Текст книги "Искры"

Автор книги: Михаил Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

– Откуда тебе влезла в голову эта дурацкая мысль?

Федька молча указал пальцем в небо.

– Да, умная у тебя голова, – заметил Леон. – Если мы с Аленкой поженимся, Яшку не обвенчают с моей сестрой. Запрещено это, – уверенно возразил он.

Но Федька отрицательно покачал головой:

– Не бойся злого, а бойся золотого, – знаешь ты это? Четвертную архиерею в зубы – и все хлопоты. Это – Яшка. А тебе придется у Нефадея просить благословения.

Леон встал, прошелся возле будки, а Федька, искоса наблюдая за ним, видел, что теперь уж Леон действительно ожесточится, и затаил дыхание.

– А мне не нужно его благословения, заберу Аленку и так, – вдруг заявил Леон.

– Без венца заберешь? Без приданого? – насмешливо переспросил Федька.

– Без венца и без приданого.

Федька снисходительно улыбнулся.

– Это тебе, парень, коса в голову ударила. «Заберу», – язвительно повторил он. – И такое сгородит, что и пьяному в голову не придет, накажи господь! Все в двери ходят, а он в окно, как воряга, будет лезть. Люди спокон веков так живут. Законы на это есть.

Леон остановился, чужими глазами посмотрел на друга. Смуглое, худощавое лицо его потемнело.

– Так что ж, по-твоему, я должен молиться на такие законы? – с дрожью в голосе заговорил он. – Отца в холодную – есть законы? Овечек отымать – есть законы? Земли не давать, губить зеленую пшеницу – тоже есть законы? И только для моей женитьбы на Аленке, для моей жизни нету законов, потому – я бедный мужик. – Сверкнув глазами, он жестко сказал: – Хватит с меня этих законов! Я лучше на большую дорогу пойду и там распытаюсь с атаманом и Нефадеем, почему все законы они обернули против меня! – И, вскинув косу на плечо, быстро зашагал к балке.

Федьке от таких слов сделалось даже страшно.

– Да-а! Он пойдет, на все пойдет, накажи бог! – вслух сказал он, глядя на высокую, удаляющуюся фигуру Леона, и долго еще сидел у будки, думая о словах друга. Потом встал и тряхнул головой. Нет, не согласен он с другом. Законы есть законы, и без них жить нельзя.

А Леон сошел в балку, сел на склоне ее, опершись локтями на колени, и устремил задумчивый взгляд куда-то вдаль.

Внизу, перебегая через камешки, журчал ручеек, возле него, боязливо осматриваясь, пила воду длиннохвостая птичка. Вот она клюнула что-то, вытерла клюв и порхнула вниз по балке, звонко чирикнув.

Леон посмотрел ей вслед и, тяжело вздохнув, проговорил вслух:

– Эх, дал бы крылья кто! Залететь бы под облака да грозным беркутом оттуда на всех их. – Он тряхнул головой и громко сказал: – Кровь брызнула бы! Куски мяса летели бы!

Оксана собирала в балке цветы. Услышав такие слова, она испуганно выглянула из-за кустов и узнала Леона. Подойдя к нему сзади, постояла немного, ожидая, что он еще скажет, но он сидел, сжав виски ладонями, и смотрел себе под ноги.

– Из кого это ты собираешься кровь пускать? – спросила Оксана, присаживаясь рядом.

– Из Загорулькина, из атамана, из всех, кто ходу мужику не дает. Да и Яшке твоему не сдобровать, – хмуро ответил Леон, явно на что-то намекая.

Оксане стало ясно, как относится Леон к ее взаимоотношениям с Яшкой. Это ее развеселило, и она возразила в шутливом тоне:

– Глупости говоришь. Загонят тебя в Сибирь, и кончится все твое бунтарство.

– Ничего, другие найдутся. Нас, мужиков, много.

– Мужиков, – усмехнулась Оксана. – Народники уже пробовали поднять мужика. А что изменилось? Ничего. Яков посильнее тебя, а отца боится. Кстати, вчера он мне объяснялся в любви. Как это можно понять?

– По-хуторскому любовь сперва года два греется возле сердца, а потом уже девке про нее говорят. А по-городскому – не знаю.

Леон сказал это недружелюбным тоном, и Оксане его слова не понравились. Она заговорила серьезно, с явной обидой в голосе:

– То есть, по-твоему, Яков лжет? Допустим. Но почему ты со мной так зло говоришь? Если он так легко объясняется каждой девушке, то это вовсе не значит, что твоя сестра так же легко поверит ему.

Леону стало неловко, и он хотел извиниться, но Оксана продолжала, задумчиво глядя на лес:

– Я давно решила: до тех пор, пока не получу высшего образования, замуж не выходить. Об этом сказала и Якову. Ну, ты одобряешь мое решение? – помолчав, спросила она.

Леон слушал ее и мысленно удивлялся: «Такая молодая – и такие речи!».

– Одобряю, – тихо сказал он. – А получишь это самое высшее образование, тогда на Яшку и смотреть не захочешь.

Оксана хотела сказать: «Я об этом тебе не говорила», но промолчала.

На противоположной стороне балки, поверху ее, прижав уши, стремительно промелькнул заяц. Немного погодя из-за кустов терновника выбежала огнисто-рыжая лиса и остановилась, заметив людей.

Леон встал и обернулся к Оксане:

– Пошли, а то отец будет ругаться.

4

Игнат Сысоич хотел отчитать Леона за то, что он так долго ходил за косой, но постеснялся Оксаны. Лишь когда Леон стал на свое место, он сказал негромко, с раздражением:

– Привязали там тебя, что так долго ходил? Я два раза твою делянку подгонял. – А через минуту с обычным своим добродушием спросил: – Как там у Фомы: четвертей на восемь, не меньше косят?

– На восемь.

Игнат Сысоич видел, что Леон все еще не в духе, и решил подбодрить его.

– Может, и мы по шесть, господь пошлет, наберем, – мягко заговорил он. – Соломка, хотя и незавидная, а зернышко вроде ядреное. Ничего, сынок, и у нас хватит. Ячменька или житца добавлять будем да как-нибудь и продержимся. Чего же теперь?

– И к чему, батя, зря говорить? «Продержимся». До могилы как есть продержит такой урожай! – неожиданно выпалил Леон.

– Тьфу ты, дурак здоровый! – с ожесточением плюнул Игнат Сысоич, выпучив глаза на сына. – Спасибо, хотя это господь посылает, а он – «до моги-илы».

Вязавшая за ними Марья разогнула спину, вступилась за сына:

– Ты чего это расходился нынче? Вон какие хлеба за наши труды уродились, а ты все норовишь за Загорулькой скакать, его урожаи себе переманивать. Аксюты хоть бы посовестился, скакун голоштанный!

Игнат Сысоич помолчал. Поплевав на ладони, он широко взмахнул косой и пошел, пошел вперед, так и не найдясь, что ответить.

Когда зашло солнце и сели вечерять, Настя, подтрунивая, сказала, как бы обращаясь к Оксане:

– Сегодня навалили столько, что насилу повязали. И с чего б, скажи, так славно косилось? Не пойму!

Игнат Сысоич медленно черпал пшенный суп из глиняной чашки. Глянув исподлобья на Настю, он погрозил своей старой, скрепленной медными скобками, деревянной ложкой:

– Ешь, а то я тебе этой посудиной напишу на лбу, когда язык следует держать за зубами.

Все посмотрели на его ложку, а Ермолаич пошутил:

– Уважительная посудина. Царь-солома, должно, хлебал ей: копейку стоит новая, а ее, и копейки… Эх, житуха!

Никто ему не ответил, а Оксана посмотрела на ложку и подумала: «Нет, я больше не могу сюда приезжать. Так жить, так есть – это ужасно!».

Да, у Дороховых не было лишней копейки.

Поодаль от балагана красноватым пламенем вспыхивали горевшие кизяки, и ветер разносил от них запах чего-то вкусного, копченого.

Кругом было тихо. Там и сям мерцали огоньки костров на токах. В копнах, в нескошенном хлебе сверчки запевали свою вечернюю, убаюкивающую песню…

Глава пятая

1

Плесо все еще считалось неловецким местом, хотя после того, как поймали сома, здесь появилось много рыбы. Но атаман пронюхал это, как-то поймал трех сазанов и теперь зачастил на плесо. Дед Муха начинал серьезно жалеть, что девчата извели хищника.

Вот и сейчас. Сидел дед под обрывом на крутых ступеньках и радовался: кругом не было ни души, рыба клевала хорошо, в ведерке уже плескались три сазанчика. Но не успел он подсечь четвертого сазана, как из-за камыша показалась лодка.

– Уж несут черти! Ну атаманово ли дело – ездить сюда? – сокрушенно проворчал дед Муха, недобро поглядывая на Калину. – Только сядешь – и он тут как тут.

– Сидишь? – крикнул Калина издали. – Гляди, всех моих сазанов выловишь – трое суток холодной!

– Где уж там всех, Василь Семеныч! И такое скажут, – попробовал отговориться дед Муха, но в это время красный поплавок его удочки слегка погрузился в воду, а затем дробно запрыгал, поднявшись, постоял немного в таком положении и скрылся в воде.

Дед Муха уже знал, что за рыба клюет и какого она возраста, и проворно схватился за удочку.

– Есть? – спросил Калина, налегая на весла.

Сазан повел в одну сторону, потом в другую, дергая назад, так что леса звенела струной, но через минуту, описав в воздухе полукруг, был у деда Мухи в руках.

– Дурак! Эка нерассудительная башка! Хапнул весь крючок и думал, это тебе шашели-машели? – важным баском проговорил дед Муха, извлекая крючок из сазаньего горла.

Калина подогнал лодку и попросил показать добычу.

Дед Муха запротивился было, зная, к чему это приведет, но Калина взял у него сазана и умиленно произнес:

– Красавец! Ай да ры-ыба! – И, бросив сазана к себе в лодку, строго сказал: – У тебя вон в ведерке еще плещутся, тебе хватит.

– Василь Семеныч, да я лучше – всех за этого. Как же так? – взмолился дед Муха.

Калина, презрительно взглянув на него, сделал вид, что хочет вернуть.

– Тебе жалко? Атаман обидел? Ну, коли так, собирай удочки и чтоб у меня!..

Дед Муха не хотел, чтоб он произнес окончательный приговор, и покачал головой:

– Ох, Василь Семеныч, и шутник же… Да хоть всех отдам, сделай милость! – Он наклонился над ведерком, выбирая сазанчиков. – Да я на них и смотреть не хочу, эка сырость паршивая, сдались они мне! Я тебе их из всего плеса нынче в правление доставлю, вели только деду.

Калина всех сазанов взять отказался, но самого большого не вернул. Еще раз полюбовавшись нежданным подарком, он разбросал по воде разваренное пшено, кусочки хлеба и приладил кладь для завтрашней ловли.

Пескари набрасывались на пшено, отнимали друг у друга белые крошки хлеба, то и дело в азарте выпрыгивали из воды, и Калина удовлетворенно погладил свои пышные, торчащие, как у кота, усы. «Коль есть маленькая рыбка, обязательно должна быть и большая», – думал он.

– Лопайте, покуда атаман тут, а то щука заявится – и конец вам, – покровительственно сказал он вслух, наблюдая, как юркий пескарь, виляя с крошкой хлеба во рту, ловко уходил от себелей.

Смочив уключины, чтоб не скрипели, он повернул лодку и погнал ее к хутору, а деду Мухе крикнул:

– Ты гляди, как большого поймаешь, кидай его в речку, не то – трое суток холодной!

Дед Муха проводил его косым взглядом, несколько раз тихонько чертыхнулся и облегченно вздохнул.

На речке было тихо, в воде отражалось синее безоблачное небо, на нем далеким пожаром пылал закат.

По берегам задумчиво стояли вербы, рдела развесистая калина, на ней вился дикий хмель.

Атаман плыл посреди речки, громкими шлепками весел то и дело спугивая дремавших на вербах горлиц. У носа лодки булькала вода, небольшие волны углом разбегались к берегам, и камыши встречали их мягким шелестом и качали пониклыми коричневыми макушками.

Где-то возле каменных кладей гремели цыбарки и слышались женские голоса. Зрачки у Калины расширились, взгляд зашарил по кладям, и мысленно он уже видел перед собой оголенные женские ноги, снежно-белые девичьи тела…

Настя поливала огород вдвоем с Оксаной. Облив друг друга, чтоб охладиться, они босые ходили по просеке в камышах то к речке, то обратно, нося в цыбарках мутную воду, и в черной, пропахшей гнилью грязи видны были глубокие вмятины – следы их ног.

– Я разденусь вовсе, тут одни бабы кругом, – сказала Настя и спустила юбку.

– Нехорошо, – возразила Оксана, – вдруг увидит кто-нибудь из мужчин? Мне и так стыдно: я совсем мокрая.

Посчитав, сколько осталось неполитых кустов помидоров и капусты, они снова направились к реке, но на этот раз воды им набрать не пришлось. Притаившийся в камышах Калина, услышав их шаги, рванул веслами, и лодка шумно въехала на берег возле самой клади.

– Ах, кто это? – испуганно вскрикнула Настя.

– Ха-ха-ха! Али я такой страшный? – захохотал Калина.

– Фу-у, Василь Семеныч, я не знаю, что и подумала. Ну вас! – досадливо отмахнулась Настя и, вспомнив, что была почти голая, проворно отдернула от тела мокрую рубашку и рукой заслонила грудь.

Оксана спряталась в камыши, не зная, что ей делать.

Калина блудливыми глазами осмотрел Настю, выпрыгнул из лодки и, молодецки окунув цыбарки в теплую речную воду, поставил их на каменные плиты.

– Капусту поливаете? Да-а. Хлеба залил, а тут раздумал. Дождик-то.

– Послушайте, как вам не стыдно? – возмущенно крикнула Оксана, высунув голову из камышей. – Девушки поливают, а вы… Это же возмутительно! Убирайтесь отсюда!

Лицо Насти пылало огнем, глаза растерянно глядели то на атамана, то на Оксану, и она готова была уже бежать, как неожиданно ей пришла в голову дерзкая мысль наказать охальника.

Калина, широко расставив ноги и вызывающе подбоченясь, все рассматривал ее и ухмылялся. Добротный картуз на нем удальски был сдвинут на правую сторону, кончики усов вытянуты стрелками, и стоял он нарядный, молодцеватый, точно ему и дела больше не было, как только смотреть на полуобнаженных женщин, и по его бравому виду трудно было поверить, что ему шел шестой десяток.

– Полюбоваться тобою схотел. И никуда я не уберусь, барышня, – ответил он, скаля пожелтевшие, но еще крепкие зубы.

– Нахал! – с негодованием сказала Оксана и скрылась в камышах.

Калине только этого и надо было. Он шагнул к Насте.

Настя почувствовала противное дыхание его, колючие усы. Собрав все силы, она руками уперлась в лошадиную грудь и вдруг толкнула от себя атамана с такой силой, что он гулко шлепнулся в воду.

– Полюбуйся теперь! – злорадно выкрикнула Настя и, опорожнив цыбарки, убежала.

Видевшие все это бабы, поливавшие огороды на противоположном берегу, так и прыснули, разноголосым смехом огласив речку.

– Черт старый!

– Василь Семеныч, плыви сюда! Мы тебе словечко ласковое скажем.

– Да ты уж скидай все, мы хоть наглядимся, какой ты есть! – насмешливо кричали они, и все это атаман Калина должен был слушать и терпеть, выбираясь на берег.

Настя и Оксана весело хохотали где-то за камышами.

2

Вечером на колокольне старой хуторской церкви Пантюшка Безродный зазвонил ко всенощной. Оправляя пестрые юбки, с платочками в руках, на улицы вышли старухи, крестясь, направились в церковь. Следом за ними, нахохлившись, степенно шествовали бородачи с медалями, с крестами на георгиевских ленточках и, пыля кривыми костылями, перебрасывались негромкими словами.

Это кундрючевцы шли ко всенощной спасова дня.

Парни и девки тоже готовились к празднику. Собравшись на улице, ребята уговорились, что и кому делать, и поодиночке направлялись в церковь показаться родителям, а заодно, по наставлению Федьки, обзавестись и деньгами, чтоб завтра весело провести день в станице. Дело это оказывалось нехитрым: каждый должен был положить на церковную тарелку копейку-две и взять сдачи одну или две серебряные монеты.

Девчата занялись добычей провизии для праздничного угощения.

Мед Алена раздобыла просто: показавшись отцу и матери в церкви, она незаметно вернулась домой, выгнала из хлева старую свинью на пасеку, а потом свалила несколько ульев-колодок.

– Бабушка, свинья колодки поперекидала! – спустя несколько минут сообщила она оставшейся дома бабке Загорульчихе.

– Матушка-заступница! Убьет нас теперь Нефед. Да как же она вылезла?

– Должно, цепку вы не накинули.

Боясь, чтобы не узнал Нефед Мироныч, бабка и Алена, обвязав головы сетками, водворили ульи на место и собрали пролившийся мед. Когда бабка загоняла свинью в закут, один большой кувшин с медом Алена спрятала.

Гусятину пришлось добывать более хитроумным способом. Выйдя на край хутора, Алена приволокла из своей левады сноп жита и вместе с Настей и Оксаной направилась к ставу. Там Настя разобрала сноп, обложила Алену стеблями и обвязала веревкой.

У самого берега покрякивали утки, увлеченно цедили песок и щелкали клювами.

Поодаль от них то и дело пронзительно вскрикивали гуси.

Зорко следили за ними большие черные глаза Алены, да не замечали гуси снопа. Заметили его утки. Три из них, покачиваясь, тяжело подошли к снопу и принялись вылущивать из колосьев зерно. Потом чей-то гусак, чубатый и большой, осмотрительно задирая голову, робко приблизился к утиной компании, вытянув шею, боязливо дернул за колос.

Вскоре целым табуном, отгоняя уток, гуси лущили колосья, дергали Алену за юбку, щипали голые ноги.

Алена нацелилась было схватить первого, ближнего гуся, как сзади нее раздался чей-то мужской голос:

– Аль мой? Так не должно. Придется взять.

Кто-то спрыгнул с дрог, послышались шаги. В это время один гусь отчаянно вскрикнул и прилип длинной шеей к снопу, неистово хлопая по земле могучими крыльями. Сноп подпрыгнул, под ним вдруг показались ноги и побежали, мелькая голыми пятками. Гуси и утки с громким гоготаньем и кряканьем шарахнулись в речку и, бороздя воду, поплыли.

Человек, работник отца Акима, оторопел, приняв сноп за оборотня.

– Господи Исусе! Матерь божья! Сгинь! Пропади! – в испуге бормотал он, крестясь и крестя убегающую Алену, и что было духу метнулся к своей бричке.

А на другом краю хутора, лишь только стемнело, под стенкой панского сада собрались Федька, Леон и Яшка. Напряженно всматриваясь в темь между деревьями и затаив дыхание, они прислушивались к малейшему шороху в саду, пытаясь определить местонахождение деда Мухи. Но в саду было тихо.

– Да он в церкви, – прогудел Яшка.

– Полезли! Бежать, глядите, будем назад, а то впереди речка, – наставительно проговорил Федька, и все трое бесшумно перелезли через стенку.

Где-то на хуторе, несмотря на канун годового праздника, бойко голосила ливенская гармошка. Звонкий девичий голос вторил ей:

 
Милай мой, идем домо-ой,
Зорька занимается!
Поздней ноченькой приде-ешь —
Маменька ругается.
 

На речке задорно крякали утки, неуемно галдели лягушки, в хуторе лаяли собаки.

3

Дед Муха только что вернулся из обхода и был в сторожке. Он снял сапог, намереваясь прилечь отдохнуть, как вдруг тишину звонко огласил колокольчик. Это означало, что в саду кто-то тронул сигнальную проволоку, на четверть от земли протянутую вдоль стенки со стороны хутора.

– Только же был. Когда ж они успели? – удивленно проговорил дед Муха, с сапогом в руке стоя посреди сторожки и не отрывая взгляда от колокольчика. – Опять, должно, кобель сиганул, а ты иди. Вот жизнь чертячья, прости ты дурака грешного!

Задумчиво почесывая редкую свою бородку, он подошел к двери, вслушиваясь, не донесется ли из сада какой подозрительный шорох, и неуверенно взглянул на стоявшее в углу хозяйское старинное шомпольное ружье.

Бабка его после всенощной задержалась где-то в хуторе, посоветоваться было не с кем. И дед решился действовать с оружием в руках.

Торопливо одевшись, он взял ружье, не без опаски высунулся из сторожки и, наклонясь, нетвердыми шагами пошел между рядками деревьев. Часто останавливаясь, он приседал на носки, прислушивался, приставив ладонь к уху, всматривался, не видать ли кого в свете восходящей луны, и опять неслышно пробирался дальше.

В середине сада вздрогнуло и зашумело дерево. Вздрогнул и дед Муха.

«A-а. Стал быть, на самом деле трусют? Не иначе – скороспелку. Молодец, дед, что оружию прихватил!» – похвалил он себя и, оглянувшись, шепотом позвал своего помощника:

– Полкан! Полкан! Нету. Где ж тебя черти мотают в такую минуту?

Дерево вздрагивало чаще, шумней. Дед Муха, изогнувшись вдвое, прошел еще саженей десять, опять присел на корточки, стараясь удостовериться, много ли воров.

Шелестели о листья падающие яблоки, глухо ударялись о землю, а вокруг яблони вприпрыжку сновали тени.

– Один, другой, третий… пятый… Ох-хо-хо!.. – считал дед Муха, и тело его покрывалось мурашками.

Так прошло несколько минут. Дед не решался кричать, боясь, что воров много и как бы не было худа, но вспомнил, что при нем ружье, дрожащими руками изготовил его к бою и, набравшись храбрости, старческим, хриплым голосом перепугал сонную ночь:

– Ни с места, сукины сыны!

Воры, как зайцы, бросились от дерева в разные стороны и слились с мраком.

Ободренный успехом, дед Муха неистово загремел:

– Стой! Подстрелю, едять вас мухи! – и побежал к яблоне.

Как он выстрелил – он не помнил, только помнил вспышку пламени и кромешный мрак вокруг.

Где-то неподалеку на выстрел отозвалась собака, и тут дед совсем осмелел. Но каково же было его удивление, когда, наконец прозрев, он увидел, что перед ним, шурша листьями, что-то неуклюже барахталось в воздухе – черное, страшное.

– Караул! – благим матом крикнул старый рыбак, закрыв глаза, и как стоял, так и сел на землю, будто косой кто по сухим ногам его дернул. И в этот-то самый миг случилось с ним такое, за что бабка Муха на всю жизнь опозорила его нехорошим прозвищем.

Немного спустя он уже сидел в своей сторожке, заперев дверь на засов, и прислушивался к собачьему лаю.

А висел в воздухе Федька. Спрыгнув с дерева в тот самый момент, когда дед Муха подбежал к яблоне, он зацепился новой холщовой рубахой за сук и, к великому своему огорчению, повис. В первое мгновение после выстрела он почувствовал, как что-то горячее и удушливое залепило его лицо, одежду. Он подумал было, что это дробь, кровь и, верно, он уже не на этом свете, но вспомнил, как на днях перезарядил ружье деда Мухи печной сажей, и у него отлегло от сердца. Опасаясь, что дед может стащить его и узнать, он судорожно ловил руками ветки, болтал ногами, ища точку опоры, но земля была от него на аршин, и до ветвей короткие руки его не доставали. Наконец сук не выдержал и обломился. Федька опрометью бросился из сада, и тут его настиг дедов Полкан.

Леон, выбравшись из сада с другой стороны, шел по-над стенкой, высматривая, не ждут ли его приятели. Издали он заметил странную черную фигуру. Окликнул:

– Это ты, Федька?

– А то кто ж?

И тут только Леон увидел: без фуражки, с взлохмаченными волосами, в изодранной рубахе и с выхваченной до ягодицы штаниной, Федька был весь исчернен печной сажей и решительно мог в такую ночь свести с ума любого хуторянина. Леон рассмеялся.

– Перезарядил на свою голову, – проворчал Федька, снимая рубашку. – А я еще самый первый сорт сажи насыпал!

Не дождавшись Яшки, они решили итти к тетке Агапихе, надеясь, что он уже там. Леон вошел первым. На лбу у него вздулась красная с синим отливом шишка. На голом плече была ссадина и блестела кровь.

Следом за ним черный, как трубочист, ввалился Федька. Ребята и девки ахнули и бросились на разостланную белую полсть, хватаясь за животы и сотрясая хату неистовым смехом.

Не успели эти двое рассказать о своих приключениях, как мокрый с ног до головы, весь в грязи и без фуражки, явился Яшка, и новый взрыв смеха наполнил хату.

Оказалось, что, спасаясь от Полкана, Яшка угодил в речку и добрых полчаса вылавливал в темноте высыпавшиеся из-под рубахи яблоки.

– Лопайте!

Одной рукой держа подол рубахи, другою Яшка бросал ребятам испачканные грязью яблоки и тут только заметил Оксану. Руки у него невольно одернули рубашку, и яблоки дробно посыпались на пол и разбежались в стороны.

Яшка смущенно вышел в переднюю, не зная, то ли уходить домой, то ли оставаться.

В передней, поджав ноги, дремала на сундуке тетка Агапиха, ожидая, когда ее позовут девчата. На старинной, покрытой рядном деревянной кровати, разбросавшись, спали мальчик и девочка. В углу, у потемневшего лика Николая-угодника, мерцала лампада и копотью густо чернила потолок.

К Яшке вышла Алена, укоризненно зашептала:

– Это ж срам перед Оксаной! Да еще исподники белеют сзади! Иди домой, переоденься.

– Она все время будет, чи уйдет?

– Опять «чи»? Не уйдет, не бойся!

Не прошло и полчаса, как Яшка явился в другой одежде. Теперь он нарядился в самое лучшее, что у него было. На нем была дорогая суконная тройка, белая шелковая рубашка, убранная в шаровары, лакированные сапоги и новый картуз, из-под которого непокорно вихрились его черные волосы.

Оксана посмотрела на него, и они приветливо улыбнулись друг другу.

– Да, из Яшки, кажется, хлебороба не получится, ты был прав, – сказал Леон Федьке.

Гулянье было в разгаре. Федька то лихо играл, то, отдав Леону гармошку, плясал, выкидывая всякие коленца. На столе на белой льняной скатерти были расставлены тарелки и блюда с жареным гусем, колбасой, сельдями, рисовой кашей с изюмом, яичницей-глазуньей, с лапшевником, залитым сметаной; посредине возвышалась гора яблок, груш и рядом с ней – огромный кувшин меду, а на табурете стояло ведро вина. И все это было заготовлено правдой и неправдой, иное заблаговременно, иное сегодня, но самые главные затраты на угощение сделал Яшка.

Лишь только ребята выпили по второй чарке, как в дверь настойчиво постучали.

Тетка Агапиха, узнав голос, всполошилась.

– Атаман!

Все притихли и посмотрели на Яшку. Никто не знал, чем кончится, если не открыть дверь такому гостю, и тем более не знали, что будет, если открыть.

– Садитесь за стол. Ешьте! Пейте! Левка, возьми гармошку. Федька, пляши. Ну, веселее! – скомандовал Яшка. А когда хата наполнилась гамом и топотом ног, велел тетке Агапихе открыть дверь.

В хату, щуря глаза, вошел атаман Калина, следом за ним – Нефед Мироныч.

– Видал? – переглянулся он с атаманом. – Свадьба, истинно кошачья свадьба!

Калина обвел глазами участников вечеринки, задержал строгий взгляд на ведре с вином и, поправив усы и выпятив живот, начальственно спросил:

– Кто тут хозяин?

– Я, – боязливо отозвалась стоявшая позади него тетка Агапиха.

Атаман презрительно скосил на нее глаза и, не удостоив ее ни одним словом, грозно загремел:

– Я спрашиваю, кто это гульбище непутевое под годовой праздник устроил?

– Я, – спокойно ответил Яшка, выходя вперед и заложив руки за спину. – Я устроил, Василь Семеныч, а они, – указал он на парней и девчат, – мои гости. Могу и вас пригласить, ежели не чураетесь молодых людей.

– И я, – вышел Леон на середину комнаты, козырьком фуражки прикрывая шишку на лбу.

– И я, – подкатился юлой Федька, притопывая ногами и гримасничая.

Калина не знал, на кого смотреть и что говорить. Он растерянно глянул на Нефеда Мироныча, на ребят – и затоптался на месте.

Настя подошла к нему, задорно встряхнула головой.

– И я, Василь Семеныч. На леваде я ж вам говорила: мол, нонче вечером погутарим. Помните?

Лицо у Калины побагровело, усы его зашевелились, и не успел он ответить, как из-за стола встала Оксана и сказала:

– Разве у вас в хуторе воры есть, господин Калина, что вы так поздно обходите хаты? То-то мой дядя, полковник Суховеров, так плохо отзывается о Кундрючевке, когда бывает в нашем доме!

Калина знал, что полковник Суховеров – помощник наказного атамана, и того, что Оксана назвала его дядей, было достаточно, чтобы повергнуть атамана в смятение.

– Я не знаю, как вас… Но ведь я ничего, барышня! Я ж только так, глянуть зашел, для порядка! – смущенно пролепетал он и невольно опустил руки к лампасам, как будто перед ним стоял сам полковник.

Но на Нефеда Мироныча слова Оксаны не подействовали. Он хмуро посмотрел на нее, на ее белое маркизетовое платье, на модные шевровые туфли с пряжками и потом строго глянул на Яшку. Тот стоял, как купец, в тройке, с бронзовой цепочкой на жилете – прямой, красивый и дерзкий. И Нефед Мироныч подумал: «Ловкий, шельма, любой девке голову закружит. А это и есть та вертихвостка благородная? Вишь, какая на язык?» – подумал, а вслух грубо сказал, видя, что кум его испугался имени начальства:

– Яшка, Алена, сейчас же домой! Там распытаемся. А тебе, барышня…

– Не тебе, а «вам», – поправила Оксана.

– Не велика шишка, знаем чья. А тебе…

Но Яшка не дал ему сказать:

– Идите домой, батя. Не срамите себя и нас с Аленкой, раз не умеете обращаться с образованными людьми.

Этого Нефед Мироныч не мог снести. Расставив ноги, он зычно процедил сквозь зубы:

– A-а, паршивец, так-то ты с отцом, значит? Отца учить, как обращаться со всякими…

– Замолчите! – на всю хату крикнул Яшка, так что девчата испуганно переглянулись: не свет ли перевернулся, что сын так разговаривает с отцом?

– Пойдем, кум! Ну и за каким лешим нас занесло сюда, дураков старых? – поспешил вмешаться Калина. – Это ж наши казачата веселятся, и управляет ими твой сын. Пошли, пошли! – Он потащил Нефеда Мироныча за рукав к двери.

– Ну, придешь ты у меня домой, – вращая белками, грозился Нефед Мироныч, – мы с тобой погутарим, бродяга!

Яшка заложил руки назад и, как бык, наклонив вихрастую голову, двинулся на отца. Лицо его, с черными усиками, побледнело, в темных глазах сверкали злые огоньки, на лакированных сапогах, на бронзовой цепочке вспыхивали блики, белая рубаха была полурасстегнута, шаг – крупный, уверенный. И в этом блеске наряда его, в тяжелой, смелой поступи было что-то значительное, привлекательное и страшное.

Все расступились перед ним, и каждый ждал, что произойдет. Но атаман решительно дернул за руку опешившего кума, и оба скрылись за дверью.

Федька, взяв гармошку, тихо сказал Леону:

– Вот он, настоящий Яшка! И это он – молодой. А как оперится? – И заиграл плясовую, весело подмигнув Насте.

Та улыбнулась и пошла по комнате, отбивая чечетку.

Долго продолжалась вечеринка. Когда расходились по домам, Яшка провожал Оксану. Он был хмур и молчалив и со стыда готов был отречься от отца.

– Это вы всегда так с отцом разговариваете, Яков? – спросила Оксана.

– Нет. А что?

– Нехорошо. Тем более при посторонних людях.

Яшка пожал плечами и сказал тихим, искренним голосом:

– Он оскорбил вас, а это все одно, что мне дать пощечину. Скажу по правде, Оксана: я хотел ударить его. Доведись нам еще так говорить, мы подеремся. Вы слышали мои слова в саду возле речки. Как хотите думайте обо мне, но вы мне дороже родного отца, Оксана, и нравлюсь я вам или нет, а без вас мне жизнь – не жизнь.

Оксане хотелось сказать, что она не думала об этом и думать не будет, но у Яшки было такое мрачное настроение, что она боялась, как бы он не наговорил ей дерзостей. И она промолчала.

Яшка понял это по-своему и продолжал:

– Вам сейчас мои слова, может, не по душе придутся, но мне нечего таить от вас. В следующий раз вы меня тут не застанете.

– Не застану? – удивилась Оксана. – Куда же вы денетесь?

– Я вам так скажу, Оксана. На этот хутор, на отцов этих мне тошно стало смотреть, а не только слушать их. Не знаю, от ваших ли книжек, – сделал он ударение на слове «ваших», – или от слов ваших про то, что такая хуторская жизнь варварством и дикостью называется, но за последний год я себе места тут не могу найти. Опротивело все до тошноты – дикость эта ихняя, измывательство над людьми, жадность отцова и, самое главное, эти допотопные понятия о жизни.

– В чем же именно?

– Во всем: в хозяйственных делах, в любви даже.

– В любви? – с усмешкой спросила Оксана.

– Да. Вот к примеру… – Яшка хотел сказать: «Вы нравитесь мне, но отец не разрешит мне жениться на вас», но сказал: – Вон, к примеру, идут впереди нас Аленка с Левкой и воркуют, как голубки. А того не понимают, что пожениться с Левкой отец ей не позволит. Ну, а какое ему дело, спрашивается? Казацкая кровь размешается? Капитала у Левки нету? Подумаешь, велика беда!