Текст книги "Аквилон. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Саша Токсик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 53 страниц)

Тут же эстафету подхватила другая, рыжая, поджарая, с оборванным ухом. Потом третья, чёрная, маленькая, но голосистая как колокол.

Вода менялась. У города она была мутная, зеленоватая, с радужными разводами от машинного масла. Пахла тиной, гнилью, и чем‑то неприятным. Все городские стоки рано или поздно попадают в реку.

Здесь становилась чище. Прозрачнее. Уже можно было разглядеть дно, песок с редкими камнями, полосы водорослей, которые колыхались в течении как волосы утопленницы. Стайка мальков пронеслась под лодкой, серебряная вспышка, и нет их.

«Вода лучше!» – радостно булькнула Капля. – «Чистая!» «Вкусная!»

Она ныряла, выныривала, оставляя на поверхности расходящиеся круги. В лучах заката её водяное тело отсвечивало розовым, оранжевым, золотым, как живая радуга.

Первая деревня появилась через час пути. Сначала запах, дым, навоз, кислое молоко. Потом собачий лай, уже не городской, злобный, а деревенский, ленивый, скорее для порядка. Потом крыши над деревьями, серые от времени, поросшие мхом.

Женщины спешили куда‑то, группками по две‑три, в платках. Белые платки у молодых, чёрные у старух, цветастые у тех кто средних лет. Шли быстро, семенили, перешёптывались. Кто родил, кто помер, кто с кем спутался, у кого корова молока не даёт.

Мужчины остались у пристани. Курили самокрутки, махорка, едкая, вонючая, но своя.

Несколько мужиков повернулись в мою сторону. Прищурились, солнце било им в глаза, я был только силуэтом на фоне заката. Я поднял руку в приветствии – универсальный жест мирных намерений. Они кивнули в ответ, нехотя, сдержанно.

Городских здесь не любят, но и враждебности особой не показывают. Чужой проплыл – и ладно, пусть плывёт дальше.

Вторая деревня была поменьше. Домов пятнадцать, не больше. Тише здесь. Народу меньше. Но те же собаки, тот же дым из труб, те же огороды до воды.

У причала возились несколько мужиков с вершами. Проверяли вечерний улов, вытряхивали добычу в корзины.

В корзинах блестела рыба, окунь полосатый, плотва серебристая, пара небольших щук. Негусто, но на уху хватит.

– На затон поплыл, никак? – крикнул один. Бородатый, в засаленной фуфайке, лицо красное от ветра и самогона.

– Мимо проплываю! – ответил я.

– Правильно! – он покачал головой. – Нечего там делать! Особенно одному!

Они вернулись к своим вершам, но я чувствовал их взгляды в спину, пока не скрылся за поворотом реки. Любопытство и опасение, что городской барин забыл в их краях?

Река делала плавный поворот. За поворотом оказалась третья деревня. Совсем крохотная, пять дворов. Вымирающая. Окна тёмные, то ли жители легли спать, то ли домов пустых больше, чем жилых. Только в одном окне теплился огонёк, тусклый, как догорающий уголёк. Свеча, наверное, или лучина.

Тишина здесь была особенная. Не спокойная, а мёртвая. Даже собак не слышно. Даже петухи молчат. Только река тихо плещет о берег, да лодка моя поскрипывает.

На завалинке одного дома сидел старик. Древний, как сама деревня. Может, последний её житель. Борода желтоватая от табака, махорку курил всю жизнь, пропах насквозь. Руки узловатые, как корни старого дерева, покрытые коричневыми пятнами. Он курил трубку. Не спеша, с достоинством. Дым выпускал медленными клубами, смотрел, как они тают в вечернем воздухе.

Увидел меня. Не пошевелился, не кивнул, только проводил взглядом. Глаза у него были выцветшие, как старая ткань. Но внимательные. Знающие. Видел он таких, как я, городских, плывущих к затону. Видел и знал, что не все возвращаются.

Потом и деревни кончились. Последний огород, последний покосившийся забор, последний сарай. И всё, дальше непроглядный лес.

Он начинался сразу, без перехода. Будто чёрная стена выросла по берегам. Сосны тянулись ввысь, прямые, как мачты кораблей. Между ними ели, тёмные, мохнатые, непроницаемые. В лучах заката стволы редких берёз казались окровавленными.

Лес жил своей жизнью. В ветвях возились птицы, устраиваясь на ночлег. Белка пробежала по стволу сосны – рыжая вспышка, и нет её. Где‑то треснула ветка, крупный зверь прошёл, не показался.

Я отпустил рычаг движителя на момент, взял весло, опустил вертикально в воду. Рука ушла по локоть, по плечо, дна не достал. Метров десять, не меньше. А может, и все пятнадцать.

«Глубоко‑глубоко!» – сообщила Капля, нырнув и тут же вынырнув. – «Там внизу холодно! Как зимой! И темно! И большие рыбы! Сомы! Вот такие!» – она попыталась показать размер, растягиваясь в стороны, превращаясь в водяную ленту. – «С усами!»

Солнце скрылось. Мир сразу потускнел, краски ушли, остались только оттенки серого. Но на западе ещё горел отсвет, багровый, как далёкий пожар. Минут пятнадцать ещё будет светло, потом – темнота.

Только звуки. Плеск воды о борта, мерный, убаюкивающий. Шелест камыша легкий, как дыхание. Крик какой‑то ночной птицы, резкий, похожий на женский визг. Всплеск, крупная рыба охотится. Где‑то далеко завыл волк. Протяжно, тоскливо. Одиночка, потерявший стаю.

И вот впереди, за очередным поворотом реки, где она делала широкую излучину, я увидел отблеск. Оранжевое пятно в черноте леса. Костёр. Дым поднимался ровным столбом в сером небе. Воздух застыл, ни дуновения ветерка. Вокруг огня двигались тени.

Костёр прямо в Бабьем затоне. В месте, где мужчины идут на смерть с блаженной улыбкой.

«Данила, там огонь!» – встревожилась Капля. – «И люди!»

Я отпустил рычаг движителя. Лодка по инерции скользнула ещё несколько метров и замерла. Течение здесь было слабое, почти незаметное, лодка медленно покачивалась на месте.

Кто‑то разбил лагерь в одном из самых опасных мест Озёрного края.

Глава 6

Я смотрел на далёкий костёр, покачиваясь в лодке. Огонь отражался в чёрной воде, дробился на тысячи оранжевых искр, каждая волна множила их, превращала в целое созвездие. Ветра не было совсем, и дым от костра поднимался ровным столбом, как из печной трубы, ясно видимый на фоне черной стены леса.

Кто эти люди? Самоубийцы, решившие провести последнюю ночь у тёплого огня? Несчастные путешественники, которые не подозревают об опасности этого места. Или местные, которые знают что‑то важное?

Сейчас, когда их глаза привыкли к яркому пламени, я в тёмной лодке на тёмной воде совершенно невидим для них. Они же для меня как на ладони.

На контрабандистов или браконьеров не похожи. Те привыкли прятаться, а этот костёр видно за версту. Беглые каторжники? Но оттуда доносился смех, звяканье посуды, чей‑то хриплый голос рассказывал что‑то, остальные посмеивались. Вода искажала слова, но сами звуки разносила далеко. Беглецы так себя не ведут.

«Пятеро!» – торжествуя сообщила Капля. – «Сидят! Воняют рыбой!»

Я прислушался. Заклинание работало и нечёткий гомон рассыпался на отдельные слова. Болтают о сетях, течениях и ценах на рынке. Рыбаки.

Судя по уверенности и спокойствию разговоров, местные. Но почему здесь, в месте, где мужчины умирают с блаженной улыбкой?

«Чувствуешь что‑нибудь?» – спросил я у Капли, проверяя свою догадку. – «Что‑нибудь странное?»

«Вода странная!» – отозвалась Капля. – «Чистая! Вкусная! Капле нравится! Рыбок много!»

Какой вариант выбрать? Проплыть мимо незамеченным, остановиться дальше и приступить к обследованию Бабьего затона не откладывая? И устроить схватку с неизвестным монстром прямо на глазах у зрителей?

Или можно пообщаться с местными. Похоже, они знают больше, чем написано в газетах.

Я толкнул рычаг движителя, медленно, осторожно. Русалочий камень зашептал, толкая воду. Лодка двинулась к берегу.

По мере приближения различал я больше деталей. Костёр горел в выкопанной яме, обложенной камнями, умело сделано, чтобы ветер не разносил искры. Две старые лодки вытащены на берег, перевёрнуты вверх дном.

Пятеро мужчин сидели у огня. При звуке моего движителя все разом обернулись, вскочили, быстро, слаженно, без суеты. У одного в руках появился багор, длинный, с острым крюком. У другого блеснул нож.

Реакция понятная, мало ли кто ночью может приплыть на огонёк.

Песок зашуршал под днищем. Берег пологий, вход в воду здесь плавный, мелкий. Я выключил движитель, русалочий камень под лодкой замер, перестал светиться голубым.

В наступившей тишине особенно громко звучал треск костра, сухие ветки лопались, стреляли искрами. Медленно поднялся. Специально медленно, чтобы движения были видны. Поднял руку в мирном жесте:

– Добрый вечер! Не хотел вас потревожить!

Пятеро мужчин замерли, разглядывая меня. В свете костра их лица были резкими, контрастными – глубокие тени в глазницах, оранжевые блики на скулах.

Увидели мою добротную походную одежду. Сапоги, которые поблёскивали от новизны. Рюкзак с снаряжением, тоже новый, дорогой.

Барин. Путешествующий барин, отправившийся на рыбалку или охоту.

Напряжение спало, но не совсем. Плечи у мужиков расслабились, руки опустились, но взгляды остались настороженными.

Я мысленно поблагодарил себя за покупку нового снаряжения. Приплыви я сюда в прежней драной куртке и потрёпанном картузе, приём мог бы быть совсем другим.

За себя я не опасался. Что могут сделать магу пятеро рыбаков? Не хотелось причинять им вред из‑за недоразумения.

Рыбаки еще с минуту разглядывали меня, а потом, словно по невидимой команде, все сняли картузы.

Старший сделал шаг вперёд. В свете костра его лицо казалось вырезанным из старого дерева, морщины глубокие, как трещины в коре, кожа тёмная от ветра и солнца. Борода седая, лопатой. В ней застряло несколько рыбьих чешуек, они блестели как крошечные монетки. Но глаза были молодые, внимательные, цепкие.

Прижав картуз к груди, он поклонился не спеша, с достоинством. Словно совершал какой‑то ритуал.

– Ваше благородие, – голос звучал хрипло, но уверенно. – Степан Егорович Воронов, староста рыбацкой артели из деревни Каменка. А это мои товарищи.

Остальные тоже поклонились, вразнобой, кто как умел. Молодой парень покраснел так, что даже в оранжевом свете костра было заметно. Уши у него горели как угли.

– Данила Ключевский, – чуть кивнул я в ответ. – Еду на рыбалку, заплутал в темноте.

Мужики принялись переглядыватся. Я представился, проявил уважение, значит не чиновник, не с проверкой по их души. Человек случайный.

Начальная оторопь в их глазах быстро сменялась любопытством.

– Ваше благородие, – Степан говорил медленно, с заминками, подбирая слова. – Коли не побрезгуете, милости просим к нашему костру. Ночь холодная, а у нас тепло. Уха свежая, только что с огня сняли. Рыбка есть зажаренная. Не богато, конечно, не барский стол, но…

Он не договорил, но смысл был ясен. Что есть, тем и рады поделиться.

– Спасибо, с удовольствием.

Эффект был немедленным. Мужики словно разом выдохнули. Картузы надели обратно, но не сразу, сначала отряхнули от несуществующей пыли, расправили. У молодого парня картуз был новый, с блестящим козырьком, наверное, единственная дорогая вещь, раз даже на рыбалке с ним не расставался.

– Тимоха! – Степан обернулся к парню, скомандовал. – Место барину устрой! Да получше что‑нибудь подстели!

Тимоха, тощий, нескладный, руки‑ноги как у кузнечика, подскочил, чуть не споткнулся. Схватил первый попавшийся пенёк, потащил к огню. Пенёк был тяжёлый, сырой изнутри. Парень пыхтел, лицо покраснело от натуги.

Поставил пенёк у огня, не слишком близко, чтобы жар не пёк, но достаточно, чтобы тепло было. Начал обтирать рукавом, рукав оказался грязный, в пятнах от рыбьей слизи. Спохватился, покраснел ещё больше, полез в карман за тряпкой. Тряпка оказалась ещё грязнее, он посмотрел на неё с отчаянием.

– Да ладно, Тимоха, – буркнул кто‑то из мужиков. – Не суетись, мешок возьми.

Парень оглянулся, подхватил откуда‑то кусок мешковины. Постелил на пенёк, разгладил ладонью:

– Вот, ваше благородие, садитесь. Тут дым не идёт, ветер в другую сторону.

Я сел. Жар костра сразу ударил в лицо, приятный после холодной сырости реки.

Остальные всё это время топтались на месте, переминались с ноги на ногу, не решаясь сесть без приглашения, по прежнему соблюдая какие‑то неписаные традиции.

– Садитесь, что ж вы стоите.

Рыбаки расселись вокруг с достоинством сенаторов. Каждый устраивался по‑своему, один подложил под себя кусок брезента, другой облюбовал удобное бревно.

Рыжебородый уже суетился у котла. Котёл был большой, литров на десять, весь в копоти, но внутри чистый.

– Сейчас, ваше благородие, сейчас! Горячая, с пылу с жару!

Он выбирал кружку, перебрал три, прежде чем нашёл достойную.

Зачерпнул уху налил полную кружку, от щедрости едва не «с горкой». Передал, держа обеими руками, чтобы не расплескать.

Его руки оказались одетыми в рыбацкие перчатки, плотные с отрезанными «пальцами», чтобы сноровистей было нанизывать наживку или распутывать сети.

Ручка кружки оказалась предусмотрительно замотана тряпкой, иначе не взять, металл раскалённый.

– Осторожнее, ваше благородие, кипяток!

Пахло божественно. Это был не рыбный суп, который по недоумению называют ухой в ресторанах. Никакого пшена, картофеля, овощей или других добавок.

Только крепчайший бульон, сваренный из речной рыбной мелочи с одному повару известным набором пряностей и трав.

Первый глоток обжёг язык, но вкус был изумительным. Уха была настолько крепкой, что от неё слипались губы. Каждый глоток был полон живительной энергии и силы. В старину таким бульоном отпаивали раненых и лечили хвори. Разумеется, если поблизости не было целителей.

– Хороша уха! – искренне сказал я.

Рыыжебородый просиял улыбкой во весь рот, так что стали видны щербины между зубами:

– Рецепт фамильный, ваше благородие! От отца перенял, а тот от деда. Секрет в травке одной. Та растёт только у нас на болотах. Я с утра специально ходил, нарвал. Щепотку кинешь, и вкус совсем другой! Меня кстати Григорием кличут.

Следом представились по очереди и остальные. Чернобородый кряжистый мужик слегка бандитского вида оказался Кузьмой Петровичем. Остальные обращались к нему по имени‑отчеству и с особым уважением.

Он был не просто рыбаком, а мастером, плетельщиком сетей. Потомственным, за его сетями приезжали со всей округи и ждали порой в очереди по полгода. Благодаря ему артель процветала.

Молодого ожидаемо хвали Тимохой, а последнего, самого молчаливого – Михеем. Своё имя он буркнул едва слышно себе под нос.

Увидев, что уха пришлась мне по вкусу, чернобородый Кузьма принес от костра разложенную на деревянной доске рыбу.

Несколько окуней были нанизаны на ивовые прутья целиком, через рот до хвоста. Запечены над углями. Кожа с чешуей чёрная, обугленная, вся потрескалась. Из трещин проступал прозрачный сок, который блестел в свете костра как растопленное серебро.

– К ухе, ваше благородие. С вечернего улова. Самых крупных отобрал, на углях томил.

Я взял одного окуня, держа за кончик прута. Он был ещё тёплый, чуть обугленный с одной стороны. Снял кожу, она отошла целиком, как чулок, обнажив белое мясо. Присолил крупной чуть сероватой солью. Откусил свежайшего нежного мяса с привкусом дыма, особенным, который бывает только у рыбы, приготовленной на открытом огне.

– Самогоночки не желаете? – предложил Григорий, прикасаясь к фляжке. – Тоже на травах, по дедовскому рецепту.

– Благодарствую, но воздержусь, – улыбнулся я.

– Нашел что предложить! – шикнул на рыжего староста. – Лучше чаю отведайте, – это уже мне, – Горячий, крепкий.

– От чая не откажусь.

Чай был тёмный, как дёготь. Пахло мятой, резко, свежо. Другие травы не распознал.

– Бабка в деревне сбор делает, – пояснил Тимоха, всё ещё красный как рак. – Говорит, от всех хворей помогает.

Пятый мужик, Михей, всё это время сидел в стороне, молчал. Худой, жилистый, бородка клочковатая, неровная. В руках он держал маленький ножик и строгал им какую‑то палочку медленными, методичными движениями. Стружки падали в огонь, вспыхивали синим пламенем. Но смотрел Михей при этом не на палочку, а на меня. Глаза светлые, почти белёсые, как у полярного волка. Изучал, оценивал, думал о чём‑то своём.

Мужики ёрзали от любопытства, но дали поесть спокойно. Как только отодвинул от себя пустую кружку, как Степан чинно приступил к беседе.

– Ваше благородие, если не секрет, что вас в наши края привело? – поинтересовался он. – Места тут глухие, не всякий барин решится.

– На рыбалку еду. В городе надоело. Шум, суета. Захотелось тишины, настоящей природы.

– Понятное дело, – закивал Степан. – В городе, поди, житья нет. Мы вот раз в месяц рыбу вяленую продавать возим, день там побудешь, голова кругом. А у вас, ваше благородие, наверное, каждый день так?

– Примерно так.

Тимофей не выдержал, любопытство пересилило робость. Подался вперёд, чуть не опрокинул свою кружку:

– А правда, ваше благородие, что в городе и ночью светло, и народу как муравьёв?

Вопросы посыпались со всех сторон. Спрашивали и про автомобили и про трамваи. Хоть Синеозерск находился в нескольких часах пути от их деревни, но поводов на то, чтобы поехать туда у этих рыбаков не было. А даже если и приезжали, то редко бывали где‑то дальше рынка на пристани, сдавая свою рыбу ловким перекупщикам.

Так что я для них казался существом с другой планеты. Я отвечал на вопросы спокойно, размеренно, так что рыбаки и вовсе успокоились и расслабились. Им захотелось и самим произвести впечатление, мол и мы не лыком шиты. И в наших краях есть интересное.

– Ваше благородие, – Степан понизил голос. – Вы знаете, где мы находимся?

– Если карта не врёт, это Бабий затон.

Тишина установилась абсолютная. Даже огонь, кажется, тише затрещал. Все пятеро переглянулись.

– Знаете, стало быть, – медленно проговорил Степан. – И не побоялись приехать? Одни? Ночью?

– А чего бояться ночью? Вы же не боитесь. Сидите, рыбачите.

Степан чуть выпрямился, в голосе появилась гордость:

– Мы, ваше благородие, правила знаем. От дедов наших и прадедов. Когда можно, когда нельзя. Ночью тут как везде, обычная вода. Рыба даже лучше ловится, никто днём не рыбачит, она не пуганая. А вот днём…

Он замолчал, поежился, хотя у костра было жарко.

– Днём здесь смерть. Таким как мы, мужикам, смерть. Сказывают, что в воду идут сами, с улыбкой на лице.

– Как пьяные, – подсказал Тимоха.

– Как пьяные, только хуже, – продолжал Степан. – пьяного удержать можно, а эти рвутся, дерутся, только бы в воду попасть.

– Откуда знаете? – изображая небрежность спросил я.

– Да все знают! – встрял Гришка, отставив флягу, из которой периодически прикладывался. От него теперь пахло самогоном. Резко, сивушно. – Из поколения в поколение передаётся! Приехал сюда раз один купец, Мамонов его фамилия, богатый, гордый! Мельницу тут хотел ставить. А работников нанять не вышло, никто не пошел к нему в строители. Разозлился он тогда. Говорит: «Бабьи сказки всё это, суеверия тёмные!»

Он сделал паузу, для эффекта. Все смотрели на него, хотя историю эту видимо слышали сотню раз.

– Остался после рассвета. Специально остался! При свидетелях! Человек пять его уговаривали, не надо, мол, барин, уезжайте! А он смеётся – мол, докажу я вам, что никакой опасности нет!

– И что? – спросил я, хотя догадывался.

– А то! Приплыли сюда следующей ночью, вся его одежда стопочкой уложена. Ботинки стоят аккуратно, новые лаковые. А поверх стопки часы лежат золотые, с рубинами на крышке. Только самого купца нет. Искали его по всей округе, так и не нашли.

Тимоха дёрнулся, пролил чай на штаны:

– Дядь Гриш, хватит! Страшно же!

– А то! Потому и страшно, что правда!

Михей вдруг отложил ножик, посмотрел прямо на меня. При свете костра его светлые глаза казались совсем белыми, пустыми:

– А я знаю, откуда беда эта.

Все замолчали, повернулись к нему. Михей редко говорил, но если уж заговорил, слушали внимательно.

– Девка тут утопилась. Давным‑давно, может, сто лет назад. Красавица была, умница. Пелагея её звали. Любила парня из соседней деревни, бедного, но работящего. Родители против были – не пара, мол. А парень в город уехал, на заработки. Обещал вернуться, жениться. Девка ждала год, два, три. А на четвёртый приехал, с женой. Городской. Оказывается, там разбогател, лавку открыл, на купеческой дочке женился.

Он замолчал, покрутил палочку в руках. Все ждали продолжения.

– Девка как узнала, побежала к реке. В венчальном платье побежала, берегла его, в сундуке прятала к свадьбе ночами вышивала. Камней в подол наложила и в воду. Утонула. Стала русалкой. И теперь мстит всем мужчинам за того одного предателя.

«Глупости!» – возмутилась Капля. – «Дядька врет! Русалки не люди!»

– Сказки всё это, – буркнул Степан, но без уверенности. – Просто место такое. Нехорошее днём, хорошее ночью.

– А женщины? – спросил я. – Почему женщин не трогает?

– А вот это самое удивительное! – оживился Степан. – Бабы наши сюда каждую неделю с бельём ходят! Днём! При солнце! Говорят, вода мягкая, бельё белее становится. И ничего им! Хоть бы хны! Моя Марфа двадцать лет сюда ходит. Другие тоже. Стирают, полощут, купаются даже! А чего им? Мужиков‑то нет поблизости. Раздолье!

– Потому что русалка баб жалеет! – упрямо повторил Михей. – Страдают бабы от мужиков, она и мстит.

– Ну, моя Марфа точно не страдалица, – усмехнулся Степан. – Если б баб в солдаты брали, моя Марфа генералом бы была! Кого хочешь построит!

Мужики засмеялись сочувственно, видимо с Марфой сталкиваться приходилось. Даже угрюмый Михей улыбнулся криво.

– Барин, а вы где остановиться думаете? – спросил вдруг Кузьма. – Можете нашей болтовне не верить, но если здесь надумаете, советую вам с рассветом уйти. Так спокойнее будет.

– Запомню, – кивнул я. – Здесь собираюсь, поставлю палатку неподалёку.

– Тимоха! – рявкнул Степан. – Ты последнюю вахту несёшь! Смотри не засни! В прошлый раз чуть из‑за тебя не погибли!

– Не засну, дядь Степан! – парень вскочил, замахал руками. – Честное слово! Я чаю крепкого заварю! И песни буду петь!

– Песни он будет петь, – проворчал Степан. – Воешь ты, а не поёшь. Всю рыбу распугаешь.

– Мы вас разбудим, барин, коли не возражаете, – предложил Кузьма. – Сами мы перед рассветом уходить будем. Обычай такой.

Я поднялся, поправляя куртку

– Спасибо за гостеприимство, – ответил я. – За уху, за рассказы. Если разбудите, буду рад. На то обычаи и есть, чтобы их соблюдать.

– Сразу видно вы мудрый человек, ваше благородие, с пониманием. – Степан тоже встал, поклонился. – До утра, значит.

Я отошел от костра шагов на пятнадцать в темноту. Начал ставить палатку. Конструкция встала легко, без всяких сложных кольев и растяжек. Опыт походной жизни архимага был настолько велик, что я легко мог установить что угодно, от ледяной хижины северян, до юрты кочевников. Так что с палаткой справился быстро.

За спиной рыбаки вернулись к костру, негромко переговаривались:

– Хороший барин попался…

– Уху похвалил…

– Не спесивый…

– Дай бог, чтобы утром уплыл вовремя, не любопытствовал.

Забрался в палатку, устроился в спальном мешке. За брезентовыми стенками потрескивал костёр, слышался негромкий неразборчивый говор.

«Капля, буди меня при малейшей опасности.»

«Капля не спит! Капля сторожит!»

Так я и заснул под мерную болтовню рыбаков и треск поленьев в огне.

* * *

Мне снился странный сон, будто я снова в своем подводном куполе архимага, изучаю древний фолиант о водных духах, а буквы на страницах превращаются в воду и стекают вниз…

«Данила!»

Голос Капли ворвался в сон как ледяной поток.

«Данила! Проснись! Мужики кричат!»

Я открыл глаза. В палатке было серо. Тот особый предрассветный серый цвет, когда очертания видны, но красок мир ещё не обрёл. Брезент палатки слегка провис от влаги, капли росы собрались в складках.

За стенками звучали крики. Не просто громкие голоса, в них слышался животный ужас.

– Проспали! – услышал я голос Степана, сорванный и хриплый. – Горе какое! Сейчас беда случится!

– Тимоха, сука! Что ты наделал! – это Гришка, но теперь по голосу это был не весёлый балагур с флягой, а обезумевший от страха человек.

Я выбрался из спального мешка не спеша, уже догадываясь, что произошло. Холодный воздух ударил по распаренному телу. Продавец не соврал, мешок был очень тёплым. Босые ноги коснулись песка, тот был не просто влажный, а мокрый насквозь, холодный как лёд.

Я вылез из палатки и замер.

Мир исчез.

Всё вокруг заволокло густым молочным туманом. Таким плотным, что собственную вытянутую руку я едва различал. Видимость была метров десять, не больше, а дальше белая непроницаемая стена. Туман висел неподвижно. Не клубился, не двигался, словно театральный занавес, отделяющий сцену от зрительного зала. И пах он странно, не просто влагой, а чем‑то болотным, затхлым, как воздух в давно закрытом погребе.

Я сделал несколько шагов к костру, ноги вязли в песке. Он стал каким‑то илистым, липким, чавкал при каждом шаге.

У потухшего костра разворачивалась странная и жуткая сцена. Тимоха лежал на боку у самых углей, они ещё слабо тлели, давая призрачный красноватый отсвет.

Парень свернулся калачиком, подтянув колени к груди, как спят дети. Лицо спокойное, безмятежное, на губах блуждала лёгкая улыбка. Рядом валялся опрокинутый чайник.

Степан стоял над ним на коленях. Тряс парня за плечи с такой силой, что голова Тимохи моталась как у тряпичной куклы:

– Проснись! Проснись, окаянный! Что ж ты наделал, что наделал!

В голосе старика слышался ужас. Он бил Тимоху по щекам, не сильно, но хлестко. Звук пощёчин глухо разносился в тумане. Но парень не просыпался. Дышал ровно, даже похрапывал слегка, но никакая сила не могла открыть его глаза.

В нескольких метрах Гришка пытался столкнуть лодку в воду. Его лицо было белым как полотно, только красные пятна на скулах выступили от напряжения. Руки тряслись так сильно, что он не мог нормально ухватиться за борт лодки:

– Не могу! Руки не слушаются!

Рыбак толкал лодку плечом, упирался всем телом, ноги скользили в мокром песке, оставляя глубокие борозды. Но тяжёлая просмоленная лодка будто приросла к берегу, может, сдвигалась на сантиметр, но песок тут же засасывал её обратно.

Кузьма метался вдоль берега, пытаясь собрать снасти. Но паника сделала его неуклюжим, всё ронял и запутывал. Начав распутывать локтем опрокинул корзину с ночным уловом. Рыба вывалилась на песок. Окуни, плотва, пара щук. Некоторые ещё живые, забились, хлопая хвостами по мокрому песку.

А Михей… Михей стоял спиной к костру, лицом к воде. Вернее, к той белой стене тумана, за которой пряталась вода. Абсолютно неподвижно, даже не покачивался, не переминался с ноги на ногу. Руки висели вдоль тела как плети, пальцы странно растопырены. По его лицу разлился не страх, скорее принятие неизбежного.

– Она идёт, – сказал он тихо, но в утренней тишине голос прозвучал как гром. – Я же говорил. Пелагея пришла за нами.

И в этот момент из тумана раздалось пение.