Текст книги "Искры"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)
1
В один из праздничных зимних дней в город на базар приехал Игнат Сысоич с Марьей, привез сапоги. Но не успел он продать и двух пар, как к нему подошел франтоватый приказчик, деловито осмотрел товар и увел под руку Игната Сысоича в свою лавку.
В просторной, пропахшей дегтем обувной лавке Игната Сысоича ласково принял сам хозяин, невысокого роста худощавый человек с желтым лицом и маленькими глазками. Он тщательно осмотрел сапоги и расспросил, сам ли Игнат Сысоич их делал или подмастерьев имеет. Теперь Игнат Сысоич понял, о чем будет итти речь, и в свою очередь придирчиво осмотрел развешанные в лавке сапоги разного покроя и товара. Опытному его глазу нетрудно было заметить, что привезенные им на базар сапоги сработаны не в пример лучше.
У купца глаз был наметан, и он без долгих разговоров тут же предложил ряду: он, купец Колюжный, будет поставлять товар, а Игнат Сысоич организует артель для поделки сапог и весь готовый товар будет сдавать в лавку.
– За барыши не изволь тревожиться, Игнат Сысоич, в обиде не будешь, – дружелюбно говорил Колюжный, по-свойски хлопая по плечу будущего поставщика.
Игнат Сысоич, задумчиво раскуривая толстую купеческую папиросу, осведомился об условиях, но Колюжный, после длинного перечисления будущих своих хлопот, так и не сказал, сколько заработает Игнат Сысоич.
«Купца проведешь – на другой день помрешь», – вспомнил Игнат Сысоич мудрую поговорку и, выслушав увещевания Колюжного, обещал подумать.
Леон в душе был рад, что отец нашел дело, однако, не возлагал больших надежд на сапоги и больше интересовался тем, твердо ли обещал Егор Дубов дать еще земли.
Игнат Сысоич поведал, как договорились с Егором, но сейчас он, хотя и не принял еще предложения купца, смотрел уже на свое хозяйство по-иному.
– Да что ж с них, сынок, – говорил он, – с Егоровых-то десятинок – сыт, одет не будешь. Я обрадовался было, а теперь и сам рассмотрел: на молоке кашу не сварили, так на воде и думать нечего. Надо к другому берегу прибиваться. Егор завтра, бог даст, поправит дела, и опять нам хоть во дворе тогда сей, потому, как говорится: «С чужого коня среди грязи долой». Так и нам – с чужой земли.
Он умолчал о том, что про себя уже решил принять предложение Колюжного, что после разговора с купцом мир предстал в его глазах совсем в другом свете, и он уже смутно видел в нем очертания собственной мастерской в хуторе, лавки в городе.
Чургина не было дома, он накануне уехал в Новочеркасск, и Игнат Сысоич был за старшего в квартире. Он сидел у поддувала печки на корточках, попыхивая тонкой папиросой четвертого сорта, и не спеша излагал свои мысли.
Леон возле этажерки рассеянно перелистывал журнал «Вокруг света», Марья на сундуке нянчила внука, Варя готовила обед.
– Я это к тому еще, хотел посоветоваться по-семейному: может, оно и тебе, сынок, понравится сапожное дело, – несмело высказал Игнат Сысоич затаенную мысль. – Купец дело выгодное предлагает, остановка за нами. А я так думаю, сынок: бросай ты шахту, пока душа цела, да начнем-ка мы чеботарством подманивать счастье, тут оно верней выйдет. Ну, а там поглядим. Даст Егор еще три десятинки – и их за ворота не выкинем, да так потихоньку и будем жить. И вместе будем, и думки разные душу перестанут мучить – вылез ты нынче из нее, из шахты этой, или там остался, упаси бог.
Леон закрыл журнал, мельком взглянул в окно. Невдалеке виднелась новая кирпичная труба котельной шахты, фермы возводимого железного копра второго ствола, новое оштукатуренное надшахтное здание. Через выгон от шахты шли столбы. Недавно подвешенные к ним электрические провода толстым слоем облепил серебристый иней. На проводах рядками сидели галки, слышался их веселый галдеж. Ветер шаловливо качал их вместе с проводами, и иней снежной пылью сыпался на землю.
Леону вспомнились соломенные крыши кундрючевских хат, нищая, безрадостная жизнь в хуторе, и лицо его потемнело.
– Вот оно куда дед наш приехал, внучок, – разговаривала Марья с малышом, слегка подбрасывая его. – Не умер Данило, так болячка задавила.
Варя недовольно сказала:
– Ну, хорошо, батя, у вас дело наладилось, на кусок хлеба есть. А зачем вы Леву будете срывать с места? Получится там с Колюжным или нет, а парень уже работает и себя одеть, прокормить может.
– Да я не неволю его, дочка, как хочет, – отступил Игнат Сысоич, но тут же исподволь продолжал свое: – Конечно, если бы он сел рядом со мной, дела веселей бы пошли. Оно, видишь, дочка… – И он опять начал доказывать, что если уговориться с купцом, да получить от него хорошего товара, да пригласить еще человечка три и создать артель сапожную, так наверняка можно иметь неплохой доход, а со временем и свою артельную торговлю в городе открыть, купцом заделаться. – Да мало ли может успеть в таком деле умный человек!
Леону не хотелось разочаровывать отца. Пусть верит в то, о чем говорит, потому что иного у него нет.
– Я не знаю, батя, – вяло ответил он, отойдя от этажерки, – может оно у вас и дельно получится с купцом этим.
– Знамо дело, получится. А чего ж не получиться? – поспешил уверить Игнат Сысоич.
– Ну и хорошо. А только меня вы не трогайте и не тяните в Кундрючевку. Подгнили мои корешки там, и толку от меня не будет, даже если б атаман с Нефадеем и согласились пустить меня туда. Да и отвык я от хутора за этот год. Мужика из меня не вышло.
У Игната Сысоича рухнули все надежды на сына, упало настроение, и даже говорить расхотелось.
Лишь мать ободряюще сказала, но это относилось к Леону:
– И правда, сынок: чем журавель в небе, так лучше синица в руки. У отца нашего голова всегда вперед скачет, а ноги на месте стоят; яичко не успело наклюнуться, а он уже цыпленка на базар наметил и хозяйство на тот барыш расширить собрался.
Игнат Сысоич бросил в печку окурок и, старчески кряхтя, поднялся с корточек.
– И каким только бруском язык тебе наточили, накажи господь! – страдальчески произнес он и с досадой сплюнул.
Леон был не в духе. Мать привезла ему письмо от Алены. В письме сообщалось, что Яшка как уехал прошлый год из хутора ставить свое хозяйство, так больше и не появлялся и что как бы не выдал ее отец за сына богача из соседнего хутора.
«Но ты не беспокойся, раньше весны ничего не будет. А весной мы поглядим. Ты пока приискивай квартиру», – писала Алена, но это не утешало Леона. Однажды он уже подыскал квартиру, и три рубля задатка оставил, и купил кровать, одеяло, пользуясь тем, что Чургин не брал денег на харчи. Он готов был хоть сейчас привезти Алену из хутора, а она не решается жить с ним без венчания, без родительского благословения. Что ему делать? Поехать к ней и сказать: «Или бросай хутор, или наступил конец нашей любви»?
Марья догадывалась, о чем писала Алена, и желая порадовать сына, сказала:
– Она к нам все приданое свое перетащила. Скатерти, одеяла принесла, наволочки небесного цвета. На весну к тебе сбирается. Ты еще сватов не думаешь посылать, сынок?
– Нет, – коротко ответил Леон.
– И правда, сынок. Тайно обвенчаем, и концы в воду. Признает. Брешет, хамлет старый, признает, как она законной женой станет, – уверенно заявил Игнат Сысоич.
Леон решил ждать весны и написал Алене большое письмо.
2
По дороге на станцию Игнат Сысоич выговаривал Марье за то, что она помешала ему увлечь Леона чеботарным делом:
– А все через тебя, языкатую, он отказался. «Сини-ица в руки! Жураве-ель в небе!» – пренебрежительно повторял он ее слова. – Тридцать целковых барыша – это журавель, по-твоему? «Синица» какая грамотейная нашлась!
– Я так и знала. Теперь ты и сапоги делать меня заставишь. А это капитал – тридцать рублей, журавель бесхвостый? – ожесточилась Марья. – Ты пораскинь башкой своей лысой: далеко ты прыгнешь на этот барыш? Молчал бы хоть, перед детьми не срамился, купец голоштанный. У самого коленки через штаны видать, а он еще о лавке думает. Тьфу, да и только! – досадливо плюнула она.
– Ничего, латаные, да не краденые, – отговаривался Игнат Сысоич, сбавив тон. – Дурная, может, счастье само в руки дается? А шутка ли – лавку свою заиметь?
– И я ж говорю: дай бог нашему теляти волка поймати.
Приехав домой, Игнат Сысоич порадовал барышом своего компаньона, Загорулькиного батрака Семена, о купце рассказал.
Семен, наклонясь над сапогом, спросил, каково мнение Чургина и Леона об их деле, и Игнат Сысоич растерялся было, да быстро вывернулся:
– Говорят: мол, хорошее дело, да только мало вас и капитал трудно завести для большого дела.
– А Леон не хочет приставать в нашу компанию? Тут еще один приблудился, Пантюшка-безродный, бросил свечки тушить в церкви. Он умел когда-то чеботарить и божится: мол, вспомню живо.
Это известие ободрило Игната Сысоича, и он так воспрянул духом, что позабыл и неприятную беседу с Леоном и разговор с женой. Вот теперь-то они дело раздуют!
После обеда он отправился на улицу похвалиться своими барышами и предложением Колюжного.
Ему встретился дед Муха. В старых, прохудившихся валенках, в разорванной на плече шубенке, он возвращался с речки, держа в руке неизменное свое рыбацкое ведерко. Лицо деда посинело, бороденка взлохматилась, и весь он так съежился, что на него жалко было смотреть. В ведерке у него лежали три мерзлых окуня и щука.
– Рыбачим все? Здорово дневали! – разминулся было с ним Игнат Сысоич.
– Слава богу! Да вот провианту бабке наловил, а сам, кажись, заболел с рыболовством таким. Куда это ты направился?
– Да так, с мужиками постоять.
– Они вон около Нефадеева магазина гутарют. – Дед Муха оглянулся по сторонам, тихо проговорил: – Загорульку-то и огонь не берет, прости бог. Спалили добра столько, а он страховку получил да, вишь, мельницу ставит на речке. Вот же везет человеку!
Было пасмурно, но морозно. Над хутором кружились галки, и старики предсказывали, что надо ожидать метели. За речкой дети катались на санках, возле колодцев ребята поили скотину, звенели цыбарками. От воды, от дыхания животных у колодцев дымился пар, в воздухе стоял запах молока, бычачьей шерсти, навоза.
Возле лавки Загорулькина толпилась группа казаков, слышался хохот.
Игнат Сысоич поздоровался со всеми общим поклоном и подошел к Степану Вострокнутову.
– Про Егора слыхал? – встретил его Степан вопросом. – Суд был. Даже окружного атамана Нефед не послушал и миром не схотел кончить. Вот до чего жадный и сильный. Присудили Егору вернуть убыток – сорок пять рублей двадцать копеек. Пошло теперь Егорово хозяйство за водой. Зверем ходит.
Подошел Фома Максимов, бойко спросил:
– Ну, сапожный мастер, как тебя там, в городе, встречали?
– Встречали ничего. Обиделись, что ты не прибыл: косилки там делили новые, а о тебе пожалковали только, – насмешливо ответил Игнат Сысоич.
Казаки дружно засмеялись, а Пахом съязвил:
– Так-таки и не оставили ему? Какая неправильность!
– Ну-ну. Тебе дай укусить только, – отшучивался Фома, подтягивая короткие валенки, как будто они спадали с ног. – Нет, по правде, ладно торговал?
Игнат Сысоич похвалился Степану и Максимову, как его принял купец, для важности приукрасил немного и сказал о ряде на пошивку сапог.
– Ну, я отказывался. Думаю, надо с Семеном посоветоваться.
– А барыш есть какой, аль убыток? – допытывался Максимов.
– Да, считай, тридцать целковых чистоганом.
Стоявшие подле казаки умолкли, недоверчиво обернувшись к Игнату Сысоичу.
Из лавки вышел Нефед Мироныч. Услышав последние слова Игната Сысоича, он язвительно заметил:
– Моя баба и то больше на базаре наторгует.
– Как есть чем, – бросил ему Фома Максимов.
– У хорошего хозяина всегда есть.
– Ты отдай свой и чужие паи Дорохову, тогда мы поглядим, как оно у тебя всегда будет, – вызывающе бросил Степан. – А так и дурак будет хозяином.
Нефед Мироныч, скривив лицо, брезгливо взглянул на Степана:
– Ты в аблакаты мужицкие записался никак? Жалко, не я давал тебе грамоту на смотре. Я б тебе дал… – выругался он.
Степан прыгнул на крыльцо лавки, схватил за руку Нефеда Мироныча. Тот едва не упал, поскользнувшись.
– Я казак и заработал грамоту своими руками! А вот если ты будешь трепать своим гадючьим жалом, как беспутная жалмерка подолом, вы-ыр-ву! Я тебя научу с людьми по-человечески разговаривать! – гневно сказал Степан и, оттолкнув Нефеда, ушел.
Все случилось так неожиданно, что Нефед Мироныч растерялся. Он по-бычьему повел вокруг глазами, тронул рукав добротной синей поддевки, точно на ней остался отпечаток руки Степана, и угрожающе крикнул:
– Ну, ладно, это тебе вспомнится!
Толпа казаков медленно разошлась.
– Вот тебе и казак! Видал, как за мужиков пошел? – вполголоса сказал Фома Максимов Игнату Сысоичу.
Игнат Сысоич хотел ответить: «Только не за тебя», но умолчал, не желая обижать старого богатеющего друга.
– Отыми у тебя землю, так и ты волком завоешь, – только и молвил он.
Не прошло и недели, как сам Колюжный пожаловал в гости к Игнату Сысоичу.
Просторные, расписанные зеленым и желтым лаком сани лихо прокатили мимо богатого дома Загорулькиных, остановились на минуту около хуторского правления, затем рысаки понесли их на нижнюю улицу.
В окна правления удивленно выглядывали казаки, определяя, какой породы были незнакомые лихие рысаки и кто их хозяин.
Колюжный приехал к Игнату Сысоичу переговорить о пошивке сапог, а заодно привез с собой и разного товара – кожи, дратвы, колодок городских фасонов, шпилек – всего, что требовалось в сапожном деле.
Игнат Сысоич не ожидал, чтобы к нему самолично пожаловало такое лицо. Он радушно, с почетом принял гостя, шепнул Марье.
– Может, это сам господь нам счастье посылает? Ты ж гляди, чтоб все как следует было.
Купец трижды размашисто перекрестился на образа, снял доху и, ладонями расправив расчесанные надвое желтые волосы, начал знакомиться. Он придирчиво, но похвально оценил работу Семена, деловитым взглядом окинул превращенную в мастерскую переднюю половину хаты Дороховых, посочувствовал Марье, что мастера доставляют ей так много хлопот, и бросил на нее несколько ласковых взглядов.
Войдя в другую половину хаты, он знаком пригласил за собой Игната Сысоича и, когда тот вошел, прикрыл дверь.
В прихожей приказчик Колюжного, молодой, франтоватый человек с рыжими, закрученными кверху усиками, с гордостью рассказывал о славе и богатстве своего хозяина.
– Весь город его знает, от мала до велика! Тысячами ворочает! Свою фабрику скоро откроет. А добряк, хоть и богатый купчина. Никогда людей своих в обиду не даст.
Семен полюбопытствовал:
– А сюда за чем хорошим пожаловал?
Приказчик, улыбнувшись, склонил голову набок и в самом любезном тоне ответил:
– А это уж они вам сами скажут-с. – Колюжный строго-настрого приказал ему молчать о целях приезда, прежде чем он сам хорошенько не разузнает о положении Дороховых.
А в другой половине хаты Колюжный выкладывал перед Игнатом Сысоичем самые заманчивые планы:
– В деньгах недостатка у нас не будет, Сысоич. Товару любого доставим. Ты собираешь артель, придут новые руки, а я даю двести, триста – сколь надо будет целковых, и дела наши пойдут, как по маслу. По совести тебе говорю: в обиде не будешь, Сысоич. Я свою фабрику скоро открою и мастером тебя возьму, хоть сейчас условие давай составим. Твои руки я знаю, с ними не заработать капитал – и перед богом грех.
Говорил Колюжный тихо и важно, величал Игната Сысоича как давнишнего знакомого, и Игнат Сысоич чувствовал: не может он устоять перед этим человеком и его посулами. И чем больше купец говорил ему хороших слов, тем быстрее недоверие Игната Сысоича сменялось уважением к Колюжному за ум его и ловкость, за внимание и заботу о них с Семеном.
Спустя несколько времени приказчик достал из саней водки, колбасы, тарани, швейцарского сыру, и Колюжный сам пригласил в другую половину хаты Семена и Марью.
Поздно вечером, провожаемый хмельным Игнатом Сысоичем, купец уехал в город, оставив артели кожевенные товары, сапожные принадлежности всего лишь за долговую расписку Игната Сысоича, а Марье – нарядный зеленый шелковый полушалок персидской работы.
Так Игнат Сысоич с Семеном получили товар и заказ, но отныне сделанные в хуторе сапоги кундрючевцы могли купить только в городе, в лавке купца Колюжного.
3
О Дороховых заговорил весь хутор. Одни считали, что Игнату Сысоичу просто повезло встретить богатого покровителя, другие говорили, что именно этого и нужно было ожидать, зная связи его дочери в Новочеркасске. Некоторые уверяли, что теперь сам Загорулькин будет заискивать перед Дороховыми и просить Леона стать его зятем. Да мало ли какое счастье может привалить людям, к которым купец сам ездит в гости и дорогие подарки возит!
Дошли эти слухи и до Нефеда Мироныча. С купцами он дело имел не первый год и знал их повадки, но люди так настойчиво предсказывали богатство Дороховым, что он поневоле задумался: а что, если на самом деле они выйдут в люди и Леон через год станет хозяйствовать в собственной лавке? Ведь тогда, пожалуй, не стыдно будет и породниться! «Одна дочка в Черкасске, образованная, замуж выйдет не за мужика, другая вроде не за плохим человеком, и Леон тоже при месте. Ну, а что не казак – дело небольшое, раз капитал у человека появится. Да можно и в казаки принять».
Так думал Нефед Мироныч, когда покупатели уходили из лавки, а новые еще не приходили. Однако ему не хотелось верить в удачу Дороховых. «Не может того статься! Так-таки доразу и капитал привалит? Знаю я купца: черту душу продаст, а себе урона не сделает. Эх, Яшки нет! Этот бы сразу определил все», – сожалел он, не решаясь сделать окончательный вывод.
С Яшкой отношения у Нефеда Мироныча в последнее время наладились. Он понял, наконец, чего добивался сын. Собственно, он-то давно заметил в Яшке то, что хотел видеть в том, только сомневался и не верил, получится ли из него толк. Но теперь, когда Яшка ловко объегорил страховое общество и с лихвой вернул убытки от пожара, когда он заарендовал пять тысяч десятин у Войска Донского, мог ли Нефед Мироныч не верить в него? Прошлый год он сам ездил с Яшкой к купцам, в банки, дал ему еще пять тысяч рублей и готов был отдать последние тысячи, если дела у него пойдут как следует. Теперь надо было определить Алену, исполнить отцовский долг.
Но тут-то он и не знал, как поступить. При отъезде Яшка напомнил ему, чтобы он не заставлял Алену выходить за того, кто не мил, однако, о Леоне ничего не сказал. Нефед Мироныч понял это по-своему: коль Яшка промолчал о Леоне, стало быть он не хочет, чтобы сестра его стала Дороховой.
И Нефед Мироныч продолжал вести свою линию, с той лишь разницей, что теперь он стал действовать на Алену лаской. Не так давно он говорил с ней о ее будущем, спрашивал, не задумала ли она выходить замуж и нет ли у нее на примете хорошего парня, но она только подняла на него свои жгучие большие глаза и ничего не ответила. Нефеду Миронычу стало ясно: тосковала она по Леону и, наверно, все уже с ним договорила, когда прошлый год ездила в город с Яшкой. «Нет, шалишь, дочка, все одно по-твоему не будет. И Яшка супротив меня не пошел, понял-таки батька», – думал Нефед Мироныч.
Алена же только и жила мыслями о Леоне. Она часто вспоминала, как он встретил ее, и ей казалось, что она не дождется той счастливой поры, когда станет его женой и сама будет провожать его и встречать с работы. В письме, присланном с Игнатом Сысоичем, Леон сообщил, что он хорошо обжился на новом месте, уже подыскал квартиру, купил и кровать и стол и что весной они должны пожениться. Но когда же наступит эта новая весна? Ведь почти год уже Алена ждет, когда Леон окончательно устроится и прочно станет на ноги. Сколько дум она передумала, слез выплакала за это время!
Вот и сейчас. Сидит она у окна в землянке, лиловой гладью любовно вышивает на полотенце свои буквы – «А.З.», а мысленно вся возле Леона. Вот она ждет его домой, одета во все белое, как невеста. Вот он приходит с работы, умывается, вытирает лицо снежно-белым льняным полотенцем, стараясь не запятнать его, и хвалит ее и ласкает по-мужскому, скупо, душевно. И от этих мыслей Алена блаженно улыбалась, и ей хотелось, чтобы скорее шли дни, приближающие к ней это счастливое время.
В землянке было уютно, тепло. Солнечные лучи ласково освещали низенькую, выбеленную заботливой рукой комнату. В печке потрескивал хворост, пахло вишневой корой.
Возле печки, накрыв плечи пожелтевшим от времени шерстяным платком, сидела бабка Загорульчиха, вязала чулок. Из-за ножек табурета к шевелящемуся на земле клубку ниток то и дело подкрадывался серый котенок. Вот он припал к земле, шатнулся всем тельцем, немного отступил назад, нацеливаясь, и, лишь клубок вновь шевельнулся, прыгнул из-под табурета.
Почувствовав натяжение нити, бабка взяла стоявший подле костыль и стукнула им по табуретке.
– Брысь, тебе сказано! Выкинь его на двор, – приказала она Алене, но котенок скрылся под кроватью.
Через минуту, как ни в чем не бывало, он вновь возобновил свои нападения на клубок, и они сошли бы ему благополучно, но на этот раз он запутал нитки, и бабка, рассвирепев, костылем ударила его так, что он надолго скрылся под кровать, мяукнув на всю комнату.
Алена сердито глянула на бабку, достала котенка и взяла на руки. «Еще дерется, старая злюка! И батя такой. И все они бессердечные», – возмущалась она, лаская котенка.
– Вышивай, вышивай. Жалостливая какая! Может, Гавриленок непутевый морду себе вытирать им будет, рушником твоим, – мужским голосом недовольно проговорила бабка, исподлобья посматривая то на внучку, то на котенка.
Алена насторожилась. Из намека бабки ясно было, что старуха что-то знает, да не хочет сказать. Алена пристала с расспросами, и бабка, поколебавшись немного, рассказала ей о подробностях недавнего разговора старика Гавриленкова из соседнего хутора с Нефедом Миронычем. И Алена узнала: несколько дней назад Гавриленков совсем было сторговался с Нефедом Миронычем, да запросил большое приданое. Нефед Мироныч пристыдил неуступчивого, богатого свата, но Гавриленков, видя, что Нефед Мироныч горит желанием породниться с ним, стоял на своем.
Тогда Нефед Мироныч вскипел:
– Что ж ты думаешь, дочка у меня на сметнике валялась, что ты запрос такой делаешь? – Он прикинулся совсем пьяным. – Чи твоего сына недостойная?
– Да я про это и не думал, сват.
Но Нефед Мироныч не слушал.
– Ты хвалиться до Загорулькина приехал своим богатством? Так у Загорульки побольше!
– Да с чего ты взял, сват? Вот те крест святой! – торопливо закрестился Гавриленков, отступая, а Нефеду Миронычу только этого и надо было.
– Может, ты и лавку затребуешь в приданое? Так на такую мать вы мне нужны, сваты такие и женихи разные! Сынок-то твой, прощелыга, давно пьяный, с разбитой мордой под стенкой валялся, а? Да ты знаешь, у кого сватаешь?!
– Ага, так со своими людьми?! – не на шутку обиделся сват и, как ошпаренный, выбежал из дома, провожаемый оскорбительными словами Нефеда Мироныча.
Но когда он уехал, Нефед Мироныч встревожился: приедет ли в другой раз?
Так рассказывала бабка.
Оставив рукоделье, Алена сидела у окна, с тоской смотрела на бескрайную, заснеженную степь. С косогора на противоположной стороне реки в хутор съезжала арба с соломой, на бугре возле маслобойни мелькали казаки-завозчики, их яркие лампасы на шароварах.
Алена вспомнила постыдный прием отцом сватов от Леона, вспомнила сказанные ей на руднике Чургиным слова: «Не ждите там счастья, Алена, уходите оттуда», – и задумалась. Долго она сидела так, не шевелясь, глядя в мутнеющую даль и не замечая, что по румяным щекам катятся слезы.
Бабка Загорульчиха, взглянув на нее исподлобья, сказала:
– Ты не проговорись, а то будет тогда и тебе и мне. Он зверь, Нефед, ни на кого не поглядит и родную мать может кнутом.
Под окном послышались шаги, топанье ног, и в землянку грузно вошел Нефед Мироныч. Он был весел, глаза его поблескивали, должно быть выпил. Алена насторожилась: «Что-то неспроста это», – подумала она и торопливо утерла слезы.
Нефед Мироныч сделал вид, что ничего не заметил. Выпроводив бабку, он незлобиво попенял Алене:
– Ты, дочка, из землянки монастырь сделала. Всегда тут и тут, как старая девка все одно.
Положив на колени Алене сверток, он сел на табурет. Алена развернула сверток и с недоумением посмотрела на отца. В свертке оказалась нежнейшей белизны шелковая материя.
– На платье тебе. Можно… кхе-кхе… – Хотел Нефед Мироныч сказать «венчальное», но спохватился. – Веселенькое платье можно из него. Не все же городским такие носить, надо и нам приучаться, – произнес он с живостью, но, видя, что дочь холодно приняла его подарок и даже не благодарит, умолк и насупил брови.
Алена бережно завернула шелк в бумагу и положила его на стол. Она не сомневалась, что за этим хорошим подарком последует плохой разговор, и сказала:
– Мне такое в хуторе без нужды, батя. Продайте лучше матушке или атаманше.
Нефеду Миронычу не хотелось сразу давать волю своему характеру. Он помолчал, подбирая в уме ласковые отцовские слова, но запас теплых слов у него был небольшой да и говорить он много не умел и потому, напомнив дочери об обязанности слушать отца, который заботится о ней, не менее, чем она о себе, он прямо перешел к делу и объявил, что Гавриленков сватает ее за своего сына.
Алена сделала вид, что погрузилась в работу, надеясь, что отец уйдет, но краска обиды румянцем выступила на ее щеках, игла в руках дрожала, и Нефеду Миронычу нетрудно было понять, что его затея не по сердцу дочери.
– Я ни за кого тут замуж не думаю итти, батя, – не подымая глаз, тихо, но твердо заявила Алена.
– В девках решила остаться? – сразу нахмурился Нефед Мироныч и зашагал из угла в угол, позвякивая болтавшейся на сапоге подковкой.
Ему вспомнился Яшка, его своеволие, и он с досадой почувствовал в Алене его влияние. «Научил, сукин сын, образовался книжками разными. Господи, да чи ты разгневался дюже на меня, раз так детей отпугнул от родителя?» – с горечью думал он, и ему вдруг стало жалко себя.
– Эх, дочка, дочка! Будто и не отец я вам с Яшкой. Все не по-вашему. Во всем отец нехорош, – проговорил он упавшим голосом и, взяв сверток, ушел.
Алена видела в окно, как Нефед Мироныч со злостью оторвал от сапога болтавшуюся подковку – счастье – и швырнул в сторону, как, старчески сутулясь, тяжело поднялся по ступенькам крыльца, с силой налегая на перила, и ей стало жалко отца. Но и с сердцем своим она ничего не могла поделать.
