Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 51 страниц)
Выговор Коминтерна докатился таким образом и до философской секции девятого района: Рене в первый и в последний раз в жизни отчитала своих подчиненных, но мы все хоть раз, но делаем что-то впервые, отдавая дань духу времени.
Алекс состроил озадаченную физиономию и призадумался. Бернар опешил и забыл свою рассеянность: лицо его на миг обрело естественное выражение, и даже взгляд его прояснился – с ним это иногда случалось...
Недавно с ним вышел казус. Они оба жили в Стене, и он провожал Рене до дому, поджидая ее, когда она задерживалась. Видя их вместе, соседи стали говорить, что это неспроста, что их отношения выходят за рамки идейной близости и должны кончиться красной свадьбой. Бернар не отвергал этих домыслов – напротив, они ему льстили и, когда намекали на эту возможность, он по обыкновению своему лишь бормотал нечто невнятное. Несмотря на известное всем увлечение политикой, Рене считалась завидной партией: училась в лицее и должна была приобрести хорошую профессию. Бернар это понимал, да и мать ежедневно твердила ему о том же. Так или иначе, но однажды, провожая ее поздним вечером и замешкавшись в узком проходе между стенами, он оглянулся по сторонам, словно побоялся, что его кто-то увидит, и неумело и неловко сжал ее в объятьях. Лицо у него при этом было самое неопределенное, он не объяснил своего поступка, и Рене не сразу поняла, что произошло,– сначала подумала, что он споткнулся и схватился за нее, чтоб не упасть. Бернар, однако, не отпускал ее, выглядел при этом настойчиво, и, хотя по-прежнему не говорил ни слова, лицо его утратило прежнюю бесстрастность и обрело некое уже вполне понятное, хотя лишь отдаленно напоминающее любовь выражение.
– Бернар, ты что? – спросила она, оторопев: до этого она говорила о делах в ячейке и была увлечена предметом разговора.– Разве это так делается?..– Он замер в ожидании, надеясь, что она подскажет ему как, но она поспешила взять свои слова обратно и развеять его последние надежды: – Да я и не хочу вовсе. С чего ты взял?..
Он выпустил ее и (надо отдать ему должное: у него тоже был характер) никогда больше не опускался до подобных выходок. Он переключился теперь на Ива: стал провожать его домой, заходил для этого в Федерацию. Ему нужно было кого-то ждать, сопровождать и безмолвствовать по дороге – не в одиночестве, а в компании. Ив был от него в восторге: ему никто еще не оказывал таких знаков внимания; он при всяком удобном случае выделял Бернара среди других и прочил в далеко идущие партийные руководители...
Барбю, присутствовавший и при разборе письма Коминтерна, и при описанном выше нагоняе, одобрил строгость Рене и мысленно поздравил ее с успехом. Он тоже считал, что ячейка задержалась на фазе идеологической подготовки, сосредоточилась на философии и оторвалась от живых дел комсомола. Он и теперь воспользовался случаем, чтоб поделиться опытом своей боевой молодости:
– Знаете, что я по этому поводу думаю?.. Нет? Слышали, как Клара Цеткин явилась на первый съезд Компартии? Тоже нет? Тогда ведь все были на нелегальном положении: через границу так просто не перейдешь...– Он обвел ребят лукавым, лучистым взглядом.– Потушили на минуту свет, а когда включили, она была уже в президиуме!
Те обомлели.
– И как это с нашими делами связать? – спросил Алекс.– И с какими, главное?
– Вот я и думаю с какими,– нисколько не смутившись, отвечал Барбю.-Хорошие идеи именно так и рождаются. Иногда с конца – не всегда с начала.
– Вошли и свет потушили,– представил себе Алекс.– Хорошее решение,– и засмеялся – за ним и те двое.
– Вот именно потушили! – стоял на своем Барбю.– Где – неизвестно только. У меня это в голове так и крутится – только выхода пока не вижу.
– Вот и у меня крутится! – развеселился Алекс, забыв даже о том, что пора взяться за Фейербаха, а Гегель до конца еще не разобран.– Свет только тушить негде!
– А нельзя ли посерьезнее? – взъелась на них Рене, еще не вполне остывшая.– Зубы скалить всего проще, а о деле кто-нибудь думать будет? Тоже мне -Мольеры!
– Погоди.– Люк решил изменить ради нее принципам.– Не расстраивайся. Тут рядом выставка открылась. Колониальных товаров. В зале Шапель. Может, там свет выключить?
– Где это? – спросил Алекс.– И что за выставка?
– Ничего не знает! – удивился Люк.– Что ты видишь вообще? Рехнулся совсем со своим экзаменом. Я когда иду, всегда по сторонам гляжу: что да как. Зал Шапель – за Мулен-Руж который. У Монмартра. Мы там кино в детстве смотрели.
– Это интересно! – Рене повеселела.– А внутри что?
– Я в такие места не хожу: загрести могут. Заглянул в дверь. Много чего наворочено. Но и охраны хватает.
– Все. Совет закончен,– распорядилась Рене.– Выходим на рекогносцировку местности. Вроде бы что-то проясняется. Вы идете с нами, Барбю?
– Куда мне? – возразил тот с самоуничижением и превосходством разом.-Не убегу уже от полиции. Это у вас быстрые ноги. А я только так – мысль иной раз могу подбросить... Но думаю, там есть где свет выключить. На выставке этой...
Зал Шапель, что недалеко от Монмартра, внешне мало отличался от соседних зданий и вплотную примыкал к ним. Внутри за ничем не примечательным фасадом скрывался большой зал, использовавшийся как танцплощадка, как кинозал или, как теперь, под выставку. При входе висели афиши, извещавшие парижан, что в настоящее время здесь размещена самая полная экспозиция товаров и плодов колоний: от ближайшего Марокко до отдаленнейших Гвианы и Мадагаскара. Они заглянули, как Люк, внутрь с улицы – там была сказочная панорама, вызывающая к памяти пещеру Али-Бабы: горы бананов, настоящие финиковые пальмы, россыпи из воображаемых руд, слитков золота и иных полезных ископаемых. Вокруг каждого развала застыли в жеманных позах девушки в национальных костюмах: гурии, изображавшие собой не то земной рай, не то сельскую простоту нравов. Выставка, употребляя коммунистический лексикон, была воплощением колониализма в его законченном и неприглядном виде.
– Зайдем? – предложила Рене.– Люк попал в точку. Прямо в яблочко.– Но тот от приглашения отказался:
– Нет, я в такие витрины не ходок. На меня и так у дверей поглядывают. А там просто возьмут за жабры. У них же глаз острый – не то что у вас.– На него и в самом деле уже обратили внимание: кругом было полно охранников.-Пойду прошвырнусь. Пока и вас со мной не застукали,– и потрусил легкой дробной походкой вниз по крутому переулку.
– Пойдешь, Бернар? – спросила Рене.– Надо на месте сориентироваться.
– А сколько стоит вход?
– Франк. Немного.
– Это как сказать,– проворчал он: когда речь заходила о деньгах, он говорил проще и доходчивее.– Франк на общественные расходы...– И потянул с ответом – в надежде, что Рене купит билет из тайных средств комсомола, но она ими не располагала, а свои тратить не захотела: решила больше их не баловать.– Я с улицы погляжу,– сказал тогда Бернар.– Отсюда тоже видно...– и стал с рассеянным видом заглядывать в зал: будто потерял там знакомого.
– Пошли, Рене.– Алекса заела совесть – или же испугался, что вечерняя школа и вправду накроется.– Плачу за обоих...
В выставочном зале они увидели немногим больше, чем Бернар в открытые двери: тут он оказался прав, но Рене глядела не на экспонаты, а на сторожей, число которых внутри удвоилось, по сравнению с улицей. Надсмотрщики рыскали взглядами по сторонам, выискивая тех, кто мог бы польститься на лежащие вокруг бананы и финики, но еще больше – на возможных заговорщиков: при том подъеме борьбы с антиколониализмом, который переживала Франция, провокация против выставки напрашивалась сама собою. Рене и Алекс не обратили на себя их внимание. Это были обычные посетители – из тех, что составляют главную публику на таких выставках: бедные, но любопытствующие молодые люди из интеллигентов первого поколения, всюду где можно ищущие знаний и своего к ним применения.
– Не знаю, что тут можно сделать,– негромко сказала Рене, подойдя к Алексу, который разглядывал африканскую богиню из красного дерева, словно не видя полуобнаженной негритянки, застывшей рядом – тоже как изваяние, но проявляющее к нему живое внимание.– И где тут свет выключить?..– Вверху сияла огромная хрустальная люстра, глядевшая солнцем на разложенное внизу великолепие.– Даже если найдем рубильник, что толку?
Они вернулись на улицу. Бернар спросил, что они увидели: был уверен, что прозевал все на свете: скупость завистлива.
– Ничего хорошего, Бернар,– сказала Рене.– Колониальный режим охраняется бандой переодетых приспешников. Ни снаружи, ни изнутри не подступишься.
– Снаружи и изнутри нельзя, а сверху можно. Никогда не бывает так, чтоб со всех сторон закрылись. Где-нибудь да забудут.– Это подоспел Люк: вынырнул, никем не замеченный, из-за спины Бернара.
– Как это – сверху? – хором спросили они его.
– Тише вы!..– и перешел на шепот: – Да очень просто. С потолка. Я же тебе говорю: мы здесь кино смотрели. Думаешь, билеты брали?.. По крышам ничего не стоит с одной на другую перескочить и на чердак залезть. Там над потолком щель – из нее фильмы и смотрят. Кто платить жмется.
– Не жмется, а не может,– поправил Бернар, будто Люк его имел в виду.
– Какая разница? Ты в любом случае не полезешь.
– Почему? Может, и полезу? – не подумавши, возразил тот.
– А правда? – попросила Рене.– Может, попробуем?
– Я один не справлюсь. Там самое меньшее двоих нужно. Не их же брать.-Люк кивнул на Алекса с Бернаром.– Надо с крыши на крыши перешагивать или доски стлать. Они раньше лежали там вдоль бортика: когда кино смотрели. Кто-то подстраховать должен. Жиля звать надо...
Жиль был парень из Курнева: это был небольшой городок возле Сен-Дени и Стена – сейчас пригород Парижа. Жиль был на конгрессе в группе прикрытия, удачно избежал ареста и на следующий день пришел к Рене засвидетельствовать свое почтение: он видел, как она выводила из зала раненого Мишеля. Он не знал, какими словами выразить свои чувства, но лицо его от этого смотрелось еще выразительнее.
– Лихо ты его. Я б в жизни не догадался. Ты что, медсестрой работаешь?
– Почему ты так решил?
– Да грамотно обвязала очень.
– Когда надо, и операцию сделаешь.– Рене позволяла себе иной раз нескромные обобщения.
– Это точно,– согласился он и огляделся.– А что вы тут вообще делаете?
– Философией занимаемся...– И поскольку он был готов к чему угодно, но не к этому, пояснила: – На экзаменах требуют.
– Понятно,– теперь сообразил и он.– Если нужно, и в нужник полезешь сама только что сказала.
– Не хочешь к нам?
– Я? Нет. Мне поступать некуда. Я уже поступивши. В ученики слесаря. Если нужен буду, позовете,– и ушел, еще раз взглянув на нее с уважением.
Теперь настал его час. Люк сходил за ним в Курнев. Алекс и Бернар присоединились к группе скорее в качестве наблюдателей, чем деятельных участников. Компания пришла сюда в тот же день поздно вечером. Сгустившиеся сумерки объединили дома в одну черную массу. Огни перед выставкой горели по-прежнему, и афиши приглашали войти внутрь, но двери были заперты, и перед ними расхаживал полицейский. Они беспечно прошли мимо него, как делают это идущие к Монмартру молодые люди, но в ближней подворотне Люк шмыгнул в соседний двор: место было ему хорошо знакомо. Он вслепую, безошибочно двигался в темноте и вывел их к зданию, соседнему с выставкой. Дом этот не был заселен и ждал ремонта.
– Никак починить не могут,– проворчал Люк: во Франции тоже любят ругать муниципальных чиновников. Алекс, который везде сохранял независимость суждений, подошел к входной двери, толкнулся в нее.– Заколочена,– сказал ему Люк.– Никогда не суйся в парадную дверь – она не для этого, – и неслышной тенью скользнул в проход между домами, куда выходило окно, зарешеченное железными прутьями. Жиль молча шел за ним послушной тенью.
– Решетка же? – Алекс не любил, когда ему противоречили.
– Для кого решетка, для кого нет.– Люк снял с окна железный остов.– Все подпилено. Как, ты думаешь, мы кино смотрели? Ты кино любишь?
– Люблю! – с вызовом отвечал Алекс.
– Плохо любишь, значит. Мы балдели, как от травки. Курил травку?
– Нет.
– Что ж ты делал тогда? Философией занимался?..– Потом глянул с сомнением на Рене.– Не знаю, сможешь ты перейти или нет. Там с крыши на крышу перепрыгивать надо.
– Пошли,– поторопил его Жиль.– Остальным там тем более делать нечего...
Они с Люком полезли наверх: чердачное окно с давних времен оставалось незаперто – и вылезли на крышу. Вдоль края ее, с тех же древних пор, лежали доски – они кинули их на соседнюю крышу и перебрались на дом с выставкой. Рене все-таки упросила взять ее с собою – они помогли ей, для чего Жиль вернулся назад, подстраховал ее, а Люк принял на другой крыше. Алекс и Бернар не стали рисковать, остались: Бернар, страдавший головокружениями, прижался к чердачному окну, боясь, что соскользнет вниз, а Алекс, напротив, отважился стать возле самой кромки: благо было темно и не видно было, откуда и куда падать.
Чудный вид раскрылся перед ними – он один оправдывал их усилия. Сбоку светился Монмартр с его пузатым, надутым храмом и круговой эспланадой, уже тогда ярко освещаемой для привлечения туристов. За ними целый квартал, дом за домом, уступами спускался к Сене, за которой мерцал огнями правый берег: для них едва ли не чужой город, потому что они обходились одной левой его частью. Люк уделил этой много раз виденной им панораме полмгновения: ровно столько, сколько она, по его мнению, заслуживала,– затем вернулся к делу: пригнулся и, похожий на ящерицу, быстрыми скользящими движениями полез вверх к чердачному окну, которое, если не знать, где оно, сыскать было невозможно: оно скрывалось в изломах крыши и чердачных сооружений. Они с Жилем влезли внутрь. Там было еще темнее, но Люк и здесь двигался свободно, как у себя дома.
– Как ты видишь в темноте? – удивилась Рене, поднявшись вслед за ними и заглянув в дыру, в которой они исчезли.
– А ты как думаешь, почему? – в свою очередь, с упреком, спросил он, как если бы она, зная его жизнь, произнесла бестактность.– Все по той же причине. Не ушибись. Тут перекладины наискось торчат. Тоже давно пора менять. Иди по этой балке – вон к той щели. Мы через нее кино смотрели...-Впереди белела узкая полоса света.– Видишь что-нибудь? – спросил он, расчищая дорогу от хлама.– Там фанеру нужно отогнуть, распорку вставить: тогда лучше видно будет.– Самого его то, что происходило в зале, не интересовало: он был на работе.– Посмотри, Жиль, что тут сделать можно. Я не по этой части: что-нибудь свистнуть – другое дело, а сделать вещь – я этого не умею.– Теперь, признавшись в грехах, он стал чуть ли не щеголять ими: видно, решил расставаться с новыми товарищами. Рене припала к щели между потолочными досками.
– Вино пьют. За столом сидят. Веселая компания.
Это заинтриговало Жиля, он присоединился к ней.
– Расширить надо, маленькая слишком,– подсказал им Люк, хотя и уверял, что ничего не смыслит в мастеровом деле.– Как в блиндаже каком-нибудь.
– Это понятно,– сказал Жиль.– Завтра инструменты принесу. Зачем только?
– Мы отсюда листовки сбросим,– надумала Рене: при необходимости в ее воображении легко рождались такие импровизации.
– Не мешало б... Смотри, пикник устроили! Вот гады! С девками расположились! Сейчас поедут с ними на сторону...
В выставочный зал, по удалении оттуда дневных посетителей, пришли вечерние гости, и шла пьянка, долженствовавшая предварить иные развлечения. Выставка колониальных товаров представляла собой еще и передвижной бордель, в котором девушки из колоний служили приманкой для инвесторов и влиятельных чиновников. За столом, вперемежку с красавицами во взятых напрокат национальных одеждах, сидели лоснящиеся от еды и питья, веселые жуиры и более представительные и сдержанные чинуши – впрочем, тоже весьма оживившиеся и не на шутку разыгравшиеся. Мужчины во фраках и мундирах тянулись к стаканам и хватались за девушек, которые не слишком сопротивлялись.
– Ну стервы! Какие там листовки? Бомбу бы сюда,– сказал Жиль.
– Там же девушки?
– Ну и что? Твари продажные... Что им твои листовки? Они ими подотрутся.
– Среди официального представления выбросим,– додумала Рене. – Во время закрытия выставки.
Это Жиль понял.
– Это другое дело. Этого они не любят. Любят, чтоб все шито-крыто было, а шкодить если, то под ключами да запорами... Надо будет квадрат в доске вырезать – через него и сыпать. А прежде свет вырубить. От этой люстры провода идут, их замкнуть ничего не стоит. Посоветуюсь с приятелем. У меня есть один, электрик.
– Барбю с самого начала это говорил.
– Значит, прав был твой Барбю – как в воду глядел. Печатай листки свои, а я дыру в потолке разделаю. Чтоб не по одной, а охапками бросать. Завтра ночью приду, когда никого не будет...– и они вернулись к товарищам.
Алекс жалел, что не пошел с ними.
– Не трудно было? – После этого восхождения он стал испытывать к Рене большее уважение, чем после нескольких месяцев занятий философией, и, услышав утвердительный ответ, обещал: – В следующий раз тоже полезу...
– Ты хоть внутри был,– позавидовал Бернар.– А я ни внутри, ни снаружи... Что там?
– Кино – лучше не бывает,– сказал Люк.
– А все-таки? – настаивал Алекс, но сколько ни просил, Люк все отмалчивался: и так наговорил больше, чем следовало...
Листовки печатали долго и с большими затруднениями. Учитывая профессию Алекса, естественно, обратились к нему, но он по здравом размышлении посчитал, что и без того сильно скомпрометировал себя, согласившись полезть на крышу, и не спешил связывать себя новыми обязательствами – а если говорить начистоту, боялся.
– По бумаге можно определить, из какой типографии вышла. И потом – там работают круглые сутки: когда этим заниматься?
– Но не каждый же день?
– Вот я и говорю, не каждый,– против логики спорил он.– А вдруг не успеем до окончания? Там работы, между прочим, на несколько часов. А то и больше...– И добавлял с наигранной важностью: – Если никто не помешает...
Через три дня он пришел с окончательным отказом.
– Нет, нельзя. Мне один сказал, он в этом разбирается: по шрифту ничего не стоит на типографию выйти. И не думай, говорит – это дело опасное.– И сказал для спасения лица: – В чужой типографии – другое дело, там я это вам быстро спроворю...
Рене не стала спорить – пошла к Дорио, к которому, несмотря на размолвку, обращалась в трудные минуты. Дорио был настроен к ней дружелюбно. Он запомнил ее отказ, но зла на нее не держал.
– Замышляешь что-нибудь? Опять Париж потрясешь? Что печатать хочешь?
– Да вот.– Рене рассказала ему о своих трудностях и подала текст, написанный ее рукою. Он прочел, подытожил:
– "Долой!" и "Да здравствует!"
– Да. Примерно в одной пропорции.– Дорио невольно улыбнулся.– А с чистой стороны нарисуем что-нибудь.
– Опять дулю?
– Нет, на этот раз серп и молот.
– Одно другого стоит. Ладно, бери мою типографию. Хотя и на нее могут выйти. В России говорят, семь бед – один ответ.– Последнее он произнес на ломаном русском.– Не знаешь, что это такое?
– Нет.
– Это они всю жизнь грехи копят, чтоб потом за все сразу ответить. Типографам платить придется. Такие уж законники – я говорил тебе, кажется.
– У меня свой есть.
– Смотри, какая богатая. Можно будет потом им воспользоваться?
– Не думаю. На раз его хватит, но не больше. Однократного пользования.-И Дорио снова засмеялся и подписал ей листовку для типографии...
Рене боялась, что закрытие выставки в последний момент отложат или проведут раньше срока, но чиновничество Франции – народ до педантизма пунктуальный. Прощание с выставкой было торжественно и трогательно. Экспонаты были свернуты и упакованы, освободившееся пространство заставлено стульями. Высокопоставленные чины и просто большие люди в нарядных мундирах и фраках сидели стройными рядами и со смешанным чувством взирали на уезжающих девушек. Те стояли, как в хоре, за устроителями выставки, молча подсчитывали барыши и смущенно потупляли взоры перед недавними ухажерами. Стеснительность их выглядела, в глазах тех, запоздалой и не лишенной корысти: из тех, что появляются после грехопадения, а не до него, но стыдливость, ранняя ли, поздняя, неизменно украшает женщин, предупреждает скандалы и способствует публичной нравственности. На высоте этого общего порыва, среди прочувствованной прощальной речи ведущего, вдруг погасла люстра и сверху, из темноты, полетело что-то белое, а когда через короткое время включили свет, все вокруг оказалось усыпанным белыми листками величиной с тетрадочные: листовки падали с большой высоты и разлетелись по всему залу. На них было что-то написано: вчитываться в текст было недосуг и некому, но пролетарская эмблема, кукиш в виде серпа и молота, красовавшаяся на обратной стороне памфлета, была понятна и без чтения и оскорбительна в своей фиговой простоте и обнаженности.
– Мерзавцы! – воскликнул высокий чин в мундире; он был порядочнее прочих, не участвовал в прощальной выпивке и как человек с чистой совестью был более других склонен к патетике.– Как они умудрились?! – и суеверно огляделся по сторонам, в поисках дыры, из которой высыпался дар Пандоры: Жиль, как бог из машины, распоряжавшийся сверху, предусмотрительно закрыл воронку, едва кончил ею пользоваться. Хаос внизу только начинался, а они успели уже выйти из соседнего дома и стали напротив, с удовольствием наблюдая за происходящим. Затеялась настоящая буча. Приехали машины с полицейскими, журналисты (помимо тех, что были в зале) и зачем-то – пожарные и бригада медиков.
– Атас по полной программе. Теперь валим отсюда,– сказал Люк, насмотревшись на дело рук своих.– Вы помалкивайте,– посоветовал он Алексу и Бернару: самым ненадежным членам их компании.– Ничего не видели и не знаете. А то загребут – мало не покажется. За такую катавасию. Они сейчас кругами пойдут – будут хватать правого и виноватого. Чтоб перед начальством отчитаться,– и, не дожидаясь исполнения собственных пророчеств, исчез, растворился в собственной тени, бесследно смешался с подоспевшими зеваками, плотным кольцом окружившими нежданное зрелище.
– Завтра приходи! – прокричала вслед Люку Рене. Она была в восторге и заранее праздновала победу.– Что-нибудь еще придумаем!..
– Тише ты! – испугался Жиль.– Я тоже пойду, пожалуй. Нечего радоваться. Так-то и гребут нашего брата.
– А мы остаемся,– сказала Рене.– На нас не подумают.
– Хорошо устроилась,– сказал Жиль.– На меня почему-то всегда бочку катят. Люк у вас хороший парень. Жаль не из вашей лавочки...– и ушел не оглядываясь...
А Люк пришел к Рене на следующий день – но не для того, чтоб продолжить антиколониальную деятельность, а чтоб навсегда с ней расстаться: он воздал Рене должное и решил сняться с якоря.
– В общем, прощай, как говорится, и не поминай лихом.
– Почему я должна тебя лихом поминать?
– Да мало ли что? Вдруг не так что... Посмотрел я вас, увидал кой-что интересно, но хватит. Из-за тебя только и пришел – попрощаться.
– Жаль. Опять так: ты все придумал, а слава мне достанется.
– Какая слава? – он глянул непонятливо.– Кому она нужна? С ней, пожалуй, загремишь так, что ввек не рассчитаешься. Серьезно! Посчитай убытки и прибытки. Сколько мы тут времени угрохали? И что с того? Да ничего. Нет, с этим кончать надо. Хорошенького понемножку. Пока не поздно.
– Это ты про меня? Я все к себе применяю.
– Не знаю,– протянул он с сомнением.– Про себя, скорее. Ты, может, и пролетишь.
– Почему?
– Не знаю. Может, ты какая заговоренная. Ладно. Давай лапу,– и после дружеского рукопожатия быстро пошел прочь, а широкое мосластое лицо его выразило напоследок целый набор чувств: самых неопределенных, мимолетных и противоречивых.
16
История эта наделала шума и попала в газеты. Больше всего полицию бесило, а партию радовало полное отсутствие следов и неуловимость исполнителей. Партийное руководство было полно энтузиазма и требовало подробностей и знакомства с ее автором. Дуке известил Рене, что ее хочет видеть сам Кашен, и дал телефон для связи. Он был настроен ворчливо.
– Спрашивали, а я ответить ничего не мог. Барбю сказал, что свет потушили, а это, оказывается, и в газетах есть. Иди сама рассказывай. Я вот отдуваться за всех должен. Народный банк лопнул – того гляди, "Юманите" прикроют: они в долг жили. Деньги надо доставать – четыре миллиона.
– Мы – четыре миллиона?!
– На всю страну – четыре, но где их взять? Хоть всю страну обложи... Предлагают раздавать газету бесплатно, а за это просить у людей помощи. Думают, так больше заплатят. Милостыню просить умеешь?
– Не пробовала.
– Вот и я тоже. Возьми для пробы десяток экземпляров. Они для этого тройной тираж напечатали. В новые долги, небось, влезли...
На бумажке с телефоном значилось имя Марсель. Рене позвонила – подошла дочь Кашена. Голос ее по телефону был звонок, переливчат, богат красками и оттенками, но сохранял основную, как бы заданную и неизменную тональность, напоминая этим хорошо поставленный голос отца, известного оратора, зажигавшего пламенными речами митинги и манифестации. Марсель предложила встречу и выбрала для нее местом музей Лувра.
– Вы ведь любите импрессионистов? – спросила она и, не дожидаясь ответа, воскликнула: – Мы в семье их обожаем! Мне нужно ходить к ним на свидания хотя бы раз в месяц! Я смотрю одну-две картины в день, не больше. Завтра день "Кувшинок" Моне. Это грандиозно! – и повесила трубку, не слушая, что скажет ей Рене, а та лишь вздохнула с облегчением: она была в Лувре всего раз и ей не очень хотелось в этом признаваться...
Марсель была старше ее на три года: ей было девятнадцать. Это была высокая светловолосая и светлоокая девушка-бретонка, глядевшая с симпатией и дружеской взыскательностью разом: и здесь чувствовался отец, который был когда-то учителем. Они присели во внутреннем дворике музея.
– Прежде всего передаю тебе поздравления отца и его товарищей по "Юманите". Они в восторге от твоей затеи. Все газеты о ней сообщили. Никто не знает, кто за этим стоит, но все догадываются, что наши. Отец утром за кофе сказал: ты спроси у нее, как это можно в закрытом пространстве листовки раскидать. Не для газеты, естественно, спроси, а для последующего использования. Я много, говорит, этим занимался, но у меня такое не выходило. Впрочем, говорит, выключить свет – это не она придумала, это старый трюк, а все остальное – ее изобретение...– и умолкла в ожидании ответа.
– Через потолок,– только и сказала Рене, не грешившая многословием.
– Как – через потолок? – удивилась Марсель.
– Через дыру в нем.
– Но ведь надо ее еще сделать? – не поняла та.– И как на этот потолок залезть? Со стороны зала?
– С крыши, конечно... Помогли,– совсем уже лаконично сказала Рене, и Марсель, не получив разъяснений, решила не затягивать официальной части знакомства и поспешила на встречу с "Кувшинками".– Странно,– сказала она только, поднимаясь.– Ты говоришь это как нечто естественное и очевидное, а не производишь впечатление человека, который каждый день лазает по крышам...
В Лувре она рассыпалась в похвалах Клоду Моне. Вела она себя как заправский экскурсовод: чувствовалось, что все, что она говорила, было ею продумано и выстрадано.
– Посмотри на эти кувшинки! Их цвет сводит меня с ума! Эта гамма – от сиреневого к фиолетовому! В ней есть что-то электрическое! После таких посещений я, прежде чем заснуть, восстанавливаю все до мельчайших подробностей и засыпаю с ощущением чего-то изумительно прекрасного! Но самое интересное – это то, что смотреть надо в разное время дня и обязательно с разных углов зрения: всякий раз при новом освещении и в новом ракурсе они предстают иными, будто с ними что-то происходит и они каким-то образом оживают и меняются! Вот стань здесь... Потом тут... Видишь разницу?
– Вижу.– Рене не могла устоять перед ее напором: она никогда в жизни не подвергалась столь жесткой обработке.
– Можно немного подождать: когда солнце уйдет на другую сторону, пойти прогуляться и вернуться. Увидишь, все переменится!
Рене захотелось посмотреть другие залы: ей показалось, что платить полный билет, чтоб посмотреть одну картину, дороговато, но Марсель была настроена решительно против.
– Не надо! Оставь впечатление нетронутым. Пойдем посидим лучше в парке, представим ее себе мысленно. Успеешь посмотреть остальные.
– В Лувре десять тысяч картин,– кисло заметила Рене: успела прочесть это в путеводителе.
– А у нас десять тысяч дней впереди, чтоб все это пересмотреть. Куда торопиться?
– Этот "Завтрак на траве" тоже Моне? – Рене заглянула все же в соседний зал.
– Это Мане! Ты что, не знаешь, что есть Моне и Мане?..– Рене, к ее стыду, не знала.– Беру над тобой шефство! Этого не знать нельзя. Даже тем, кто умеет так хорошо лазать по крышам. Пойдем посидим, вспомним, что сегодня видели. Что ты запомнила от "Кувшинок"?
– Да все,– сказала Рене.– Могу и нарисовать...– И к удивлению новой знакомой, начертила на листке бумаги довольно точный общий план картины и даже ее подробности.
– Это интересно,– сказала Марсель.– Это я с собой возьму. У тебя несомненные способности. Мне, чтоб добиться того же, нужно час перед картиной выхаживать. И потом к ней возвращаться – да еще ошибусь, хотя все, кажется, наизусть выучила... А что за газеты у тебя?
– "Юманите". Надо распространить. Думала в Лувре это сделать, но было не с руки как-то.
– Это из-за банкротства? Они здорово сели в лужу. Отец тут ни при чем, на него, как всегда, все вешают. Товарищи в банке увлеклись, а Тардье подловил их, воспользовался их промахами... В Лувре не продавай,-отсоветовала она,– могут придраться. Нельзя торговать без разрешения.
– Я знаю. Раздаем бесплатно. В расчете, что подадут на бедность.
– Все равно. Доказывай потом.– И не выразив желания хоть чем-то помочь в распространении горящего отцовского номера, заключила: – Ладно, разойдемся. Позвони через пару дней. Я расскажу отцу о нашей встрече.– И они расстались.
Спустя два дня Рене позвонила. Марсель была по-прежнему благожелательна и приветлива:
– Я говорила о тебе с отцом. Ему очень про крышу понравилось. И рисунок приятно удивил – нам, говорит, нужны люди с хорошей памятью. Ты можешь завтра прийти? У него вечером небольшой прием в газете. Не бойся: ничего особенного и официального. Будет один художник – и ты вот. Про тебя скажут, что ты секретарь комсомола девятого района, но этого достаточно: те, кому надо, будут знать все остальное. Так что будешь гвоздем вечера. Договорились?
Рене оробела, но согласилась. Гвоздь так гвоздь – отступать было некуда.
Приемная директора "Юманите" была просторна и состояла из большого вестибюля и собственно кабинета, где места было меньше: хватало лишь для разговора с глазу на глаз. Когда Рене пришла, второй приглашенный, художник, находился в исповедальне, а в прихожей сидели гости, которых Марсель обносила чаем. Тут были два молодых журналиста: один, Серж, из "Юманите", второй, Ориоль, из "Досужего парижанина" – газеты новой и "аполитичной", как он сам выразился, на что Серж возразил, что аполитичных газет и даже журналистов не бывает, а есть только наемные писаки разной степени ангажированности: они, видно, скрыто враждовали между собою.
