Текст книги "Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк"

Автор книги: Питер Ф. Гамильтон

Соавторы: Вернор (Вернон) Стефан Виндж,Кейдж Бейкер,Уолтер Йон Уильямс,Дэниел Абрахам,Элинор Арнасон,Майкл Джон Харрисон,Вандана Сингх,Джеймс Патрик Келли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 69 страниц)

– Вы закрываете его, потому что?.. – начал Голеску.

– Лучше, если его никто не увидит, – отозвалась Амонет.

– Чего изволит почтенное семейство? – поинтересовался официант, возникший у локтя Голеску столь бесшумно и стремительно, словно выскочил из подпола.

Издерганный Голеску подпрыгнул на стуле. У официанта были большие глаза, блестящие, будто стекло, и застывшая улыбка под прямыми усиками, похожими на полоску черного меха.

– Вы еще подаете что-нибудь существенное? – спросил Голеску.

Улыбка официанта не дрогнула; он извлек из воздуха меню и грациозно раскрыл его перед посетителями.

– Carte de nuit, [38]38
  Меню (фр).


[Закрыть]прошу. Особенно рекомендуем кровяную колбасу. Вино закажете?

– Принесите все самое лучшее! – величественно приказал Голеску.

Официант поклонился и исчез.

– Тут написано, что суп чернина [39]39
  Чернина – польский суп из гусиной крови и куриного бульона.


[Закрыть]у них божественный, – объявил Голеску, изучая меню, – Ха-ха, а он подумал, будто мы семья Прелестно, правда? Вы – Матушка Гадалка, а я…

– Папаша Врун, – зевнула Амонет.

– Принимаю за комплимент, – сказал Голеску. – Ну и ну, здесь есть французская кухня: Boudin noir. А для посетителя с отменным аппетитом – Blutwurst. [40]40
  Boudin noir (фр.) и Blutwurst (нем.) – кровяная колбаса.


[Закрыть]А чего вы так боитесь, мадам? Кто может узнать нашего крошку-гения? Ведь он не наследник престола, которого вы украли из колыбели?

Амонет вскинула на него злобный взгляд. Голеску испуганно выпрямился.

– Вы шутите! – воскликнул он. – А впрочем… Бог его знает, у него достаточно признаков вырождения, чтобы оправдать самую голубую кровь…

Рядом материализовался официант, ловко откупоривая запыленную бутылку.

– Очень старое вино, – сообщил он, демонстрируя этикетку.

– «Эгри Бикавер», – прочитал Голеску, – Хорошо. У вас есть «венские» сосиски? Наш маленький принц ничего больше не ест.

– Хочу картошку, – донесся из-под черной шали голос Эмиля.

– Посмотрим, что можно сделать, – сказал официант и глазом не моргнув, но улыбка под жуткими усами стала чуть шире, – Мадам?

Амонет произнесла что-то на неизвестном Голеску языке. Официант пугающе хохотнул и сделал запись в блокноте, который возник как-то из ниоткуда.

– Прекрасный выбор. Господин?

– Blutwurst. Я посетитель с отменным аппетитом, – сказал Голеску.

– Конечно, – кивнул официант и испарился.

Голеску подался вперед и зашептал:

– Неужели вы действительно украли его из…

– Ой, гляди, цыганка! – закричала молодая женщина.

К столику подскочила влюбленная парочка, вышедшая проветриться на ночь глядя. Молодой человек нагнулся к Амонет из прохода и спросил:

– Эй, цыганка, что нас ждет? Будем ли мы любить друг друга до гроба?

– Вам осталось жить три дня, – мрачно произнесла Амонет.

Девица ойкнула, парень побледнел и ругнулся вполголоса. Они исчезли в ночи.

– Зачем вы сказали им такое? – потрясенно спросил Голеску.

Амонет пожала плечами и налила себе вина.

– А зачем мне лгать? Три дня, три часа, три десятилетия. За ними все равно приходит Смерть. Я им всем это говорю. А почему бы и нет?

– Неудивительно, что дела у вас идут так вяло! – заметил Голеску. – От вас же ждут хороших предсказаний!

– А зачем мне лгать? – повторила Амонет.

Голеску ошарашенно потеребил усы.

– Почему вы так говорите? – промолвил он наконец. – Зачем вы притворяетесь, будто ничего не чувствуете? Ведь вы же любите маленького Эмиля, правда?

– Я люблю Эмиля?! – изумленно переспросила она, а затем ядовито улыбнулась. – Да разве можно любить такую тварь? Все равно что вас.

У стойки, словно подчеркивая презрительную реплику Амонет, взвизгнула какая-то женщина.

Голеску отвернулся. И тут же принялся залечивать уязвленное самолюбие, под другим углом рассматривая ее слова, выражение лица и тон, так что к тому моменту, когда официант вернулся с подносом, ему практически удалось переписать всю сцену, превратив ее чуть ли не в трогательное объяснение.

– А вот что у нас для милого юноши, – провозгласил официант, поднимая крышку с блюда. – «Сосиски по-венски», жаренные на вертеле!

На блюде высилось искусное сооружение из «венских» сосисок на деревянных шпажках, воткнутых в Целый курган картофельного пюре.

– Ну разве не прелесть? – спросил Голеску. – Эмиль, скажи дяденьке «спасибо».

Эмиль ничего не ответил, но потянулся к тарелке.

– Он говорит «большое спасибо», – пояснил Голеску, когда из-под шали донеслось чавканье.

Перед Амонет официант поставил тарелку с обжаренными кусками какого-то животного, почерневшими до полной анонимности.

– Мадам… господин, – продолжал официант, ставя блюдо перед Голеску.

Тот вздрогнул и заморгал: на какой-то миг ему показалось, что Blutwurstпульсирует и корчится, а тушеные баклажаны с жареным луком копошатся, словно черви. Голеску твердо сказал себе, что все это игра света или результат усталости.

– Обязательно приберегите местечко для десерта, – посоветовал официант.

– Вам тоже осталось жить три дня, – сказала ему Амонет.

Официант от души рассмеялся.

* * *

Они отправились на следующую ярмарку и два дня спустя приблизились к окраинам очередного городка. Там Амонет свернула с дороги на пустырь и, вытащив из-за пазухи небольшой кошелек, вручила его Голеску.

– Идите купите провизии, – приказала она, – Мы будем ждать здесь.

Голеску хмуро глянул на кошелек и потряс им возле уха.

– Негусто, – отметил он. – Но это ничего, мое сокровище. Теперь у вас есть мужчина-добытчик.

– Купите картошки, – велела ему Амонет.

– Конечно, мой самоцвет, – ответил он и с улыбкой спрыгнул на землю.

После чего послушно двинулся в город.

– Не то чтобы она бессердечна, – говорил он себе. – Просто за ней надо как следует поухаживать, вот и все. С ней никто и никогда не обращался по-доброму. Пора, Голеску, забросить ведро в колодец твоего обаяния.

Первым делом он отправился на поиски бани. Разыскав ее и уплатив мрачному турку у дверей, он вошел, разоблачился и покорно претерпел пытки кипятком, паром, мочалкой, массажем и, наконец, бритвой. Однако от померанцевой воды он отказался, предпочитая сохранить естественный мужской запах, и ограничился тем, что спросил дорогу к рыночной площади.

Покинув ее час спустя, он действительно нес мешок картошки. Еще Голеску приобрел лук, муку, масло, колбасу, бутылку шампанского, коробку австрийского шоколада и букет хризантем.

Он был вознагражден лицезрением того, как округлились у Амонет глаза при его появлении.

– Что это? – спросила она.

– Это вам, – ответил он и сунул цветы ей в руки.

Голеску еще не доводилось видеть Амонет ошарашенной. Она взяла цветы с некоторой опаской. Вид у нее был до странности смущенный.

– И что полагается с ними сделать? – поинтересовалась она.

– Наверное, поставить в воду? – отозвался Голеску и стал выгружать остальные покупки, с усмешкой поглядывая на Амонет.

* * *

Тем вечером, когда они остановились на ночлег на поляне, которая имела не такой зловещий вид, как обычно, и была не так сильно завешана паутиной, и когда по небу протянулась белая полоса звезд, Голеску направился в повозку за подарками. Хризантемы совсем увяли, хотя и были втиснуты в кувшин с водой, но шоколад и шампанское уцелели, поскольку до сих пор хранились на дне мешка. Напевая себе под нос, Голеску притащил их к костру вместе с парой помятых оловянных кружек.

Амонет смотрела в огонь, по всей видимости погрузившись в сумрачные размышления. Хлопка пробки она не заметила, хотя Эмиль, сидевший рядом с ней, дернулся и подпрыгнул. Однако стоило Голеску поставить на землю коробку конфет, как Амонет резко повернулась.

– Откуда это у вас? – сурово спросила она.

– Мне их принесла малютка-фея с золотыми крылышками, – ответил Голеску. – Из кошелька с двадцатью тысячами леев, осмелюсь добавить, так что не нужно на меня так рычать. Хотите конфетку, моя королева? С вишневым ликером? Или с засахаренным имбирем?

Амонет довольно долго глядела на коробку, не моргая, а затем протянула к ней руку.

– Вреда от них не будет, – сказала она тихо, – Почему бы и нет?

– Верно говорите, – кивнул Голеску, разливая шампанское. – Полезно доставлять себе маленькие радости время от времени, вы согласны? Особенно когда есть деньги.

Амонет не ответила, жадно открывая коробку. Когда Голеску вручил ей кружку, до краев наполненную шампанским, Амонет взяла ее не глядя, осушила, словно это была всего-навсего вода, и отдала обратно.

– Как лихо! – заметил Голеску, ощутив, как в теле шевельнулась искорка надежды.

Он налил Амонет еще. Между тем она открыла наконец коробку и склонилась над конфетами, упиваясь их ароматом, как будто это аравийские благовония.

– О-о-о! – застонала она и стала шарить в коробке.

Вытащив три сливочные помадки, она некоторое время созерцала их затуманенным взором, а потом стиснула кулак, смяв конфеты, словно виноградины. Зажмурясь, она принялась слизывать с руки сладкую массу – медленно, экстатически всхлипывая.

Голеску ошеломленно глядел на нее и, забывшись, даже пролил шампанское себе на колени. Амонет ничего не замечала.

– Я и не знал, что вы так любите шоколад, – проговорил он.

– Да откуда вам знать? – с набитым ртом отозвалась Амонет.

Она подняла коробку и снова втянула в себя аромат, а потом высунула язык и подцепила глазированный орешек прямо из бумажной чашечки.

– Метко, – оценил Голеску.

Они сидели рядом на бревне, и он придвинулся чуть ближе и опять предложил Амонет шампанского. Судя по всему, она его просто не заметила, полностью сосредоточившись на пережевывании орешка.

– Пейте еще, а то газ выдохнется. Улетучится, как юность или мечты, понимаете?

К изумлению Голеску, Амонет запрокинула голову и расхохоталась. Это был вовсе не сухой и короткий смех, которым прежде она выражала свое презрение. Это был настоящий хохот – гортанный, раскатистый, гулкий и такой страшный, что Эмиль взвизгнул и закрыл голову руками, и даже пламя костра померкло и спряталось между угольев. Смех эхом отозвался в ночном лесу, который разом потемнел и стал куда более грозным.

Сердце Голеску забилось быстрее. Когда Амонет выхватила у него кружку и снова залпом выпила все до дна, он облизнул губы и отважился:

– Пусть пенная волна смоет все наши заботы, да? Любезная моя госпожа, давайте будем добры друг к другу. Вам нужен человек, который снимет бремя с этих бедных хрупких плеч. Голеску здесь!

Это вызвало у Амонет новый взрыв хохота, который перешел в урчание, когда она, отшвырнув кружку, вытащила из коробки очередную горсть конфет и запихнула их себе в рот вместе с обертками.

Не веря своему счастью («всего бутылка шампанского, и она превратилась в бесстыдную вакханку!»), Голеску придвинулся еще ближе.

– Ну же, – пропыхтел он. – Расскажи мне о себе, моя нильская лилия.

Амонет лишь искоса взглянула на него и хихикнула, пережевывая шоколад. В ее глазах появился странный отсвет – словно они сильнее, чем раньше, отражали огонь. Голеску это слегка испугало, но…

Наконец она проглотила шоколад, взяла у Голеску бутылку и хорошенько к ней приложилась.

– Ха! – Она плюнула в костер, отчего пламя так и взвилось. – Хочешь услышать мою историю? Так слушай, толстяк.

Тысячи тысяч лет назад была на свете узкая полоска зеленой земли вдоль реки. Позади простиралась пустыня, полная демонов и шакалов. Но мужчина и женщина все время твердили мне, что, если я не стану выходить из дома ночью и буду хорошей девочкой, со мной ничего не случится. А если я всегда буду очень хорошей девочкой, то никогда не умру. Я спущусь к реке, и приплывет человек на тростниковой лодке и заберет меня на Солнце, и я стану жить вечно.

Однажды из пустыни пришли Тощие. Они долго голодали, потому что считали, будто боги сотворили людей для этого. И, увидев наши зеленые поля, они сказали, что мы Скверна. Они прискакали к нам и убили, скольких смогли. Мы были сильнее и убили их всех, потом бросили их тела в реку – и никакие лодки за ними не приплыли! И вот тогда я и увидела Его и испугалась.

– А кого это Его, моя жемчужина? – спросил Голеску.

– Смерть, – ответила Амонет, и отсветы огня плясали на ее лице. – Великого Властелина с длинными рядами белоснежных зубов. Чешуя Его сверкала при луне. Он шествовал, не отбрасывая тени. Я никогда не видела лодок, которые приплывали за хорошими детьми и увозили их на Небеса; но Его могущество я видела. Поэтому я набрала на берегу глины и слепила Его подобие, и поклонялась ему, и кормила его мышами, птицами, любой живностью, которую удавалось поймать и убить. «Бери, бери, – говорила я. – Только не меня. Ведь Ты так велик!»

Через три луны из пустыни снова прискакали всадники. Опять была война, опять была пища для Него, и я поняла, что на самом деле миром правит Он.

Наши соплеменники говорили: «Здесь оставаться нельзя. Пахать эти поля опасно». И многие бросили поля и ушли на север. Но мужчина и женщина ждали слишком долго. Они хотели взять все наши пожитки, каждую миску и тарелку в доме, и женщина нашла глиняного идола. Она высекла меня и заявила, что я злая. И разбила идола.

И Он наказал ее за это. Когда мы бежали по тропе вдоль реки, на помощь нам не пришел никакой Владыка Солнца – только всадники из пустыни нагнали нас и растоптали мужчину и женщину.

Я им не помогала. Я все бежала и бежала вдоль реки и молила Его, чтобы Он спас меня.

Амонет перешла на шепот. Ее голос звучал очень молодо, почти по-человечески.

Голеску испытывал разочарование. Это было вовсе не то таинственное прошлое, которое он ей сочинил, – обычная печальная история. Жалкая межплеменная свара возле какой-то речушки. Никакой смуглокожей принцессы, никакой дочери фараона в изгнании. Просто беженка, как те носатые узколицые женщины, которых он видел на больших дорогах: они брели, толкая перед собой тачки с тем, что сумели уберечь от пожара войны.

– Это было в Египте, да? А как тебе удалось спастись? – расспрашивал Голеску, пытаясь между тем положить руку ей на талию.

Но звук его голоса, казалось, разрушил какие-то чары. Амонет обернулась и посмотрела на него, растянув губы в многозубой улыбке, полной черного глумления. От этой улыбки Голеску почувствовал себя маленьким и беззащитным.

– Так вот, из низовий реки приплыла сверкающая лодка, – продолжала Амонет. – И в ней сидел Владыка Солнца, и Он протянул мне руку и взял меня. Он прибыл не за мужчиной и женщиной, которые были хорошими, Он прибыл за мной, которая никогда в Него не верила. Так я поняла, что мир насквозь лжив, хотя и поплыла с Владыкой и слушала Его басни о том, как прекрасно мне будет на Небесах.

И вот, толстяк, вышло так, что я не зря подозревала Солнце. За вечную жизнь я заплатила тем, что стала на Небесах рабыней. За то, что я трусливо бежала от Смерти, меня наказали укусами священных змей. Меня кусали каждый день, и через пятнадцать лет во мне накопилось столько яда, что уже ничего не было страшно. А к концу тысячелетия я так устала от рабской доли, что снова стала молиться Ему.

Я вышла к реке при свете луны, и разорвала одежды, и обнажила перед Ним грудь, я преклонила колена и стала молить Его прийти и забрать меня. Я выла и целовала грязь. Как я жаждала Его белоснежных зубов!

Но Он не явился за мной.

А Владыка Солнца отправил меня странствовать по свету, вести дела с ворами и убийцами, предсказывать будущее глупым смертным. – Амонет отхлебнула еще шампанского. – Потому как оказалось, что Владыка Солнца на самом деле и есть сам Черт. Без рогов и без хвоста, конечно; лицом Он похож на красавца священника. Но это Он, лукавый.

А я так устала, толстяк, так устала на Него работать. Ничего не меняется, все неважно. Солнце встает каждый день, а я открываю глаза и ненавижу солнце за то, что оно встает, и ненавижу колеса, которые вертятся, и лошадей, которые тащат повозки вперед. А больше всех я ненавижу Его: ведь Он владеет целым миром, а мне отказывает в Своих объятиях.

И она умолкла, поверх костра уставившись в ночную тьму.

Голеску не сразу сообразил, что рассказ закончился, он слишком увлекся, представляя себе, как Амонет бежит по берегу Нила с обнаженной грудью. Однако Голеску встряхнулся, собрался с мыслями, поместил всю историю в рубрику «Затейливая метафора» и попытался вернуться к делам реального мира.

– Так вот что касается Черта, моя сладкая, и всех тех воров и убийц, – сказал он, когда Амонет запихнула в рот еще горсть шоколадных конфет, – что приносят тебе краденый товар. Ты сбываешь его Черту?

Амонет не ответила – она жевала и глядела в огонь.

– Что будет, если ты не довезешь товар до Него? – допытывался Голеску. – К примеру, спрячешь где-нибудь и продашь сама?

– Зачем? – отозвалась Амонет.

– Чтобы разбогатеть! – воскликнул Голеску, начиная жалеть, что так сильно накачал ее шампанским. – Чтобы не жить в нищете и несчастии!

Амонет снова расхохоталась – словно трескающийся лед.

– Деньги ничего не меняют, – сказала она. – Ни для меня, ни для тебя.

– А где он живет, этот твой метафорический Черт? – спросил Голеску. – В Бухаресте? В Кронштадте? [41]41
  Кронштадт – старое немецкое название города Брашова.


[Закрыть]Хочешь, я поговорю с ним от твоего имени, а? Немножко припугну? Подниму вопрос о пересмотре условий контракта? Я это умею, моя сладкая. Почему бы мне не поговорить с ним как мужчине с мужчиной?

Это вызвало у Амонет такой взрыв жуткого смеха, что она даже уронила коробку.

– И почему бы нам с тобой не извлечь настоящую выгоду из талантов нашего драгоценного крошки Эмиля? – продолжал Голеску. – Какие-нибудь фокусы с цифрами, а? И можно открыть побочное производство любовных напитков, средств от облысения. Мне тут одна птичка напела, что так можно заработать целое состояние, – добавил он с хитрой ухмылкой.

Смех Амонет оборвался. Верхняя губа поднялась, обнажив зубы.

– Я тебе сказала – нет. Эмиль – тайна.

– И от кого же, мадам, мы его прячем? – поинтересовался Голеску.

Амонет только покачала головой. Потом пошарила в пыли, отыскала коробку и вытащила из нее последние конфетки.

– Он найдет, – пробормотала она, ни к кому не обращаясь. – И заберет его у меня. Несправедливо. Его нашла я. Жалкий недоумок – рыщет под холмами. Высматривает ведьмины круги. Поверил в сказки! А надо было все это время искать в лечебницах! Враг говорит: вот, смотрите, мадам, у нас есть маленький гений, который считает себя упырем. И я его увидела – и сразу узнала: большие глаза, большая голова, и я поняла, чья кровь течет в его жилах. Священный грааль Эгея, но нашла его я. С какой стати мне его отдавать? Если уж кто-то и может отыскать лазейку, так это он…

«Опять эти чертовы метафоры», – подумал Голеску.

– Кто такой Эгей? – спросил он, – Это настоящее имя твоего Черта?

– Ха! Он, конечно, спит и видит… меньшее из двух дьяволов… – Дальше она залопотала что-то невразумительное.

Хотя нет – прислушавшись, Голеску уловил слоги, которые шипели и скользили, слагаясь в слова неведомого наречия.

«Еще чуть-чуть – и она просто свалится!» – осенило Голеску.

– Пойдем, моя прелестница, уже поздно, – проворковал он своим самым соблазнительным голосом. – Пора в постельку.

Он притянул Амонет поближе, на ощупь выискивая ходы в ее одежде.

И вдруг оказалось, что он лежит на спине, а над ним парит призрак. Пламенные очи и клыки, черная тень – то ли плащ, то ли крылья, смертоносные когти, занесенные для удара. Он еще успел услышать пронзительный вопль, а потом раздался взрыв, и бархатная чернота разлетелась искрами.

* * *

Открыв глаза, Голеску увидел предрассветную мглу, тусклую синеву, уже лишенную звезд. Он сел, морщась от боли. Одежда вымокла от росы, в голове гудело, и он никак не мог сфокусировать взгляд.

От остывшего кострища поднималась тонкая струйка дыма. Эмиль смирно сидел на том же месте, что и ночью. Он глядел на восток и тихонько скулил, лицо у него застыло от ужаса.

– О Господи и все Твои ангелочки, – простонал Голеску, ощупывая голову. – А что ночью-то было, а?

Эмиль не ответил. Голеску покопался в сумеречных закоулках памяти, которая, учитывая контузию, была не в лучшем состоянии. Он заключил, что попытка соблазнения в целом удалась. Впрочем, как наглядно показывала шишка на лбу, что-то все-таки пошло не так, однако…

Эмиль заплакал, заламывая руки.

– Да что с тобой? – раздраженно спросил Голеску, перекатываясь на живот и поднимаясь на четвереньки.

– Солнце, – хныкал Эмиль, не отрывая взгляда от зарева на горизонте.

– А ты нынче без защитного костюма, да? – проворчал Голеску, осторожно вставая. Он скривился и схватился за голову. – Скажи мне, миниатюрный бессмертный, улыбнулась ли мне удача прошлой ночью? И имеешь ли ты представление, куда подевалась наша черная мадам?

Эмиль только всхлипнул и закрыл лицо руками.

– Ладно, ладно, идем, я положу тебя в твой уютный теплый гробик, – сказал Голеску, отряхивая одежду. – Пошли!

Эмиль торопливо подбежал к нему. Голеску открыл дверь повозки, и бедняга, бросившись внутрь, мгновенно исчез в ящике под койкой Амонет. Дверцу он захлопнул за собой с грохотом. Груда тряпья на койке шевельнулась. Амонет рывком села и уставилась на Голеску.

Взгляды их встретились. «Она тоже не помнит, что было ночью!» – подумал Голеску, и его охватило такое ликование, что мозг забился, словно сердце.

– С вашего позволения, мадам, – произнес он лишь с легкой тенью сожаления. – Я просто укладывал крошку Эмиля в постельку. Вы оставили его на улице, и он сидел там всю ночь.

Он поднял руку, чтобы снять шляпу, но ее не оказалось на месте.

– Вон! – приказала Амонет.

– Сию секунду, мадам, – ответил Голеску и ретировался со всем достоинством, на которое только был способен.

Он закрыл дверь и заметил свою шляпу – она висела на терновом кусту в добрых десяти футах от места, где Голеску лежал.

– Да, должно быть, славно провели время, – сказал он себе, начиная ухмыляться. – Ах, Барбу, старый ты греховодник!

И хотя голова у него болела так, словно намеревалась вот-вот треснуть, он улыбался все время, пока собирал хворост и разводил костер.

* * *

Во время ярмарок на перекрестках больших дорог и в дни почитания святых они ставили свои черные повозки рядом с пестрыми. Амонет предсказывала будущее. Задняя кибитка понемногу снова наполнялась краденым товаром, так что Голеску спал на скатанных коврах и гобеленах, а святые с икон пристально наблюдали за его сном. Вид у них был перепуганный.

О той ночи у костра Амонет не заговаривала. И тем не менее Голеску воображал, будто ее обращение с ним изменилось, отчего самомнение его росло: он замечал странное беспокойство в ее глазах, замешательство, которое в человеке менее суровом сошло бы за смущение.

– Она мечтает обо мне, – заявил он однажды вечером Эмилю, поправляя костер. – На что спорим? Она жаждет меня, но гордость не позволяет ей сдаться!

Эмиль ничего не ответил – лишь глядел, как закипает вода для его вечерней картошки.

Из повозки показалась Амонет. Она подошла к Голеску и швырнула ему клочок бумаги.

– Завтра приезжаем в Кронштадт, – сказала она. – Пойдете в город. Купите все по списку.

– А где прикажете все это искать? – заныл Голеску, изучая бумагу. – В алхимической лаборатории? Про половину я вообще не знаю, что это такое. Кроме, конечно… – Он посмотрел на Амонет снизу вверх, пытаясь скрыть улыбку. – Шоколаду желаете? А какого? Со сливочной помадкой? С коньяком? Грильяж?

– Нет, – ответила Амонет, поворачиваясь к нему спиной. – Мне нужна плитка простого горького шоколада. Найдите кондитера, договоритесь, чтобы продал из своих запасов.

– Хе-хе-хе, – со значением произнес Голеску, но Амонет не обратила на него внимания.

* * *

Хотя Кронштадт был крупным городком, разросшимся за пределы стен средневековой крепости, Голеску понадобилось три ходки в три разные лавки, чтобы раздобыть из списка все кроме шоколада. Да и за шоколадом он охотился битый час, и ему понадобилось все имеющееся коварство и терпение, чтобы уговорить помощника кондитера продать ему плитку простого горького.

– Можно подумать, я военную тайну выпытывал, – ворчал себе под нос Голеску, плетясь прочь с ароматной плиткой весом полфунта, завернутой в вощеную бумажку. – Пфуй! Голеску, непростительное расточительство тратить талант на подобные глупости! Кто ты такой, мальчик на побегушках, что ли?

Вернувшись в лагерь за городом, он не получил ничего похожего на благодарность, которую ожидал. Амонет выхватила у него из рук сумку и тут же начала в ней рыться, а он стоял рядом, переминаясь на натруженных ногах. Амонет вытащила шоколад и уставилась на него. Она еле заметно дрожала, и ноздри ее раздувались. Голеску подумал, что от этого она стала до странности похожа на лошадь.

– Я так понимаю, ужина вы мне не приготовили? – поинтересовался он.

Амонет вздрогнула и повернулась к нему с таким выражением лица, словно он попросил у нее жареного младенца под соусом из каперсов. [42]42
  Каперсы – маринованные бутоны или соленые недозрелые плоды, используемые как приправа.


[Закрыть]

– Нет! Возвращайтесь в Кронштадт. Купите себе что-нибудь в трактире. И вообще заночуйте там. Я не хочу видеть вас два дня, понятно? Возвращайтесь на третий день на рассвете.

– Ясно, – оскорбленно буркнул Голеску. – Но в таком случае я должен забрать свои вещи и сбережения, не так ли? Не то что я вам не доверяю, конечно, но…

В ответ Амонет лишь повернулась и исчезла в повозке, прижимая сумку к груди.

Однако, когда Голеску собрал узелок и зашагал прочь, на душе у него потеплело. Деньги, смена одежды и полное отсутствие интереса полиции!

Он не особенно беспокоился, что в его отсутствие Амонет решит уехать. У тех, кто кормится на дороге, не так уж много мест, где можно промышлять, а Голеску был в числе этих людей достаточно долго, чтобы изучить все ярмарки и цирки, которые они объезжали из года в год. Нужно всего-навсего следовать за кибитками, и рано или поздно он снова наткнется на Амонет. Если, конечно, она не оставит кочевую жизнь и не осядет где-нибудь; тогда найти ее будет не легче, чем яйцо в пургу. Или пузырек чернил в угольной яме. Или… подобными похожими непохожестями Голеску развлекался добрую милю.

Вернувшись в Кронштадт в сумерках, Голеску задержался у низкой темной двери. На то, что за ней находится трактир, не было ни малейшего намека, однако оттуда тянулся густой запах вина и браги, который говорил сам за себя, и весьма красноречиво. Голеску пригнулся, вошел и, едва его глаза привыкли к темноте, различил стойку, бочонки, столы в темных углах – все, что и ожидал увидеть.

– Стаканчик шнапсу, любезный, – бросил он понурому трактирщику.

За столиками сидели тихие пьяные, кто-то косился на него с некоторым подозрением, остальным было все равно. Кое-кто, казалось, и вовсе умер, ссутулившись над стаканом. Разговаривали только два погонщика скота у стойки. Голеску бодро улыбнулся ближайшему и, шлепнув по стойке монеткой, понес свой шнапс к свободному столику.

– Везде его обыскались, – сказал в это время один из погонщиков. – Продавал это зелье, из-за которого куры вроде должны были хорошие яйца нести.

– Убили кого? – спросил второй погонщик.

– Да не слыхал вроде, а тех почти всех постреляли…

Голеску как можно тише приподнялся и переставил табуретку так, чтобы сидеть к стойке спиной. Он поднес стакан к губам и, осмотревшись, наткнулся на взгляд человека, затаившегося в темном углу.

– За ваше крепчайшее здоровье, – произнес Голеску и выпил.

– А что это у тебя в узелке? – спросил тот, кто сидел в углу.

– Ах, сударь, мамаша послала меня за хлебушком, – ухмыльнулся Голеску.

Незнакомец поднялся и подошел поближе. Голеску невольно отпрянул. Незнакомец не обратил на это внимания и уселся за его столик.

Это оказался худой старик в потертом и порыжевшем черном сюртуке, застегнутом до самого горла. Незнакомец был лыс, с изможденным восковым лицом, и от него попахивало; но взгляд у него остался устрашающе пронзительным. Глаза сверкали, словно жемчужины, – белые, как у слепца.

– Ездишь с Вещей египтянкой, да? – спросил старик.

– Это еще кто? – поинтересовался Голеску, опуская стакан на стол.

Старик насмешливо покривился.

– Я знал ее, – ответил он. – Мадам Амонет. Тоже с ней ездил. Видел тебя на ярмарке в Аргезе – ты возле ее повозки ошивался. Говоришь за нее с чиновниками и на посылках бегаешь да? Я за тобой следил.

– Вы перепутали меня с каким-то другим видным мужчиной, – отрезал Голеску.

– Пф! – Старик отмахнулся. – Я тоже на нее работал. У нее всегда есть раб, который повинуется каждому ее слову. Свято место пусто не бывает.

– Друг мой, я никому не повинуюсь, – заявил Голеску, однако ощутил занятный укол ревности. – Она всего лишь бедная слабая женщина, не так ли?

Старик расхохотался. При этом он поскрипывал.

– Скажи, она по-прежнему скупает краденое для Черта?

– А кто Он такой, этот Черт? – спросил Голеску, отодвигаясь и стараясь выглядеть как можно беспечнее.

– Ее хозяин. Я Его видел. Однажды. – Старик рассеянно поднял руку и прихлопнул муху, которая села ему на щеку. – Солдаты разграбили мечеть, утащили большой золотой светильник. Она заплатила наличными. Он был не тяжелый, но, сам понимаешь, неудобный такой. И когда мы подъехали к Тойфельбергу разгружаться, она мне велела помочь ей отнести светильник, чтобы всякие художества не поломать. Вот тогда я Его и увидел, Черта этого. Ждал возле своих длинных повозок. Был похож на богатого саксонца.

– Извините, друг мой, я не понимаю, о чем вы, – сказал Голеску. А потом набрал побольше воздуху и выпалил: – Хотя лично я слышал о главаре воров, который, вероятно, в определенных кругах известен под кличкой Черт. Я прав? Это просто могущественный человек, которому достаточно пальцем пошевелить, и подкупленные чиновники кинутся выполнять его повеления? И богатства стекаются к нему сами собой?

Старик снова заскрипел.

– Думаешь, ты вычислил его? – проговорил он. – И еще думаешь, ему в банде не хватает языкастого парня, да?

Голеску от неожиданности онемел и только глаза вытаращил. Он снова приложился к стакану.

– Вы что, мысли читаете?

– Да я был такой же глупец, – сказал старик и для пущей убедительности стукнул по столу, хотя стук его руки был не громче, чем от снятой перчатки. – Думал, разбогатею в два счета. А она проложит мне путь наверх. Я и представления не имел, кто она на самом деле.

– А кто она, дедуля? – поинтересовался Голеску, многозначительно подмигнув трактирщику.

Тот вздрогнул и отвел взгляд. Старик, не обратив на это внимания или действительно не заметив, подался вперед и зашептал:

– По белу свету ходят-бродят стригои. Можешь не верить, можешь смеяться, но они и правда существуют! Души им ни к чему. Им подавай красивые вещи. И если где-то война, они вьются кругом, словно мухи, и таскают трофеи. Если в каком-то доме вот-вот случится пожар и ему суждено сгореть дотла, они про это уже знают – заранее принимаются шнырять по улице, а глазища так и сверкают! Дожидаются ночи, чтобы пробраться внутрь и утащить картины, резные украшения, книги, все дорогое и редкое, и успевают до пожара. Иногда и детей уводят. Так вот она из таких. Только она устала и обленилась. Скупает у воров, вместо того чтобы самой потрудиться. А Черту все равно. Забирает, что она Ему приносит, и дело с концом. А она тогда снова начинает ездить по кругу от ярмарки к ярмарке, и даже убийцы крестятся, когда на них падает ее тень, но все равно носят ей красивые штуковины. Так ведь?