тебе удобно будет. Надеюсь, не очень устала?..– помешкал, потянулся к ней, но сдержал себя, усмехнулся и пошел спать в конюшню...
А Рене почувствовала на расстоянии это несостоявшееся движение, физически ощутила его и, странное дело, в последующем вела себя с молодыми людьми так, будто оно в действительности имело место, будто она имела опыт в свиданиях и прошла первый барьер любовного сближения. Тот, кто робеет в последний момент, не столько теряет сам, сколько готовит почву для другого...
У нее не было претензий к отцу, но она все-таки спросила его, зачем он организовал ей эту прогулку.
– Для расширения кругозора.– Он улыбнулся скованно.– Чтоб знала, что к чему.– И глянул искоса: – Тебя же ни к чему не принуждают...
Видно, они успели рассказали ему об этой поездке.
19
История эта имела все-таки продолжение. Хотя Рене и сказали, что она сама выберет день и придет к ним, когда захочет, следующий шаг к сближению снова сделала не она, а люди из нелегального отдела Компартии.
Рене продолжала ходить к Марсель в "Юманите" – благо редакция была рядом. Марсель продолжала опекать юную девушку из предмеcтья, которая, по ее мнению, отличалась способностями в самых разных областях, но ей не хватало чего-то важного – того, что можно назвать умением подать себя и что, надеялась Марсель, разовьется в общении с нею. Они еще несколько раз побывали в Лувре и стали называть себя подругами. Рене гордилась этим знакомством и не упускала сказать при случае, что дружит с дочерью самого Кашена: трудно уберечься от тщеславия – это распространеннейший из людских пороков. Марсель всегда была окружена интересными молодыми людьми. Рене хотя сама не любила и даже избегала чрезмерного мужского внимания, но успехам Марсель радовалась и признавала, что ее подруга обладает даром, которым она не владеет – умением, ни с кем в особенности не сближаясь, привлекать к себе массу поклонников. Правда, тут нужна оговорка, которую влюбленная в подругу Рене не делала. Журналисты "Юманите", ухаживая за Марсель, не взыскивали с нее в случае любовных неудач и заранее довольствовались невинным флиртом: она была дочерью директора газеты, и их искательства, со всеми поправками на время, место и идейные разногласия, повторяли в чем-то отношения приказчиков с дочерью хозяина.
Впрочем, любовь не играла большой роли в этом кружке, а была скорее данью возрасту и приличиям – только Серж был увлечен Марсель больше, чем следовало. Члены кружка были заняты политикой и искусством – в разных сочетаниях и взаимопреломлениях этих двух важных ипостасей общественной жизни и деятельности. Здесь охотно говорили о концертных и выставочных событиях сезона и мечтали об особой коммунистической газете или еженедельнике левого толка, в которых могли бы заняться этими желанными предметами без оглядки на число строк и на ворчливого французского рабочего, который больше всего на свете не любил, чтобы ему кололи глаза невежеством, и потому, руками преданных ему редакторов, не допускал в свою газету того, что было выше его понимания. Журналисты даже распределили между собой отделы будущего журнала: Марсель брала на себя музыку, живопись и новинки афиш; Серж – связь деятелей искусства с детьми и с рабочими коллективами (потому что о них тоже нельзя забывать, а он в этой компании был самый совестливый); третий, Венсан, отвечал за литературу. Сам он писал бесконечный роман, который никому не показывал, и печатал в "Юманите" несложные вирши по случаю разных событий и праздников – эти читала уже вся рабочая Франция, но мнение ее автору известно не было, поскольку стихи не были подписаны и составляли как бы неотъемлемую собственность газеты.
Все было бы хорошо, но в последнее время это размеренное и приятное существование оказалось между молотом и наковальней и стонало под ударами незваного пришельца. Москва прислала в газету своего полномочного представителя и диктатора, грозного черноморца Андре Марти, героя русской революции, некогда возглавившего французских моряков, отказавшихся стрелять в русских товарищей, и отсидевшего за это срок во Франции. Он долго жил в столице мирового пролетариата, засиделся там и горел желанием навести порядок в своем прогнившем дотла и заблудившемся в трех соснах отечестве.
Началось с того, что он наотрез отказался здороваться с сотрудниками на лестнице: будто это было не в его правилах или занимало у него слишком много времени. Вайяну-Кутюрье, главному редактору газеты, который приготовил ему излюбленную остроту о том, что его ругают весь месяц, а в конце его говорят, что газета все-таки не так уж плоха, в ответ на это изящное, не раз произнесенное и просящееся в историю бонмо, Марти сказал, с неслыханным в этих местах цинизмом, что у него: а) нет времени здороваться в газете с каждым встречным и б) отныне и в начале и в конце месяца будут одни лишь нелицеприятные разборы и разгромы написанного, так что пусть он не надеется на снисходительность (все это было сказано куда грубей и проще). Марти по характеру своему был угрюмый и дерзкий боец – тюрьма его нрава не укротила, а пребывание в Москве довело до совершенства. Больше всего попадало почему-то Венсану, хотя его статьи и стихи не давали этому повода: Марти, видно, не выносил поэтов – исключая тех, кто написал тексты "Марсельезы" и "Интернационала"...
– Что ему дались мои баллоны? – удивлялся Венсан, читая очередные вымаранные строки.– Чем я теперь колонны зарифмую?..
Он решил отомстить обидчику и чуть не вылетел из газеты: написал стишок на нового директора. Эпиграмма, врученная Марти в кабинете Кашена и зачитанная потом, приватно, коллективу газеты, была такова:
– "Пила драла дубок.
Дубок свалился с ног.
Что дерево? Терпело.
Пила ж? Все время пела". (Для перевода использовано четверостишие Жильвика, Guillevic, Executoire, 1947; автор стал в годы войны подпольщиком-коммунистом.– Примеч. авт.)
– Что за галиматья?! – вскричал моряк-редактор.– Я уже не спрашиваю про рифму и размер, но кто здесь дубок и где пила?! Это что, личные намеки?
Венсан сделал неуклюжую попытку оправдаться:
– Это все надо понимать фигурально. Я думал, вы оцените юмор. "Юманите" – "Юморите": это же где-то рядом.
– "Юморите" на главного редактора? Да еще предлагают напечатать в его собственном органе! Вы бы отдали ее "Досужему парижанину", с которым у вас такие прекрасные отношения!..– и оглядел поочередно всех сотрудников, пропустив только Кашена, с которым у него были иные счеты, решаемые на другом уровне.– Ищите, Венсан, работу. Я вас освобождаю от необходимости ходить в эту газету.
– Без всякого пособия? – огрызнулся тот.
– Венсан! – воскликнула Марсель: предупредить, чтоб не зарывался, но было поздно.
– Слыхали? Он хочет еще с партии проценты получить. Со своего вклада в нее. Или дивиденды – не знаю, как правильно: в тюрьме подзабыл, а в Москве совсем разучился...
Венсан весь испереживался и все думал, как уйти – тихо или хлопнув дверью, друзья же посоветовали ему продолжать ходить на службу. Он так и сделал, и санкций не последовало: Марти ограничился поперву внушением и предупреждением...
Марсель кипела гневом и даже пыталась создать оппозицию:
– Надо объединиться и спасти газету! Из нее хотят сделать церковный календарь со святцами! – Здесь, в тесном кругу друзей, она не стеснялась в выражениях.– Мне вчера тоже вырубили три строки о концерте Шаляпина! Я ему говорю: это великий русский бас, а он мне – белогвардеец! Вот когда приедет ансамбль Красной Армии, тогда и объявим...– Марсель поглядела с возмущением и спросила: – Он в самом деле сюда едет?
– Слушай его больше,– сказал Серж.– При теперешних-то отношениях? Издевается просто.
– И что ему это дает? – оскорбилась во второй раз, и еще больше, Марсель.
– Ничего. Кроме того, что в очередной раз унизил твоего папашу. Ты не понимаешь мужчин – половина из нас такая.– Видно, акции Кашена и вправду пошли вниз – раз Серж позволил себе назвать его папашей.
– Напишите коллективное письмо протеста – я его у себя в газете напечатаю,– предложил Ориоль, который, сколько ни ходил в этот круг, так ничего в нем и не понял.– Может, подействует?
– Подействует. Последним ударом по отцу станет. Обращаться с жалобой в классово чуждый орган прессы? – Марсель даже не поглядела в его сторону.-Для Марти это уж точно будет подарок – лучше не придумаешь. Будем ждать. А чего – никто не знает. Во всяком случае, надо держаться сообща. Один за всех и все за одного, как говорили мушкетеры.
– А кто взял себе рабкоров? – простодушно спросила Рене. Ориоль глянул на нее с острым любопытством: он уже не раз глядел на нее так – остальные недоуменно пожали плечами.
– Не знаю,– сказал Серж.– Они не в этом помещении.
Он мало что понимал в этой части дел и вообще не хотел вникать в то, что не касалось его лично. Марсель, для которой в отчаянии все средства были хороши, переглянулась с Рене и сообразила, что вопрос не так уж невинен.
– Отец, к кому перешли рабкоры? – спросила она Кашена, который только вошел в прихожую, снимал с себя длинное черное пальто и сматывал конспиративный шарф, закрывавший половину лица до длинных висячих усов. От ее вопроса он замер, крякнул от неожиданности, медленно повернулся к молодым людям, оглядел всех подряд, выделил неприязненным оком Ориоля, которого недолюбливал с тех пор, как тот посоветовал ему занять денег у русских, скользнул взглядом по Рене.
– Не знаю... Они не в моем ведении. А кто ими занимается, ей-богу, не знаю. Не до них. Давайте-ка я с вами переговорю малость – с теми, кто из газеты. А остальные – милости просим, в следующий раз как-нибудь...– Он и в самые трудные дни сохранял радушие и гостеприимство...
– Ты как всегда попадаешь в точку, Рене,– выйдя на улицу, сказал Ориоль, против обыкновения серьезный и вдумчивый.– Может, ты нам в газету обо всем этом напишешь?
– Нет, конечно,– сказала Рене.
– Огюст не разрешит?
– А кто это? – спросила она.– У меня много знакомых Огюстов. Кого ты имеешь в виду? – И он только махнул рукой: в знак отчаяния...
В этот вечер Марсель, Серж и Венсан должны были пойти на одно из первых представлений балета Стравинского "Аполлон Музагет" в театре Сары Бернар. Марсель составляла список того, что в Париже было достойно их внимания, все русское занимало в нем почетное место – и с ним новый балет Стравинского. Серж заметил, что Стравинский – эмигрант, но хотя и сказал это с иронией, получил от Марсель достойную отповедь:
– Не будем большими католиками, чем папа, Серж. Нам интересен русский народ, глубина его духа, которая подвигла его на жертвы и лишения, а эмигрант он или интеллектуальный бродяга – пусть это решают в нашем Секретариате люди вроде капитана Трента! – Догматик Трент был давно списан с борта партийного корабля, о нем можно было не вспоминать, но Марсель имела в виду конечно же другого человека.– Будем выше этого! Мне, например, казацкий хор дал больше, чем все последние резолюции Коминтерна, вместе взятые! – Это было, разумеется, риторическое преувеличение, но его деликатно не заметили...
Билеты старались брать дешевые, на высоких ярусах: дорогие считались знаком дурного тона (музыку лучше слушать с галерки), да и денег на них не было. Платили за вход по очереди.
– Вот! – Серж показал три билета на неудобные места, стоившие ему месячного сотрудничества в "Авангарде".– Я сижу посередине и рассказываю Марсель, сидящей справа от меня, что делается на сцене, Венсан слушает музыку и потом напевает нам обоим.
Он старался ради Марсель, но она была не в духе и сказалась занятой:
