Текст книги "Искры"

Автор книги: Михаил Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

– Вы уж не обижайтесь, Илья Гаврилыч, что надоедаем вам. Я голову потерял через это. Не знаю, куда теперь и кидаться.

Чургин хотел сказать, чтоб не отчаивался, но в это время Леон заметался в постели и громко сказал:

– Илюша, тебя кто-нибудь бил? По щекам били?

Чургин переглянулся с женой и тревожно посмотрел на Леона.

– Бредит, – шепнула Варя.

– Били, брат, и не по щекам, а по затылку и по другим местам. Ты спи.

– А ты убивал кого-нибудь? – не унимался Леон. – О-о, я знаю, ты если ударишь – сразу убьешь.

– И я бил, брат; не убивал, а так, слегка ребра мял. Ты бредишь. Ольга, дай ему льду.

У Ольги тоска стыла в глазах. Только что она была возле гроба Мартынова, жениха. Теперь Леон бредит. Что делается на земле? Как жить, если знаешь, что каждый день таит смерть? Тяжко было Ольге, но она крепилась.

Чургин сел обедать, выпил рюмку водки, но она не оказала на него никакого действия, и только щеки его слегка порозовели. Перед вторым блюдом он налил еще рюмку, поднес ее к лицу и задумался, наклонив голову.

Варя почувствовала: что-то случилось. «В такие минуты пить? Да и пить-то ему не хочется. Что-то не так», – подумала она.

Чургин поставил рюмку на стол, поднялся и, бросив взгляд на часы, сделал несколько шагов по комнате и начал одеваться.

Всем стало ясно: случилось что-то, кроме того, что всем было известно, и каждый, наблюдая за Чургиным, ожидал, пока он что-либо скажет. Но он только промолвил, обращаясь к Леону:

– А все-таки молодец ты, брат! Твои горячие слова заставили многих призадуматься. Ты слышишь меня, Леон?

– У него сильный жар, Илья Гаврилыч, – вполголоса сказала Ольга, – он ничего не слышит.

– Да-а… – задумчиво произнес Чургин. – Сейчас я буду у Симелова. А ты, Оля, скажи Борзых, чтобы… Впрочем, ничего не говори, я скоро вернусь.

Он надел картуз и открыл дверь, но Варя задержала его:

– Илья, ты что-то таишь от меня? Что случилось? Куда ты идешь? – волнуясь, спросила она и положила ему голову на грудь, скрывая слезы. – Не ходи, Илья! Я чувствую… Я боюсь за тебя.

– Не волнуйся, милая, – сурово сказал Чургин и большой теплой рукой погладил ее по голове. – Ничего особенного не случилось. Я только дойду до гостиницы… то есть зайду к Симелову, – запнулся он и, взглянув на сына, игравшего в люльке, неторопливо пошел из комнаты.

«А что, если и в самом деле нагрянуть сейчас в номера Кальянова и вывернуть все их подлые душонки наружу?» – думал Чургин, шагая по коридору.

У входа он лицом к лицу столкнулся с Иваном Недайвозом, бежавшим ему навстречу.

– Гаврилыч? А я к тебе.

– Еще что случилось? – спросил Чургин.

– Ребята послали узнать… – Иван Недайвоз немного замялся, – как ты, жив-здоров.

– Иди передай: жив, мол, здоров, того и вам желаю. – Чургин усмехнулся. – Все?

Иван Недайвоз решительно тряхнул головой:

– Нет! Раз мне тебя препоручили, я не отстану от тебя, Гаврилыч. Ты куда?

– Думаю до кальяновских номеров пройтись. Там меня ждут.

– Не чуди, Гаврилыч, там подрядчики со Степкиной шатией с обеда пьют. Заманивают, гадины. Не понимаешь?

Чургин немного подумал и решительно сказал:

– Пошли!

– Тогда погоди, я свистну своих ребят. Они тут недалече.

Недайвоз взял два пальца в рот, готовясь свистеть, но Чургин остановил его. Невдалеке показались тени быстро подходивших людей.

– Гости в дом, а хозяин бежать? – раздался голос Луки Матвеича. – Куда это? – спросил он, подходя и протягивая руку.

Вместе с ним подошли Семен Борзых, Загородный, Симелов.

– Да вот в том-то и дело, что ко мне другие гости с хутора приехали, – ответил Чургин. – Да и Леон бредит. Может, пойдем к доктору?

– Отлично, – сказал Симелов, – идите, я вас догоню. Зайду только проведать больного.

– Тогда не будем терять времени, – предложил Лука Матвеич и, взяв Чургина под руку, пошел с ним вперед, тихо расспрашивая его о событиях дня.

Когда проходили улицей поселка, Иван Недайвоз, шагавший позади всех, несколько раз оглянулся и заметил человека, перебегавшего от дома к дому и прятавшегося в тени построек.

– Гаврилыч, – тихо позвал он, – какая-то собака следы нюхает.

Чургин и Лука Матвеич оглянулись. В этот момент между постройками мелькнула тень человека.

– Наверно, моей особой шпик интересуется, – шепнул Чургину Лука Матвеич. – Он еще вчера на вокзале увязался за мной.

– Тогда соберемся у Недайвоза. Семен, веди, – сказал он Борзых и обернулся к Недайвозу: – Иван Филиппыч, идем к тебе. А ты задержи шпика.

Недайвоз присел на корточки и быстро юркнул за угол дома. А немного погодя он по-пьяному горланил на всю улицу, шагая за подрядчиком Сусловым, который выслеживал Чургина. Потом где-то отозвались голоса приятелей Недайвоза, он закричал, что его бьют, и не прошло и пяти минут, как подрядчика окружили и избили в кровь.

Старый Недайвоз еще сидел за сапожным столиком, когда к нему постучались гости. Он обрадовался им, жена Ивана засуетилась кипятить чай, но Чургин сказал, чтоб не беспокоилась, и попросил разрешения посидеть у них с товарищами.

– Так посидим, побеседуем. И вы послушаете, дядя Филипп. Только, – посмотрел он на окна, – ставни надо хорошенько прикрыть.

Вскоре пришли Симелов и Ольга. Иван Недайвоз со своими приятелями остался на улице.

…Домой Чургин возвратился поздно. На столе он нашел записку от Стародуба с приглашением на чашку чая.

Утрам, уходя на работу, он сообщил Дубовым, со слов Симелова, что положение мальчика безнадежно и что везти его в Новочеркасск – только напрасно мучить. Егор в тот же день уехал в хутор, оставив жену у Чургиных.

Глава двенадцатая

1

Две недели Леон пролежал в постели. Ходить он мог только медленно, осторожно, потому что малейшее движение вызывало боль в животе. Он исхудал, лицо его пожелтело и заросло чернявой бородой, нос как бы удлинился. Смотрел Леон на себя в зеркало и только грустно качал головой. Такой ли он был прежде? И всему этому шахта была причиной.

Как часто за время болезни ему вспоминались неохватные донские степи, пахучие хлеба и травы, звонкий гомон птиц. И Леон затосковал по дому, по родной степи, по заросшей камышами речке. Теперь ему нечего было думать о работе в шахте. Одно желание и одна мысль владели им: поправиться и уходить отсюда. Немедленно.

Варя заметила, что Леон не интересовался ни гармонью, ни книгами, с Ольгой был молчалив и неласков и все смотрел в окно на далекие степные шири. Однажды перед вечером, гладя белье, она спросила:

– Ты не уходить, случаем, вздумал? Даже гармошку в руки не берешь. О чем так зажурился?

Леон стоял у окна. За окном, через выгон, с обушками на плечах устало шагали шахтеры. От шахты в степь убегал длинный поезд с углем.

– Ты думаешь, в хуторе тебе лучше будет? – продолжала Варя, разглаживая утюгом ситцевую Леонову рубашку. – Ушла от тебя хуторская нищая жизнь, забылась. А вспомни-ка, что говорил, когда приехал?

– Ну, и тут мне не жить, – угрюмо ответил Леон. – Не полезу я больше в могилу эту, в шахту.

– Тем, что уйдешь, ты никому не отомстишь, а лучшего не найдешь.

Леон обернулся к ней и страдальчески заговорил, держась рукой за живот:

– Да я живой человек? Сердце у меня людское или собачье, по-твоему? Что ни день – человек, что ни день – смерть. Как хорь цыплят душит! А я целовать ее должен, яму эту могильную, гроб этот подземельный? Душу от нее мне воротит. Я затоптал бы ее своими ногами!

В открытую дверь неслышно вошел Чургин.

Леон отвернулся, сорвал нарядный зонтик герани, смял его. Пурпурные лепестки один за другим посыпались на пол.

Чургин хмуро глянул на лепестки, поставил лампу в угол.

– Кхе! Кто это и с кем тут целоваться собирается? – как бы не понимая, спросил он.

Варя брызнула водой на кофточку, недовольно ответила:

– С Леоном про шахту толкуем. Уходить собирается.

– Так… – Чургин налил воды в таз, поставил его на табурет. Умываясь, спросил: – И куда собирается? В Кундрючевку, что ли?

– А хоть бы и туда, – с сердцем ответил Леон, все так же стоя у окна.

– А-а… – Намыливая лицо, Чургин помолчал некоторое время и отрывисто продолжал: – Значит, цепко вы с Кундрючевкой этой держитесь друг за дружку. А я думал ты ей не нужен больше. – Он смыл мыло, поставил руки на дно таза. – Неужели ты, брат, так ничему здесь и не научился? Мы говорили с тобой не раз об этом, на кружке кое о чем читали, а ты все не видишь, что вокруг тебя делается. Плохо, Леон!

– Ты меня не переубедишь.

Чургин умылся, переоделся и подошел к зеркалу причесать волосы. Он понимал, что дело идет к тому, чего и надо было ожидать после аварии, – к уходу Леона с шахты. А этого-то Чургин никак не хотел допустить. Однако он хорошо знал, как трудно говорить с Леоном, и, разговаривая, старался подбирать слова помягче.

– Видишь ли, брат, я-то меньше всего думаю переубеждать тебя. Словами ведь всего не скажешь. Но мне казалось, что ты достаточно насмотрелся на жизнь и сам понял, почему не идет к нам счастье. И я был уверен, слушая твои слова в шахте, что ты увидал наконец, на кого следует направлять кулаки, – ты об этом говорил у тела Мартынова. Значит, это сгоряча было сказано? Жизнь идет мимо тебя, ты смотришь на нее и только шарахаешься в сторону, как пугливым конь. А надо итти прямо к своей цели, не оглядываясь и не пугаясь. И самое главное: надо научиться владеть своими нервами и уметь терпеть.

– Мимо меня идет жизнь, – с обидой в голосе повторил Леон слова Чургина. – Против меня она идет, если хочешь знать! За горло она схватила меня! Какие же надо иметь жилы, чтобы терпеть такую жизнь? В хуторе я терпел, тут терпи. Что ж, по-твоему, меня будут бить по одной щеке, а я должен подставлять другую? Атаманам разным, загорулькиным или хоть бы Шухову? Да пропади они пропадом все! Крушить их надо, чтобы и духу их не осталось, а не терпеть да смотреть на них… Хватит, что отец мой и дед мой смотрели на них всю жизнь и терпели. – Он говорил горячо, с огоньком.

Чургин улыбнулся. Этот-то огонек и нравился ему в Леоне. «А бунтарство со временем пройдет», – подумал он и сказал:

– Я согласен с тобой. С нашими классовыми врагами надо драться. И я вовсе не намерен подставлять им свое лицо то правой, то левой стороной и сносить их удары. Пусть этим занимаются евангелисты и толстовцы. Но ты да я – это всего двое, и нас быстро и бестолку запрячут в тюрьму. Значит, чего-то недостает в твоих словах. Жизнь тебя хватает за горло или калины разные, загорулькины, шуховы и голова всем им – царь? На кружке мы говорили, против кого подыматься надо, и ты слышал, что писал об этом Карл Маркс в Коммунистическом манифесте. А сейчас говоришь не то, что надо, вернее – горячишься, мало думаешь.

Леон молчал, не зная, что ответить, но ясно сознавал, что погорячился.

Варя вступилась за него:

– Все сразу не скажешь. После договорит, не беспокойся.

– A-а. Ну, тогда прошу прощения, брат.

Леон молчал.

2

В начале мая за городом была назначена массовая сходка шахтеров. Леон не знал о месте сбора и пришел к старому воздушному шурфу, как и наказывал Чургин, но увидел здесь одну только Ольгу.

– Это и вся сходка? – разочарованно спросил он и сел на камень возле загорожи.

– А ты зачем пришел? – в свою очередь строго спросила Ольга.

– Как «зачем»? На сходку.

Ольга качнула головой, мягко укорила:

– Ай-я-яй! А еще парень. Про пароль спрашиваю. Ну?

Леон смутился. «Забыл, чертово дело», – подумал он и стал крутить цыгарку.

– Сейчас вспомню, покурю вот и вспомню, – ответил он.

Ольга сердито вырвала у него из рук спички.

– Расселся, как дома. Ты куда пришел? Иди к водокачке.

Леон сидел с папиросой в руках. Досадно ему было слушать эти слова, и он про себя выругался: «Это черт знает какую канитель придумали, по всей степи колесить надо».

Ольга взяла у него изо рта папиросу, скрылась за дощатой огорожей и, закурив, вернулась.

– На, только огонек рукой закрой, – сказала она, отдавая ему папиросу, и села рядом.

Леон качнул головой, подумал: «Вот они, шахтерские девчата. Ведет себя – чисто парень».

– Ну, как здоровье? – участливо спросила Ольга и несмело добавила: – Боялась я за тебя, жар у тебя был большой, все бредил.

Леон косо посмотрел на нее и тотчас отвел взгляд. Она боялась за него! «А на что оно тебе, мое здоровье?» – хотел он спросить.

– Ничего, все прошло.

– Уходить решил с рудника? – допытывалась Ольга.

– Некуда мне уходить, – сердито ответил Леон и подумал: «Да что она пристала с расспросами?»

Ольга коснулась рукой его плеча, потом головы и поправила расстегнутый воротник его белой рубашки.

– И хорошо, что остаешься. Везде оно одинаково нашему брату, Лева. Я долго искала лучшей жизни, в прислугах с детства служила, да вот попала на шахту.

– Давно одна живешь?

– Отец умер, когда я еще маленькой была, а мать помню, – невесело ответила Ольга.

Леону стало жалко ее. «Круглая сирота. Да, нелегко так жить», – подумал он и тотчас вспомнил об Алене: та с детства горя не видела. И впервые какое-то неприятное и даже враждебное чувство к невесте проснулось в нем. Ольга была ему, как родная сестра. А что общего у него с дочерью богача? Но Леон не хотел сейчас думать об этом и торопливо спросил у Ольги:

– К водокачке, говоришь, итти? Надо спешить! – Он поднялся и быстро зашагал по степи.

Кругом стояла безмолвная тишина. Лунный свет прозрачным туманом лился над степью. Слышалось, как под ногами Леона шелестела трава. Ольга взглянула в белую ночную даль и никого не увидела. «Неприветливый какой, должно, из-за хворобы. А хороший парень», – подумала она и вздохнула.

На место сбора Леон пришел, когда там было уже человек пятьдесят рабочих. Он сел на траву поодаль, снял фуражку и платочком утер потное лицо. Ноги его дрожали от ходьбы, в животе чувствовалась боль. «Быстро шел, как бы опять ложиться не пришлось», – подумал он и осмотрелся.

На склоне балки расположились знакомые и незнакомые люди. В центре сидели Лука Матвеич и Чургин, негромко разговаривали. Слева слышался голос дяди Василя:

– Мартынов что? Сразу смерть наступила. А вот мой знакомец с одного рудника полез в забой, а кусок породы возьми и обвались. Ну, калекой, конечно, стал человек на всю жизнь, а хозяин – жила, хошь бы копейкой помог бедняге. Вот так-то и вся жизнь наша: работаешь, последние силы из тебя выжимают, а случись что – с сумой по миру пойдешь. Какая это жизнь? Надо ей перестановку делать непременно.

Чургин, заметив Леона, сказал:

– А вот и братишка мой. Ты что на отшибе сел?

Дядя Василь обернулся к Леону и весело бросил:

– A-а, сродствие-таки обнаружилось? А говорил: «Та-ак, знакомый». Не люблю, когда люди не договаривают. Иди-ка сюда.

– А сам давно стал договаривать? За сколько времени только сейчас сказал.

– Пора пришла, вот и сказал. А что, неправду говорю, что надо перестановку всей жизни делать?

– Правильно, правильно говоришь, Василий Кузьмич, – поддержал Лука Матвеич.

– То-то и оно. Затем и пришел сюда, – с гордостью произнес дядя Василь.

Неожиданно из-за кустов вышли Варя и тетка Матрена. Леон удивленно спросил:

– И ты сюда? А молчала, когда я уходил.

– И тебе советую о таких делах не кричать.

Не прошло и минуты, как из-за деревьев, низко пригибаясь, вышел Иван Недайвоз и робко поздоровался со всеми. Заметив дядю Василя, он сказал ему отдельно:

– Здравствуй, дядя Василь! – Но старик не ответил.

Вскоре на поляне собралось человек около ста. Чургин послал сменить дежурных, пригласил рабочих сесть потеснее.

– Товарищи! – тихо, с особенной теплотой и торжественностью в голосе заговорил он. – Сегодня, впервые за все время существования нашей шахты, мы отмечаем наш рабочий праздник – Первое мая. О значении этого праздника расскажет вам товарищ Цыбуля, – он показал рукой на Луку Матвеича. – Я хочу сказать только о том, что значит этот светлый праздник для нас с вами, работающих под землей, живущих нищей, голодной жизнью…

Чургин волновался. Никогда еще не приходилось ему говорить перед таким большим собранием шахтеров. Как держать себя? Как лучше, понятнее сказать этим суровым людям о сегодняшней радости, как бросить в шахтерскую жизнь новое, живое слово борьбы за лучшее будущее? Он понимал, что не так легко и просто разобраться шахтеру в причинах своего бедственного положения. Но он был убежден, что шахтеры рано или поздно встанут на великий путь преобразования жизни, на революционный путь.

Лука Матвеич, облокотясь, лежал рядом с Леоном, задумчиво крутил в пальцах гибкую былинку травы. Не один раз проводил он такие сходки и, однако, всякий раз чувствовал себя неспокойно и ждал с волнением, что ответят люди на его слова.

Интеллигент и народный учитель, брат одного из погибших на каторге членов «Северного союза русских рабочих», он еще в юношеские годы ходил на тайные сходки в Петербурге, потом в Москве, Риге, Варшаве, Николаеве – везде, куда забрасывала его судьба революционера-профессионала. Два года назад, приехав из Екатеринослава в Новочеркасск по подложному паспорту, он начал работать в железнодорожном депо токарем и создавать революционные кружки в Донецком каменноугольном бассейне. Сегодня Чургин проводил первую маевку, а Лука Матвеич волновался за него и готовился помочь ему в случае нужды.

Но Чургин оправдал его надежды. Он говорил просто, на понятном шахтерам языке, приводил примеры из их собственной жизни, и Луке Матвеичу пришлось только один раз подсказать ему:

– Единственно правильный путь борьбы за освобождение рабочего класса – это революционная борьба против своих угнетателей: самодержавия и хозяев.

– Да, – тотчас же подхватил Чургин, – только насильственным свержением самодержавия рабочий класс приобретет свободу и сбросит со своих плеч всех и всяческих угнетателей. Не думайте, что только Жемчужников и Кандыбин – злодеи, а хозяин – благодетель, а царь – всем родной отец и заступник. Все они кровососы, только одни – маленькие пиявки, а другие – акулы, как капиталисты, и сам царь – первый помещик в России. Вот эти-то акулы и управляют жизнью народа так, что рабочему и крестьянину ни трудолюбие, ни ум, ни мастерство – ничто не приносит счастья. Рабочие и крестьяне своими руками создают на земле все ценности жизни, а живут они в черном теле, в голоде и нужде. Властители низвели их на положение бесправных, безответных рабов.

Я заканчиваю, товарищи, словами нашего учителя Карла Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Нам надо соединиться для борьбы за свои права в одну революционную рабочую семью. Придет время, когда мы не в балке и не ночью, а на улицах города и днем будем с красными знаменами и песнями встречать этот свой праздник, и не луна будет светить нам, как сейчас, а солнце яркое – солнце свободы, счастья и братства всего трудового люда! Да здравствует Первое мая – предвестник грядущей русской демократической революции, товарищи!

Люди зашевелились, лица их просветлели, дядя Василь прослезился от нахлынувших чувств, и каждый почувствовал в себе что-то новое, радостное и великое.

То было пробуждение.

У Леона было такое чувство, как если бы его подняли высоко-высоко над землей и он по-настоящему увидел, что такое мир, как он устроен и почему простому человеку плохо живется. И в груди его ключом забила непочатая сила. Вот она, дорога к правде, дорога к избавлению от атаманов, от загорулькиных и шуховых: борьба! Беспощадная, классовая борьба! «Вот он, зять у меня какой! Эх, кабы мне такую голову! – думал он о Чургине и успокаивал себя: – Ничего, я все запомню, что они говорят с Лукой Матвеичем и что мы читали. Все это мне пригодится».

У Недайвоза были свои думы. Для него все казалось здесь необычным и непонятным, и он дивился, как это его пригласили сюда. И странно: он, кого боялись даже штейгер и Стародуб, он, никогда не робевший, свысока смотревший на все окружающее, – он вдруг сейчас почувствовал себя таким робким и маленьким, что ему даже неловко стало перед самим собой. Вот Чургин, казалось бы, рассказал о том, что все хорошо знали. А между тем после его слов шахтеры как бы преобразились. Значит, Чургин – сила и не простые слова он говорит.

– Слыхал, Иван Филиппыч, как надо бороться? – спросил у него Леон. – Всем надо подыматься. Свержение всем угнетателям надо делать. А ты с обушком на конторщиков кинулся.

Недайвоз опустил голову и ничего не ответил.

Лука Матвеич снял фуражку, провел рукой по большой лысой голове и повел беседу о значении праздника международной пролетарской солидарности и о задачах революционного движения в России.

3

Леон вернулся домой раньше Чургиных. Возле казармы он заметил человека и услышал знакомый голос:

– Это ж беда, как вы долго там, на крестинах своих, засиделись.

Это был Игнат Сысоич. Он обнял Леона, поцеловал три раза и ощупал его.

– Ну, сынок, что тут случилось с тобой? Ничего, бог миловал? А то нам Егор такого наговорил, что, я думал, и в живых тебя не застану.

– Что было, то прошло.

– Ну, хорошо, что цел остался. Я давно собирался к вам, да кончал работу. А ты, сынок, похудел и здорово. Значит, плохи дела были? – сказал Игнат Сысоич, всматриваясь в лицо Леона. Потом, хитровато сощурясь, спросил, кого крестили и скоро ли придут Чургины.

Леон сделал ему знак, чтобы не очень распускал язык.

– А тут у одного девочка намедни родилась. Делать нечего, вот и пошли. Сидят, гуляют еще, – сказал он громко.

– Так-так. А ты ушел? Ну, да твое дело молодое, – хитровато подмигнул Игнат Сысоич. – А я спросил у соседки, где вы, а она говорит: «На крестинах у каких-то». Та-ак. Значит, девочка? – опять спросил он и шепнул над ухом: – А за этих «девочек» в Сибирь не того?

– Ничего… Как там в хуторе? Сапог много понаделали?

– Наделали, сынок. Доделались так, что не знаем, чем оно теперь и кончится. Обманул он нас, сукин сын, купец тот, разорил совсем и сапоги за бесценок забрал, – с горечью ответил Игнат Сысоич и поведал о своих делах.

– Так что дела и мои никудышние. Не идет она в руку нам, удача, – с обидой выкладывал он свои жалобы. – Теперь на Егоровой земле посеял две десятины пшенички да десятинку ячменя – больше не поднял. А далеко на этом уедешь? Лошади да курам урожая нехватит. Ермолаич вон бился всю жизнь с таким хозяйством, а ныне, на старости лет, бросил все и работает теперь в Югоринске на заводе. Я ж это и приехал: посмотрю – думка была с матерью – как он там, да может и нам подаваться из хутора надо от такой житухи. Кобыла еще добрая, возчиком заделаюсь на старости. А Настя поступит на шахту или еще как. Замуж не хочет. Федьку со службы ожидать будет.

– Он пишет? Где он? – опросил Леон, чтобы отвлечь отца от невеселых мыслей.

– Прописал недавно, что марширует с ружьем да соловья-пташечку учится петь. На Кавказ угнали.

– А Яшка не приезжал? Говорят, он совсем городским заделался?

– Ха! «Городским», – усмехнулся Игнат Сысоич. – Помещиком он настоящим стал! Его теперь голой рукой не бери, сынок. У отца десять тысяч денег загреб, выхлопотал земли, должно, половину области и подался в степь. Десять тысяч! Шутка ли, а? И это ж не все капиталы Нефедовы. Вот какой он, 3агорулька, оказался. Мы со Степаном уже толковали, – он понизил голос: – столько добра спалили, а он мельницу поставил водяную. Видал? А Яшке Аксюта помогла, с Суховеровым познакомила. И, скажи, какая у него совесть, у Яшки того: в дом к Аксютке забрался и к самому полковнику. Какие только глаза надо иметь!

Леону хотелось подробнее узнать об Алене, о ее жизни, но спрашивать у отца было неловко.

Некоторое время оба молчали. Игнат Сысоич, как бы вспомнив, сказал:

– Алена поклон велела передавать. Переполошилась тоже было поначалу и вот прислала, должно по домашности кое-что, – указал Игнат Сысоич на большой узел, лежавший на лавке.

Леон потрогал узел руками:

– Ого! А не говорила, как она там? Надумала сюда ехать?

– У той девки все расплановано, как у землемера. Велела сказать, скоро совсем прибудет, вроде на ярмарок. А меня уже и на свадьбу приглашала. Да постой, письмо где-то ее! – зашарил Игнат Сысоич по карманам и, найдя, отдал Леону письмо. – Это не девка, а бритва. Режет отцу свое, и все ей нипочем! Боюсь, не возьмет он ее на ярмарок. Тот, хитрый, носом чует беду.

Леон вскрыл письмо и попытался читать его при лунном свете, но письмо было написано карандашом, и невозможно было ничего разобрать.

– Ну, да теперь я знаю, о чем тут, – вслух промолвил он и задумался.

«Завтра переселюсь на квартиру. Нет, сначала попрошу хозяйку все побелить, окна помыть, чтоб меньше хлопот было. Потом кровать, стол и стулья надо перевезти. Цветов купить, от них красивей в квартире будет», – намечал он в уме, что надо сделать к приезду Алены.

Мимо казармы часто проходили шахтеры, через раскрытые окна из холостяцкой половины доносился шум, споры играющих в карты.

Леон отпер квартиру и взял узел, но Игнат Сысоич не дал поднять его, сам понес.

Торопясь переговорить, пока не было Чургиных, Леон рассказал, в каких условиях работают шахтеры, о несчастных случаях говорил, об аварии лебедки и гибели Мартынова. Игнат Сысоич ни разу не прервал его и только курил цыгарку за цыгаркой.

– Ну, я было погорячился, сказал Илюше: мол, брошу ее, могилу эту. А теперь раздумал. Где лучшая жизнь найдется нашему брату? А если Алена решилась переехать ко мне, и совсем теперь думку эту выкину из головы. Буду тут устраиваться. Да и вы собирайтесь и переезжайте сюда.

Игнат Сысоич некоторое время молчал, затем, пересев на скамейку, как всегда, медлительно ответил:

– Что ж советовать тебе, сынок? По всему видать, шахта не дюже тебе дается, спасибо, хоть сам цел остался. Ну, а бросишь ее, как ты хотел, так куда же подаваться? В хутор? Там дела тоже не сами в руку идут, да и выселили тебя. – Он покачал головой, как бы что-то решая, и с грустью в голосе заключил: – Нет, сынок, что с воза упало – пропало. Теперь и я понял: конченные мы люди в хуторе. Без земли, без денег там нам делать нечего – правду тогда Илюша толковал. На что Степан – и тот не удержался: подал прошение, что хочет выходить из казаков. А нам… – он безнадежно махнул рукой. – Оставайся тут, сынок. Приедет Алена, обвенчаем вас, да и живите, детки. Я завтра с Илюшей потолкую, и с попом условимся. Ну, а мы хоть нынче соберемся с матерью и переедем сюда. Вместе оно и горе легче переносится.

На этом разговор их оборвался. В комнату со слезами на глазах вбежала Арина Дубова.

– Ой, боже ж мой! Сысоич, родной! – заголосила она.

… В эту ночь Чургин дал телеграмму на станцию Донецкую на имя кундрючевского атамана Калины, извещая Егора Дубова о смерти его сына Пети.