Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 51 страниц)
Они побывали в знаменитой башне молчания, на которую парсы выставляют покойников. Их каста запрещает загрязнять человеческими останками три главные стихии вселенной: землю, огонь и воду – поэтому они оставляют трупы питающимся падалью грифам: эти птицы, тучные и сонные, как крокодилы на ферме, сидели на ветках соседних деревьев – в ожидании очередной трапезы...
– Ну Дениза, выкладывайте, кто вы такая,– сказал Бенито. Они сидели на терраске маленького кафе, под большим раскидистым зонтиком, спасавшим их от прямых лучей солнца.– У нас с Чарли спор, и мы хотим знать, кто выиграл...
– Я же вам сказала.– Она не очень удивилась вопросу, словно ждала чего-то подобного.– А что вы подумали?
– Что подумали? – Бенито помолчал, Чарли в это время весело ухмылялся, и ей показалось, что он на ее стороне в этом споре.– Сначала испугались, что вы из таможенной полиции...
– Таможенная полиция не берет билета до Китая,– сказала она первое, что пришло ей в голову.– Максимум, до Порт-Саида.
– И не бывает такой умной,– ухмыльнулся еще веселее Чарли, который стал вдруг вполне прилично говорить на французском.
– Возможно,– согласился с обоими Бенито.– Но на свете бывает всякое, и надо было проверить и это. Стало быть, не из таможни – кто тогда?
– Студентка из Монтевидео,– сказала она.
– Нет,– не согласился он на этот раз.– Слишком уж вы любознательны. И смелы к тому же. Студентки так себя не ведут.
– А вы не допускаете, что образованный, всем интересующийся человек сам по себе может быть любопытен? – не сдавалась она: она была в этом уверена, но надо было еще убедить собеседников.– И вести себя соответственно?
Они, однако, так не думали: не сталкивались до сих пор с бескорыстными просвещенными людьми, путешествующими, как герои Жюль Верна, по земному шару из одного научного любопытства.
– Короче говоря,– сказал Бенито,– решили мы, что вы из разведки. Весь вопрос, какой. Я думаю, из британской.
На этот раз она и вправду опешила.
– А Чарли?
– А он, как всегда, не знает. Вот и разрешите наш спор.
– Особого спора не вижу: раз он не знает... Может, из русской? – в насмешку над ними спросила она.
– Из русской вряд ли,– усомнился Бенито, а Чарли призадумался.– На русских работают евреи и коммунисты, а вы ни на тех, ни на других не похожи.
– Что ж вы не донесли на меня? – оценив наконец в полной мере нависшую над ней опасность, спросила она: чтоб знать, чего ждать в ближайшем будущем.
– Кому и на кого? На собственную пассажирку? Моряки своих гостей не выдают.
– Показал бы я ему, если бы он сдал человека из Интеллидженс Сервис! Чарли выдал свои проанглийские наклонности.
– Да и капитану бы не поздоровилось,– продолжал Бенито.– Чтоб я капитана под удар подставил? Да пусть они оба сдохнут, Гитлер и мой тезка с ним вместе, раньше чем я своего капитана заложу... Не хотите говорить? А я так и знал, что не скажете.
– Не скажет конечно,– сказал Чарли и встал.– Пойдем на борт. С ней сидеть опасно. Если верить тому, что сам говоришь...
Больше они втроем не гуляли, теперь она сама себя развлекала и сторонилась близкого знакомства с кем бы то ни было: когда начинаешь говорить по существу, а не по дежурному этикету, нетрудно и проговориться...
(Есть разряд людей, говорила потом мать, которых разведчик, равно как и другие злоумышленники и лица, скрывающиеся от правосудия, должны остерегаться в первую очередь. Это те, кто по долгу службы видит много людей: они сразу выделяют тех, кто не похож на остальных, не проходит через общую гребенку,– да и полиция нацеливает их на это. К таким людям можно причислить портье гостиниц, поездных контролеров, иногда официантов, комедиантов (потому что у актеров зоркий взгляд и недоверчивая натура) наконец, таких же разведчиков, как вы сами. Это не значит, что, раскусив шпиона, они немедля побегут в полицию: частные люди вообще неохотно туда обращаются – но вам, чтоб почувствовать себя неуютно, будет достаточно и их скрытного испытующего взора. К таким знатокам относились, наверно, и Бенито с Чарли. Хотя пассажиров за год у них набиралось не так уж много, но половина из них была сомнительного свойства – поэтому, наверно, они ее и вычислили.)
Пароход полз по подбрюшью Азиатского континента, промышляя каботажем и оставляя далеко позади себя все сроки плавания,– ее появление в Шанхае отодвигалось все дальше. Капитан брал на борт пассажиров, на которых не хватало местных катеров, и высаживал их через две-три остановки: в каютах они не нуждались и пережидали время на палубе, не тяготясь безжалостным пеклом. Он заработал, по наблюдениям Рене, кругленькую сумму, но она не была, как догадались Бенито и Чарли, ни контролером его компании, ни агентом таможенного ведомства.
Любопытства у нее не убавлялось, но она довольствовалась теперь своим обществом. Между Пинангом и Сайгоном они оставили по правому борту остров Пуло-Кондор – место каторги, известное страшными "тигровыми клетками", в которых уже ее соотечественники, французы, держали политических узников руками вьетнамских наемников. Это были ямы, крытые сетками, где можно было только сидеть под палящим солнцем и нельзя было встать,– сюда попадали революционеры-аннамиты, которых она знала в Париже. Пароход туда не заходил, но она не могла не содрогнуться, не исполниться священного ужаса, минуя этот остров,– это тоже была святыня: как "Тайная вечеря" Леонардо, только иного свойства...
В Пинанге на пароход сел "типичный колонизатор", как она его назвала,-конечно же англичанин, владевший каучуковой плантацией во Французском Индокитае. Она до конца жизни затаила к нему неприязненное чувство. Сухопарый, подтянутый, поджарый, он являлся к столу капитана в страшную жару в смокинге и держался со смешными церемониями. Присмотревшись, она заметила, что под смокингом у него лишь манжеты и манишка и надет он на голое тело, но в этом не было еще ничего плохого – лишь комическая преданность традициям. Ехал он до Сайгона и пригласил офицеров, и Рене с ними, в свой загородный дом отобедать. Среди приглашенных были и Бенито с Чарли: теперь они ее сторонились и лишь любезно раскланивались на расстоянии – ее это устраивало. У себя дома хозяин повел себя со всем своим колонизаторским блеском. Вилла, по которой он их торжественно провел, была похожа на магазин, в котором дорогие вещи казались случайно выставленными рядом на продажу. Но и это было полбеды. Хуже было то, что он оказался любителем розыгрышей, столь же пошлых, как и он сам и все в его доме. Это были разного рода метлы и ведра, спускающиеся на голову того, кто входил в комнату, чучела змей, бросающиеся стрелой в сторону гостей: эти розыгрыши были его страстью, для удовлетворения которой он и пригласил к себе их компанию. Рене запомнила в особенности один фокус, коснувшийся, так сказать, ее лично. Она села на стул и не заметила на пестрой обивке свежий птичий помет, замаскированный под рисунок ткани. Радости хозяина не было предела. Он буквально заржал от счастья, а она распрощалась с единственным белым костюмом, который имела глупость надеть в экскурсию. Он повел их затем в свою спальню. Кровать в ней была не двуспальная, а трех– или четырехместная и рядом – огромное зеркало. Рене решила, что он спит с несколькими женщинами, и он, поймав ее взгляд, усиленно закивал и сказал, что она поняла его совершенно верно, что большая кровать нужна, чтоб спать сразу с двумя и тремя "конгай" (женщинами по-вьетнамски) и чтоб отображение в зеркале еще их и удваивало. Эти "конгай" были повсюду, они держались развязно: постоянно заглядывали в двери, нагло изучали гостей, призывно дефилировали перед хозяином. В доме царила разнузданность гарема, в котором забыли закрыть двери: он, видно, набрал свой штат на набережной. Сам он через некоторое время начинал производить впечатление чудака: угловатый, вызывающе дерзкий джентльмен в смокинге, но без нижнего белья, как аттестовала она его потом попутчикам, не попавшим в эту увеселительную прогулку. Ее костюм и вечер были окончательно испорчены...
В Сайгоне, преддверии Китая, ее повели в опиумную курильню. Она увидела курильщиков опиума, лежавших в неудобных позах, с отрешенными безучастными лицами – спящих с приоткрытыми глазами. Впечатление было тягостное, но для нее не новое. В Париже она пришла как-то к товарищу-аннамиту и застала его за этим занятием. Обычно живой, восприимчивый, деятельный, он предстал перед ней тупым существом, не желавшим ничего видеть и слышать...
В Хайфоне начались муссоны. Каждый день в один и тот же час начинался проливной, как из ведра, дождь, который длился неизменно полчаса – не более того и не менее. С непривычки было странно: будто кто-то наверху, сверяясь со временем, льет вниз воду из гигантского чайника.
В Гонконге (они все-таки приближались к Шанхаю) ей запомнилось другое. До этого в Хайфоне к ним присоединился японец, образованный и хорошо говорящий по-французски. Он счел своим долгом познакомить пассажиров со своим уголком земного шара и повел их в китайский ресторан, где собирался удивить китайской кухней. Но в ресторане говорили на южнокитайском диалекте, а он знал только северный и, поскольку его не понимали, не смог сделать заказа: на пальцах в китайской кухне можно показать только палочки для риса, все остальное слишком изощренно для языка жестов. Они сидели в невыносимом пекле и спасались тем, что сушили лицо салфетками, которые держат перед этим на сильном жару: только их раскаленное прикосновение облегчает зной и делает еду возможной. Дело не двигалось, они собирались уйти, когда их вожаку пришла в голову счастливая, хотя, в общем-то, заурядная мысль – спросить меню, написанное китайскими иероглифами (знание их обязательно для ученого японца). С их помощью он в два счета сделал заказ, а ей пришло в голову, что эти магические знаки не зря сохраняются со времен египетских пирамид: языки приходят и уходят, а рисунки остаются и обеспечивают общение в разноязыком регионе. Такова была догадка, и она была довольна ею, потому что любила мыслить дедукциями...
В конце мая она прибыла наконец в Шанхай – огромный порт, ворота Китая и его проходной двор. Никто ее не встретил: она опоздала на месяц. Она поселилась в одной из двух указанных ей гостиниц и стала ждать – всерьез опасаясь, что ее не хватятся. Так оно и вышло. Прошел месяц, деньги ее кончались, никто на связь с ней не выходил. Она ходила взад-вперед по грязной, словно вымазанной салом комнате, пела куплеты из полюбившейся ей русской песни о том, что "никто не узнает и никто не придет", и смотрела в окно, где напротив гостиницы располагалось... советское консульство! Путь туда был ей заказан – пойти к своим было бы вопиющим нарушением конспирации.
В те годы иностранцы в Китае могли жить в отелях и есть в долг в течение месяца – после этого наступала неминуемая расплата. Месяц подходил к концу, ждать было нечего – она решилась. В один из вечеров – это было 10 июля, лил сильный дождь – она отошла подальше от гостиницы, наняла рикшу и попросила доставить ее до отеля, объяснившись с ним на здешнем ломаном английском, который назывался "пиджин-инглиш" и представлял собой чудовищную смесь из всех языков и наречий. У ворот консульства она попросила остановиться раньше времени и, расплатившись последними монетами, выпрыгнула из повозки – полуголый рикша побежал враскорячку дальше, а она нырнула под сплошную стену ливня к двери консульства: слава богу, вокруг никого не было. У входа стоял старик-китаец, работавший по найму. Он, к счастью, впустил ее в прихожую и внял ее просьбам – позвать кого-нибудь из советских. Вышла русская женщина, которой она сказала только, что приехала и никто ее не встретил. Этого было достаточно. Женщина позвала ее в вестибюль, где к ней вышел молодой человек, которого она случайно видела в Москве на встрече зарубежных антифашистов с московской молодежью. Он тоже ее узнал, нисколько ей не удивился, будто все происходило не в Шанхае, а на Арбате, и молча провел ее внутрь дома, за закрытые от чужих глаз двери...
На следующий день она вошла в комнату, где сидел красивый брюнет с тонкими, одухотворенными чертами лица, глядевший рассеянно, сосредоточенно и в то же время чуть свысока и покровительственно, с пышной шевелюрой, плотного, упитанного телосложения: что называется, в теле. Увидев ее, он поднялся и пошел ей навстречу, радостно улыбаясь, живо блестя глазами и кривя рот в гостеприимной, подкупающей улыбке.
– Это вы, Кэт? Вы наконец приехали? Теперь у меня будет настоящая радистка!..
Это была ее первая встреча с Яковом.
4
– Но как же так вышло, что ты приехала с таким опозданием? – озабоченно спрашивал он, продолжая улыбаться.– Я ходил две недели подряд, наводил каждый день справки в обеих гостиницах – потом решили, что что-то случилось и ты уже не приедешь. В Центре о тебе знали только, что ты благополучно добралась до Милана.
Она рассказала об ошибке готовившего ее работника и о своих, в связи с этим, злоключениях.
– Во всех наших бедах виновата именно такая безалаберность,– сказал он, внимательно ее выслушав.– Но я действительно тебе рад! – повторил он, невольно скосив глаза с лица вниз и окинув ее всю виноватым взглядом.-Теперь я смогу передавать куда больше информации.
– А что с прежним радистом?
– Пьяницей оказался,– наигранно-равнодушно сказал он, но по лицу его прошла тень давней неприязни.– Работает под настроение, когда захочет. Он тебя ждет – поедет теперь в Союз.
– С плохими рекомендациями?
– С наихудшими. Ты наверно устала?
(Они сразу перешли на "ты", что было принято в их кругу и, к тому же, они говорили на немецком, где это обращение естественно.)
– Почему? Я хорошо выспалась в консульстве.
– Где?! – поразился он.– Они мне этого не говорили.
– Мне некуда было деться,– и рассказала о последних днях в Шанхае. Он глядел недоверчиво.
– И как выехали из консульства?
– В машине с занавешенными створками. Я пригнулась, когда выезжали с территории.
Он покачал головой.
– Это непорядок. Китайская полиция, конечно, слаба, но все-таки...
– Иначе бы я тут не сидела. Ни явки, ни телефона.
– Это они в Москве напортачили. Ладно,– повеселел он.– Alles gut, das endet gut. ("Все хорошо, что хорошо кончается", нем.) Пойдем пообедаем. Я проголодался... Надо бы и представиться друг другу. Я Максим Ривош, а ты?
– Дениза Гислен.
– Дениза на каждый день не пойдет. Слишком запоминается. Что-то аристократическое, из высшего света...– И оглядел ее с головы до ног так, как если бы в ней не было ничего аристократического. Он смотрел на нее уже без стеснения, с полным на то правом, и ей показалось, что он ждал ее приезда не для одной смены радиста.– Будешь Элли.
– Почему? – После стольких смен имен ей было безразлично, кем она станет теперь, но все-таки...
– На таких именах не задерживаются. И тебе оно подходит.– Он не подумал, что такая похвала может и обидеть, а она сделала вид, что не заметила этого.– Как ты относишься к китайской кухне?
– Положительно. Правда, в последнее время кормили из рук вон плохо. Я в кредит жила. Там, между прочим, порядочный долг скопился.
– Надо будет заплатить. А то могут возникнуть неприятности.
– По почте вышлю. Если она здесь надежная.
– Тут все ненадежно, но почта как раз приличная... Пожалуй, так лучше будет,– согласился он, и она только потом узнала, как много значило это согласие: он всегда оставлял за собой последнее слово.– Тебя мог кто-нибудь увидеть?
– Если только из окошка. Такой дождь, что на улице ни души не было.
– Все равно... Идем обедать, а я тебе потом прочту небольшую лекцию. Введу, так сказать, в курс дела...
В ресторане он заказал утку по-пекински и стал учить, как есть ее, она же показала ему, как пользоваться палочками.
– Ты умеешь? – удивился он.– А я не смог научиться. У меня с руками вообще плохо. Головой – пожалуйста, могу работать сколько угодно, а руками на хлеб не заработаю. Ты когда из Москвы?
Ее удивило, что он говорит здесь об этом, и она это ему сказала.
– Аа! – отмахнулся он.– Никто не слушает. Так когда?
– В марте,– невольно переходя на шепот, сказала она.– А что?
– Значит, ничего не можешь рассказать... Там все переменилось. Сняли Берзина, теперь на его месте Урицкий, а по нашей линии – Карин. Ты их не знаешь? – спросил он: в надежде узнать хоть что-то.
– Нет. Вообще мало кого знаю. Мое дело было учиться.– Он взглянул с разочарованием: его волновали кадровые перемены, а она по-прежнему мало интересовалась руководителями, зная по французскому опыту, что они могут меняться, но на деле это отражается мало...
Дома он, как и обещал, прочел ей лекцию о положении в Китае и в сопредельных ему странах.
– Чтобы понять, что здесь происходит,– перейдя на дружеский лекторский тон, начал он,– надо представлять себе, что Китай, при всех переменах в нем, остается, как и прежде, предметом вожделений и яблоком раздора основных империалистических держав: здесь сталкиваются интересы практически всех стран – прежде всего Японии и Великобритании, но еще и Соединенных Штатов и твоей Франции. При этом они не забывают все вместе нападать на Советский Союз и чинить нам препятствия в любом нашем, даже самом невинном, начинании. Мы здесь поддерживаем Красную Армию и объявленную в Цзянси и Фуцзянь Советскую республику, хотя знаем, что в руководстве ее не все гладко и что вообще марксизм тут очень специфичен и имеет, так сказать, национальную окраску.– Последнее он произнес с заметной иронией, но не стал распространяться на эту тему.– Сейчас они вынуждены перебазироваться в западные, более безопасные области, где можно спрятаться в горах: но в Жуйцзине их со всех сторон обложили войска Чан Кайши и готовы их уничтожить. Однако, и у самого Чан Кайши дела далеко не блестящи и положение его очень шатко. От него фактически отпали южные провинции, север под властью японцев, которые ставят здесь марионеточных правителей и подкупают генералов здешних армий. Его положение усугубляется еще и тем, что в Китае существуют давние традиции гражданских войн, в которых провинции и вооруженные силы легко откалываются от центрального правительства и объявляют себя независимыми. При этом им совершенно все равно, какими лозунгами пользоваться,– лишь бы дорваться до власти и грабить. Сейчас, например, на сторону Красной Армии перешли несколько генералов правительства, но, как ты понимаешь, им коммунистические идеи меньше всего свойственны. Но Япония для Китая – первый враг: она готовит его захват – и рано или поздно, но Чан Кайши вынужден будет обратиться к союзу с нами, потому что западные державы здесь ему не помогут. Пока что он ведет себя к нам враждебно и преследует коммунистов, но Китай – такая страна, где общая картина может каждую минуту перемениться...
Его разветвленная, как ветки большого дерева, чересчур связная речь, хорошо поставленный голос смутили ее, но она дослушала до конца и спросила:
– Чем мы, в связи с этим, должны заниматься? – Она была человеком дела, и ей нужно было знать, что будет делать она, а не великие мировые державы.
– Погоди, до этого еще дойдем... Хотя могу и сейчас сказать. Если ты так хочешь...– Он был недоволен тем, что его прервали, но, посмотрев на нее, вернулся в хорошее расположение духа: Элли положительно ему нравилась.-Заниматься будем всем. Снимать и передавать по рации то, что попадет в руки, а найти здесь можно что угодно – лишь бы были деньги... То, что я сказал,-прибавил он веско и многозначительно,– нужно, чтоб увидеть картину во всей ее полноте и совокупности. Марксист должен видеть явление в его законченной целостности – нельзя не видеть за деревьями леса.
– Вы покупаете информацию? – спросила она.
– Не всегда. Бывают и идейные источники... Хотя с ними трудно. За их идейностью часто стоит страх. Боятся, что покарают, если не согласятся. Красные если не на пороге власти, то имеют длинные руки...– и глянул выразительно.– Потом, есть и общие беды, связанные с тем, что все это интеллигенты, а это, как понимаешь, народ не шибко надежный. Приходится иметь дело с ними, потому что именно они работают в министерствах и могут достать то, что тебе нужно, а не рабочие шанхайских верфей и заводов... Вот у меня сейчас один такой. Я тебе покажу переписку с ним,– и полез в сейф, вмурованный в стену.– Мне кажется, это письмо удалось мне. Я оставил себе копию.
– Зачем? – удивилась она.
– А что? – Он глянул с веселой снисходительностью.– Не положено? Ничего: тут нет ничего особенного. Прочесть?
– Прочти,– согласилась она, хотя предпочла бы сама ознакомиться с его произведением: предпочитала верить глазам, а не ушам.
Он приготовился к чтению.
– Чтоб понять все это, надо знать, что адресат мой – из хорошей семьи, европеец с университетским образованием: он пока у нас не работает, но мог бы претендовать на самые трудные задания. Вызвался по идейным соображениям помогать нам – одно дело сделал, а другое не стал, посчитал ненужным. У меня есть еще одна такая – с приличными родителями: я ее вызвал, сказал ей, чтоб она сняла для разговора номер в гостинице, а она отказалась: девушке ее круга, видите ли, не пристало посещать бордели,– и глянул саркастически.
– Может, так и есть? – потеряв на время осторожность, сказала Рене: она понимала чувства девушки.– Может, надо было в другом месте встретиться?
Он снова недовольно поморщился, но у них был медовый месяц знакомства.
– Нет,– поправил он ее все-таки.– Задания старших товарищей не обсуждаются, а выполняются. Она могла при встрече сказать мне, что в следующий раз хотела бы увидеться в другом месте, и мы бы вдвоем подумали, как лучше, но если так рассуждать, то вообще ничего не сделаешь...– и глянул выразительно, ставя в споре точку и не допуская дальнейших возражений.– Ей стало не по себе, но она благоразумно смолчала. Он вернулся к письму: Читать?
– Читай, конечно.
– "Дорогой друг! – начал он вслух – не тем тоном, каким читал лекцию, а более оживленно и поучительно.– Мы должны решить сейчас, каково будет в дальнейшем Ваше участие в работе. Но прежде чем принять окончательное решение по этому вопросу, мы должны обсудить и уяснить себе некоторые фундаментальные для этой цели вещи..." Извини, если не все гладко: я перевожу сейчас с английского на немецкий. "В мире нет ничего более почетного, чем быть рабочим революционером, состоять в пролетарской революционной организации. Право называть себя рабочим революционером не может быть дано себе самому, нужно заслужить его делами, революционной активностью, преданностью нашему делу. Вы еще не совершили таких поступков, у Вас почти нет революционного опыта. Нельзя винить Вас в этом. Вы молоды и только начинаете работать на Революцию. Насколько я Вас знаю (а знаю я Вас, конечно, мало), Вы можете стать настоящим опытным борцом – при условии, если всецело посвятите себя этому делу. Мне показалось, что Вы серьезны, что на Вас можно положиться, что Вы сильны духом. Мне представляется также, что в Вас есть необходимый хребет революционера и что Вам не хватает только опыта и практики революционной деятельности. Конечно, я увидел в Вас и некоторую самонадеянность, но этот грех обычно не слишком опасен, потому что проходит с опытом и со временем..." Это пока что китайские любезности,– пояснил он, чтоб она не уставала слушать,– а теперь я ему слегка всыплю,– и продолжил: "Однако некоторые последние Ваши поступки в значительной степени поколебали мою веру в Вас и эту мою оценку. Самое важное в работе революционера дисциплина. Каждый член революционной организации должен безоговорочно подчиняться любому ее приказу – без колебаний и "торговли". Кто этого не делает, кто не хочет понять этого элементарного требования революции, тому лучше держаться от нее подальше. Мы борцы, каждый из нас принадлежит огромной армии единомышленников, которая сильна и побеждает, будучи дисциплинированной, и неизбежно терпит поражение от классового врага, если забывает о порядке в своих рядах. Кто не может или не хочет подчиняться, тот не боец – какими бы соображениями он при этом не руководствовался. Я имею в виду, конечно, же случай, когда Вы отказались выполнить приказ, данный Вам нашей организацией. Этот приказ был серьезен и ответствен, он составлял существенную часть работы, которую Вам хотели доверить. Мы все обдумали и решили, что Вы можете ее выполнить и что Вам можно ее поручить. Мы очень удивились, и это было для нас большим разочарованием – когда мы услышали, что Вы, невзирая на революционный долг, отказались выполнить этот приказ и нарушили таким образом революционную дисциплину. Я все еще надеюсь, что эта серьезнейшая ошибка была случайного характера. Однако, прежде чем решить вопрос о Вашей дальнейшей работе, мы должны поставить перед Вами ряд вопросов и услышать на них исчерпывающие ответы.
А) Готовы ли Вы соблюдать строжайшую дисциплину? Готовы ли Вы подчиняться без оговорок и сомнений?
В) Согласны ли Вы подчинить интересам организации все стороны своей жизни, каждую частность Вашей личной жизни – в той степени, в какой они могут быть связаны с интересами нашей работы?
С) Хотите ли Вы быть в полном распоряжении нашей организации, которая и будет решать, что Вам делать и куда ехать?
Если Вы не можете или не хотите принять к руководству эти элементарные правила революционной деятельности, Вам и нашей организации лучше прервать всякие связи. Мы не потерпим повторения случая, аналогичного тому, что имел место, и должны быть уверены в том, что отныне Вы будете строго выполнять все наши указания..."
Яков приостановился – не для того, чтобы она задумалась над смыслом прочитанного, а чтобы дать ей необходимую паузу перед наиболее существенной частью послания.
– "Что-то с Вами не так. Со мной редко случалось, чтоб я в корне неверно оценил политическое лицо того или иного человека. Я по-прежнему надеюсь, что мое первое впечатление о Вас было правильным, что Вы действительно обладаете необходимыми для революционера качествами. Мне кажется, что на Вас оказывает плохое влияние окружение, что Вы дали увлечь себя выполнением так называемых социальных функций, которые сами по себе ничтожны. Вы все еще стоите на перекрестке путей. Есть только одна дорога, достойная жизни,– это путь к Революции. Вы должны пойти по нему. Но для этого нужно соблюдать правила движения на этой главной магистрали человечества. С лучшими пожеланиями и т.д. " И далее постскриптум: "Если Вы хотите встретиться со мной лично, мы это уладим..." Ну как? – и поднял глаза в ожидании ее оценки.
Рене притомилась, слушая его. Она давно уже не слышала столько слов кряду, прочитанных или произнесенных без задержки и остановки. Ей показалось, что он прочел это письмо не без задних мыслей, а ей в назидание,– после того, как она заступилась за девушку из хорошего семейства. Ей стало не по себе, но ссориться не имело смысла.
– По-моему, все хорошо,– сказала она.
Он загадочно улыбнулся: готовил какой-то хитроумный ход.
– По-моему тоже. Я ему ловушку поставил. Не заметила какую?
– Нет.– Рене любила прямодушного Декарта и плохо понимала иезуитов.
– Неужели?.. Я приглашаю его свидеться. Это приглашение – даже замаскированное под предложение – должно быть принято: молодой революционер должен стремиться к таким встречам – они ему нужны как воздух. Посмотрим, что он ответит...
Она примолкла.
– А та девушка, которая не захотела в номерах останавливаться,– тоже получит такое предупреждение?
Он почувствовал противостояние, натянуто улыбнулся.
– Эта за деньги работает. Хотя и притворяется идейной. С ней проще.
– Большие деньги?
– Разные. В зависимости от качества информации. От ста пятидесяти до пятисот китайских долларов.– Это были большие деньги по тем временам, и он объяснил: – Она приносит интересные бумаги. Например, годовой отчет Китайского банка.
– Но она коммунистка или нет? – Ее заинтересовала эта девушка: тень от нее падала каким-то образом на нее самое: может быть, потому, что они были одного возраста.
– Не думаю, что формально она в партии. Тут не ясно, где кончается одно и начинается другое, и потом – никто тебе эти вещи не скажет: это не Европа. Что касается денег, то сначала она просила на жизнь, когда что-нибудь приносила, потом это стало системой. Ей нужны деньги, чтоб поддерживать определенный уровень и продолжать на нас работать. Она показывала мне свои расходы – в месяц получается около трех тысяч...– И поскольку Рене поглядела с сомнением, поспешил отговориться: – Такая худая, невзрачная. Совершенно не интересна как женщина. И глупая. Недавно сказала, что хочет посоветоваться с отцом, продолжать ли наши отношения или нет,– я насилу разубедил ее. Отец видный чиновник в Нанкине.
– Это теперь столица.– Рене покачала головой.– А нашего адреса она не знает?
– Нет, конечно. И лица тоже...– и пояснил: – Я, когда иду на такие встречи, усы приклеиваю. Делаюсь усатым джентльменом. Узенькие усики, как у Гитлера... У нее брат коммунист – поэтому ее привлекли. Здесь все на родственных отношениях держится, а идейны они или безыдейны – тут всякий раз путаница. Они вступают в партию семьями... Пройдемся по Шанхаю?
– Нет,– воспротивилась она хоть этому.– У меня вещи, надо разобрать их... Где я буду ночевать?
– В этой комнате. Я на кухне.
– Здесь тесно,– согласилась она и добавила из приличия: – Главное, что негде развернуть антенну. Надо искать другую квартиру. Где Вилли работал?
– У себя дома. Здесь мы с ним не сработались. Но это неудобно.
– Еще бы! Нести через город документы?!
– У нас машина.
– Все равно...– но он уже утомился от ее возражений и углубился в свои дела, в предполагаемые встречи с информаторами, во внутриполитическую ситуацию в стране, где все было так запутано...
Вилли заехал за ней на следующий день утром на видавшем виды "форде", содержавшемся, однако, в образцовом порядке. Яков еле кивнул в ответ на его приветствие, Рене же встретила с тем радушием, которое выказывают друг другу люди одной разведывательной профессии. Они тотчас спустились вниз. Вилли был невысокий русый парень лет тридцати пяти: немного старше Якова, которому было тридцать три, но это никак не сказывалось на их отношениях. У него была легкая беззаботная улыбка, которая не сходила с его лица – даже тогда, когда его что-то коробило: как сейчас встреча с Яковом. Он любовно огладил бок машины.
– Водите? – спросил он Рене.
– Нет.
– На курсах не учили? Что ж они? Никак не могут решиться. Машин, наверно, нет...– Она смолчала: ему не следовало знать и говорить о том, что она была на разведкурсах, но здесь царили свободные нравы.– Как вы без меня будете?
