Текст книги "Искры"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)
Егор остолбенел. Холодный пот проступил у него на лбу.
– Да ты не брешешь? Может, не он? – спросил Егор.
– Он, дядя Егор, Петька ваш! – Мишка хотел побожиться, но вспомнил про более убедительное доказательство. – Я тоже с ним лазил, вот груша даже, – и, достав из-за пазухи, он показал свою добычу.
Егор кинулся в хату; ничего не сказав жене, схватил со стены шашку и выбежал на улицу.
Сын его лежал на завалинке хаты Максимовых. Фома с женой бинтовали ему изрешеченные дробью ноги, приговаривая:
– Потерпи, сынок, оно пройдет. Потерпи, милый, чего же теперь!
Вокруг толпились женщины, проклинали Загорулькиных и угрожали наказным атаманом. Заметив Егора, они смолкли и расступились.
– Ничего, ничего, Егор. Успокойся, он жив, – предупредил его Фома Максимов.
Дубов упал на колени, приподнял голову сына.
– Петя, как же это, сыночек, а? Кто ж это тебя, родимый, а? – растроганно, чуть не плача, спросил он, щупая забинтованные ноги и лаская сына.
– Загорулька… Ой, батенька, больно!
Егор встал, дико поводя глазами, и тут только все заметили, что в руке у него была шашка.
– Егор, не надо! Бог с ним! – пробовал отговорить Фома Максимов, поняв его намерения, но в это время появилась Арина и, упав возле сына, истошно заголосила.
Крик жены вывел Егора из оцепенения. Взмахнув шашкой, он рванулся в сторону и исчез, а через несколько минут, перепрыгнув через стенку, был во дворе Загорулькиных. Степные собаки – волкодавы бросились было на него, но он ударил шашкой одну по спине, рассек ее надвое, а другая отбежала в сторону.
Во дворе было пусто и тихо. Выдернув засов, Егор распахнул ворота и устремился в глубину двора, на баз.
Подлетев к птичнику, он всполошил кур, гусей, выгоняя их во двор и кроша шашкой. Ворвался в конюшню, потом выбежал в сад, на пасеку, опрокинул несколько ульев-колодок и метнулся на крыльцо дома, но там было все заперто наглухо.
– Поховались? Притаились, змеи? Отчиняй! Поруба-ю! – сотрясал он воздух безумными криками, бегая вокруг дома и не зная, как попасть в него.
А потом стал рубить шашкой все, что попадалось под руку. Рубил ставни, так что в доме звенели стекла, рубил крыльцо, двери, ворвался в землянку, перевернул в ней все вверх дном и снова выбежал на середину двора.
По двору метались коровы, телята, два вороных рысака, свиньи; летали, испуганно хлопая крыльями, гуси, индюшки, куры. И все кричало, ревело, визжало, точно ураган налетел на двор Загорулькиных.
Стоявшие возле ворот соседи не решались войти во двор. Наконец прибежал атаман Калина.
– Чего вы стоите, олухи! – крикнул он и бросился к Егору, подняв руку и угрожая: – Егор! Дубов! В Сибирь загоню! Опомнись! Что делаешь?
Дубов, как вырвавшийся из-под ножа, стоял посреди двора и безумно вращал глазами.
– Зарублю! Не подходи, атаман! – хрипло сказал он, и атамана как ветром отнесло к воротам.
Прошло несколько минут. Все напряженно ждали, что будет дальше. Вдруг Егор обессиленно швырнул окровавленную шашку к воротам и тихо сказал:
– Возьмите ее, проклятую… а то себя зарубаю… – и пошел, пошатываясь, среди расступившихся перед ним хуторян.
… Над околицей поднялась луна. У палисадников все еще толпились люди, слышались возбужденные голоса.
Из хаты Дубовых доносились глухие рыдания.
5
Яшка с Аленой хозяйствовали на току. Работы только что кончились, и батраки, рассевшись на земле двумя партиями, ужинали. Когда огромная глиняная чашка опустела, курносый парень крикнул Алене:
– Хозяйка, подлей половничек!
Алена опять наполнила чашку супом и отошла к будке.
– Эх, вот бы в женки! Картина девка, – сожалеюще проговорил парень.
– Картина. Она только и ждет жениха такого, беспортошного, – послышался насмешливый голос.
– А хозяйские дочки что же, никогда не любятся с нашим братом?
– Подкатись попробуй да у Нефадея благословения попроси. Он уважит… плетью, – раздался тот же голос, и все засмеялись.
Яшка сидел на корточках возле лобогрейки, вытирал ее и смазывал. Услышав разговор, он насторожился. Обычно после тяжелой дневной работы батраки вечеряли молча, им было не до шуток. Обернувшись, он долго смотрел, как возле фонарей мелькали десятки рук с ложками, и прислушивался. Возле дальнего кружка поденщиков о чем-то рассуждал Ермолаич. «Гм, стоит на харчах у Дороховых. А сюда зачем в эту пору его занесло?» – подумал Яшка и, приподнявшись, стал вытирать паклей руки.
Через несколько минут, поев пшенной каши, батраки запили ее квасом. Говор стих, и все окружили Ермолаича.
Яшка подошел к батракам, весело спросил, все еще вытирая руки:
– Ну, как повечеряли, люди добрые?
– Ничего, спаси Христос, – отозвался невысокого роста человек в лаптях и переглянулся с товарищами.
Курносый паренек, тот самый, что говорил об Алене, вышел вперед, снял было соломенную шляпу, но, посмотрев на дыру, где должен быть верх шляпы, опять надел ее на голову.
– Вот какое дело, Яков Нефедыч, – сказал он смелым голосом, – прибавки ребята требуют. Маненько обмишулились мы. Условились с тобой по семь гривен от десятины, а выходит, лучшие косари наши от солнца до солнца более десятины сработать не могут. Так что давай прибавку, не то не будем косить.
Яшка достал из кармана кисет и стал делать козью ножку: при рабочих он не курил папирос. Он спокойно улыбался и было видно, что требование батраков-поденщиков не произвело на него впечатления. Не спеша свернув цыгарку, он подошел к Ермолаичу прикурить.
– И вы, Ермолаич, недовольны? – спросил он, исподлобья глянув в запавшие глаза Ермолаича.
– А мы – куда мир. Как говорится: куда одна овца, туда и все стадо.
В это время на ток прикатил Нефед Мироныч. Завидев толпу и огоньки цыгарок, он еще издали сердито крикнул:
– Это что за гульбище! Какой там курит?
Рабочие торопливо побросали цыгарки, затоптали ногами, некоторые гасили слюной, жалея табак.
Отдав лошадей работнику Семке, Нефед Мироныч подошел к телеге развалистой походкой и, увидав Яшку, спросил:
– Не вечеряли или как? Чего народ не расходится?
– Рабочие требуют прибавки. Жалуются, что им теперь приходится за день семьдесят копеек, а не целковый, как раньше.
У Нефеда Мироныча все заклокотало в груди. Он шагнул к толпе, поднял голову.
– Какой это жалуется тут? А на брюхо, что распустилось, не жалуетесь? – с издевкой заговорил он и, заметив парня в дырявой шляпе, набросился на него: – Это тебе мало приходится?
Паренек опасливо покосился на его плетку и обернулся к Ермолаичу. Ермолаич подал знак, чтоб говорил, но парень замялся и молчал. Тогда Ермолаич сам выступил вперед и сказал:
– Обманулись мы малость, Мироныч. Думали, больше заработаем, да вышло на дышло, а про дроги и не спрашивай.
Нефед Мироныч язвительно забегал глазами по толпе.
– Так, одному дроги надо. Кому еще чего надо? Может, плетки кому схотелось, а? – спросил он с ехидцей и угрожающе поднял руку с плетью.
Яшка взял его за плечо, сдержанно сказал:
– Постойте, батя. Тут не пожар, драки нету, и кричать – оно без толку. Люди хотят поговорить, значит надо по-хорошему.
– Какой разговор может быть, к чертовой матери! Я велю сейчас же всем разойтись! Вот и толки все.
Подошел Семка и остановился в нерешительности, раздумывая: присоединиться или подождать? Нефед Мироныч, заметив его, ожесточился:
– И ты? И тебе мало, паршивец? Убирайся отсюда!
– А он – не человек? И он работник, и ему мало, – ответил парень в дырявой шляпе.
Нефеда Мироныча словно собака укусила. Он бешено взревел и ударил парня плетью раз, другой, третий.
– Тебе мало, сук-кин сын, мало?! – приговаривал он.
К нему одновременно подбежали Ермолаич и Яшка.
– Батя! Уходите отсюда! Уходите, вам говорят!
Яшка схватил Нефеда Мироныча, но тот вырвался и, жиганув плеткой Ермолаича, бросился на толпу, расточая удары направо и налево.
– Батя! – кинулся было за отцом Яшка, но было поздно.
Рабочие, подняв кулаки, толпой хлынули на Нефеда Мироныча, окружили его и свалили на землю.
– С тобой по-христиански, а ты плетью?
– Бей их!
– Громи извергов!
– Вали будку!
Несколько человек направились к будке, но Яшка перегородил им дорогу.
– Не тронь! – крикнул он, сжимая кулаки.
Его схватили, но он крутнулся так, что рабочие повалились от него, как снопы, и широко расставив ноги, негодующе сверкая глазами, проговорил сквозь зубы:
– Кто меня тронет, убью одним ударом. Вы меня слушали? Я вам отказал?
Рабочие нерешительно отступили, переглянувшись между собой.
А поодаль вязали Нефеда Мироныча, били кулаками, пинали ногами, вымещая накипевшую обиду. Из толпы показался Ермолаич, подбежал к Яшке и сказал, запыхавшись и утирая бородку:
– Тебя не тронем. С тобой начали – с тобой и кончим.
Яшка стоял, как столб – прямой, могучий, и к нему страшно было подходить. «Бунт. А отца могут убить», – подумал он и сказал Ермолаичу:
– Отпустите отца, не то говорить не буду, – и, видя, что он одержал верх, сел на ступеньки будки и оглянулся.
В нескольких шагах от будки стонал связанный Нефед Мироныч. Яшка подозвал работника Семку и велел развязать руки отцу.
Семка подошел к Нефеду Миронычу, чтобы развязать ему руки, но тот начал ругаться:
– И ты бил меня? Ну, погоди, разбойник!
– Тогда не буду развязывать, – вызывающе ответил Семка.
– Ну, ну, развяжи, Сема! Ты не серчай. Ох! Ну, ладно, попомните вы меня, лапотники окаянные! Ох! – стонал и ругался Нефед Мироныч.
Подошла Алена, стала помогать Семке.
– Ох, дочка, все отшибли, дьяволы! Господи, да за что же это, а? – начал слезливо жаловаться Нефед Мироныч.
– Вы не умеете с народом обходиться, батя, – ответила Алена. – Вам ток палили? И теперь чуть не дошло до этого. Эх, батя! Смотрите, Яшка вон разговаривает, и все его слушают, а вы…
– Ну и черт с ними! – вдруг опять обозлился старик, но тут же обмяк, заохал и, когда Семка отошел в сторону, зашептал дочери: – Подранил я сынишку Дубова. Нечаянно, в саду, из ружья. Передай Яшке: пускай домой скачет, не то Егор… Может, и матери нашей уже нету в живых.
Алена испуганно отступила от отца, с отвращением посмотрела на его грязную бороду, на измазанное кровью лицо.
– Зверь вы, не человек! – невольно вырвалось у нее.
Отозвав Яшку, Алена передала ему о случившемся, и Яшка сказал:
– Егор такой: он чуть что – и за шашку. Давай-ка садись на коня и мотай к Василь Семенычу. Мне тут надо уладить.
– Что вы с людьми делаете, Яков? На что это похоже?
– Я ничего, а отец, сама видишь, из ума выжил. Ну, живо в хутор!
Алена села верхом на коня и помчалась в хутор, а Яшка продолжал улаживать дело с работниками. Он предложил им новые условия: если косарь скосит за день десятину, он получает на двадцать копеек больше прежнего, а нет – по старой расценке.
– Не согласны – завтра я нанимаю воронежских людей, – твердым голосом заявил Яшка.
Батраки посовещались. Каждый знал, что скосить десятину за день не всякий может, что и в этом случае мал будет заработок. Не хотелось уступать Яшке, но кругом так много ходило людей, готовых работать на любых условиях…
– А что им делать? У них, у воронежских, дома тоже остались детишки голодные да оборванные и ждут тятьку с деньгами, – говорил Ермолаич и посоветовал согласиться с предложением молодого Загорулькина.
С этого дня Яшка взял управление хозяйством в свои руки.
Нефед Мироныч больше не перечил ему.
Глава восьмая1
Страда кончилась.
Последние мешки опорожнил Игнат Сысоич в закрома и, разровняв зерно, удовлетворенно перекрестился.
– Благодарю тя, господи, Николай-чудотворец, великому делу помощник. Не забыл и нас, грешных.
Заперев амбар, он заглянул в конюшню, не приехал ли Леон со степи, и зашел в старую летнюю кухню, к Ермолаичу. Тот чинил ведра, надоедливо стуча молотком по рейке.
– Ты скоро? Пошли вечерять.
– Еще две цыбарки осталось, сейчас.
Игнат Сысоич устало вошел в хату.
В печке в большом чугуне глухо булькала, шипела, побрызгивая, вода. Пахло вареной картошкой.
– Ну, мать, прибрались теперь, господь дал. Хворосту еще из лесу привезти – и все.
– Ну, и слава богу. Хоть какой, да конец.
Во дворе на кого-то залаяла собака. Послышался приятный низкий голос:
– Волчок, дурак, не узнал? Ай-я-яй, какой же ты злой!
Игнат Сысоич вышел из хаты, зашумел на собаку.
– Пошел, Волчок! Вот я тебя!
От калитки шел крупный человек, издали шутливо говорил:
– За сколько времени собрался, а он не пускает во двор, не признает за родича.
Игнат Сысоич, узнав гостя, засеменил навстречу.
– A-а, Илюша, зятек! Давненько, давненько. Ну, здравствуй, сынок. Мать! Да гостя ж дорогого встречай! Сидишь там!
Марья выбежала из хаты, звенящим голосом радостно заговорила:
– Сыночек дорогой! Вот порадовал для праздничка!
Вошли в хату. Гость обвел прихожую большими голубыми глазами, слегка сощурив их от тусклого света каганца, повесил картуз и, поправив рукой светлые короткие волосы, тяжело опустился на лавку.
Это был Илья Гаврилович Чургин, муж старшей дочери Дороховых Вари и старший конторский десятник рудника Шухова. Три года назад на базаре в городе он случайно познакомился с Игнатом Сысоичем, потом приехал в Кундрючевку и вскоре сделал Варе предложение.
Колебались Дороховы отдавать дочь за шахтерского человека. Слишком нехорошая молва укоренилась в народе о бездольной шахтерской жизни. Игнат Сысоич, однако, разведал, что Чургин был не обычным шахтером, а человеком, близким к рудничному начальству, имел хорошую голову и неплохо зарабатывал. И уговорил Марью отдать дочь за него. Потом уж они узнали, что зять не пьет и в карты не играет, и не раскаивались, что породнились.
Чургин работал на шахте с детства. Давно-давно, когда он еще босой бегал в школу, отец его, бросив свое безлошадное хозяйство, пешком пришел с ним из-под Воронежа на рудники, поступил на шахту, а маленького Илюшу устроил в местное училище, надеясь вывести в люди.
Юный Чургин успешно окончил четырехклассное городское училище, хотел было поступить в пятый класс реального училища, но заработка отца для семьи из пяти душ нехватало, и он устроился мальчиком в контору шахты. Однако это увеличило доход семьи лишь на несколько рублей в месяц. Потом отец стал жаловаться на ноги и поясницу, часто болел. И пятнадцатилетний Чургин полез в шахту.
Через два года старик Чургин пошел на работу совсем больным, а подняли его на-гора мертвым. Немного спустя чахотка унесла в могилу и его жену.
Илюша отправил двух малолетних сестер на родину, к деду, а сам задержался на шахте, в надежде подработать немного денег и вернуться в село, да так и остался здесь. С этого и началась его самостоятельная молодая жизнь. В шахте ему приходилось сносить грубость и подзатыльники от подрядчиков, в казарме не давали отдыхать пьяные гульбища шахтеров. По воскресеньям он, чтобы немного забыться, начал было ходить в церковь, а потом зачастил в библиотеку-читальню. Там было тихо и пусто, никто не мешал читать. Старик-библиотекарь заинтересовался строгим, мечтательным юношей, и вскоре у Чургина под подушкой появились книги о путешествиях, журналы «Нива» и «Вокруг света», которые он читал больше ночью, когда казарма затихала, читал при слабом свете коптилки, до рези в глазах, до тех пор, пока сон не смыкал утомленные веки.
Позднее библиотекарь стал давать Чургину книжки по горному делу, в свободное время охотно беседовал с ним, говорил не только о книгах, но и о политике, о направлении выходивших в Петербурге газет и журналов, а при случае знакомил с местными интеллигентами. Чургину не стало хватать суток, чтобы успеть сделать все, что хотелось.
Но скоро ему прискучили и беседы со стариком-библиотекарем, который начинал повторяться, и неизменные споры интеллигентов о земских делах и благотворительных заведениях. Чургин стал искать приятелей там, где работал. Старые шахтеры обратили на него внимание, учили его своему шахтерскому мастерству. С годами ученик превзошел своих учителей. Молодого Чургина стали зазывать подрядчики, давали сносно заработать, а главное – о нем заговорили на шахте как об одном из самых знающих и понимающих дело шахтеров. Сам хозяин рудника Шухов, познакомившись с умным, хорошо грамотным, непьющим шахтером, начал благоволить к нему, часто беседовал с ним и вскоре назначил его старшим конторским десятником, поручив руководить углублением шахты. Теперь Чургин был уже не прежним скромным Илюшей, занятым своими книжками, а влиятельным у самого хозяина Ильей Гавриловичем, которого побаивались даже подрядчики.
Внешне Чургин ничем не выделялся среди других шахтеров, разве что высоким своим ростом.
Вот он, заложив ногу на ногу и тихо барабаня по столу правой рукой, сидит в хате Дороховых и слушает жалобы Игната Сысоича на неудачи в хозяйстве. Большая голова его слегка откинута к стене, взгляд задумчивых голубых глаз открытый, спокойный, бледное лицо холодно и строго. Видно, много испытал этот человек в жизни, и ему двух твоих слов достаточно, чтобы он уже понял все.
Вот и сейчас, устремив взгляд куда-то мимо Игната Сысоича, он, кажется, и не слушает его, потому что ему давным-давно известно все, о чем говорит тесть, а между тем он не пропускает ни единого слова, не перебивает его и не высказывает своего мнения.
И на работе так: стоит где-нибудь в стороне или лежит в забое и молча слушает, что говорят подрядчики. Врет подрядчик, изворачивается, стараясь оправдаться, а Чургин хоть бы глазом моргнул. Выслушает внимательно, а уж спуску не даст и оштрафует обязательно.
Спорить с ним и убеждать, что он ошибся, ни один подрядчик не решался. Коли Чургин сказал, стало быть сказал так, как надо, и никакая сила не заставит его отступиться и изменить свое решение.
2
Пока Игнат Сысоич изливал свои жалобы, Марья, скрывшись в другой половине хаты, прихорашивала кровать Настиным тканевым одеялом, которое подарила Оксана, наряжала подушки в наволочки из голубого сатина – подарок старшей дочери. Наведя порядок в горнице, сна и сама оделась в праздничное.
– Да мы успеем еще поговорить, сынок, пойдем-ка глянем на урожай, – услышала она голос Игната Сысоича.
Взяв с угольника под иконами стеклянную лампу, Марья заспешила в переднюю.
Чургин, заслонив собой мерцавший на полочке каганец, поднялся с табурета и протянул руку за фуражкой.
Марья любовно посмотрела на него – высокого, стройного, сильного. Подумала: «Красивый тебе, Марья, достался зять!».
Когда Чургин вышел из хаты, Игнат Сысоич тихо сказал:
– Ну, мать, чтобы все было как на пасху. Пошли Настю до Максимовых, у них арбузы сохранились, сбегай к деду Мухе, он яблочков даст. Леона пошли к Яшке, чтоб меду или вина налил. Словом, ты сама знаешь.
– Да ладно, иди уж там похваляйся, – добродушно усмехнулась Марья. – Авось, лицом в грязь не ударю.
В амбаре Чургин легко взобрался на закром, взглянул вниз, определяя, чего стоит урожай, потом запустил руку в зерно и достал горсть ржи.
– Жито не из отличных, папаша. Думаю, рублей на пять четверть, – сказал он, пошевеливая зерна на ладони.
– Да нет, по пять с полтиной с руками заберут, – убежденно поправил его Игнат Сысоич.
Чургин посмотрел на ячмень и стал судить о его качествах и цене. Игнат Сысоич опять заверил, что купцы дадут не менее как по три с полтиной за четверть, однако тут же начал жаловаться на плохие семена, на суглинистую землю и отсутствие дождей, и выходило, что ячмень был вовсе не удачный. Когда же зять взял на ладонь пшеницу и поднес ее к фонарю, Игнат Сысоич даже дыхание затаил: неужели и пшеница плохая?
– Да-а, – задумчиво произнес Чургин и некоторое время помолчал. – Пшеничка тоже средняя, папаша. Рублей на семь.
– Ну, что ты, сынок! – удивился Игнат Сысоич.
Запустив руку в выступ закрома, он поднес ладонь с зерном к фонарю и продолжал, шевеля его и выбирая наиболее крупные зерна:
– Оно, правда, зернышко не шибко ядреное. Да какому же ему быть еще? Я б за такое восемь целковых с дорогой душой дал.
Посторонний мог бы подумать, что Чургин покупал, а Игнат Сысоич продавал свое добро и, боясь продешевить, наделял его такими качествами, каких оно не имело. Чургин твердил свое, мягко, как бы сочувственно. Игнат Сысоич жаловался на плохие семена, взятые у Загорулькина, и опять получалось так, что зерно не удалось.
Так они ни до чего и не договорились. Про себя Игнат Сысоич удивлялся, как это его зять так ловко определяет качество зерна, когда он видит его лишь в мешках на базаре.
– А это кому приготовили? Или продавать? – спросил Чургин, кивнув головой на завязанные мешки.
– Должок Загорульке, на семена брал. Он же три дает, а четыре требует вернуть, за чистосортность вроде. Видишь, какая она неправильность выходит! А те, – фонарем указал Игнат Сысоич на другие мешки с зерном, – Максимову Фоме отдавать надо, на харчи занимал.
– Тоже под проценты давал?
– Нет, спасибо ему. Друг мой был когда-то, однокашник… Богатеть стал, и дружба маленько расстроилась.
Осмотрев зерно, они направились в хлев взглянуть на поросят. Из землянки послышался резкий металлический стук.
– Кто это стучит? – насторожился Чургин. – Не Ермолаич ли?
– А то кто ж! Зарабатывает все, цыбарки да тазы бабам починяет. Ты спроси у него, как он с Загорулькой дрался! – Игнат Сысоич понизил голос и тихо продолжал: – Бунт учинил на току с работниками. Старого связали и отлупили так, что с неделю отлеживался. О-о, ты с Ермолаичем не шути, сынок, его голыми руками не возьмешь, даром что он невзрачный такой.
Игнат Сысоич, нагибаясь, влез в свинарник. Там, пригревшись возле матери, в углу лежало восемь белых поросят. Он поймал одного за ногу.
– Это тоже в урожай клади. Восемь штук. Считай по целковому – четверть доброй пшеницы, – докладывал он, выходя из свинарника на корточках.
Чургин взял поросенка, но тот так отчаянно визжал и работал ногами, что пришлось опустить его на землю. Отбежав к беспокойно хрюкающей матери, он оглянулся, насторожась и опасаясь, как бы его не схватили опять, и смешался с остальными.
Побыв в конюшне, Игнат Сысоич повел Чургина к Ермолаичу, по пути рассказывая:
– Признаться, сынок, я обещался, что Оксана поговорит с окружным атаманом, мол, чтоб в хуторские атаманы выбрали его, Нефадея. Он корову-цименталку за нашу хворую отдал. А я посовестился прописать Оксане. Ну, окружному атаману, должно, позолотил руку Калина, и его опять избрали. Нефадей на меня взъелся страсть! Забрал свою цименталку, а мою никак не хотел вернуть. Спасибо, Яшка вмешался и самолично привел корову.
– Это тот кавалер, что за Оксаной увивается? Она рассказывала мне о нем. Самостоятельный парень?
– О! Это ухо от старой лоханки, даром что молодой. Вот зайдем к Ермолаичу. Дьявол ей, корове этой, я на нее недовольный, – сказал Игнат Сысоич, отворачиваясь от стойла и направляясь к землянке.
Чургин, входя, наклонился и все же коснулся головой притолоки.
– Не ушибся? Придется все постройки подымать на аршин. Мать – как верба, сын и того выше, и зять такой попался, – шутил Игнат Сысоич.
Ермолаич, сгорбившись, сидел на скамейке, большими ножницами вырезал из жести кружок донышка. Возле него лежали ведра, тазы, цыбарки; некоторые, окрашенные суриком, стояли вверх дном, сушились.
На табурете мерцал каганец.
– Неужели такое срочное дело, что обязательно надо впотьмах делать?
Ермолаич снял очки, заулыбался.
– Никак Гаврилыч? Ну, доброго здоровья. В потемках, говоришь? А сам в светлом работаешь, в шахте-то? Вся Русь, брат, в потемках живет.
Чургин сел на скамейку; доставая из кармана кожаный портсигар, заметил:
– Ничего, когда-нибудь посветлеет. Закуривайте, – предложил он.
Игнат Сысоич двумя пальцами осторожно вытянул папиросу из портсигара, покрутил ее в руках и закурил.
Ермолаич взял быстро, словно каждый день курил папиросы, наклонился к огню и, выпустив струей дым, сказал:
– Посветлеет, говоришь? Не верю.
– А в домовых веришь?
– В домовых не верю, брехня.
– А в Загорулькиных?
– В этих как же не поверишь, ежели видишь их повсеместно? Попробуй не поверь, так они живо распытаются с тобой – какой ты есть и откуда родом.
Чургин улыбнулся, напомнил ему о токе Загорулькиных, и Ермолаич нахмурил свои выцветшие от солнца брови.
– Думали столковаться с Яшкой. Двугривенный накинул, вроде ладно договорились. Да выдумал он какой-то подвох. Скосишь десятину – получи девять гривен, нет – по семь гривен десятину считает, как и было. Ну, я-то скошу и поболе десятины, а другой – три четверти. Так и разбил людей надвое и все дело испортил, паршивец. Я же думал, Яшка вроде славный парень, а оно вишь как получилось! Надо было и этого вязать.
В землянку вошел казак Степан Вострокнутов, что жил по соседству, несмело поздоровался.
– A-а, да тут никак с гостями? Доброго здоровьица!
Степан был человеком тихим, молчаливым, ничем внимания на себя не обращал, и лишь на коне и в форме он преображался; на джигитовках у него не было соперников. Поздоровавшись с Чургиным, он присел на скамейку, спросил:
– Ну, как оно дела там, за нашими воротами, Гаврилыч? Тут наши казаки на войну собираются, весь краснотал порубали от скуки. Ничего там не слыхать?
Чургин знал, что Степан живет не лучше Игната Сысоича, по нужде сдает ему землю в аренду, но все же вопросительно посмотрел на тестя, как бы спрашивая: «Как он? Можно с ним разговаривать?».
– Не стесняйся, сынок, говори, – поняв взгляд Чургина, поспешил успокоить его Игнат Сысоич. – Мы с ним хоть и разного звания люди, а болеем, кажись, одними болячками. Так, сосед?
– Раз один пай вдвоем не осилим, стало быть так, – согласился Степан.
Не успел Чургин ответить на вопрос Вострокнутова, как в разговор вступил Ермолаич. Бросив вырезанный кружок жести на верстак, он поднял очки на лоб и наставительно заметил:
– Про нехорошее спрашиваешь, Степан. Вам, казакам, лишь бы рубать, а того не разумеете, что война – это разор для народа. Воспретить ее надо! А ему… «Краснотал порубали от скуки». Небось, пальцы себе от скуки не порубали?
– Вот – человек сном-духом ничего не знает, а он уж целый протокол вычитал, – ответил Степан, окидывая Ермолаича недовольным взглядом. – Не у всех руки по чужим головам чешутся.
Ермолаич усмехнулся.
– Но ты же казак?
– Так что ж из этого? Казак казаку рознь.
Ермолаич умолк. Он знал Степана не первый год, и никак не склонен был равнять его с такими казаками, как Загорулькин или буян Егор Дубов. Но ему непонятно было, почему Степан и от казаков в стороне держится и к мужикам не пристает.
Чургин, наблюдавший за Степаном, видел, что он обиделся, и поправил Ермолаича.
– Вы, конечно, погорячились, Ермолаич. Человек просто шутливо спросил о городских новостях.
– Вот-вот, – обрадовался Степан. – И раз уж начал Ермолаич поносить казачество, я хочу вот о чем спросить у вас. Илья Гаврилыч. Вы человек ученый и должны знать. Скажите, это всегда была такая рознь между казаками и мужиками?
– Это и мне хотелось бы знать, – поддержал его Игнат Сысоич. – А то живем рядом, сеем рядом, а дружбы, согласия промеж нас нет и не было.
Чургин улыбнулся, неторопливо, спокойно заговорил:
– История казачества – это история вольных людей – бунтарей. Не всегда казаки пользовались царскими льготами. Триста лет тому назад их предки были крепостными и холопами у панов, как и мужики. Вы, наверно, слыхали о Пугачеве Емельяне, Разине Степане?
– Еще бы! – оживленно воскликнул Степан. – Первые разбойницкие атаманы.
– Казаки? – хитро сощурившись, спросил Чургин.
– Да и казаки. Так что из того? Казак казаку рознь, я про то и толкую.
– И я про то же хочу сказать. Тут у вас разные Загорулькины называют моего тестя «голытьбой». Так, папаша?
– Так, так, сынок. «Голытьба», «лодырь» – больше у них и слов нет про нашего брата.
– Вот видите. А кто такая эта «голытьба»? Да вот она перед вами! – Чургин указал на Игната Сысоича и Ермолаича. – А Загорулькины толкуют, что она лежит на печке, ничего не делает и делать не хочет. Так вот двести с лишним лет назад такая «голытьба» из казачества, то есть самая бедная, работящая его часть, соединилась вместе с такой же беднотой русской, киргизской, башкирской, восстала против царя, помещиков и всех богатеев и пошла на борьбу за то, чтобы лучше жить. Атаманом этой «голытьбы» и был славный донской казак Емельян Пугачев. За счастье трудового народа – казачьего и неказачьего – сложил он свою голову. И Степан Разин тоже. А вам все время твердят, что Стенька Разин и Емелька Пугачев – разбойники.
– Вот оно как?! – изумился Степан и хотел было еще что-то спросить, да дверь распахнулась, и на пороге показалась Марья.
– Нашли тоже место – у ржавых цыбарок гутарить, – сказала она, улыбаясь. – Пожалуйте в хату, гости дорогие.
3
Когда сели за стол, Игнат Сысоич наполнил граненые стаканчики водкой, торжественно поднял свой стаканчик и сказал:
– Ну, сынок, гостечки, прополоснем по первости, а там поглядим.
– Дай бог не последнюю, – сказал, беря стаканчик, Степан и, опорожнив его, торопливо поднес хлеб к носу.
Помолчали, с аппетитом закусывая, и опять заговорили о жизни, о том, что волновало, но не находило объяснения. Чургину посыпалось столько вопросов, что он сомневался, хватит ли времени, чтобы обстоятельно ответить на все. Но спрашивали, в сущности, об одном и том же. Почему жизнь не улучшается и даже становится хуже? Почему одному земли дается вволю, а другому – ничего? Будут ли мужики иметь землю, и когда и кто ее даст?
Степану казалось, что у него болит совсем не то, что у Игната Сысоича, у Ермолаича. Он имел и землю и тягло. Но почему жизнь так устроена, что он не может выбиться из нужды? Игнат Сысоич говорил о заносчивости богатых казаков. Вместе ходят в одну церковь, трудятся на одной земле, а между тем говорят, что с мужиками водиться – плохое дело, жениться на их дочерях – позор. Почему так говорят и разъединяют людей? Ермолаич клял порядки в России и на Дону и доказывал, что нигде трудовому мужику жизни нет.
– Да-а, – задумчиво протянул Степан, – значит, повсеместно оно одинаково приходится человеку.
– А это не всякому человеку, – возразил Чургин. – Вот Загорулькин землю у других за гроши скупает, а вы и свой пай не можете одолеть, моему тестю половину сдаете. Значит, вы не такой человек, как он. У вас сколько тягла?
– Конь да бычок, – глухо ответил Степан и стал крутить цыгарку.
– Закуривайте папиросу, – подал ему Чургин портсигар. – Вот видите: у вас конь с бычком, а у Загорулькина табун лошадей да гурт скотины, не говоря уже о машине. Ровня вы ему?
Степан горько усмехнулся, подошел к лампе прикурить и хотел было что-то сказать, но за него ответил Игнат Сысоич:
– Ровня такая, как ястребу куренок.
– А еще и так, – вставил Ермолаич: – как волку ягненок.
И Степан не мог больше сдержать себя. Он сам налил водки, выпил стаканчик одним глотком, рукавом вытер усы, не закусывая, и взволнованно заговорил:
