Текст книги "Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк"

Автор книги: Питер Ф. Гамильтон

Соавторы: Вернор (Вернон) Стефан Виндж,Кейдж Бейкер,Уолтер Йон Уильямс,Дэниел Абрахам,Элинор Арнасон,Майкл Джон Харрисон,Вандана Сингх,Джеймс Патрик Келли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 69 страниц)

Мэри Розенблюм
Внешность обманчива

Мэри Розенблюм, один из наиболее известных и плодовитых авторов девяностых, впервые опубликовалась в «Asimov's Science Fiction» в 1990 году и с тех пор является постоянным и активным сотрудником этого журнала, в котором было напечатано около тридцати ее произведений. Кроме того, ее рассказы появлялись в «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Science Fiction Age», «Pulphouse», «New Legends», а также в других журналах и сборниках.

Еще в девяностые годы Розенблюм сочинила огромное количество ярких, увлекательных и волнующих историй, чем завоевала множество преданных поклонников. Огромной популярностью среди читателей «Asimov's» пользовались ее рассказы из серии «Земли» («Drylands»), но и многие другие работы оставили неизгладимое впечатление, такие как «Каменный сад» («The Stone Garden»), «Синтез» («Synthesis»), «Полет» («Flight»), «Калифорнийский мечтатель» («California Dreamer»), «Бросок к Пегасу» («Casting at Pegasus»), «Энтрада» («Entrada»), «Крыса» («Rat»), «Сад на Центавре» («Centaur Garden»), «Внешность обманчива» («Skin deep»), «Песни сирен» («Songs the Sirens Sing») – этот список можно продолжать и продолжать. Ее новелла «Газовая рыба» («Gas Fish») выиграла премию журнала «Asimov's» 1996 года и вошла в число претендентов на награду «Небьюла» в том же году. Ее первый роман «Земли» («The Drylands»), вышедший в 1993 году, встретил восторженные отклики в прессе и получил престижную премию Комптона Крука как «Лучший дебютный роман года», вслед за ним появился второй роман «Химера» («Chimera»), а затем и третий – «Каменный сад» («The Stone Garden»). Первый сборник рассказов «Синтез и другие рассказы» («Synthesis and Other Stories») был тепло встречен критиками – его назвали одним из лучших сборников 1996 года. Последними произведениями писательницы стали мистические романы, объединенные в трилогию, которые от опубликовала под псевдонимом Мэри Фримен, а в настоящее время автор работает над еще одним научно-фантастическим романом. Мэри Розенблюм – выпускница писательского семинара «Clarion West», ныне проживает в Портленде, штат Орегон.

Эта трогательная история повествует о том, что хоть внешность и бывает обманчива, но, если приглядеться к тому, что за ней скрывается, можно обнаружить несколько больше того, что ожидалось увидеть…

* * *

Когда группа журналистов вошла с улицы в ресторан, у меня и в мыслях не было, что это меня они ищут. Я даже не смотрел в их сторону и продолжал возиться в мойке. Да и на что они мне сдались? В последнее время наш ресторанчик на пятнадцать столиков стал весьма популярен: о нем писали в «Таймс», так что среди посетителей в переполненном зале всегда можно было встретить кого-нибудь из знаменитостей. Не знаю, что всех влекло сюда – то ли дорогое меню, состоящее из блюд, приготовленных Антонио исключительно из диких растений, то ли людям просто нравилось, что здесь так мало столиков. Как бы то ни было, для меня день уже был испорчен. У нас появилась новенькая – девица, которую взяли резать салаты, так вот ей приходилось забирать у меня посуду, и она изо всех сил старалась на меня не смотреть. А Персидо и остальные ребята то и дело посылали ее ко мне. Это у них что-то вроде обряда посвящения. Мне такие шуточки никогда не нравились. Уж я-то хорошо знаю, каково это любой женщине – смотреть на меня.

Так я и стоял у раковины, намывая кастрюли из-под паэльи, руки – по локоть в воде желто-оранжевого цвета, как вдруг, ни с того ни с сего, вспыхивает свет, вокруг становится необычно шумно и тесно, маленькое пространство кухни едва вмещает такое количество людей. Я поворачиваюсь к ним, жирная желтая пена капает на пол, и вижу какую-то тетку с микрофоном, с ней несколько типов с переносными видеокамерами, которые прильнули к объективам, чтобы навести резкость. Эта тетка указывает на меня микрофоном и, сияя от счастья, болтает что-то невразумительное громким дикторским голосом. Что-то о какой-то там технологии, о каком-то докторе… И как я себя чувствую?

А чувствую я себя паршиво. У меня нет зеркала, даже для бритья. Оно мне ни к чему. Когда мне хочется увидеть свое лицо, я просто смотрю на кого-нибудь. И получаю прекрасное и четкое отражение того, что получилось в результате минимума работ по восстановлению моего лица в исполнении Общественного Здравоохранения. Не красавец. Вам повезло, если вы не сталкивались со мной темной ночью. Но я привык, ведь мне уже и не вспомнить, как я выглядел до пожара в машине, впрочем… чего уж там – полагаю, это гложет меня до сих пор. Так что гляжу я в объективы камер, а сам думаю о том, что в ближайшие двадцать четыре часа мне не придется включать телевизор, чтобы случайно не наткнуться на программы новостей.

– Итак, Эрик, расскажи, о чем ты думаешь, ведь теперь у тебя снова будет нормальное лицо? Ты взволнован? Сообщил ли тебе доктор Олсон-Бернард, сколько времени это займет – хотя бы приблизительно?

Олсон-Бернард. Наконец-то слова репортерши стали до меня доходить. Это тот самый хлыщ, который работает в больнице университета. В свое время я заполнил у него обычные с виду анкеты для проведения операции по пересадке новой искусственной кожи – какой-то экспериментальной, выращенной вегетативно, или как-то похоже. Там было еще человек тридцать, из них парочка безобразных уродов вроде меня – полагаю, тогда я просто выкинул все из головы. Я и раньше обращался с подобными просьбами, но мне постоянно отказывали, уверяя, что кожный покров поврежден слишком глубоко и восстановлению не подлежит. Но мне все равно хочется.

– Доктор… – говорю я и понимаю, что голос мой звучит так, будто его тоже поджарили.

Ведущая новостей обращается к камере, расплываясь в радостной улыбке, идеальной с точки зрения европейского фенотипа, и начинает нести всякую чушь о докторе и обо мне – бедном и несчастном существе, о том, как добрый доктор собирается вернуть меня к жизни, и все в таком же духе. Я ее уже не слушаю: в ушах стоит гул, множество глаз просто зажали меня в тиски, Ринко, Волосатый, Паук – все те ребята, с которыми я работал каждый день, – пялятся на меня так, будто видят впервые, и все повара туда же, даже Домино (это он меня тискал однажды), и все официантки, мало того, посетители в зале тоже тянут шеи, стараясь разглядеть из-за всех этих спин, что происходит.

– Так что же ты чувствуешь? – Репортерша тычет в меня микрофоном, словно полицейский – жезлом.

– Я… даже и не знаю.

Она разочарована.

* * *

В конце концов Антонио не выдерживает и велит мне отправляться домой, чтобы я не мешал людям заниматься делом – готовить блюда и обслуживать посетителей. Чему я очень рад, поскольку от всех этих взглядов лицо мое затвердело, как пластик. Я объявляю Антонио, очень громко, что собираюсь проверить протечку, а сам запрыгиваю в служебный лифт, спускаюсь к заднему входу и незаметно выскальзываю в переулок – просто на тот случай, если журналисты все еще где-то рядом. Идет дождь, и свет от светофоров растекается красными, желтыми и зелеными огоньками по лужам, все вокруг прячутся от дождя – кто под зонтиком, а кто шапку натянул поглубже. Улицы забиты такси и велорикшами, и пока я Добираюсь до станции, мое пластиковое лицо размягчается от холодного дождя, пахнущего Нью-Йорком. И вот я уже на платформе – скучающий охранник скользит взглядом по сканеру и даже не оборачивается в мою сторону, а вагон в кои-то веки почти пустой.

В моей каморке на верхнем этаже в доме без лифта «оживает» компьютер – на экране монитора вспыхивает картинка «срочной почты»: свинцовые пенистые волны бьются о гавайский берег, ветер треплет в клочья пальмы. Это Дэйтарк, кто же еще. И точно – стоит мне сесть перед компьютером и войти в программу, как ее слова строкой бегут по дисплею:

> Ты во всех новостях дорогуша догадываюсь нескучная неделька предстоит.

Тут же по всему экрану вспыхивают маленькие фейерверки – это Дэйтарк смеется. Затем она обрушивает на меня видеоряд – я не успеваю убрать изображение и вижу себя, как я жмусь спиной к раковине, озираюсь вокруг, словно бездомный пес, загнанный в угол. Давненько я не видел своего лица, и сейчас, то ли из-за прожекторов на камерах, то ли из-за ракурса, оно выглядит крупнее, чем на самом деле, – плоское, лоснящееся и тошнотворно белое, как оплавившаяся свеча, вместо ушей огрызки, волос нет в помине, там, где должен присутствовать нос, – дырки, и все это скорчено в гримасе. Кусочки курицы с карри, которой Антонио кормил сегодня персонал, подступают к горлу и просятся наружу.

> Значит успешный док собирается сделать тебе новое личико.

Следует пауза, и на экране серые тучи кружатся над зеркально-спокойным озером, что означает – Дэйтарк задумалась.

> Он стоящий я проверила соглашайся.

А потом Дэйтарк пропадает, рассыпав напоследок лепестки роз, – они летят по темному экрану вниз и остаются лежать там, как выпавший снег. Я понятия не имею, что бы это значило, и – какого черта – с раздражением отключаю экран, скорее из-за того, что мне просто надо выпустить пар, и Дэйтарк тут ни при чем – ведь она единственная, с кем я общаюсь в Сети, и к тому же умеет добывать информацию. И подозреваю, не всегда законно. Однако экран снова вспыхивает, сообщая о «срочной почте» – сомневаюсь, чтобы Дэйтарк вернулась. Так оно и есть. Это официальное письмо из больницы, в которой я проходил собеседование, и, для того чтобы его прочесть, мне приходится сканировать глазную сетчатку.

В письме очень вежливыми – просто туши свет, – заковыристыми выражениями, которыми пользуются все эти умники-юристы, сообщается о том, что меня избрали участником… ну и вся прочая галиматья. Здесь же дается пароль для бесплатного проезда в такси и предлагается загрузить ключ. Я вставляю мини-диск в дисковод, и зажигается сигнал – ключ загружен. В девять часов утра, говорится в письме. Прибыть в приемный покой больницы.

Значит, это правда.

Мне… страшно.

И это глупо, ведь что мне терять, черт побери? Здесь еще целая куча страниц, и для доступа к каждой нужно сканировать сетчатку. Перед глазами мелькают слова, цифры, номера параграфов, пока я не натыкаюсь на предложение: «Вы не можете преследовать меня в судебном порядке», после чего я просто пролистываю страницы, не читая ни строчки, и отправляю их назад. Затем тыркаюсь в парочку соединений с Дэйтарк, но она не отвечает – может, чувствует, что я злюсь, а может, просто занимается своими делами. Еще рано, но мне не хочется загружать книгу, так что я заказываю музыку с одного из периферийных сайтов и слушаю, как кто-то пытается сочетать арабскую лютню и кларнет с зажигательными латиноамериканскими ритмами – не меньше. Ерунда какая-то, но все же это лучше, чем шарахаться от видеоновостей в Сети.

* * *

Пароль позволяет мне взять новенькое, блестящее такси, так что я избавлен от необходимости терпеть на себе взгляды рикши в зеркале. Очутившись у входа в больницу, я вставляю диск с ключом в считыватель, и отражение моей сетчатки позволяет мне пройти внутрь, минуя систему сигнализации. Как только за спиной закрывается вторая дверь, под ногами на черном матовом полу зажигается желтая стрелочка. Иди по желтой кирпичной дороге – ладно, я в игре. Стрелочка ведет меня по широкому коридору, мимо других пациентов-зомби, все они, как и я, плетутся, не отрывая глаз от своих стрелочек – лиловых, зеленых или голубых. И вот наконец моя стрелка уходит под широкую деревянную дверь, но, когда мои пальцы касаются ее поверхности, я понимаю, что она не из дерева, а из какого-то другого материала.

Забавно. Но из того немногого, что сохранилось в моей памяти о жизни до… это как я сижу рядом со славным старичком, пока он вырезает что-то из куска дерева. А потом передает предмет мне, и я трогаю шелковистую поверхность – такую теплую и… живую. Полагаю, это было нечто округлое, но все, что я помню, – это улыбка старика, волосы, похожие на комочки белого хлопка, и эта деревяшка на ощупь напоминает бок какого-то зверя. А может, и женщины. Точно не помню.

– Мистер Халси. – Медсестра в приемной окликает меня, приветливо улыбаясь, и это так мило с ее стороны, что я просто теряюсь. Наверное, ей не привыкать к таким, как я. – Вы получили наше письмо. Доктор занят с пациентом, вы не могли бы присесть?

Доктора всегда заняты с пациентами, когда вы приходите к ним на прием, но голос у медсестры мягкий, и неприятное чувство, кольнувшее меня в самом начале, исчезает, и я почти поверил ее улыбке. Так что улыбаюсь ей в ответ, как умею, и беру в руки один из симпатичных наладонников, лежащих рядом с удобными креслами.

В нем представлены несколько различных журналов, какие-то рассказы именитых авторов и даже парочка коротких триллеров со множеством иллюстраций. Это вам не сборник Общественного Здравоохранения. Я листаю все подряд, но именитых я уже читал, а триллеры совсем не страшные. И как раз когда я выключаю текст, дверь отворяется и выходит доктор. Но в прошлый раз со мной беседовал совсем другой человек. Этот дядя очень высокого роста, так что мне, даже стоя, приходится задирать голову. В его внешности ярко выражено смешение многих европейских кровей – каштановые волосы, вытянутое лицо, вздернутый нос. Я всегда обращаю внимание на лица. Забавно. И еще – его не передергивает. Он улыбается. И он смотритна меня. Действительносмотрит. Обычные люди так не делают. Их взгляды соскальзывают с моего лица, как кожаные подметки с ледяной горки. Тем временем он жмет мне руку, и пока я собираю в кучу остатки мозгов, способных соображать, мы уже в его кабинете – стены убраны коврами и гобеленами, и стол здесь из натурального дерева, огромный, как моя кровать. Мне хочется провести по нему рукой, но я сдерживаюсь.

– Вы получили мое письмо. – Его улыбка делается чуть шире. – Быстро читаете.

Я пожимаю плечами:

– А вы не ожидали?

Теперь он пожимает плечами. Моеписьмо. Не «наше», как говорят обычно врачи. Похвально.

– Вы действительно решили подвергнуться процедуре? Поймите, это все еще эксперимент, и хотя нам удавалось восстанавливать участки с глубоким поражением клеток, на самом деле мы еще не… – Он запинается на мгновение.

– Не чинили таких, как я, – заканчиваю я за него. Любезно подсказываю. И вызывающе. Ладно, переживу.

– Да. – Он не сводит с меня глаз – в них только печаль и никакой обиды на мою жалкую дерзость.

– Простите. – Я опускаю голову. Не так уж часто со мной бывает такое. – Делайте, что хотите. – И опять мне… да, страшно. Противное чувство.

Вздрагиваю, когда док кладет руку мне на плечо – так и хочется ее смахнуть.

Когда это было в последний раз? Чтобы кто-нибудь дотрагивался до меня просто так? Ну Домино не в счет – ведь он это делал не просто так, и ему все равно, кого трогать.

– Позвольте, я покажу вам кое-что. – Он кивает в сторону письменного стола.

В столешницу встроен голографический проектор, и над ним материализуется яркое пятно, из которого постепенно возникает изображение человеческой головы. Это ребенок с сияющей улыбкой – так обычно улыбаются дети, когда мама или папа наводят на них объектив. У него тонкие каштановые волосы, голубые глаза и очень симпатичное лицо. Я смотрю на малыша, и ощущение такое, будто чья-то рука впивается в мои внутренности и сдавливает их со всей силы, и вдруг мне становится нечем дышать.

Потому что это – я. Я знаю это, не понимаю откуда, но знаю.

Он такой… хорошенький. Словно издалека я чувствую, как пальцы дока сжимают мое плечо, слышу, как он велит мне сесть, что-то ударяет меня под коленками, и я чуть ли не падаю в кресло, не в силах оторвать глаз от лица этого ребенка.

– В архиве Службы по делам детства нашлось это фото. Я использовал программу моделирования, чтобы получить изображение, соответствующее настоящему возрасту. – Док снова сдавливает мое плечо, и лицо мальчика начинает изменяться, и мне хочется крикнуть, чтобы это прекратилось, но ничего не выходит, так что я просто сижу, замерев, и наблюдаю за тем, как он становится старше. Его лицо вытягивается и грубеет, волосы уже не легкое облачко, а настоящая копна, и программа даже добавляет в мочку уха гвоздик с алмазом. И глаза у него тоже меняются. То есть они такие же голубые, почти серые, но выражение уже другое – вместо счастливого детского смеха в глазах… печаль как будто. Интересно, программист сделал так нарочно или же я вижу то, чего нет на самом деле? Но это лишь одна мыслишка шевельнулась, в то время как я сам весь… оцепенел.

Значит, так я буду выглядеть?

– Все получится. – Голос у него низкий, мягкий, рука все еще на моем плече. – У меня нет доказательств, ведь вы первый с такими значительными повреждениями, но я уверен в успехе. Если бы сомневался – ни за что не стал бы к вам обращаться.

Он и впрямь уверен. О боже, я слышу это в его голосе, и лицо передо мной – оно так прекрасно, будь я проклят… Меня вот-вот начнет трясти, я не знаю, плакать мне или смеяться, изнутри распирает так, что я готов разлететься в прах, на мелкие кусочки, и он как будто чувствует это, потому что еще раз сдавливает плечо напоследок и делает шаг назад.

– Завтра ляжете в больницу, – говорит он мне. – Я уже договорился с вашим работодателем – он предоставит вам отпуск, с правом вернуться на работу.

– А как… – У меня пересыхает в горле, и приходится сглотнуть, чтобы попробовать снова. – А как вы сможете… приделать все это? – Само лицо, которого у меня нет, уши, нос, губы, брови – все то, что я вижу на голографии.

– Мы используем клонированные и модифицированные клеточные штаммы, – рассказывает он. – Благодаря нашей компьютерной модели мы знаем, как вы должны выглядеть, и слой за слоем будем выстраивать основу. Это такая трехмерная конструкция, сооруженная из тончайших слоев целого комплекса полимеров, подверженных действию микроорганизмов, – в них вводятся соответствующие энзимы и гормоны, которые запускают в действие рост клеток. По мере роста клеток полимерная основа будет растворяться. Мы уже занимаемся подобными вещами – в большой чашке Петри выращиваем кожу для пересадки… ну, вы знаете об этом. Но в трехмерной основе, созданной непосредственно на месте, клетки приспосабливаются, образуя нужный тип тканей, и формируют само лицо. Никакой операции. Никакой пересадки. Ваше лицо просто… вырастает само.

Я слышу страсть в его голосе, и мне становится легче. Оцепенение, как лед, сковавшее меня, дает трещину. Он действительно верит в то, что все так и будет. Словно это предопределено свыше, и у него нет никаких сомнений.

Он обращает на меня свой взор, и на этот раз в его глазах я не вижу своего нынешнего лица. Вижу в них то лицо, с голографии. И вера его горяча, как летнее солнце.

– Увидимся завтра, – говорит он мне. – И мы начнем.

Я ухожу. Чуть ли не бегом. Прямиком наружу, на бетонный тротуар и сразу налево. Трогаюсь с места. Иду, а вокруг меня сплошной бетон, что здания, что люди – все сливается в единую массу, и я толком ничего не различаю. Даже если бы кто-то сейчас стал смотреть мне в лицо – я не заметил бы. Но немного погодя город снова приобретает свои прежние очертания. Новые и старые, роскошные и убогие – здания громоздятся друг на друга, а какая-то женщина с причудливыми косичками оборачивается на меня в страшном изумлении и чуть не сваливается с обочины. Я вдруг понимаю, где нахожусь, спешу в метро и еду к себе в каморку. Думаю о том, как загружу какую-нибудь книжку – новую, написанную кем-нибудь из арабских писателей, ну, вы знаете, эти неистовые ребята, которые выросли в зоне вечно продолжающейся войны. Они знают нечто такое, чего мне, надеюсь, не доведется узнать, и они не пользуются популярностью, потому что, как правило, не любят никого, кроме арабов, но иногда, знаете ли, вся их злость и ненависть вызывают во мне зависть. Им есть кого ненавидеть.

А у меня есть только эта катастрофа, неизвестно как случившаяся. Мама с сыном, бензобак, охваченный огнем… Божья воля? Если бы я верил в Бога, я ненавидел бы его. Или ее. И почему я думаю об этом сегодня?

Потому что мне страшно. Не знаю почему. Ведь то, что я сказал доку, – правда, что мне терять? Но у меня такое чувство, будто я стою над пропастью, и если спрыгнуть вниз – назад уже пути не будет. В итоге книгу я так и не загружаю. Сегодня, оказывается, вечер в Группе Взаимопомощи. Напоминание об этом неожиданно вспыхивает на моем дисплее. Раз в неделю я должен там отметиться, чтобы сохранить за собой инвалидность. Подтвердить, что я по-прежнему учусь жить со своим лицом. Что у меня и в мыслях нет – расстреливать туристов на Таймс-сквер. Надо идти. И я иду.

* * *

Это затягивает, почти как наркотик. Мы садимся в круг на дешевые пластиковые стулья. Некоторые из нас встают со своих мест, чтобы рассказать обо всем плохом, что случилось за неделю, – пожаловаться на грубых официанток в закусочной, на вредных родственников со стороны мужа или жены, на нелюбящих любовников, а мы все громко выражаем сочувствие. Это и есть главное, что так привлекает присутствующих, – проявить эмоции, вызвать ответную реакцию, как если бы все поклонялись божеству уродства, и держу пари – это достойно премии «Оскар». Что же касается остальных… мы просто здесь отсиживаемся. Но есть одна малышка, которая мне действительно нравится. Котенок. Так она себя называет. Ей около четырнадцати лет, она пострадала при взрыве бомбы с зажигательной смесью во время одной из бандитских разборок – выглядит, конечно, не так ужасно, как я, но не забудьте, она же девчонка, а им, должно быть, намного тяжелей. И потом – она помнит себя красивой.

А я нет. Не помнил. До сегодняшнего дня.

Мы говорим друг другу «привет». У нее фиалковые глаза, и она каждый раз говорит, что беспокоится обо мне, и иногда я ей верю.

Потом я иду домой и проверяю, не объявилась ли Дэйтарк. Ее самой нет, но экран полон розовых лепестков – они усыпали растоптанные растения с колючками. Что бы это значило? Спросите у нее.

* * *

Я появляюсь в больнице, и мой ключ опять срабатывает. На сей раз стрелочка оранжевая, и она приводит меня к стойке, за которой находится коренастый тип североафриканского происхождения, он спешно отводит меня в уединенную приемную с одним стулом и кушеткой. Спустя минут десять появляется парень в голубом халате, на меня не глядит, но зато так старательно улыбается, что я беспокоюсь за мышцы его рта – как бы не потянул. Он торопится провести меня по лабиринту коридоров, через двери, которые грозно распахиваются в воздушные шлюзы, где с потолка льется мягкий лиловатый свет ультрафиолета, убивающий микробы. Оставляет меня в кабинке со стенами из пластика, вручает обычную для таких заведений личную карточку пациента и велит раздеваться. Заходит медицинская сестра – тоже не смотрит на меня, но, по крайней мере, не улыбается. Она хлопает по внутренней стороне руки, вводит жидкость из шприца и говорит, что нужно немного потерпеть. Это очень сильное успокоительное. Оно начинает действовать уже через тридцать секунд после ее ухода. Затем в поле моего зрения возникает узкая тележка, ребята в зеленом, которые, как и медсестра, избегают смотреть в мою сторону, и вот они уже минут пять как толкают тележку, а потолочные плитки все плывут и плывут над моей головой. Мне кажется, я не дождусь, когда меня подключат к наркозному аппарату.

А дождаться хочется.

* * *

Я вглядываюсь во что-то белое, кто-то стонет, и я чувствую, как чья-то рука вытирает мне рот чем-то грубым и шершавым, как течет моя слюна, и понимаю – смутно так, – что слышу собственный стон, вот только никак не могу заставить самого себя перестать стонать.

* * *

Медленно я просыпаюсь, цепляясь за совершенно удивительный сон, где огромные поля усеяны цветами, я гуляю среди них, и мне просто… хорошо. Это длинный сон. Слишком длинный, думается мне сквозь туман. Я болтал с Дэйтарк, но не помню, о чем она говорила. Ей нравятся цветы. Скоро пора идти на работу. Надеюсь, я еще не опоздал… Хочу почесать нос, но рука не слушается.

Я пробуждаюсь к действительности, адреналин бросается в кровь – я не могу шевельнуться, глаза слепит белый свет, где же я, черт бы меня побрал?И тут слышу торопливые шаги, белый свет оказывается потолком, и я вспоминаю, где нахожусь.

В больнице. Стянутый ремнями. Весь в трубках. Лицо перебинтовано. Все знакомо до боли, будь оно неладно.

Медсестра, или сиделка, или как там ее, лепечет мне что-то, но я не слушаю. Просто жду. Ничего другого не остается – только ждать.

* * *

Я все еще в полузабытьи, когда входит док, и почти сразу же он говорит что-то резкое медсестре у двери, а потом склоняется надо мной, и я вижу его лицо. Снова чья-то рука тянет меня за кишки, док улыбается, и глаза его блестят.

Получилось.

– Идешь на поправку – это чудесно.

Он делает шаг в сторону, пропуская двух сестер в зеленых халатах, в масках и перчатках, которые суетятся вокруг меня, отключают капельницы, убирают катетер – занимаются тем, чем и должны заниматься. Наконец одна из них протягивает руку к моему лицу, и я весь сжимаюсь, потому что все еще помню, как было больно давным-давно, когда меняли повязки и ни одно лекарство не могло унять эту боль.

Но сейчас боли нет, в самом деле, может, покалывает чуть-чуть, и повязок на лице нет, а чувствуется что-то вроде проволочной маски в форме лица. Ледяной воздух холодит кожу, и это приятно. Мне кажется – молекулы воздуха стучатся в нее.

– Можно посмотреть? – Слова звучат хрипло, горло жестоко саднит – должно быть, из-за трубки, которую мне вставляли.

Док отвечает не сразу.

– Мы еще не закончили, – медленно произносит он. – Тебе следует понять: процесс роста многих и многих слоев тканей не происходит за считаные часы. Мы сделали перерыв, чтобы позволить новым клеткам стабилизироваться и дать тебе немного времени для восстановления мышечного тонуса перед завершающей стадией. Сейчас на тебе слой эпидермиса, но он – временный. Нам еще многое предстоит сделать.

Одна из медсестер подносит к моим губам соломинку, я невольно начинаю тянуть через нее, и вкус бутылочного яблочного сока во рту воскрешает воспоминания о том, как меня лечили в самый первый раз, но сок сладкий и успокаивает саднящее горло.

– Я хочу увидеть, – выдавливаю из себя, закончив пить, и приподнимаюсь, чтобы сесть.

Вернее, пытаюсь приподняться.

Все передо мной плывет и кружится, желудок выворачивает наизнанку, и затем я лишь чувствую, как чьи-то руки снова укладывают меня на постель. Я весь взмок, меня знобит от холода, и дрожь не унимается.

– Не так резко, – хмурится док, поглядывая на мониторы, выстроившиеся у моей кровати. Однако ни один аппарат не пищит. Это хорошо – я знаю об этом по своему давнему опыту. – Тебе придется снова привыкать к движениям. Не забывай, ведь ты пролежал десять дней.

– Десять дней?!

– Об этом было написано в документе, который я тебе посылал. – Он смотрит на меня, подняв бровь, довольный показаниями мониторов. – Ты же читал его и заверил сетчаткой? Первый сеанс самый длительный. Второй завершит процесс регенерации, а потом останется только сделать несколько пластических модификаций.

Интересно, о чем еще там было написано? Теперь понятно, почему сон казался мне таким долгим. Я собираюсь с силами, чтобы снова спросить, но он выставляет перед моим лицом зеркальце – дешевую импортную вещицу с пластмассовыми ободком и ручкой, такие можно увидеть в любой первой попавшейся лавке, – и я смотрюсь в него.

Знаю, что лицо еще не готово, но разочарование все же пронзает меня насквозь. Однако я заставляю себя смотреть. Вообще-то, стало лучше. У меня теперь есть уши, пусть частично. И нос. И лицо похоже… на лицо, что ли. Не то чтобы очень симпатичное, но хотя бы вы не будете кричать и падать в обморок, если встретите меня в темном переулке. Волос нет совсем, и кожа розовая, такая, как если бы я обгорел на солнце, или что-нибудь в этом роде. Я долго выдыхаю воздух – вместе с ним мне хочется выпустить разочарование, засевшее внутри, потому что даже если он оставит все как есть сейчас, и то это будет намного лучше того, что было.

Но я не хочу, чтобы он оставлял все как есть.

– Я намерен дать тебе неделю на восстановление. – Док задумчиво смотрит на меня. – Тебе надо быть готовым к выписке завтра утром. – Он умолкает на мгновение, слегка хмурится. – С тобой живет кто-нибудь? Тот, кто смог бы ухаживать за тобой, пока ты будешь набираться сил?

Я качаю головой, и, могу поклясться, это его как будто успокаивает.

– Знаешь что? – Он улыбается. – Может, погостишь некоторое время у меня? В моем доме много места. Так я мог бы непосредственно наблюдать за делом своих рук. И здание охраняется, так что пресса не будет тебя донимать.

Я собираюсь сказать «нет», совершенно автоматически, и тут что-то меня останавливает. Зачем так скоропалительно? Изучающе разглядываю его с минуту – придраться не к чему. Он не Домино. В этом я ничуть не сомневаюсь. Просто, может быть… так никто не поступает. Не предлагает помощь. Просто так. Он выжидает, и я замечаю некоторое нетерпение в его глазах и, может, даже обиду за то, что я еще раздумываю, а не сразу хватаюсь за приглашение. Какого черта?

– Я… простите. – Мне не надо притворяться, что я смущаюсь, потому что так оно и есть. – Это очень… мило с вашей стороны. – Я пытаюсь подобрать слова, которые произносят в таких случаях, но как это непросто – мне ведь никогда прежде не доводилось попадать в такие ситуации. – Спасибо, – наконец выговариваю я, чувствуя себя полным олухом.

Но он улыбается в ответ, глаза его сияют от радости.

– Вот и хорошо. Отдыхай, а я зайду за тобой, когда соберусь домой. Мне нельзя тут засиживаться.

Теперь он смотрит на медсестру, и я замечаю, как сердечное выражение сходит с его лица. Он дает ей некоторые указания, и кажется, речь идет о том, чтобы меня осмотрели специалисты, но не все, ну а потом идут какие-то медицинские термины.

Он выходит из палаты, и она выходит из палаты, но тут же возвращается, неся мне чашку, полную пилюль, и поднос со всякой дрянью, которая называется больничной едой, – здесь и студень, напоминающий зеленую пластмассу, и куриный суп из кубиков, и приторный крем. Все, как двадцать лет назад, когда я попал сюда впервые, – ничего не изменилось с тех пор. Тогда мне было четыре года. Пробую на вкус крем и сразу же вспоминаю все. Убираю ложку на поднос и откидываюсь назад, надеясь, что одна из пилюль поможет мне уснуть. Без сновидений.

Но уснуть не получается. Я подтягиваю к себе прикроватный экран, подключаюсь к Сети, и как только оказываюсь там, весь экран покрывается живописными цветами, будто кто-то забросал его букетами из цветочного магазина. Ярко-красная подпись, сделанная размашистым почерком с наклоном, гласит: