Текст книги "Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк"

Автор книги: Питер Ф. Гамильтон

Соавторы: Вернор (Вернон) Стефан Виндж,Кейдж Бейкер,Уолтер Йон Уильямс,Дэниел Абрахам,Элинор Арнасон,Майкл Джон Харрисон,Вандана Сингх,Джеймс Патрик Келли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 69 страниц)

> Как дела – уже красивый?

Это почерк Дэйтарк. Я сразу узнаю его, и мне интересно – она в курсе, потому что влезла в мою медицинскую карту или просто догадывается? Я вывожу на экране слова:

> В процессе. Еще не доделали.

и наблюдаю, как они принимают форму на черном подрагивающем фоне. Мне тяжело долго писать и хочется уже опустить руку. Но я делаю еще усилие и дописываю несколько слов:

> Док пригласил меня пожить у него. Я согласился.

Не знаю, зачем я сообщаю ей об этом, но мне вдруг действительно очень важно узнать, что она думает на этот счет. А пялиться в экран нет смысла, потому что она может не возвращаться целую вечность. Впрочем, алая линия на экране тут же начинает оживать. Я с готовностью жду, но слова так и не появляются, а среди разбросанных цветов и рассыпанных лепестков ярко пламенеет знак вопроса.

Я пожимаю плечами, а сам не могу понять, что же меня беспокоит. Но я пишу:

> Все нормально.

И теперь мне действительно надо прилечь на минуту-другую. А когда потолок перестает шататься и я снова могу общаться, все письменные знаки исчезают. Остаются только цветы во весь экран.

Мне как будто бы становится легче, не знаю почему. Наверное, из-за того, что Дэйтарк, похоже, способна проникать куда угодно, и я иногда начинаю верить в то, что она всегда на месте. Проверяет, как я – ну, вы понимаете? Так что я уже не беспокоюсь – вот поеду к доку домой, там все и будет видно. Если надо – я всегда смогу поймать тачку и вернуться к себе.

А потому я заказываю себе новую книжку – о парне, который пешком пересек всю Канаду. Все нормально, вот только автор, по-моему, перемудрил, а медсестра просто счастлива оттого, что я сижу в постели. Еще больше она радуется, когда я неверной походкой иду по коридору туда и обратно, и она почти не ворчит на меня. Да уж, мне-то известны их порядки. Того времени, что я провел в больницах, мне хватило, чтобы уяснить: если делать все, о чем просят, – к тебе будут хорошо относиться, а если ныть и доставать всех, то рано или поздно получишь по счетам.

И когда мне несут очередной поднос с едой, отягощенной воспоминаниями о прошлом, в палате снова появляется док. На этот раз на нем нет белого докторского халата и защитной маски – он в классическом костюме, в рубашке и без галстука, тот самый док, во всех отношениях, но только улыбающийся и раскованный, словно мы с ним старые друзья и встретились для игры в гольф или для чего-нибудь еще. А медсестра приносит мне документ с выпиской, чтобы я поставил подпись и заверил сетчаткой, и выкатывает кресло на колесиках, потому что «Вам не разрешается выходить из здания на своих двоих» – может, боятся, что вы предъявите иск, если вдруг упадете и сломаете ногу. А на улице совсем неплохо пройтись до автомобиля, который подогнал служащий. Автомобиль. Что ж, если вы док, то можете позволить себе все эти регистрационные взносы, и потом, наверное, автомобиль ему необходим, чтобы срочно ехать в больницу в случае чего.

Думаю, это моя первая поездка в автомобиле, который не является такси, – с того самого раза. За окном по-настоящему яркий день, потому что лето, и на улицах полно гуляющих после работы людей. Они делают покупки, едят в кафе и строят друг другу глазки, сидят у подножий памятников, по краям тротуаров, прислонившись к стенам зданий, держа беспроводные экраны на коленях. Домой идти незачем, разве только чтобы поспать. Мы проезжаем мимо, и никто в нашу сторону даже не смотрит.

Кондоминиум находится в одной из новых башен – с подземным гаражом за воротами и охранником со строгим взглядом. Внутри дома ослепительно светло, а кабина лифта, который мгновенно поднимает нас наверх, вся убрана настоящими коврами – чистыми и зелеными – на полу, на стенах – везде. И никаких зеркал. От напряжения немного кружится голова… Все-таки меня еще качает.

Мы выходим из лифта и оказываемся в небольшом помещении, которое, полагаю, должно напоминать внутренний дворик – вымощенная дорожка, гравий, бассейн, даже освещение здесь похоже на солнечный свет, а когда двери лифта закрываются, что-то плюхается в бассейн. Неужели лягушка? Настоящая? Хочу посмотреть, но док теперь крепко держит меня под локоть и явно не позволит здесь задержаться – я это чувствую.

Ого. Все-таки Домино?

Дверь, к которой ведет мощеная дорожка, открывается сама, и я успеваю заметить еще одну дверь по другую сторону дворика – надо же, как здесь все продумано. Я совсем ослаб, и мне плевать – Домино он или нет, лишь бы сесть куда-нибудь прежде, чем вырубиться, и все вокруг выглядит слишком ярко и отчетливо, как будто с меня только что сняли черную повязку. Помещение внутри очень большое – такое огромное, что размеры его трудно определить, – сплошные окна, и отовсюду свет, и я вижу синее небо, ведь мы на большой высоте, и здесь же – зелень, и цветы, и шум воды, Док подталкивает меня, и я чуть ли не падаю в кресло.

Проходит совсем немного времени, и ко мне снова возвращается способность различать окружающие вещи, и когда это происходит, док берет в руки стакан – он выглядит обеспокоенно, но не настолько, чтобы пугать меня.

– Сейчас пройдет. – Он протягивает стакан: – Выпей воды.

И я пью. Мне становится легче, и теперь я могу оглядеться.

Комната действительно большая: в одном конце островком располагается кухня с мраморными столешницами, а на другом – искусственный камин с якобы дровами, рядом – кресла и небольшие диванчики, обитые материалом, похожим на кожу. Все исполнено со вкусом, выдержано в единой цветовой гамме – в бежево-серых тонах, – и лишь кое-где выделяется несколько ярких пятен. За стеклянной стеной – оранжерея с пышной цветущей растительностью, миниатюрным водопадом, живописными камнями. Все выглядит как в рекламе высокого качества, которую можно встретить в Сети.

– Через день-другой силы должны к тебе вернуться. – Док возится в зоне кухни. – Соку? – интересуется он. – У меня найдется все, что пожелаешь.

– Спасибо. Все хорошо.

Он приносит мне высокий стакан – такой же, как тот, в котором была вода. Слишком тяжелый для стекла, рубленной геометрической формы. Хрустальный? Сок розоватого цвета, вкус незнакомый – кажется, что-то тропическое. Освежает. В больнице я почти ничего не ел и сейчас вдруг понимаю, как сильно проголодался. Док уже скинул пиджак и налил себе бокал темного красного вина, теперь он суетится и вертится на кухне – мне бы с ним поболтать, а он вместо этого достает кастрюли, и грибы, и толстые куски лососины, готовит быстро и вполне умело – так что Антонио, может, и скривил бы губы, но насмехаться не стал бы. И вот уже довольно скоро он подает лососину, жаренную в оливковом масле, с крохотными овощами, свежеприготовленной пастой, и мы едим за маленьким деревянным столиком на краю кухонной зоны. На столе стоит ваза с единственным цветком, и еда очень вкусная, в самом деле прекрасная – такими блюдами Антонио угощает своих родственников в ресторане. И я умираю от голода.

Док наливает мне бокал красного вина к рыбе – чуть светлее того, что он пил сам до этого, и вино чудесное – легкое, с фруктовым привкусом. Мерло? Домино учил меня разбираться в винах – он оставлял недопитое посетителями вино и, разливая его снова по бутылкам, рассказывал, что к чему. Может, он и распускает руки, но парень он нормальный и по-настоящему знает толк в винах.

– Рано утром я уйду. – Док круговыми движениями покачивает вино в своем бокале, глаза его устремлены на город за стеклянной стеной – туда, где сгущаются сумерки. – Чувствуй себя здесь как дома. Ты не будешь возражать, если тебе придется оставаться в помещении? – Он вопросительно поднимает брови. – Я не успел перепрограммировать свою охранную систему, и если ты выйдешь наружу – обратно не попадешь.

– Это ничего. – Я пожимаю плечами. – Мне особенно некуда идти. – А потом я щурюсь, глядя в собственный бокал, вино развязывает мне язык. – Почему вы остановили свой выбор на мне? – Слова вырываются наружу, и чувство страха пронзает меня насквозь – а вдруг док решит, что совершил ошибку, и передумает, – То есть… почему именно я?

Он улыбается в ответ – совсем чуть-чуть. Складывает свою салфетку и кладет ее рядом с тарелкой.

– А я все ждал, когда же ты спросишь об этом. – Он ставит локти на стол. – Я рассматривал многих претендентов. – Он говорит задумчиво, с расстановкой. – Ты был не единственный с такими значительными повреждениями. – Губы его сжимаются на мгновение. – Мне трудно сказать со всей определенностью, что заставило меня выбрать именно тебя. Возможно, это то, что причина твоего состояния была такой… обыденной. Не война, не террористический акт – просто несчастный случай.

Он лжет. Я чувствую, как холодок тонкой серебряной иголкой проникает в самые внутренности. О да, я всегда могу определить, когда кто-то лжет. Не знаю, откуда это у меня. Очевидно, оттого, что я много наблюдаю за людьми, и почти всегда они стараются не замечать меня. И ведут себя так, будто меня нет. Но я-то все вижу и почти никогда не ошибаюсь.

И он лжет.

– Слушай, а ведь действительно как-то быстро все произошло. – Он поднимает свой бокал с вином. – Не знаю, кто передал информацию журналистам, но они просто ринулись за подробностями. – Он кривится. – Вообще-то я хотел благополучно доставить тебя в больницу, и чтобы никто нам не мешал. Всегда найдется какой-нибудь умник. Неудивительно, что ты чувствуешь себя не в своей тарелке.

Я провожу большим пальцем по деревянной поверхности стола – мне снова приходит на память славный старичок.

– А как вы достали… мою фотографию? – Голос против воли слегка дрожит.

– Я связался со Службой по делам детства. – Он откашливается. – Предположил, что у них было разрешение на хранение личного имущества после того, как твоя мать… после аварии. Других членов семьи не оказалось. Что-то я тебя утомил. Может, пойдем присядем? – Он кивает в сторону гостиной. – Город красиво смотрится ночью. Или хочешь отправиться прямо в постель?

Мне не хочется спать. Но если не спать – начну думать обо всем, а мне не хочется думать об этом. Так что я поднимаюсь с места и иду к одному из больших кожаных кресел, и меня не очень-то и качает. Вид отсюда в самом деле очень красивый. Еще не окончательно стемнело, и небо насыщенного ярко-синего цвета, и золотые, зеленые, красные огни украшают башни и улицы, и новые воздушные трамваи скользят как светящиеся бусинки по невидимым нитям, и я никогда в своей жизни не забирался так высоко. И док беседует со мной – легко и непринужденно, будто мы с ним давние друзья. Он рассказывает о своей учебе в медицинском институте, о том, что хотел сделать это еще двадцать лет назад, вспоминает о том времени, когда высказывались гипотезы и предположения, а исследования стволовых клеток повсеместно запрещались, и казалось, что подобное – а именно выращивание тканей – никогда не произойдет. И когда он говорит обо всем этом, его глаза горят, и я вспоминаю того старикана с вытянутым лицом, который читает проповеди о своем рассерженном боге в скверике возле моего дома, – его глаза точно так же светятся.

В конце концов я начинаю клевать носом, и мне уже не уследить за нитью его рассказа. Он ведет меня спать в комнату размером с мою квартиру, где есть ванная с туалетом и отдельной душевой кабиной; из окна комнаты – вид на мост. С такой высоты и под таким углом мне не удается разглядеть, что это за мост. А еще в спальне стоят две кровати и комод, на одной из кроватей я замечаю халат и новую пижаму.

– Вещей у тебя с собой немного, – улыбается док. – В комоде есть кое-какая одежда, а в ванной найдешь все необходимое. Если что-нибудь понадобится – скажи.

– Обязательно, – отвечаю я, и он желает мне спокойной ночи и закрывает за собой дверь.

Я сажусь на край кровати, и толстый ковер под босыми ногами пружинит, как матрас. Голова кружится – из-за выпитого вина, прожитого дня и, может, вообще из-за того, что я столько времени был в отключке, пока росло мое лицо. Наконец я встаю, иду в ванную и заставляю себя посмотреться в зеркало. Да уж. Лучше. Похож на человека. Еще не совсем, правда, но близко. Там есть зубная паста и все такое прочее, но я иду прямиком в постель. И вот что странно. Когда я натягиваю на себя одеяло, уже в полудреме, ко мне вдруг приходит мысль, что это чья-то комната. Не комната для гостей. Здесь кто-то спит. И я не знаю, откуда взялась такая уверенность, – ведь здесь нет никакой другой одежды и никаких посторонних вещей. Но я просто знаю.

* * *

Наутро просыпаюсь – солнце уже высоко, и несколько секунд я лежу и не могу понять, где нахожусь, но затем ко мне возвращается память. И я ничего не могу с собой поделать. Первым делом иду в ванную комнату и смотрю на себя в зеркало. Дока нет, и я брожу по дому. Не знаю, почему я решил, что это чья-то комната. Ничто не указывает на это. Одежда в ящиках комода совершенно новая и вся моего размера. Дорогие шмотки, как если бы я тоже был доктором. Оттого, что вся эта одежда находится здесь, мне немного не по себе, но я надеваю на себя все новое, потому что мои жалкие штаны совсем не подходят для такого чудесного места – еще испортят что-нибудь, например, испачкают мебель. И теперь я чувствую себя как-то… иначе. Будто что-то во мне меняется – и не только лицо. Я все-таки прыгнул в пропасть, это точно. В спальне есть экран монитора, и я хочу подключиться, но вежливый женский голос сообщает, что для выхода в Сеть мне необходимо знать пароль, но к моим услугам автономная связь с библиотекой и, чтобы загрузить любую книгу, пароль не нужен. А я-то хотел поболтать с Дэйтарк! Вместо этого приходится довольствоваться книгой, которую я начал читать в больнице, и к приходу дока я уже дочитываю ее.

Вечер выдается необычный – приятный и одновременно в каком-то смысле загадочный. Док сооружает еще один замечательный ужин, мы пьем вино, и он интересуется тем, что я читаю, и мы беседуем – и. Знаете ли, я ведь ни с кем не обсуждал, что я читаю, кроме как с Дэйтарк. А он умный. Еще бы, иначе как бы он стал доктором, а? И он расспрашивает меня об учебе и становится задумчивым, когда я рассказываю ему о том, что занимаюсь на всех возможных государственных курсах, которые только доступны в Сети. Затем он начинает говорить о пользе занятий в аудиториях с живыми преподавателями, и, может быть, мне захочется учиться, когда закончится вся эта эпопея с лечением и восстановлением лица, и как это будет здорово.

Он, наверное, не знает, как я живу.

Таких денег у меня нет.

А когда я спрашиваю у него, что с доступом в Сеть, он, похоже, отмахивается от вопроса, говорит что-то о сигнализации и что поменять в ней что-либо – сплошная головная боль. И только собираясь отправиться спать, я спохватываюсь и интересуюсь у него, кто прежде жил в моей комнате. Он замолкает, и в эту самую минуту я понимаю, что сказал что-то не то. А потом он говорит, что никто.

Он снова лжет.

Все идет своим чередом, и мне это нравится. Как в Группе Взаимопомощи, только он со мной действительно разговаривает. Ведь большинство членов группы меня не замечают – за исключением Котенка. Я снова отправляюсь в больницу, и на этот раз сеанс оказывается коротким, а когда я просыпаюсь, то чувствую себя не таким измученным. После второго курса лечения я возвращаюсь в кондоминиум. Док даже не спрашивает моего согласия. Просто приходит за мной, и в этот раз меня уже не так сильно качает. Полагаю, вся процедура была не очень долгой. Я спал не много, но снова увидел во сне того старика, и теперь он придерживал мою руку у лезвия своего ножа, и я был так горд, когда первая древесная стружка бледным кольцом обвилась вокруг моего пальца. И никаких шрамов на этих руках. Они такие гладкие. Значит, это было раньше, но я и так знал это. Интересно, кто этот старец? Мой дедушка? Пытаюсь вспомнить что-нибудь еще, но в памяти всплывают только эти маленькие гладкие ручки, белая древесная стружка и чувство гордости.

Однажды вечером после ужина док достает из кармана минидиск.

– Я принес это домой. Подумал, вдруг тебе захочется посмотреть, что я делаю.

Жутковатое зрелище. Я сижу в кресле, подобрав колени к подбородку, и наблюдаю за тем, как бездушный аппарат в форме дуги ползает туда-сюда по моему лицу. Только его и видно – мое лицо, все остальное – это зеленые простыни и яркий свет. Серебристая дуга аппарата соединена трубками и проводами с чем-то, не вижу с чем, и ходит, словно по путям, как поезд, представляете? Подозреваю, док все же смонтировал запись, ведь так происходило день за днем, правильно? Неделями. Но аппарат перемещается туда и обратно, и примерно за полчаса я вижу, как вырастает мое лицо. Движение в одну сторону, и аппарат выдает струю бесцветного вещества. Это основа, как поясняет док. Затем аппарат возвращается и распыляет что-то розовое на клетки. Они подрастают, и аппарат добавляет еще основы…

Он все ползает туда-сюда, а мое лицо… растет. Вот на том месте, где у большинства людей находится нос, возникает маленькая выпуклость, затем она превращается в бугорок, становится все больше, и образуется свод, и у меня теперь есть щеки, и губы, и…

– Когда ты был под наркозом, мы использовали специальный энзим, чтобы растворить тот временный кожный покров, который был на тебе. – Док наклоняется вперед, устремляя взгляд на экран. – Для того, чтобы новые слои ткани могли соединиться без швов.

Представляю, как я лежу на столе без сознания, а кожа моя растворяется. Мне ни разу не снилось, как я горел, но сейчас меня всего трясет, и на миг кажется, что вот-вот вырвет.

А на экране серебристый аппарат, послушный трубкам, все перемещается в обоих направлениях, и мой нос уже похож на… нос.

Я трогаю его. Он выступает на моем лице. Мне еще никак не привыкнуть к этому ощущению. А на экране серебристая дуга скользит туда-сюда, туда-сюда – наращивая мне лицо, один слой клеток за другим.

* * *

Жить с доком довольно-таки необычно. Похоже на сон, из которого мне никак не выбраться. Теперь мне кажется – я понял, что к чему. Начинаю привыкать к этой комнате, где кто-то жил до меня. И в то же время я как в тюрьме – полагаю, из-за того, что до сих пор у меня нет доступа в Сеть и я не могу отсюда уйти. Могу, конечно, но мы оба понимаем, что если я сделаю это, что-то разрушится. И я чувствую, как часть меня, в которую мне не удается проникнуть, ведет беседы с доком, но сам я в этом не участвую – знаю, звучит как бред сумасшедшего. Но все нормально.

Так хочется поговорить об этом с Дэйтарк.

И однажды ночью мне снится, как мое лицо заговаривает со мной, и я пугаюсь до чертиков, ведь если я вижу мое лицо перед собой и оно разговаривает, то что же тогда находится на моем черепе? Я с криком просыпаюсь, и док оказывается рядом, обнимает меня, и держит так, и сидит, пока я снова не засыпаю. А на этот раз мне снится одна женщина – она смотрит на меня сверху вниз и плачет, и у нее рыжие волосы, и я просыпаюсь, понимая, что это моя мать, и она никогда мне не снилась прежде. Ни разу.

Почему она плачет? Силюсь вспомнить и не могу.

* * *

У меня неправильное лицо. Не знаю, откуда у меня такая уверенность. Но это так. Когда я говорю об этом доку, он отвечает, что все нормально. Что со временем это чувство пройдет.

На этот раз он не лжет.

* * *

Остается пройти два сеанса. Я словно картина, которую еще не завершили. И когда смотрюсь в зеркало – вижу в нем незнакомца, который в свою очередь смотрит на меня. Не думаю, что я ему нравлюсь.

Мне часто снится все тот же старичок. Я почти уверен, что это мой дедушка. Он разрешает мне вырезать из дерева, держит мои руки в своих, и мои детские ручки такие маленькие. И мать мне тоже снится. Во сне я вижу, как она опять плачет, а иногда вижу белые лампы, халаты – в общем, все, что связано с больницей. Как она может быть в больнице? Ведь она скончалась в автомобиле – еще до того, как меня отправили туда.

Неужели нет?

Неужели нет?

* * *

Док ведет беседы о том, чтобы я оставался с ним после, чтобы пошел учиться в университет, говорит, что у него нет детей, а деньги – зачем они нужны, если их не на что тратить? Эта история стара как мир – о человеке, который вырезал из слоновой кости статую, она оживает и становится идеальной возлюбленной. Подозреваю, это как раз то, чего добивается док, – со всеми своими разговорами об университете и о том, чтобы я жил вместе с ним. Как все тот же Домино… Но знаете что? Это ведь нормальная сделка. В самом деле. Так оно и есть. Но мне по-прежнему кажется, что я живу как во сне, и лицо мое по-прежнему смотрит на меня как на незнакомца. И у меня нет причин говорить «нет», так что я даже не знаю, почему я еще не сказал «да». Но я не могу. Вслух, по крайней мере.

Док полагает, что это означает согласие. Наверное. Я не знаю.

И я спрашиваю его, может ли быть так, что моя мать осталась жива, и он смотрит на меня – странно так.

– Нет, – отвечает он. И он не лжет.

* * *

А потом Дэйтарк находит меня.

Я скачиваю книгу, и тут экран вспыхивает – бешеный ветер несет и кружит желтые листья, словно торнадо в миниатюре.

> Защита хороша но не настолько.

Зеленые слова кружатся вместе с ветром, а потом весь экран расцвечивается фейерверками – Дэйтарк смеется.

> Ты в порядке?

– Да. – Я могу просто говорить вслух, потому что эта система новейшая и работает с голосом. Интересно, что означают ветер и листья? – Выходить не могу. Док помешан на безопасности.

Появляются серые тучи и зеркальная поверхность озера. Она задумалась.

> Будешь красавчиком? – наконец спрашивает она.

– Да. Но… мне кажется, он делает не то лицо. – Слова вырываются сами. Я даже не успеваю проговорить их в уме. Не целиком. – Оно выглядит как-то неправильно. А он говорит, что это нормально – даже после обычных пластических операций пациенты чувствуют то же самое, но я чего-то не понимаю… Как будто смотрю не на себя, а на кого-то другого. Возможно, он взял не ту фотографию, и это был не я. – Но тот малыш, которого я видел… он еще улыбался. Я ведь помню, как у меня все внутри перевернулось. Нет, он не ошибся с фотографией.

На экране – только тучи и озеро. И никаких слов.

– Что-то во всем этом не так. – И как только я произношу эти слова, меня словно озаряет. Потому что это правда. И все это время я просто твердил себе, что дело во мне самом, а так все хорошо, и все тут.

И мне уже не хочется больше разговаривать, но я очень соскучился по Дэйтарк и не хочу, чтобы она снова пропала.

– Ты сможешь снова зайти? – спрашиваю я и в ответ получаю ворох подсолнухов – они заваливают весь экран. Это означает «да».

Затем она исчезает. У нее всегда хорошо получалось понимать меня. Не знаю, как это возможно в цифровом формате, но она это умеет. И мне становится легче, и я вдруг понимаю, что все это время мне было плохо.

И дока нет дома, и предполагается, что завтра я отправляюсь на заключительный сеанс, и когда все закончится – этот сеанс, как и первый, тоже длительный, – я, наверное, уже буду готов полностью. Я иду через всю квартиру туда, где под стеклянной стеной растут небольшие джунгли – они словно обрамляют собой вид на город. Сверху он выглядит так красиво. Отсюда не видно никаких уродств. Интересно, каково это – жить из года в год высоко над всеми людьми – теми, кто моет посуду, просит милостыню, грабит прохожих? То есть я хочу сказать, что я уже недели две нахожусь наверху, но будто и не живу здесь. Я скорее брожу, как во сне, и в любую минуту могу проснуться, и тогда придется отправляться к Антонио и есть острый карри, которым он будет нас кормить, и мыть кастрюли из-под паэльи, и пробовать разные вина с Домино. Я вытягиваю свои руки и смотрю на них. Док говорит, что их он тоже поправит, но они вполне справляются с работой и… я не знаю. Думаю, мне этого не хочется. Я провожу большим пальцем по блестящей белой коже в некоторых местах – она твердая на ощупь, как пластик. Мне не хочется становиться идеальным. И я снова думаю о том старом деде, вспоминаю детские ручки и то, как меня переполняло чувство гордости. Двадцать лет прошло. Никаких родственников, по словам дока. Полагаю, он уже умер. Как и моя мать?

Я поворачиваюсь спиной к городу… Отсюда, сверху, он кажется совсем чужим… и я иду по короткому и широкому коридору и захожу в комнату дока. Раньше я сюда не заходил, только заглядывал. Здесь царит полумрак: шелковые занавеси, того же цвета, что и покрывало на огромной кровати, не пропускают свет, и спокойная обстановка навевает воспоминания о том, как мой дедушка поглаживал шелковистую поверхность дерева и показывал мне, как надо держать нож. Я чувствую запах дока – насыщенный мускусный запах плоти и еще какой-то аромат, – как будто он где-то здесь, может, прячется в гардеробной, и при этой мысли у меня мурашки бегут по шее.

Я ни разу сюда не совался. Честное слово. А ведь мог бы. Посмотреть, что он прячет в ящике для белья. Но я этого не делал.

Даже не знаю, зачем я это делаю сейчас. Мне бы отключить мозги и пойти к себе, чтобы загрузить книгу и ждать заключительного сеанса – вот что я думаю. Но вместо этого подхожу к платяному шкафу, и мне кажется, что не в моих силах остановиться. Во мне будто сразу два человека, и в данную минуту один из них играет мускулами. В шкафу ничего особенного я не обнаруживаю, как и в ящиках тумбочки. Пульт дистанционного управления от настенного видео и музыкальной системы. Одежда. Какие-то пилюли без этикеток. Бумажные салфетки. Прочая ерунда.

Он оказывается в гардеробной – прижат к стене на верхней полке, засунутый за сложенными в стопку шелковыми простынями, или покрывалами, или, кто его разберет, чем. Фотопортрет. Но не с голографической основой – это цифровая фотография в плоской раме, напечатанная на настоящей старомодной глянцевой бумаге, словно вышедшая из древнего фотоаппарата. А может, и в самом деле оттуда. Доку сейчас не меньше пятидесяти, если не больше, – ведь над ним могли поработать его дружки, пластические хирурги.

Рука моя дрожит. Будто часть меня – та, что тянет мускулы-струны, – уже все поняла. Но сам-то я еще нет. Потому что, когда я подношу фотографию к окну и отодвигаю в сторону занавеси, голова моя пуста. Я просто стою там, уставившись на лицо, глядящее на меня с фотографии, и ни о чем не думаю. Просто смотрю.

Как давно это было… в другой жизни… Я сидел на стуле и наблюдал за тем, как лицо смеющегося ребенка, при виде которого мои внутренности будто пронзило, вытягивается, грубеет и становится старше. Этот повзрослевший человек пристально смотрит сейчас на меня с гладкой поверхности снимка – волосы острижены по-военному, в мочке уха алмазный гвоздик, а глаза голубые, почти серые, и выглядит он таким… печальным.

Снимок сделан в связи с каким-то официальным событием – это похоже на выпускную фотографию, но заведение явно не военное, потому что парень не в военной форме, а просто в голубой рубашке с жестким воротником. Под этой фотографией – еще одна. Я вижу только ее край и, подцепив рамку, вытаскиваю ее. На ней все тот же паренек. Разве что моложе или просто одет небрежнее. Он сидит в каноэ, которое, похоже, сделано из настоящего дерева. Лодка плывет по великолепному озеру – вроде «задумчивого» озера Дэйтарк.

Вместе с ним в каноэ док. Парнишка улыбается, глядя в объектив, а док улыбается, глядя на парнишку.

Я ошибался. Насчет дока.

Это его сын.

Это видно по выражению его лица.

Что-то с ним случилось.

Я возвращаю на место фотографии и чувствую себя… мерзко. Как будто тайно подглядывал за тем, как он занимается сексом. Я чувствую…

…не уверен, что я чувствую.

Но теперь я знаю.

Иду в ванную – ту, что находится в комнате, где я спал все это время. В его комнате. Так вот кем я себя ощущал. Я становлюсь напротив зеркала. Я еще не смотрел на себя. То есть смотрел, конечно. На видео, вместе с доком. Видел, что это произошло. Но тогда я просто отмечал про себя, что сделано… А сам будто избегал увидеть все целиком. Как если бы лицо мое в зеркале было изо льда и выскальзывало из рук.

Но сейчас я смотрю. Я стою перед зеркалом и не позволяю себе отвернуться, голове опуститься, глазам убежать. Нет, я смотрю. Как будто встречаю самого себя на улице, по пути к Антонио – чистить кастрюли. Любопытный экземпляр. Что ты о нем думаешь? Какое у него прошлое? Мне хочется встряхнуться, в уме я даже шлепаю себя по щекам – представляете? Эй. Посмотрите на него. Вот он идет по улице, так посмотрите на него. И я смотрю.

Неприятный тип. Вот и все. Противный немного. То есть лицо у него слишком непривычное, слишком голое. Не совсем правильное, что ли. Ему не хватает… ну не знаю… определенности. Наверное, его мамаша ела что-то не то или пила не ту воду, когда ходила беременная, не иначе. И тут мне вспоминается, как когда-то, уже очень давно, я провел целый год в уютном месте специально для детей, где все было как дома. Там находились не только мы, обгоревшие, но и другие дети – у них лица не были повреждены… Просто неполноценные лица, что ли. И у них были еще другие проблемы. Но это то, что я вижу сейчас. Я не такой, как все, но знаете ли…

Я просто парень, который выглядит не как все.

Не чудовище. И при виде меня вы не будете думать: «О боже, что с ним такое произошло?»

Я опускаюсь на колени на пол и плачу, черт меня побери, слезы мои льются на джинсы и… это безумие… Я никогда не плакал. Разве что в больнице, да, когда было больно. Но потом – ни разу.

Но и что с того?

Я плачу сейчас.

* * *

Док скоро должен прийти домой. Колени болят, когда я поднимаюсь с пола. Боль занимает мои мысли, пока я иду в спальню. Он должен скоро прийти, а я не знаю, как связаться с Дэйтарк.

Но она уже ждет меня. Стоит мне объявиться в Сети, как экран уже полон сухих листьев, правда, они исчезают, как только я дотрагиваюсь до экрана. Неожиданно на черном фоне идет снег из белых лепестков. Думаю, она там.

> Я должен уйти.

Я медленно печатаю слова – не думаю, что смогу произнести их вслух.

> Мне не вынести всего этого.

Тот же самый алый знак вопроса, который я видел в первый день в больнице, – он извивается на экране, прожигая меня насквозь.

>С меня довольно, – печатаю я. – Мне нужно убраться отсюда. Все очень просто. В самом деле.

Что ж, возможно, это неправда, возможно, любовь – это всегда непросто.

> Никто всерьез не будет меня искать, – сообщаю я ей.

Экран застыл – знак вопроса, белые лепестки – я совершенно один.

> Мне просто необходимо уйти.

Я все ввожу слова, но ее здесь нет. Она где-то в другом месте. И мне следует просто встать и вернуться в свою каморку – я ведь не нарушил никаких законов, вот только журналисты будут преследовать меня и сделают из всего шумиху, и мне придется на время остерегаться программ новостей, но это худшее из того, что может со мной случиться. Но я все сижу, застывший, как экран.