Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 51 страниц)
– Шеф не водит?
– Он? Да он самовар не разожжет – не то что это. Меня поначалу из дома вызывал – гвоздь забить... Не знаю, как теперь. Тут езда взад-вперед половина всей работы.
– Такси будем брать.
– Таксист заложить может...– и поскольку она не поняла, пояснил: Выдать. Вы по-русски ни бум-бум?
Она не знала, что такое "бум-бум", но поняла его.
– Нет.
– А я, наоборот, только его и знаю. По-китайски еще могу – понимать начали.
– Здесь можно жить с одним русским?
– А почему нет? Русских полно.
– Белогвардейцы?
– Всякие. Кто сызмалу тут, кто бежал: одни от белых, другие от красных. Китайцы к нам лучше, чем к европейцам, относятся. Так что делаем сегодня?
– Квартиру ищем. Общей длиной пятнадцать метров.
– Ни хрена себе! Сколько ж она денег жрать будет?
– Много, наверно. А вы как из положения выходили?
– Да у меня маленький домишка – я проволоку протянул: белье повешу вот и вся любовь. Сосед спрашивать начал: что ты все время белье сушишь ссышься, что ль, по ночам?
– Что такое ссышься?
– Мочишься, значит. Вы извините – это я его слова передаю. Так я теперь ее без белья держу – надо будет, повешу. Где квартиру будем искать – во французской концессии или в английской?
– Во французской.
– К своим потянуло? – Она только потупилась от этого очередного нарушения конспирации, а он не заметил – вел машину по оживленной трассе, ловко маневрируя между рикшами, которые держались тротуаров, но не пренебрегали и серединой улицы...
– Меня вот тоже к своим потянуло,– продолжил он прерванный разговор.-Поеду к себе на Рязанщину, уйду из армии к чертовой матери. Если отпустят, конечно... Завтра вас учить водить машину буду. А то отберут если узнают, что водить некому. Тут многие на нее зарятся.
– Остаться водителем не хотите?
Он покосился на нее.
– Да меня вроде не этому учили. Это я сам осилил. И нет такой должности... В любом случае с Абрамом я не сработаюсь. Он меня терпеть не может.
– Абрам – это Яков?
– Ну да. Его кличка. Ничего про меня не говорил?
– Нет,– соврала она.
– Ну да! – не поверил он.– Всем говорил, а вам нет?.. Что пью, не подчиняюсь? Все пустое. Просто он все с места в карьер делать хочет и злится из-за любой промешки, а я люблю, чтоб все с чувством, с толком было, покушавши. Мне в разведке делать нечего... Хотя, с другой стороны, я и ошибок почти не делаю... С какой улицы начнем?
– Да с какой угодно. Вот маршала Жоффра – очень привычно для французского слуха.
– В каждом городе есть? – Она не отвечала, и он, усмехаясь, притормозил возле большого дома с европейским фасадом, с чистым ухоженным газоном и с француженкой-консьержкой, уже выглянувшей из окошка...
Шанхай в те годы был разделен международными соглашениями на китайскую и европейскую части: последняя состояла, в свою очередь, из французской и английской концессий. Европейская часть была обозначена линией, за которую не заходила власть китайской полиции: она не имела здесь права арестовывать кого бы то ни было – тут были свои службы порядка, подчинявшиеся иностранцам. Прислуга была в массе своей китайская, и в ней, наверно, все были осведомителями шанхайских служб безопасности, но делала это она спустя рукава, исходя прежде всего из собственных интересов.
– Пойдете со мной? – спросила она Вилли, покидая машину.
– Зачем? Пусть думают, что вы с личным шофером приехали: больше будет уважения. Тут все на таких пустяках держится... Торгуйтесь с ними. А то обманут, как на базаре...
Она обошла несколько домов, и к каждому он подвозил ее и ставил машину на видном месте, под носом у боев и консьержек. В одном из домов, называвшемся почему-то Самаркандским, она нашла то, что искала,– анфиладу комнат общей длиной двадцать метров, с камином (где можно было жечь бумаги), с черным ходом и даже с вмонтированным в стену сейфом. Управительница дома запросила двести долларов в месяц, она сбила цену до ста семидесяти, и та еще осталась довольна: значит, можно было торговаться и дальше. Она обещала переехать на следующий день и вернулась к Вилли.
– Ну что?
– Все нормально.
– Сколько содрали?
– Сто семьдесят.
– А сколько вы срезали?
– Тридцать. Начали с двухсот. Можно было дальше снижать. Она что-то слишком довольна осталась. Улыбалась.
– Да они всегда улыбаются. Такой народ, не обращайте на это внимания. Погодите, надо еще к Ван Фу съездить, вас с ним познакомить: чтоб знали хоть, где это... Не знаю, как у вас это теперь получаться будет. Пирожки им вон везу.
– Где?
– В корзине – не чувствуете, как пахнет? И мне ни к чему: не угостил вас. Абрам сбил с толку. Угощайтесь. Русские пирожки – на них тут такой спрос, что на всех не напасешься...
Рене, которая до сих пор и вправду словно нюх потеряла – настолько была сосредоточена на деле,– теперь почувствовала роскошный запах, издаваемый корзиной на заднем сиденье, прикрытой белой тряпкой. Она взяла пирожок – с луком и с яйцами и с удовольствием его съела.
– Понравилось? Еще берите.
– Хватит. Это ведь для дела?
– Ну? За что они нам почту-то дают?..
Они выехали из французских владений в китайскую часть города, где было шумно, людно и грязно, и вскоре подъехали к незаметному невзрачному дому, скрывавшему в своих стенах экспедицию некоего китайского государственного учреждения. Вилли надел белый фартук, взял корзину и, наподобие лоточника, понес ее к заднему входу дома, где его хорошо знали и приветствовали гортанными китайскими звуками. Вернулся он с пустой корзиной, на дне которой лежал сверток, аккуратно прикрытый той же пеленкой. За ним вышел китаец в чиновничьем мундире с круглым безучастным лицом и решительными, начальственными манерами. Он заглянул в машину, увидел там Рене, не поздоровался с нею, но сказал что-то Вилли по-китайски, потом Рене – на скверном английском:
– Так не пойдет. Я приду завтра.
Вилли сказал ему что-то, он согласился, но повторил Рене:
– Скажи Ривошу, чтоб пришел. В пять вечера,– и показал, во избежание недоразумений и для большей доходчивости (видимо, не доверял сообразительности женщин) пять коротких толстых пальцев.
– Что он сказал? – спросила Рене.
– Да то же, что и я. Почту надо каждый день забирать. Я под разносчика пирожков работаю, и рожа у меня простецкая – очень удобно и все довольны. Я еще и соседу своему русскому помогаю: он без денег сидит. Мне за комиссию платит,– и засмеялся.– А тебя он видеть у себя не хочет. Чтоб, говорит, европейская барышня каждый день ко мне сюда являлась и от меня с подарками уходила – только об этом говорить и будут.
– И что делать? – Она понимала у него лишь каждое второе слово из двух, но этого было достаточно: он говорил, как и работал, обстоятельно и с избытком.
– Это уж не наше дело. Поладят как-нибудь. Когда двое хотят одного и того же, то найдут выход из положения... Приехала, значит? – Он поглядел весело и лукаво.– А мы тут совсем тебя заждались. Абрам места не находил.
– Вконец разругались с ним?
– Да не я с ним, а он со мной. Как я могу с начальником ругаться?.. Надеюсь, у вас лучше получится. Как-никак, женщина. Девушка. Не будет вас марксизмом есть. А я с расстройства даже "Капитал" купил, начал первый том читать: чтоб развиваться,– так еще и по шее схлопотал. Нарушаешь, говорит, конспирацию это раньше надо было читать и в сердце держать, а теперь выброси и так, чтобы никто не видел.
– Выбросили?
– Еще чего! Продал букинисту в лавку. Что добру пропадать?.. Не все ж делать, что начальство велит. Не всякое, говорят, лыко в строку... Ему только не говорите, а то прибавится – новый штрих в отрицательной характеристике...
Он подвез ее к дому. Она настояла, чтобы Вилли поднялся с нею. Яков удивленно поднял бровь, увидев его, но ничего не сказал. Рене рассказала ему о нанятых апартаментах и о новых трудностях в экспедиции. Яков озадачился: Ван Фу был ценным поставщиком информации, и ему не хотелось его терять.
– Может, встречаться с ним на улице? – предложила Рене.
– Будешь стоять часами,– сказал Яков, и Вилли подтвердил:
– Они никогда вовремя не приходят... Может, я соседу предложу?
– Какому? – недоверчиво спросил Яков.
– Тому, что пирожки делает. У него свой интерес в деле. Можно сказать, живет на это. Будет теперь все от начала до конца делать. Без комиссионных.
– И его здесь потом принимать? – скептически спросил шеф.
– Почему? Можно выходить на улицу, каждый раз в одно место – этот-то опаздывать не будет. Деньги только не надо через него передавать.
– Украдет?
– Да почему?!. Я б такого не рекомендовал. Просто испугается больших сумм – подумает: что-то неладно.
– А в почту не посмотрит?
– Нет,– спокойно сказал Вилли.– Скажете ему, чтоб не смотрел,– и не будет. Я скажу, вернее. Вас испугается.– Он вскоре уезжал и не боялся говорить дерзости. Яков не заметил ехидства или притворился, что так, задумался.
– Может, правда, так сделать?
– Конечно. Главное – ничего не меняется.
– Кроме того, что наши бумаги бог знает в чьих руках будут. Кто он хоть?
– Русский человек. Назад на родину хочет... Если ему намекнуть на это, то все будет делать и денег не запросит. Я, пока здесь, все отрегулирую.
– По положению он кто?
– Рабочий. Токарь. Работы вот только нет.
Профессия безработного произвела на Якова выгодное впечатление.
– Но кадровый рабочий?
– Кадровый, кадровый. Какой еще? Других не бывает.
– Ладно. Надо будет на него взглянуть и с Ван Фу переговорить,-согласился Яков.– Перейдем с ним на месячную оплату. Раз в месяц можно и встретиться. На нейтральной территории.
– Да хоть на его собственной. Этого он не боится. Делится, видно, со своими...
Вилли ушел, Рене решила замолвить за него словечко:
– Может, лучше, если он останется?
– Кто? – Яков не сразу ее понял.
– Вилли. Тут работы на троих хватит, а он, смотрю, оборотистый парень.
Яков замер: он не привык, чтоб совались в его дела и в принимаемые им решения.
– Он тебе понравился? – на всякий случай спросил он.
– При чем здесь это? – Она удивилась тому, как быстро переводят мужчины дела из служебных в интимные.– Я о работе думаю.
Яков хмыкнул.
– Это он перед тобой старается, а вообще второго такого оболтуса и разгильдяя нету... Не вмешивайся, Элли. Все уже решено, и бумаги отосланы. Как ты это себе представляешь – я назад их запрошу? У нас тут серьезная лавочка.– Он был недоволен, но попытался скрыть это.– Когда переезжаем?
– Завтра.
– Так надо все готовить? – и остановился в замешательстве среди квартиры, ставшей сразу и чужой и тесной...
Всю ночь Рене паковала и собирала вещи – Яков стоял рядом и если что и делал, то самые простые вещи: связывал веревками готовые узлы или давил на крышки чемоданов, чтобы захлопнулись. Нельзя сказать, чтоб он отлынивал от дела,– напротив, он искал его и ждал, когда оно подвернется, но был просто удивительно непригоден к любой ручной работе. Даже когда он давил на крышки чемоданов, Рене боялась, что от избытка усердия он продавит их насквозь: так с одним и вышло...
Утром Вилли привез рацию. Рене, давно уже горевшая желанием увидеть и потрогать ее, потянулась к ней, Вилли попридержал ее руку.
– Успеешь. Поехали?..– и, загрузив доверху машину, повез Рене и ее новое имущество в четырехкомнатные апартаменты на улице маршала Жоффра, куда они вдвоем перенесли вещи и где она с помощью Вилли протянула из конца в конец антенну, скрыв ее за плинтусом, так что снаружи не было видно. Рация была исправна, Рене вышла на связь, передала условный сигнал, отключилась и с признательностью поглядела на своего предшественника: каким бы разгильдяем он, по оценке Якова, ни был, но рацию и машину содержал в образцовом порядке. Они вернулись. Вилли распрощался с обоими: с ней сердечно, с Яковом сдержанно и ушел – ему надо было готовиться к собственному отъезду.
– Даже не попрощались как следует,– заметила Рене: она работала с Вилли два дня, но успела к нему привыкнуть.– Надо было хотя б стол устроить, отметить...– И Яков, который работал с ним два года, ничего не сказал в ответ: и сам понимал, что следовало поступить именно так – сделать вид, что не помнит на Вилли зла и проводить его по-товарищески, но для этого он был слишком упрям и своенравен.
Квартира, которую она нашла, имела лишь один недостаток: была чересчур хороша и, как красивая невеста, нравилась многим. Ночью она вышла в эфир, чтобы установить постоянную связь, начала передавать сообщение, но сразу обнаружила, что где-то рядом действует и создает ей помехи сильная радиостанция. Она тут же прекратила связь: ее тоже могли засечь таким же образом – и доложила об этом Якову. Тот на следующий день навел справки. Оказалось, что этажом ниже работал товарищ из Коминтерна, которому его гнездо подошло по тем же параметрам. Военная разведка имела приоритет над коминтерновской – товарищу оттуда, хоть он и занял место первый, пришлось переехать, и она работала теперь без помех, спокойно. (Мать замечала по этому поводу, что из этого не следует делать вывод, что в Шанхае тогда на каждом углу сидели советские разведчики, но в этом занятии возможны самые невероятные случайности – как безобидные, так и достаточно опасные.)
С Ван Фу все уладилось простым образом. Вилли провел своего соседа по маршруту, и отныне он каждый день приходил в экспедицию, продавал там пирожки, заходил в кабинет к чиновнику, получал от него конверты, клал их на дно лотка, висящего у него на ремне, отдавал уже использованные бумаги, переложенные салфетками, и в строго назначенный час появлялся на перекрестке, где его ждала Рене, приходившая тремя минутами раньше. Он передавал ей посылку, отдавал последние пирожки, за которые не хотел брать денег,– она вручала ему почту, полученную и переснятую накануне, и спешила с новым поступлением к ждавшему ее дома Якову. Связной ничего не просил для себя и ни о чем не спрашивал: видно, ждал обещанного переезда в Союз и лишь иногда туманно напоминал о нем. Однажды он попросил врача для заболевшей супруги. Яков связался со своими, и в тот же вечер больную посетил врач посольства – он несколько раз приходил еще и довел ее до выздоровления. После этого сосед ни на что уже не намекал, ни о чем не просил, а ждал, видно, новой беды, чтоб обратиться за помощью. Яков как-то сам вспомнил о нем:
– Он ничего не просит?
– Нет. Как воды в рот набрал.
– Считает, наверно, что мы и так сильно помогли ему, когда жена заболела. Надо будет ему на День Октябрьской революции праздничный набор сделать...
Вместе с документами, которые поступали к Якову по иным каналам и за которыми он часто и надолго уходил из дома, пряча в кармане маскарадные усики (он прилеплял их где-нибудь в безлюдном парке или в подворотнях, которыми богаты шанхайские улицы, и старался уходить не той дорогой, какой являлся),– собиралась большая кипа бумаг, нуждавшаяся в фотокопировании и отправке по радио. Для радио Яков делал короткие выжимки, сообщавшие голые факты и цифры, фотографировалось же все подряд – пленки передавались затем из рук в руки по назначению. Иногда негативы приходили в письмах: у Якова был на стороне почтовый ящик, где накапливалась подобная опасная корреспонденция. Нареканий на работу Рене не было: и шифрограммы, и фотографии ее были ясны и легкочитаемы, но занята она была чуть ли не целые сутки: днем ее руки не просыхали от химических реактивов, а ночью она допоздна передавала радиосообщения. Яков сидел рядом и, поскольку ни на что другое не был пригоден, был занят тем, что делал ей маленькие бутербродики и кормил ее с рук, как своих птенцов большая крупная птица. Бутерброды были с красной икрой: она была здесь недорога, Яков любил ее и покупал в больших количествах...
Он явно ухаживал за ней и все более подпадал под ее неброские, но действенные чары. Да и было бы странно, если б было иначе. Они жили вдвоем как на необитаемом острове, где нет выбора, где все предопределено и дело только во времени. Болтая с ней, он представал перед ней в ином свете, выглядел покладистым и уступчивым – особенно когда рассказывал о своем детстве и юности вплоть до комиссарства в Красной Армии: в нем тогда что-то таяло, черты лица разглаживались, и в голосе появлялось нечто мягкое и даже добродушное. Он был родом из Латвии, его отец был раввин в городе Тукумсе на Рижском взморье, а сам он с малолетства готовился к тому, чтобы заменить его на этом столь почетном для евреев месте. У него был старший брат – он должен был бы занять его, но отец рассудил иначе.
– Про Лазаря он сразу сказал: ему тогда и десяти лет не было – этот раввином не будет. Застал его за разглядыванием голых женщин.– И улыбнулся с лукавой стеснительностью.– Тоже вот – наметанный взгляд был, только не на марксистов, а на правоверных иудеев. Брат у меня шутник и правда любил женщин. Сейчас в банке работает, у него впереди большая карьера. А я в пять лет уже учил Торе бедных детей в хедере.
– Но с тобой он ошибся?
– Да.– Он сидел, погруженный в воспоминания.– Я помню: он умирал – это было в шестнадцатом году, в Кременчуге, куда нас выслали как пронемецки настроенных и неблагонадежных,– он вызвал меня за два дня до смерти и сказал: "Янкель, я чувствую, тебя на сторону тянет – так вот знай: еврея без Бога нет, выбрось из головы все остальное",– и Яков от души посмеялся, как если бы сказал что-то очень смешное.
– А ты?
– Я говорю: конечно, отец, конечно. А сам читал одного Маркса и вел занятия по "Капиталу". В Кременчуге была большая социал-демократическая секция – почти все стали большевиками. За редким исключением.
– А мама?
Тут он снова настроился на шутливый лад – только иного рода, насмешливый.
– Эта ничего по дому делать не хотела – романы писала. Которые никто не читал и не печатал. Немного странная была особа.
Ей не понравилось, что он так говорит о матери, но она ничего не сказала.
– Что с ними сейчас?
– Не знаю. Все контакты утеряны. Я не знаю о них ничего с девятнадцатого года. С тех пор, как они вернулись из Кременчуга. Один из братьев – это я знаю уже по нашим каналам,– добавил он с гордостью,– нашего поля ягода: коммунист и из активных. Самуил.
– Ты сразу в разведку пошел?
– Нет. Я должен был стать историком. Меня в двадцать четвертом из Института красной профессуры вытащили. Устроили экзамен по иностранному – мы еще удивлялись: чего ради среди семестра. У меня немецкий – второй язык с детства: дома на нем разговаривали – отец любил все немецкое. Я говорю практически без акцента.
– Это так,– согласилась она.– Появляется небольшой, когда по телефону говоришь.
– Правда? – удивился он.– Мне этого не говорили. Это, наверно, особая интонация, а не акцент: я с шестнадцати лет ораторствую.
– Значит, ты с двадцать четвертого года в стране не живешь? – Рене посмотрела на него, оторвавшись на минуту от пленок.– Это кое-что проясняет.
– Что? – Он был настроен миролюбиво.
– Я имею в виду твою непреклонность и категоричность. В Москве уже таких нет. Там, насколько я поняла, все пообтерлись и пообтесались. Ты же сохранил пыл гражданской войны и молодости.
С этим он не мог согласиться – при всем тогдашнем благодушии.
– Это ты просто не с теми людьми общалась и не в тех обстоятельствах... Настоящие революционеры не меняются, остаются такими, какими были в восемнадцать. Иначе это не революционеры...– Он переждал неловкость, возникшую из-за короткой размолвки, вернулся к себе: хотел, чтоб она знала о нем побольше.– Вообще, мне надо было стать историком. Историком я был бы, думаю, не последним... А для разведчика у меня есть кой-какие недостатки.
– Какие именно? – заинтересовалась она: это было немаловажно.
– Я рассеян или, наоборот, слишком сосредоточен.
– Это практически одно и то же.
Он не стал спорить, продолжил свою исповедь:
– Однажды в Берлине оставил в кафе портфель, полный архисекретных документов...– и поглядел с виноватой, чуть озорной улыбкой.
Ей стало не по себе.
– И что же?
– Вернулся через час – лежит, слава богу, на своем месте.
Она покачала головой:
– Не доложил никому?
– Нет. Зачем?.. Там же ничего не тронули.
– Могли прочесть и положить на место.
– Вряд ли,– сказал он с сомнением.– У меня чутье на такие вещи.
– Обязан был,– сказала она, а он промолчал, не очень довольный ее замечанием: дело было старое, но разведка ничего не забывает...
Он был уже однажды женат, жена отказалась ехать с ним за рубеж, и они развелись, если вообще были зарегистрированы: тогда в партийной среде это не было принято – теперь она жила в Москве с высокопоставленным сотрудником министерства.
– Была плохая марксистка? – простодушно подколола она его, а он не понял лукавства.
– Почему? Здесь-то как раз все было в порядке: она и меня поправляла. Латышки если становятся коммунистками, то святее самого папы.
– А что же тогда?
– Не хотела просто. Опасно – и дочь не хотела вывозить.
– У тебя и дочь есть?! – несказанно удивилась она.
– А я не говорил разве? Есть. Сколько ей сейчас? Дай посчитаю. Семь или восемь.
– Когда она родилась?
– В двадцать седьмом. А месяца не помню. Тебе бутерброд еще сделать?
– Сделай. Только не с икрой: это, наверно, десятый будет. Еще с чем-нибудь.
– Не любишь икры? – удивился он.– Пирожки с утра остались. От нашего поставщика.
– С луком? Давай,– и откусила из его рук пирожок, потому что свои были заняты.
– Ты смотришь хоть, что печатаешь? – Яков гордился получаемым им материалом.
– Нет. Невозможно при таком количестве документов. Мне б только не смешать то, что от Ван Фу приходит, со всем прочим.
– Это действительно было бы ни к чему. Там пометка о поступлении, его печать и подпись.
– Я знаю. Что мы переснимаем сейчас?
– Это ценная бумага,– с важностью сказал он.– Я по радио ее продублирую. Секретная сводка о расходах на армию по провинциям и по родам войск. Из нее многое можно вытянуть.
– Это все та же девушка из приличной семьи?
– Этого я говорить не имею права: чем меньше знаешь, говорят, тем лучше спится,– но поскольку ты уже в курсе дела, то изволь – она.
– Во что это обошлось?
– Дорого, но документ того стоит... Ее, правда, из министерства выгоняют.
– Жалко.
– Конечно, жалко. Такой источник уплывает.
– Я имею в виду девушку,– осторожно сказала она.– Столько училась.
– А это меня меньше всего волнует! – отрезал он.– Подумаешь – училась. Что это значит для мировой революции?
Рене поглядела на него с легким осуждением, не зная, с какой стороны за него взяться.
– Тебе любой рабочий то же самое бы сказал. Они людей жалеют.
– А ты откуда знаешь? – он поднял брови.
– Я из рабочей семьи. Мой отец – столяр.
– Правда? – удивился он.– Мне сказали, что ты из студенток.
– Я проучилась неполный год в Сорбонне, потом ушла в подполье, но до этого прожила всю жизнь в рабочей семье.– Она замяла этот не очень приятный для себя разговор, оглядела вороха и кипы переснятых или ждущих того же бумаг и усомнилась: – Зачем все это? Москва требует?
Он, узнав о ее социальном происхождении, заметно переменился в отношении к ней, но с тем большим рвением напал на нее сейчас:
– А ты как думала? Там все собирается в одну большую картину, которая позволяет правильно расходовать силы и средства. Мировая революция не придет сама, ее надо готовить и обеспечивать.
– Подталкивать? – подсказала она, не думая на этот раз насмешничать, а он принял ее слова за подначку и французское вольнодумство: видно, вокруг термина "подталкивание революции" велись ожесточенные диспуты и само слово было из лексикона левых.
– Подтолкнуть ее нельзя,– суховато произнес он,– она должна созреть, но мы, не впадая в авантюры, должны вовремя вмешаться и помочь ей родиться. В Китае мы как раз этим сейчас и занимаемся...– и отошел, рассеянный и чуть-чуть отстраненный: видно, был задет ею и боялся наговорить колкостей...
Иногда этим все и ограничивалось, в другой раз он был более настойчив и предприимчив в любви: садился ближе и, доказывая что-нибудь, размахивал руками в опасной от нее близости. Она чувствовала его напор и исходящее от него желание, но не отвечала на них: она многого еще в нем не понимала, и ее многое не устраивало. Он обращался к ней с заготовленными экспромтами: видно, обдумывал их в одиночестве, расставлял ловушки – как своему корреспонденту, ставшему на идеологическом перепутье.
– Мне уже тридцать три,– доверялся он в такие минуты. Пора завести семью. Без нее мужчина моих лет не смотрится...– Она не могла не согласиться с этим: у нее у самой были те же мысли – только вместо тридцати трех лет она думала о двадцати с хвостиком.– Я очень хочу детей! – и, окрыленный ее сочувственным молчанием, распространялся далее: – И чтоб их было не один, а много. Как у моих родителей. Я по духу своему домосед и человек семейный.
– Да и я тоже,– призналась она.– Я тоже детей хочу. Но не много, а двоих-троих хватит.
Он понял это превратно, просиял, воспрянул духом.
– Элли! Я знал, что ты хочешь того же! Я счастлив! – и вскочил и нескладно, пренебрегая условностями и не соразмеряя усилий, попытался заключить ее в объятья и неуклюже поцеловал в висок.
У нее был небольшой любовный опыт, но, будь он и много богаче, все равно вряд ли можно было встретиться с более неловким ухаживанием. Она поспешила высвободиться из его тисков, сказала с неудовольствием:
– Вот это лишнее! Кто ж так накидывается, не спросясь?..– и он, обескураженный, закусил губу, отошел и весь вечер потом дулся: они провели его молча...
На следующий день чувство досады и неловкости было все еще сильным, и она сказала ему:
– Давай не путать служебные дела с личными. Так мы далеко с тобой не уедем...– И он покорно согласился с этим: признал, что в их условиях всякая поспешность может лишь привести к ненужным осложнениям.
– Вот видишь,– сказала она и решила впредь не доводить его до кипения и избегать в разговоре всего чересчур личного.
Но вода, как известно, точит камень, и того, что суждено, не минуешь. Хотя, оставаясь с ним дома, она, может быть, не уступила бы ему, воздержалась от близких отношений с человеком, парившим в столь возвышенных сферах и спускавшимся на землю, лишь чтобы удовлетворить телесные нужды. Дело решили их походы в гости, в компании таких же вынужденных, как они, отшельников. Среди советских друзей Яков преображался: делался веселым, заразительно общительным, едва ли не компанейским, смеялся и говорил без умолку. Она с удивлением смотрела на него в такие минуты и думала, что в нем сидят два человека: один дежурит в повседневной жизни и на работе, второй просыпается, когда подсаживается к праздничному застолью. Правда, для этого нужно было, чтобы его сотрапезники занимали видное положение: Яков зорко следил за этим и, если попадал в общество второразрядных лиц и неудачников, то тяготился их соседством и был строг и пасмурен. Они ходили чаще всего к Муравьевым, которые днем легально работали в Центросоюзе и торговали лесом, пшеницей и икрою, а после работы оказывали посильное содействие Якову и другим нелегалам: они могли ходить в консульство с их поручениями и даже посылками. Хотя они и говорили, что служат Якову и ему подобным мальчиками на побегушках, но Яков как-то сказал ей, что Муравьев занимает высокий пост в их иерархии...
(Собственно говоря, ходить к ним они не имели права – это не дозволялось правилами, но они делали друг другу поблажки, принимая известные меры предосторожности: приходили к друзьям поздно, когда на улицах никого не было, оглядывались в поисках слежки, заходили, при необходимости, в тупики и подворотни и выныривали на соседних улицах.. В любом мало-мальски нормальном государстве за официальными представителями чужой страны устанавливается наблюдение, и разведчики должны держаться от них за версту и дальше, но Китай был страной особенной. В Шанхае иностранцы чувствовали себя хозяевами. В случае ареста их передавали их миссиям – надо было только предъявить паспорт, вовремя зарегистрированный в консульстве. Советских людей это не касалось, но наши нелегалы прикрывались западно-европейскими паспортами и вели себя, как их законные владельцы: юридическое двоевластие избаловало приезжих и вконец испортило шанхайскую полицию, и без того поголовно коррумпированную.)
Муравьевы: Александр Иванович и Зинаида Сергеевна – жили в удобной двухкомнатной квартире возле советского консульства: с этим кварталом Рене познакомилась во время своего вынужденного сидения в гостинице. Это были спокойные, благожелательные и приветливые люди, относившиеся к Якову с невольным почтением: как относятся к нелегалу разведчики, пользующиеся официальным прикрытием. О Рене они были наслышаны и встретили ее радушно и с любопытством. Яков был увлечен своей спутницей, гордился ею и ввел ее в дом с особенным чувством, которое хозяева сразу распознали и про себя отметили. Они угощали их сибирскими пельменями: Зинаида Сергеевна была из Томска, и в их доме это было фирменным угощением.
– Подруга твоя, наверно, никогда их не ела? – спросила хозяйка.– Как звать ее? Ты ведь нам ее не представил? Или у вас это не принято?
– Элли,– ответил за Рене Яков.
– Элли – так Элли,– не стала спорить Рене. Хозяева засмеялись.
– Ну что? – спросил Муравьев.– Пойдем за стол? Или Абрам нам лекцию сначала прочтет?
– Лекцию, конечно,– сказала его супруга.– Ты же мне ничего не рассказываешь. Вот Элли – счастливица: с утра до вечера может слушать...
Встреча их начиналась обычно с того, что Яков давал краткий обзор происшедшего в мире за неделю: он ежедневно слушал английское радио, которое опережало газетные новости и было кратким и всеобъемлющим. Зинаида Сергеевна, выслушав его, восклицала:
– Интересно-то как! А мы живем – ничего не знаем. Ты все это знал? спросила она мужа.
– Слышал кое-что в консульстве. Нам тоже по утрам политинформацию читают.
– А почему мне не рассказываешь?
– Не думал, что это тебе так интересно. В следующий раз доложусь.
В следующий раз было то же самое, да и в восклицаниях Зинаиды Сергеевны Рене слышала наигрыш и дань гостеприимству.
– Ты лучше нам расскажи теперь,– говорил хозяин, когда Яков заканчивал свой облет земного шара и приземлялся в Шанхае,– кого ты еще разыграл? Мы с Зиной в прошлый раз смеялись очень.
– Ах это?! – засмеялся и Яков: он сам любил рассказывать о своих проделках и даже гордился ими.– На днях был на выставке – меня водила по ней очень серьезная особа...
– Кто? -Александр Иванович любил в таких делах точность.
– Приятельница Сун Цинлин,– пояснил ему Яков: женщины могли не знать связанных с этим именем обстоятельств, Александр Иванович же кивнул, подтверждая, что ему все понятно.– Весьма утомительная особа. Сун Цинлин, собственно, сплавила ее мне: англичанка, занимается историей живописи, может назвать наперечет всех художников эпохи Мин и знает о них столько, что никакого китайцу не снилось. Тут полно европейцев, помешанных на китайской культуре,– сказал он Рене.
