Текст книги "История моей матери"
Автор книги: Семен Бронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 51 страниц)
– Все так, но помолчи лучше. Не говори лишнего.
– Среди нас чужие? – и огляделся по сторонам в поисках возможных соглядатаев, но встретил лишь сочувственный и вместе с тем насмешливый взгляд Аугусто: тот не мог существовать без иронии – остальные сочли тему неприличной и исчерпанной.
– Замяли разговор,– сообща решили они.– В Порто в казино пойдем играть. Марта, играть будете?
Она хотела сказать, что не играет на казенные, но конечно же этого не сказала.
– Сама не буду, но куплю по жетону для каждого.
– Это взятка? – шутливо осведомился кто-то.
– Почему взятка? Это взнос в ротную кассу. У кого есть деньги, тот и платит – так, кажется, в армии?
– Так! – воскликнул тот, что не хотел гулять с идейным вождем: он был чуть ли не влюблен в канадку.– Вы, Марта, своя в доску! Я бы вас выбрал своим ротным и гулял бы с вами как со своим товарищем, как с простым курсантом.– (Откуда ему было знать, что она старше его по чину – лейтенант, только из другой армии?)– Долой деньги! Да здравствует казино! Гип-гип-ура, камарадос!
– Ты выпил сегодня? – спросил его сосед.
– Нет, со вчерашнего не отойду. А что – заметно? – и оборотился почему-то на Аугусто.
– Вам и вправду нравится, что испанцы колошматят друг друга? – не обращая на него внимания, спросил Аугусто Рене на хорошем французском.– По вашему виду не скажешь, что вы так кровожадны.
Нинель услышала это, упрямо и недовольно мотнула головой, но не стала вмешиваться в разговор: была слишком хорошо для этого воспитана. Рене внимательно посмотрела на ее жениха. К ним прислушивались, кто-то мог знать французский, ей надо было быть начеку и не говорить лишнего.
– Мне не нравится, когда люди убивают друг друга – это не по-христиански,– благожелательно и спокойно сказала она,– но когда люди дерутся, приходится выбирать чью-то сторону. Иначе остаешься посредине и тебя с обеих сторон затолкают и затопчут.
– Ты ему этого не втолкуешь,– вполголоса и тоже на французском сказала Нинель.– Хочет быть над всеми. Или в стороне от всех – сама никак не пойму.
Рене это тоже было интересно – только по другой причине, чем Нинель, и она посмотрела на Аугусто в поисках разъяснений.
– На самом деле я думаю,– упорствовал тот, черпая упрямство в соседстве военных,– что было бы лучше, если бы мы остались в стороне от конфликта. Малые страны должны уступать большим право драться...
Он все-таки поостерегся сказать это на родном языке или хотя бы испанском, который понимали многие. Но и Франция была не за горами: кое-кто слушал его внимательно и скептически, а те, что не понимали, старались уловить смысл по общим латинским корням слов и по настроению разговаривающих. Рене решила кончать с опасным противоборством.
– Думать можно что угодно,– сказала она нарочно по-испански, чтоб все поняли,– но когда дело доходит до драки, нужно действовать, и тут без выбора не обойдешься. Немцы, я думаю, все-таки ближе к нам, чем русские.– И все в автобусе, до того делавшие вид, что заняты разговорами между собой, здесь снова как сговорившись и без задержки прокричали здравицу в честь решительной канадки, которая не ждет у моря погоды. Ее теперь только за канадку и принимали – к французам здесь относились с симпатией, но предметом для подражания они быть не могли: с ближних соседей никто не берет примера.
– Вы именно канадка,– сказал ей Хорхе,– а француженкой только прикидываетесь. Что я, француженок не знаю? Сидят дома – ждут мужей, потом детей, а вы все бросили и поехали! Как на лыжи стали! Там правда много снега?
– Достаточно,– сказала Рене, вспомнив российские снегопады.– Иногда дома с крышами заносит.
– Красиво?
Рене была готова к таким вопросам: она не напрасно часами разглядывала в библиотеке Управления, хранившей фотографии всех стран и частей света, ландшафты новой родины и могла говорить о них часами, но вместо этого сказала только:
– Красиво.
– Но как? Рассказали бы, пока едем.
– Что рассказывать? Приезжайте и увидите.
– Далеко же?
– Разве? – удивилась Рене: для нее действительно не было теперь дальних расстояний.– Подумаешь: Тихий океан. Сели на самолет или на пароход и не заметите, как окажетесь на другом конце света.
– Из всего вами сказанного,– прошептал ей на ухо Аугусто,– это самое дельное...
Ночью из кругов эфира, близких к начальнику лиссабонской полиции, в Москву полетела весть о том, что в Лиссабоне высокие генеральские чины – в частности генерал Миранда – сообщают о захвате франкистами Картахены: потери их по время штурма вдвое-втрое превышают признаваемые. Еще там говорилось, что по дороге в Порто из Лиссабона замечены большие серебристые строения по всей видимости ангары, и вокруг них разбит палаточный лагерь: все это на полпути между Порто и Коимброй. А в самом Порто есть казино, в котором играют высшие чины государства, в том числе – министр путей сообщения: он просадил круглую сумму и был бледен как полотно – как игрок, играющий на чужие деньги. Все это ей показал и рассказал Хорхе, который, пользуясь своими связями, провел ее в тайную комнату для особо важных гостей, скрывающих посещения этого далеко не богоугодного заведения. Всякий разведчик становится поневоле сплетником...
На следующий день за обедом было неприятное объяснение, в котором она была отчасти повинна. Они сидели вчетвером. Хорхе хвалил ее поведение накануне.
– Марта просто молодец. Все от нее без ума. Не девушка, говорят, а штабной ротмистр.
– Ничего себе комплимент! – мать чуть не поперхнулась от неожиданности.
– Ты ничего не понимаешь. Большей похвалы от курсантов не дождешься. А вот Аугусто вел себя из рук вон плохо! – и бросил всердцах салфетку. Он с самого начала хотел сказать именно это, а похвалил Рене только для контраста, чтоб представить будущего родственника в еще худшем свете. Нинель упрямо потупилась, не желая ни соглашаться с ним, ни пререкаться.
– И что он наделал? – донья Бланка перевела недоверчивый взгляд с дочери на сына, потом на Рене, будто она была виновна во всем этом.
– Сказал пару вещей. Которые многого стоят. По-французски – будто он один его знает. Мне сказали, чтоб я поостерегся брать его с собой и поговорил с ним. Это по-дружески: могли и настучать куда следует. Не знаю, зачем все это моей сестрице.
Нинель поморщилась, упрямое выражение скользнуло по ее лицу, но она и на этот раз смолчала.
– Что ж он сказал такого? – матери наскучили многозначительные оговорки и проволочки.
– Сказал, что испанцы зря колотят друг друга и что малые государства должны держаться в стороне от военного конфликта. Как какая-нибудь Швейцария.
– Про Швейцарию он не говорил.– Нинель не понравилось, что на ее жениха наклепали лишнее.
– Ну, значит, додумали: я ж французского не знаю. Тут открой только рот – за тебя договорят и доскажут... Самое важное, что он и в самом деле так думает. Хочет в стороне остаться, пока другие драться будут. Это не наш человек, Нинель. Ему бы дома руки у камина греть, а что на дворе: война ли, революция – это его не касается.
– Он другими делами занят,– заступилась за жениха сестра; она не была уверена в своей правоте, но это не мешало ей спорить.– Его интересует история страны...
– А делать он ее не хочет,– прервал ее брат.– Марта правильно сказала: нельзя сидеть между двух стульев – со всех сторон нападут и ни от кого пощады не дождешься. Это ж гражданская война – тут брат на брата идет, а ты мне про историю. Про литературу еще скажи.
– И литературой он тоже занимается,– вперекор ему сказала сестра.– Это другой его конек.
– Очень он нужен сейчас, конек этот... Не выходи за него, Нинель. Втянет он тебя в историю, из которой потом не выберешься.
Нинель показала наконец характер:
– Я как-нибудь сама в этом разберусь.
– Конечно,– подхватил он.– Замуж тебе за него идти – не мне же...
В этой семье каждый имел право на свое мнение, но обед был безнадежно испорчен. Донья Бланка поглядывала с осуждением на детей и на Рене, будто та и вправду была в чем-то виновна, будто с ней в семью пришли раздоры и разногласия...
Они молча доели великолепную уху по-португальски, рецепт которой знали только на этом побережье, но от второго отказались – решили перенести его на ужин, чтоб матери было меньше работы. Рене поднялась из-за стола и собралась уходить, когда Нинель, успевшая подняться к себе, окликнула ее с лестницы и позвала в свою комнату. Комнатка была невелика и вся уставлена мебелью, книгами и семейными реликвиями из фарфора и бронзы.
– Самое печальное, Марта,– сказала она, переходя без лишних слов к главному,– что я сама все понимаю. Они никогда не сойдутся: мой брат и жених – и если я выйду за него замуж, то разрушу этим и без того хрупкое семейное равновесие. Они хуже чем враги – готовы убить друг друга, и я им не преграда. Поэтому и говорят, что надо выходить за своих – пусть дурак, да свой, знакомый...
Говоря это, она раздражалась и лицо ее, обычно милое и покойное, искажалось некой навязанной ей извне воинственной одухотворенностью. Рене не нашла что сказать – кроме очевидного:
– Но ты же любишь его?
– Любишь не любишь! – Нинель не раз уже думала об этом, и ей не хотелось возвращаться к пройденному.– Что можно сказать, когда столько времени ходим и проводим время вместе, а до любви так и не дошли – потому что не положено: мать бы с ума сошла, если б узнала. И замуж нельзя, потому что денег нет и когда будут, неизвестно. Он думает, что его ждут на кафедре, а в действительности профессор, на которого он рассчитывает, сам еле на своем месте держится – мне друзья Хорхе сказали. Его включили в список неблагонадежных. У нас же скоро все будет, как у Гитлера.
– Профессор – еврей? – Рене была почему-то в этом уверена.
– Какой еврей? – невесело удивилась та.– Евреи – те, что заметнее,-давно в Америку сбежали... За своих взялись. Евреи – это у них для начала было, для разгону... Не знаю что делать. Ей-богу, не знаю. Если и я его оставлю, это окончательно его раздавит.
– Я-то ни в чем не виновата? – спросила Рене, которая уже начала думать, что внесла споры в их семейство.
– А ты здесь при чем?.. Что он с тобой по-французски говорил? Прежде не с кем было? Все до тебя тлело, а от твоего присутствия только вспыхнуло... Он, собственно, и поехал, чтоб с тобой познакомиться. Какая-то, говорит, странная по твоим описаниям канадка получается. Но тебя-то это меньше всего касается...
Напрасно она так думала. У Рене была своя работа, и она сидела и ждала своего часа. Аугусто если и не был открытым антифашистом, то очень на него смахивал: и видом своим, и внутренним пафосом. Но она не торопилась. Если бы его выгнали отовсюду – включая дом Нинель, она бы закинула удочку: уж очень нужен был ей помощник – пусть даже такой, как этот строптивый любитель португальской истории и беллетристики. Но пока ничто не определилось, нельзя было соваться. Самые опасные люди – колеблющиеся: их может занести и шатнуть не в одну сторону, так в другую. Потом он все время говорил, что не хочет ни во что вмешиваться, и это невольно настораживало...
Разговор с ним подтвердил ее мысли и сомнения на его счет. Он произошел едва ли не на следующий день. Аугусто сам ее нашел: почувствовал духовное родство с ней и захотел излить душу. Они пришли в одно время к донье Бланке: Рене – обедать, он повидаться с Нинель. За стол он никогда с ними не садился, хотя его всякий раз звали: тоже был горд, как нищий потомок грандов, – это сословное сходство больше всего и раздражало Хорхе: будто Аугусто надевал чужой мундир или не положенные ему знаки отличия. В тот день обед запаздывал: донья Бланка, чувствуя себя виноватой перед Мартой за то, что была накануне с ней неприветлива, отправилась на дальний рынок за необходимыми ей для какого-то необыкновенного обеда продуктами, Нинель, знавшая об этом, задерживалась, и они могли говорить, никого не стесняясь.
Аугусто не скрывал своих политических антипатий – только вот симпатий у него, кажется, не было.
– Ненавижу фашистов,– напрямик сказал он Рене, едва они уселись в прихожей, где стояло ведро для зонтиков и два стула для нежеланных посетителей; в каждом доме имелся такой уголок: отстойник для коммивояжеров и дворников.– Видеть их не могу – не то что иметь с ними дело.– Наверно, его сильно допекли в университете: раз он так разошелся.– Не знаю, Марта, что вы в них находите или нашли в ком-то из них – меня это очень удивляет. Я вообще не слишком вам верю. Лицо у вас умное, интеллигентное – свободное, что ли. А свобода – это то, чего они больше всего на свете не любят. Прямо терпеть не могут и сжить со свету готовы любого независимо мыслящего человека!..– Он снова вспомнил университет, заново пережил какую-то сцену в нем и почти затрясся от сдерживаемого им гнева.
Не в ее интересах было спорить с ним – хотя и без свидетелей, но и оставить его слова без ответа тоже было рискованно: мог бы бог знает что подумать – например, заподозрить ее в провокаторстве.
– Не знаю, Аугусто,– сказала она в раздумье.– Крайности всегда плохи, но середину политического движения занимают обычно люди разумные и сдержанные – они и берут верх в конце концов.– Она поглядела на него умудренным взглядом опытного бойца, побывавшего во многих сражениях,– хотя он был старше ее, вернулась потом к своей излюбленной теме, пытаясь придать ей на этот раз новое звучание: – В самом деле надо прибиться к какому-то берегу, к какому-нибудь рубежу – в одиночку не устоять ни при каком повороте событий.
Она нарочно не уточняла, к какому берегу он должен пристать, и он, при желании, мог бы обратить на это внимание, но ему было не до этого – он только отмахнулся от нее: что за рубежи она ему предлагает?
– Какой там берег?! Я хочу делать свое дело, для которого родился, а не петь военные марши! А мое дело – это португальская история. Ее ж никто в мире не знает. Чьи наши имена известны? Васко да Гамы да Камоэнса, которого никто уже не читает даже в Португалии? Кого вы знаете из нашей литературы? Вы, грамотный человек из Европы или Канады – не знаю уж, откуда именно?..
Рене и в лицее кое-что читала и перед командировкой прочла ряд книг из богатейшей библиотеки, составленной из книг, конфискованных у недавнего правящего класса и, потом, у тех, кто пришел на его место, но успел сойти с политической сцены. Она перечислила ряд имен и произведений, прочитала на память две-три строки: у нее была хорошая память на чужие вирши.
– Подчитали наверно перед поездкой,– догадался он, не зная только, где и как черпала она свои знания.– Но все равно – класс. Поздравляю. Жаль, что скоро расстанемся: я бы вам многое рассказал на эту тему. Я, между прочим, пришел к Нинель делать предложение.
Рене встрепенулась. Она не ждала от него такой прыти.
– Замужества? – спросила она, как сделала бы на ее месте всякая женщина.
– Какого замужества? Брачное предложение я ей сделал пять лет назад никак не поженимся, хотя скоро юбилей предложения справлять можно... Предложу ей поехать в Америку. Там обещают место в университете. Один чудак португальского происхождения в третьем колене собирает команду – изучать литературу иберийского полуострова в ее связи и развитии. Бабка у него испанка, а дед португалец. Профессор мой меня туда засунул, потому что здесь нам обоим делать нечего, но ему на пенсию идти: слава богу, говорит, пенсию можно и при демократах, и при фашистах получать – разницы в деньгах нету...
Теперь стала понятна и его откровенность, и торжествующая словоохотливость. Эта Америка не раз уже вставала у нее на пути – как третий путь, как запасный выход из европейского тупика и лабиринта. Вербовка у нее на глазах рушилась и разваливалась.
– А она поедет? – спросила Рене на всякий случай.
– Конечно поедет! Даже брат поддержит и изменит отношение ко мне. Дураков у нас нет, поскольку все бедные, а бедным зевать не приходится. В Европе сейчас война начнется, тут всем достанется – и правому и виноватому. Разбирать не станут, кто на каком стуле сидит, а вот отнять могут оба.
– А родители ваши?
– У меня мать только. Отец оставил ее в конце концов. Дав мне свою фамилию... Возьму мать с собой, если ей туго тут придется. Пока что надо нам там обосноваться, переждать эту вакханалию...
Словом, Аугусто был не из тех, кого можно было завербовать в Красную Армию: был не дурак – в отличие от некоторых... Ей стало немного не по себе и даже завидно. Где ее собственные планы? Чем она хотела заниматься раньше? Юриспруденцией, международными отношениями, теорией естественного права? Где все это теперь, и что она здесь делает?..
Пришла Нинель – молодые заперлись у нее в комнате, Рене осталась ждать обеда словно небесной манны. В ее душу вторглись беспричинная грусть и столь же беспочвенные сомнения...
Но длились они недолго – на следующий день она пришла в себя и укорила себя за малодушие. Нужно было продолжать вести прежний светский образ жизни, который является залогом успеха в любом обществе, в любом уголке земного шара. Она встречалась с друзьями Нинель и Хорхе, ездила с ними на экскурсии, побывала в Эшториле, Сетубале, снова в Коимбре, наносила визиты, принимала у себя гостей, угощала их отборными и недоступными им напитками (один из них так и сказал ей: "Ну и напитки вы себе позволяете!"), подавала им маленькие, величиной с ноготь, бутерброды со всякой всячиной, которая в процессе готовки меняла цвет, вкус и запах, так что гости не могли догадаться, чем их угощают, подружилась с полицейскими, сменявшимися у ее дома,– не познакомилась только с самим начальником полиции, который и вправду был неуловим и недосягаем, как и подобает главе городской полиции. По ночам она передавала на восток то, что ей успели наговорить друзья Хорхе, делавшиеся день ото дня все доверчивее и болтливее, но Испания оставалась так же далека от нее, какой была в Брюсселе или Копенгагене. Она начала роптать и думать, что напрасно теряет время и тратит казенные деньги, но на поверку потом вышло, что этот период ее иберийской кампании был самым полезным и плодовитым: она передала отсюда много сведений, которые были тем более интересны московским аналитикам, что шли не с мест сражений, где в разгаре событий все преувеличивают и невольно вводят в заблуждение, а на некотором расстоянии от них, после отбора фактов и их просеивания. Но тогда она не понимала этого. Ее тяготило пустое и праздное, как ей казалось, существование – не ожидание Испании, а сама светская жизнь, в которой она поневоле принимала участие и жестким правилам которой должна была подчиняться.
Она сгорала от нетерпения, полагала, что последние недели идут на холостом ходу, не прибавляют ничего нового, но когда счастливый случай наконец подвернулся, оказалось, что все предыдущее: и сидение в Лиссабоне, и поездки по Португалии, и многочисленные и ненужные на первый взгляд связи и знакомства, благодаря которым к ней по-настоящему здесь привыкли,– все это было необходимым условием для того, чтобы свести ее с этим случаем. Жизнь умнее нас, и если она нам благоволит, а мы от нее чего-то ждем, она сама все устроит так, чтоб желание наше исполнилось,– не надо только мешать ей, роптать на нее, подгонять и раньше времени отказываться от ее тайных даров и от того, что сами прежде задумали.
14
Лиссабонские студенты, среди которых было много фашистов, собрали для франкистов колонну грузовиков с одеждой и продовольствием. Поскольку оружия и боеприпасов в ней не было, англичане, которые, в согласии с международной договоренностью, перекрывали и контролировали границу со стороны Португалии, разрешили им въезд в Испанию. Сопровождало колонну большое число энтузиастов – среди них Хорхе Мендосо, представлявший вооруженные силы, сочувствовавшие Франко. Нинель пригласили как его сестру, Рене – как ее подругу, зарекомендовавшую себя с лучшей стороны в прежних поездках. Немалую роль сыграло и то, что Рене расщедрилась и наняла легковую машину с шофером до Севильи и обратно. Теперь Томмази, руководивший колонной, мог возглавлять ее не только духовно, но и физически, трясясь на заднем сиденье американского форда, едущего с помпой впереди процессии. В машине – в обратном порядке подчинения – сидели: Рене как пожертвовательница, Нинель как ее подруга и Хорхе как брат последней. Томмази был тот самый вождь молодых фашистов, с которым предпочитали встречаться на идейных сходках, но не в часы досуга, не в свободное от фашизма время. Достаточно было взгляда на него, чтобы понять причину такого предпочтения. Характера он был несносного и вида самого неприглядного: молодой, но болезненный, худой, с желтоватым, как у цыпленка, лицом и с тонкими, паучьими руками и ногами при этом был преисполнен чванства и особой фашистской спеси, полагавшей, что победа в мировом столкновении уже одержана и пришло время пользоваться ее плодами. Он был очень занятым человеком, у него не было времени на любовные похождения, он утешал себя дорогостоящими случайными связями и не преминул сообщить об этом своим спутницам – стыдливая Нинель сначала не поняла его, а когда до нее дошел смысл его разъяснений, залилась краской и отсела от него подальше: побоялась, видимо, заразиться (он сел сзади, между девушками, но, слава богу, занимал своим задом немного места). Но теперь, продолжал он, у него есть время, и он не преминет воспользоваться им для интриги с порядочной женщиной – при этом он глядел не на Нинель (Хорхе не потерпел бы подобной вольности в отношении сестры), а на Рене, у которой такого защитника не было.
– В Севилье будет не до этого, там все расписано по часам и минутам, и мы будем под наблюдением,– самонадеянно втолковывал он ей,– а вот в гостинице на той стороне границы, где остановимся, чтоб утром двинуть в Севилью, у нас будет шанс развлечься. Я думаю, вам придется это по вкусу...
Говорил он так, будто согласие Рене было ему заранее обеспечено или они обо всем уже договорились; беспорочная и неопытная в таких делах Нинель приняла его всерьез и спросила об этом подругу, но та сказала ей по-французски, что она об этом думает: синьор Томмази лицеев не кончал, французского не знал и сарказма ее, слава богу, не понял.
– У нее жених в Испании,– буркнул Хорхе, которому тоже не понравился разговор, бросавший тень и на его сестру, поскольку происходил в ее присутствии.– Летчик в "Королевских фазанах".
– Он, надеюсь, простит нам.– Томмази был настроен игриво, но настойчиво.– Потом он ничего не узнает: они строго засекречены.
– У вас, как у коммунистов, общность жен? – съязвила Рене, и сделала это напрасно: во-первых, нельзя ссориться с руководителем поездки, во-вторых, надо выбирать выражения – Томмази не выносил упоминания о евреях и коммунистах.
– У кого это – у вас? – насторожился он, и в голосе его послышался звон металла, непонятно как родившийся в его птичьей глотке.
Рене не сробела: надо было пока не поздно,ставить его на место, но нашла все-таки дипломатический компромисс:
– У мужчин Италии.
Это не смягчило фашиста – а, может, ожесточило еще более: вопрос был принципиальный, а в таких случаях он никому не давал спуску.
– Мы все здесь, независимо от национальности, связаны одной целью, и у нас нет ваших и наших,– отчитал он ее – как это делали другие в другом конце света.– И не говорите мне о коммунистах. С ними у нас один разговор – к стенке и пли! А есть ли у них или нет общность жен – это вопрос другой эпохи: мы в этом разбираться не будем, а расстреляем их вместе с их женами...– и присмотрелся к Рене, решая, к какой известной ему категории лиц она относится.– Вы француженка?
– Да.– Рене уже не знала, как выбраться из тупика, и отвечала наугад, как ученица, плохо подготовившаяся к экзамену.
– Вы из галлов. У вас круглое лицо. И галльская насмешливость в глазах. В вас нет франкской определенности и надежности. Вы ведь не аристократка?
– Нет! – беспечно отвечала она, мысленно посылая его к черту, с его расовыми теориями: расистов она на дух не переносила.
– Это заметно,– сказал он.– Все аристократы Европы германского происхождения – поэтому мы на них и опираемся,– и кивнул на Хорхе, который, несмотря на реверанс в его сторону, слушал его весьма недоверчиво. В его роду тевтонов не было – были скорее арабы и мавры, но фамильное генеалогическое древо об этом стыдливо умалчивало,– в любом случае, он не хотел ни лезть в эти дебри, ни противоречить своему руководителю.
– Вы-то сами итальянец? – спросила Рене: говоря это, она не имела в виду ничего плохого, но Томмази именно так ее и понял и грудью стал на свою защиту:
– Я итальянец по крови, но немец по духу! Меня бы никто не поставил на мое место, если б было как-то иначе!..– и добавил внушительно и назидательно, как если бы сказанного было недостаточно: – Кроме того, я навел некоторые справки. Мы из северной Италии, она долго входила в состав Священной Римской – а точнее, Германской – империи и вся вдоль и поперек исхожена немцами. Я, например, каждый день физически ощущаю, как из меня выливается итальянская беспечность и вливается немецкая бодрость и сила духа! Меня знают люди, которые разговаривали с самим Фюрером! – Последнее он произнес совсем уже "на ура", но затем сбавил тон и спросил Рене с завистью: – А ваш жених чистокровный немец?
Ей бы ответить утвердительно, но ее спутники знали иную версию событий, и ей не хотелось предстать перед ними вруньей.
– Отец – немец, мать – француженка.
Это не умерило его горечи.
– Немец,– согласился он.– Мы не признаем национальности по чреву матери. Человека создает дух, а его дает отец – особенно мальчику. Мы обсудим это в более удобной обстановке,– пообещал он, давая понять, что не отступается от прежних намерений,– только будет осуществлять их с большим почтением к отсутствующему третьему – и и в ожидании этого события стал смотреть в окно, на пробегающие мимо сухие, цвета песка и охры, полуголые ландшафты внутренней Португалии...
Других происшествий до границы не было – если не считать того, что у едущих сзади грузовиков – сразу двух – прокололись шины. Томмази вылез из машины и, прячась за кузовами грузовиков от воображаемых партизан-герильеро, принял участие в разборе инцидента и рассмотрел, в качестве руководителя, лопнувшую резину. Вернулся он с вполне установившимся мнением:
– Положили шипы на дорогу. Коммунистов и здесь хватает! Ничего, мы скоро поставим их всех к стенке!
– Нашли колючки? – Хотя Рене и спросила это с самой доверчивой интонацией и с самым наивным и дружественным выражением лица, на которое была способна, он снова окрысился:
– Надо обязательно что-нибудь найти, чтоб придти к такому выводу?.. Без этого нельзя догадаться? – Он заподозрил ее теперь еще и в покрывательстве преступников.– Они делают это так, что шипы отлетают на двести метров в сторону, и никакая полиция их не сыщет.– Он, кроме прочего, был еще и великий фантазер и прибегал к большой лжи для изничтожения своих соперников.– Если так пойдет дальше, возникнут трудности. Две запаски у нас есть, но это последние.
Рене сдалась на милость победителя:
– Может, я их куплю? – Но он, вместо того, чтоб подобреть и смягчиться, только разбушевался еще больше:
– Все откупаетесь? Думаете возместить этим отсутствие стойких убеждений? Купить, как в вашей церкви, индульгенцию? – Он поглядел прокурором, потом передумал: – Ладно, давайте. Они в дороге черт знает какие деньги за эти запаски заламывают. Готовы четыре колеса с себя снять, кузов на дороге оставить, потом за ним приехать – лишь бы сорвать куш, содрать с проезжих втридорога. Может, они шипы и подкладывают,– выдвинул он новую версию событий, но деньги взял как за старую, и немалые. Рене стало жаль их: время шло, новых поступлений не предвиделось, а старые на глазах таяли ...
Больше шины не прокалывались: видно, партизаны, совершив дерзкую вылазку, ушли в свои логова: землянки и горные пещеры. Границу миновали вечером, у Бадахоса. Рене в первый и в последний раз переходила ее с цветами, аплодисментами и едва ли не с оркестром: кто-то подыгрывал им на двух гитарах, сидя за воротами погранзаставы. Сразу за шлагбаумом, на испанской стороне стояла гостиница, о которой говорил Томмази и на которую он сильно рассчитывал. Рене разместилась в одной комнате с Нинель. Та, скинув с себя дорожный плащ и заодно с ним – путевые заботы и волнения, преобразилась: излучала радость и довольство жизнью. Рене хотела спросить ее о причинах перемены, но Нинель сама поделилась счастливой новостью:
– Мы с Аугусто уезжаем в Америку. Не сразу: нужно еще кое-что оформить. Он не хотел, чтоб я ехала сюда: вдруг попадешь, говорит, в какую-нибудь историю, но тут уж я настояла на своем – дай, говорю, побыть с братом. Неизвестно, когда снова увидимся.
– А он тоже на своем настоял? – догадалась Рене.
– Да.– Нинель стеснительно засмеялась.– Потребовал, чтобы мы провели ночь вместе. Помнишь, когда я к тетке в Барейро ездила? На самом деле я вечером оттуда вернулась. Хорошо там нет телефона.
Рене вспомнила молодость:
– И что он сказал тебе наутро?
Нинель снова стыдливо улыбнулась, но стыдливость эта была для нее приятного свойства.
– Сказал, что зря потеряли столько времени. Надо было пять лет назад этим заняться.
– Ты тоже так считаешь?
– Я еще ничего не считаю,– благоразумно отвечала та.– Не могу никак привыкнуть.
– К чему?
– К новому положению... Жаль нет его здесь.
– Его только не хватало. Он и Томмази сцепились бы на первом повороте... Брат не против вашего отъезда?
– Нет. Я удивилась даже. Может, говорит, оно и к лучшему. Родство с Америкой стоит теперь приличного происхождения.
– Видишь, какой он у тебя современный... И тебе теперь важней всего не попасть ни в какую передрягу?
– Ну да... Хотя, казалось бы,– рассудила она,– если я такая плохая, значит тем более меня надо поскорее отсюда выставить?
Рене была знакома эта ошибка логики.
– Жди. Так все нормальные люди считают, кроме пограничников и таможенников. Эти не выпускают из своих рук ничего сомнительного. Считают, что надо задерживать и наказывать... Что там происходит?..
Рене чутко прислушивалась к тому, что делалось вокруг нее: это было у нее теперь в привычках. В коридоре возле их двери ходил взад-вперед разгоряченный Томмази и, не умея петь серенад, напоминал девушкам о своем существовании длинной политической речью, которую вдалбливал шоферу их легковички: водители грузовиков давно направились гурьбой в таверну, а он как существо высшего порядка задержался со своими пассажирами. Томмази говорил о положении дел в Европе и о неизбежности победы фашизма во всем мире. Через стенку было слышно, как страдает и мучается его слушатель. Между тем Томмази напрягал голос не столько для него, сколько для девушек, сидевших в номере: говорил, обращаясь в тонкую дверь, и она вибрировала под взрывными звуками его агитаторского баса, неизвестно как возникавшего в его птичьем зобе:
