Текст книги "Искры"

Автор книги: Михаил Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

Дядя Василь поднял шум:

– Проходчик, кажись, задохнулся.

Шахтера выволокли из кутка, сбрызнули ему лицо водой, а спустя несколько минут он вновь взялся за обушок.

Выслушав наставление дяди Василя, Леон взял в руки пилу, деловито осмотрел ее и по меткам крепильщиков принялся отпиливать концы толстых дубовых бревен, готовя крепь.

Глава четвертая

1

После ухода Леона с хутора жизнь в Кундрючевке вошла в обычную свою колею.

Степан Вострокнутов, надеясь вернуть полпая своей земли, подал на Загорулькина прошение наказному атаману и со дня на день ожидал ответа.

Егор Дубов, вызванный в Новочеркасск по жалобе Нефеда Загорулькина, вернулся с бумагой от окружного атамана, в которой Калине предлагалось дело о ранении сына Дубова и об убытках, причиненных Егором хозяйству Загорулькиных, уладить миром.

Молодежь, пьянствуя и гуляя до зари, бурно доживала в хуторе последние дни и не сегодня-завтра должна была уйти на военную службу.

И только дед Муха не тяготился никакими хлопотами. Он сдал хозяину многочисленные банки варенья, что день и ночь варила бабка Муха, отправил на станцию Донецкую три подводы ящиков с яблоками и грушами и теперь целыми днями проводил время то возле кабака со стариками, ожидая, не угостит ли какой казачок рюмкой водки, то слушал увлекательные рассказы какого-нибудь охмелевшего проезжего скупщика мехов и кожи; а нет – ходил по степи, выкуривая из нор лисиц и байбаков.

Бабка Муха выбрасывала его шкурки на двор, так как они издавали отвратительный запах, грозилась, что не пустит и его самого в сторожку из-за того, что от его одежды несло так, как будто его самого окуривали. Дед Муха знал ее слабость. Нет-нет, да покупал он на вырученные деньги катушку ниток или кусок мыла или обещал подстрелить на суп курочку, но старуха продолжала свое:

– Я как возьму твою оружию поганую да как стрельну по лысине! Это ж срам: ходит-ходит и ничего на суп не добудет, – возмущалась она.

– Вот те крест! Беспременно принесу, – уверял дед Муха и тут же переходил в наступление. – Тот раз принес. Куда дела в три дня? Кто ж такую дичину так скоро съедает? Да ее благородные едят по святым праздникам, а она… Рыбы ей мало, зайцев мало, курочек мало. Нет бы оружию в порядке блюсти, чтоб стреляла без промаху, так она… Видали такое благородие?

Сегодня день на редкость удачный, и дед Муха, возвращаясь домой, еще в степи предвкушал похвалу старухи за его ловкость и сообразительность.

А случилось так. Шел дождь, ночью ударил мороз, и наутро земля покрылась коркой льда. Дед Муха, боясь, как бы где-нибудь не поскользнуться и не переломить ногу, подковал сапоги железными скобами и пошел на охоту. Едва он вышел в степь, как заметил стайку дроф. Затаив дыхание от радости, он подкрался к хитрой птице и увидел, что она не только не может улететь, так как перья ее обледенели, но даже не в состоянии далеко убежать по обледеневшей земле. С ловкостью молодого парня он стал ловить дудаков и перевязывать им крылья суровыми нитками. Раскровянил нос, то и дело падая, и наконец благополучно закончил охоту. Отдохнув, довольный удачей, он, как гусей, погнал шесть птиц по дороге на хутор.

Сад и сторожка его были на краю хутора. Но не прошло и получаса после появления его на улице со своей добычей, как явился к нему правленский сиделец и позвал к атаману. Дед Муха встревожился:

– И с чего б это ему, скажи, вздумалось меня требовать? В толк не возьму.

– А ты две птицы положи в мешок, отнеси ему – вот и весь толк, – посоветовала бабка.

Она сама поймала птиц, положила в мешок. Дед Муха отнес их к атаману на дом, а потом уж явился в правление.

– Ты где дудаков ловил? – строго спросил Калина.

– На степу, Василь Семеныч.

– Знаю, что не на крыше. Я спрашиваю, в каком месте?

– На целине. Она ледком взялась, ну, я случаем проходил мимо. Как же их не загнать, Василь Семеныч? – Хотел он сказать, что двух отнес ему домой, но атаман не дослушал:

– За то, что хищнически истребляешь такую редкостную птицу, я штрафую тебя на три целковых.

Дед Муха так и ахнул:

– Три целковых! Василь Семеныч, смилуйтесь! Они и так заказнили меня. Я сто раз землю головой поцеловал. Я ж вам отнес двоих, самых добрых! Василь Семеныч, я… – зашморгал он носом и отвернулся.

Калине стало неловко, тем более, что дед предупредил его желание.

– Ну, ну, ладно уж, на этот раз штрафовать не буду. Так, говоришь, у меня был?

– Знамо дело, был. Я всегда лучшенький кусок вам – как яблок, как рыбку. А птицу Меланье Панфиловне я в собственные руки отдал. На здоровье вам!

Калина успокоил его, дал папиросу, и дед Муха ушел домой, довольный, что все кончилось благополучно.

По дороге ему встретился Игнат Сысоич. Подмышкой у него была кожа и две колодки.

– Здорово дневали, Спиридоныч. Я слыхал, тебе бог отару дудаков на двор пригнал?

Дед Муха радостно подтвердил это и рассказал о разговоре с атаманом.

– Скорей режь, – посоветовал Игнат Сысоич, – а то понравится дудачье жаркое – и остальных заберет.

– Пойдем, глянешь, Сысоич. Полпуда каждый, не меньше. Поймаешь себе, какой сердцу люб.

Игнат Сысоич отказывался, но дед Муха настаивал на своем.

Дела у Игната Сысоича обстояли неважно. В первые дни, после того как Загорулькин отнял землю, он пал духом, и Марья опасалась, как бы он не сделал чего над собой. Он плохо ел, ночи просиживал возле печки, одну за другой выкуривал толстые цыгарки и целыми днями пропадал в поле. Уйдет куда-нибудь с утра и лишь вечером явится – усталый, разбитый. А бывал он у Степана Вострокнутова, у своего друга Фомы Максимова, у других мужиков, просил у них совета, как ему быть. Потом шел в степь, колесил по чужим загонам, по нетронутой целине, и сердце его ныло от боли. Ведь кругом столько было земли! А у него вот нет ее. Ни сажени. «Ну, что я теперь? Куда я лену свои руки? Ах, боже, боже, за какую вину ты караешь нас?» – думал он, тяжко вздыхая и не зная, что делать. Бросить хутор и итти искать удачи по белому свету он не решался. А если судьба вознаградит его мученическое долготерпение крохой счастья? И, по совету Максимова, он решил вновь заняться чеботарным делом, надеясь заработать денег на аренду земли.

Едва Игнат Сысоич возвратился от деда Мухи с дудаком в руках, как в хату, низко нагибаясь, вошел Егор Дубов.

– Здорово дневали в вашей хате! – несмело поздоровался он и, сняв картуз, поправил большей красивый чуб.

Игнат Сысоич уже привык к частым посетителям – заказчикам обуви, но этот человек зашел к нему впервые за всю его жизнь в хуторе, и он удивился.

– Слава богу, Егор Захарыч. Проходь, садись, – пригласил он нежданного гостя.

Егор сел, достал кисет и предложил на цыгарку.

– Закури, Сысоич, турецкого. Баба в сундуке все держала для духу, а теперь не до того, – невесело проговорил он, и голос его осекся.

После случая с сыном это уже был не тот Егор, от которого с презрением отворачивались старухи и с кем боялись здороваться молодые казачки, не желавшие навлечь на себя недобрую молву хуторянок. Осунувшись, перестав следить за собой, он пятый месяц ходил как пришибленный, нигде не бывал, не пил и не буянил в доме, и единственной его мыслью было: вылечить сына. Что-то изменилось в нем, что-то повернулось в душе, и все неожиданно предстало пред ним в другом свете. Теперь ему было жалко и сына, и жену, и по-дурному растраченную молодую свою жизнь.

Игнат Сысоич осведомился о здоровье его сына, посочувствовал его горю.

– Я слышал, что бабка Загорульчиха с оружием в коридоре стояла, как ты крушил их. Это страсть что за люди! Таки стрелять по детям, а? – тихо говорил он, удрученно качая головой.

Хлопотавшая возле печи Марья послала ему строгий, предупредительный взгляд, напоминая, что Егор – казак и с ним надо поосторожней. Но Игнат Сысоич не обратил на это внимания.

– Да-a, пятый месяц сынишка лежит. Да чи вылежит? – глухо произнес Егор. – Я только об одном жалкую: не подвернулся он мне в тот день, как я во дворе его был. Ну, я еще сойдусь с ним на перекрестке.

– Бог с ним, Егор Захарыч. Этим горю не пособишь, а себя загубишь, – сочувственно заметила Марья.

– Мне свою голову не век носить, Алексеевна. На первой войне все одно полетит с плеч за чужое счастье. Казацкая голова – чужая сума: в любой день сымут.

Игнат Сысоич подложил в печку хвороста, заметил:

– Так-то оно так, парень, а задарма кидаться ею тоже не дело. Ты лучше сынишку вызволяй из болезни.

Егор опять помолчал некоторое время. Игнат Сысоич заметил, что он что-то хочет сказать и не решается, и продолжал:

– А ты бы в город отвез его, в хорошую больницу, – посоветовал он и хотел добавить, что Чургин поможет в этом деле, но Марья опередила его:

– Заедешь к Илюше, зятю нашему, он и поможет устроить в больницу.

– И я хотел об этом. А нет – в Черкасск можно, Аксюта поможет, – подтвердил Игнат Сысоич.

Егор поднял голову, посмотрел на них и не знал, что и говорить от радости. Ведь он за этим-то как раз и пришел! И вот они сами предложили ему помощь.

– Ну, спасибо вам, Сысоич! Спасибо, Марья Алексеевна! Спасибо, хуторяне! – растроганно сказал он и встал, не зная, то ли руки пожать им надо, то ли в пояс поклониться. Наконец он и пожал руки и поклонился. – Я, по совести сказать, боялся просить: у вас горе было – вас не знал, а самого оно догнало – нашел, где живете. Помогай, Сысоич, а я уже – чем могу. Денег нет, сам знаешь. Пару быков пролечил на сынишку. А землицы отрежу десятинки три.

Теперь Игнат Сысоич не верил своим ушам.

– Бог с тобой, да не за что вовсе! Ну, Илюша там или Аксюта, а мы…

– У меня под толокой как раз гуляет три десятины, – продолжал Егор, переминаясь с ноги на ногу. – Бери – и с богом. Надо выручать друг дружку, оно и горе меньшает от этого.

Игнат Сысоич мгновение стоял, ничего не соображая. Он бегло взглянул на Марью, как бы спрашивая: «Да точно ли это говорил Егор или он ослышался?» Потом обнял его и поцеловал в щеку:

– Спасибо, Егор. Оно, может, и не так надо, да мы народ простой, не обидься.

Игнат Сысоич не знал, куда и посадить своего благодетеля, так что Егору даже стало неловко, что он из пятнадцати десятин пая пообещал три, а не больше, и в душе он был уже согласен прибавить еще две. «Все одно, я всю не обработаю двумя бычатами».

– Может, полбутылочку обласкаем? Алексеевна дудака там жарит. А какая она дичина, как без ничего! – несмело предложил Игнат Сысоич, засуетившись, но Егор отказался.

– Дичины можно, а более ничего не надо, Сысоич. Бросил я ее, водку-то.

– Да оно и хорошо. Я сам в рот не брал, да с Нефедом тогда… – обмолвился Игнат Сысоич и замолчал, смутившись.

2

После обеда Игнат Сысоич живо оделся и направился к Максимовым похвалиться своей радостью и попросить Федьку написать письмо Леону. Он шагал быстро, с легкостью, с какой ходил лет двадцать тому назад, и лишь по его сутулой фигуре видно было: нет, не ходить ему больше молодецкой походкой, не расправить широкую, когда-то могучую спину. Жизнь медленно, но неумолимо сгибала его все больше, и нет силы, чтобы помешать этому. «Половку надо приберечь; кобыле на весну как находка будет. Пшенички десятинки на две еще б не мешало перекружить; не забыть бы кружало у Фомы захватить. Кобылица, бог даст, до весны протянет, а там травкой подправится», – сам с собой обсуждал Игнат Сысоич новые хозяйственные планы, распределяя обещанные Егором три десятины. Но десятины эти на редкость оказывались малыми, и он мысленно кроил их на половинки, чтобы посеять и посадить всего, без чего нельзя обойтись в хозяйстве.

Проходя мимо дома Загорулькина, он скосил глаза на высокие тесовые ворота и заметил, что кто-то вышел на улицу.

– Здорово дневали, дядя Игнат! – неожиданно услышал он за своей спиной и с неохотой оглянулся.

К нему вразвалку, неторопливо шел Яшка. За последнее время он похудел, стал как бы выше ростом, чернявые усики его отросли, выделялись заметней, и от этого он казался старше своих лет.

Игнат Сысоич давно не встречался с ним и обратил внимание: Яшка был одет в суконную тройку, вместо казацкого картуза на нем была черная фуражка, лицо по-городскому выбрито и, что особенно бросалось в глаза, вовсе не было чуба.

Яшка подал ему руку, сочувственно сказал:

– Постарели вы, дядя Игнат. Скоро белые станете.

– Побелеешь, парень, от такой жизни.

Некоторое время они не знали, о чем говорить. Игнат Сысоич недоумевал, зачем Яшка его остановил, и неприязненно ждал его вопросов, а Яшка обдумывал, с чего начать, чтобы узнать что-нибудь об Оксане.

– Что это ты в праздничном? – наконец спросил Игнат Сысоич и медленно пошел по скользкой дороге. – Или отсрочку новую дали?

Яшка зашагал рядом с ним, опустив голову и заложив назад руки. Носком сапога он лениво бил по отставшим от земли ледяным коркам, и они, дробясь на кусочки и шурша, разлетались в стороны.

– Иду, – не сразу ответил Яшка. – Она мне нужна, как мертвому новая рубаха, служба та. С отцом только что говорил: мол, нельзя ли опять так сделать, чтобы деньги за меня послужили? Ну, старик поначалу задумался было, а потом расходился так, хоть святых выноси. Царь, подпора, казаки, почести… Замолол такое, что я ушел.

Яшка говорил без всякого стеснения, и его слова и вольная манера, с какой он держался, удивили Игната Сысоича.

– Ты, парень, что-то переменился здорово. Казак – и не хочет царю служить! Значит, бунтуешь, выходит? Смотри, отец шкуру сдерет за такие речи.

– Минуло это время, дядя Игнат. Он всю жизнь ходит в чоботах, а нынче калоши в моде… Как Левка там, ничего не пишет? – перевел он разговор, желая приблизиться к цели своей встречи. – Он в Новочеркасск подался или на шахту?

– Пишет, заезжал к Аксюте, а потом на шахту, к зятю уехал. Тот парень долго не думает.

Яшка рад был, что Игнат Сысоич сам упомянул об Оксане, и, сразу оживившись, перевел разговор на свое:

– Оксана весной кончает гимназию. Счастливая! А я вот сам учусь, книжки разные в Александровске покупаю. Да какое это ученье!

– В офицеры выйдешь, бог даст. Это другим горевать, а тебе неловко.

– Эх, дядя Игнат! – вздохнул Яшка. – Ничего вы не знаете. «Неловко мне горевать». Ведь с образованием я был бы совсем другим человеком! Вот вы недовольны на меня из-за отца, а разве я виноват? Или Аленка. Разве она не пошла бы за Левку? У нас своего богатства хватит, даром, что погорели. Отцу все мало, все норовит побольше скопить. А для чего? Для какой пользы? Да ты дай мне какой ни на есть капитал, и я раздую его за два года впятеро! И благородно, не так, как он, – дрался с вами и нас опозорил. Оксана и та меня корила. А при чем тут мы с Аленкой, дядя Игнат? Мы не хотим жить, как он, и будет по-нашему, – закончил он свою речь и, достав папиросы, предложил Игнату Сысоичу.

Игнат Сысоич был поражен. Услышать подобное от сына такого казака – это выходило за пределы его разумения. Ему вспомнилось, как с ним не однажды говорил сам Нефед Мироныч и как он, не подозревая о его лукавстве, горбом расплачивался за свое доверие. Однако, украдкой посматривая на Яшку и вдумываясь в сказанное им, он видел, как Яшка выкладывает душу – смело, не боясь и доверяя ему. «Нет, этот не такой, – подумал он, – по всему видать. А про Оксану закидывает не зря».

– Насчет службы – тебе видней, Яков. А насчет отца твоего скажу напрямки: бесчеловечная душа у него. Обидел он меня. Да, выходит, и вам с Аленкой не сладко, – сочувственно сказал Игнат Сысоич. – Загубит жизни ваши молодые, и завянете вы, как первоцвет от мороза.

– Аленкина песня спета. Я уйду – и конечно, все одно отец сделает по-своему. А вам я прямо скажу, дядя Игнат. – Яшка оглянулся вокруг и неожиданно заявил: – Кабы Левка не ушел, обвенчали б мы их тайно, и концы в воду.

– Да ты что, в своем уме? – нахмурился Игнат Сысоич. – Что ты мелешь?

– В своем, в своем, дядя Игнат, и не мелю, не бойтесь. Вы думаете, если бы, к примеру, я любил человека, ну хоть Оксану, а она меня, и вы делали б то, что делает мой отец, так я бы ждал, пока вы согласитесь? Ей-богу, увез бы и тайно повенчался.

«Вона куда клонится дело, парень! Так бы и говорил», – понял Игнат Сысоич и добродушно усмехнулся.

– За чем же остановка? Что до меня, так хоть нонче за руки и в церкву. Мне, что ли, с тобой жить?

Яшка смутился. Ему была приятна такая откровенность, но он не знал, о чем говорить еще, и стал прощаться.

– Это я к примеру сказал, дядя Игнат. Не подумайте.

– А если и подумаю, так что с того? – лукаво спросил Игнат Сысоич.

– Ну, прощайте, дядя Игнат, – заторопился Яшка. – Я скоро уеду отсюда. Кланяйтесь Левке, Оксане. Знайте: Яшка – не Нефед Мироныч. Если вызволите Аленку – спасибо. А вернусь – в долгу не останусь. Мы тогда не так дело поведем.

Достав из кармана какую-то бумажку, он обеими руками схватил руку Игната Сысоича, крепко пожал ее со словами:

– Не вернусь – добрым словом помяните! – и быстро пошел по улице, направляясь в степь.

Игнат Сысоич посмотрел ему вслед и покачал головой. Потом, почувствовав в руке бумажку, развернул ее и вздрогнул от изумления, не веря своим глазам: в руках у него был двадцатипятирублевый билет.

Он испуганно взглянул на шумевшую неподалеку детвору, на черные окна хат, на видневшуюся крышу дома Загорулькина и хотел догнать Яшку, думая, что он ошибся, но тот был уже далеко.

Пугливо озираясь, еле переводя дыхание от радостного волнения, Игнат Сысоич спрятал деньги и свернул в проулок. Неожиданный подарок Яшки опять изменил все его планы. Теперь он мог купить хорошего быка, коня-дончака, или корову-цименталку, или тридцать пудов пшеницы. И ему сразу захотелось купить все это, и он уже думал о том, как будет жить завтра.

– Да тогда ж и горе можно покатить! Фу-у, боже мой, как все одно пьяный сделался, – вздохнул он, поднявшись на холм, и остановился, потный, возбужденный.

Внизу перед ним раскинулся хутор. От гололедицы весь он – и низко наклоненные к земле, расщепленные и сломанные деревья, и крыши хат, и каменные изгороди, и сама земля – все сверкало ослепительным светом. Казалось: не хутор то был внизу, у речки, и не деревья и хаты во льду, а стеклянный сад кто-то рассадил ночью на месте Кундрючевки, и вот он горит в закатных лучах солнца и сверкает разноцветными огнями.

Никогда еще не видел Игнат Сысоич такого блеска, и щурил глаза, и не мог насмотреться на это необычайное, сказочное зрелище.

А Яшка шел по степи. Перед его глазами блестели поникшие стебли обледеневшей полыни, хлестали его по ногам, а он, не обращая на них внимания, все шел и шел вперед, сбивая сапогами тяжелый их покров, кроша его на мелочь, и льдинки звенели от его ударов и рассыпались по земле сверкающими брызгами.

От стеклянного шороха кустов, покачивающихся на ветру, в ушах у него стоял мягкий перезвон. Вспомнилось ему, как летом он был с Оксаной в саду, обнимал ее, как катался с ней в станице на каруселях и как тогда стоял над головой такой же приятный звон стекляшек. И он вновь и вновь мысленно возвращался к Оксане. Непременно, Игнат Сысоич расскажет ей и Леону об этом четвертном билете, как, очевидно, рассказал о золотой пятерке, и передаст о сегодняшнем разговоре. Но достаточно ли этого, чтобы расположить ее к себе? Яшка понимал, что все это, в сущности, пустяки. Что еще надо сделать, чтобы завладеть сердцем Оксаны, расположить к себе Леона, Чургина? Много, много надо сделать. И Яшка вздохнул: «Мало у меня денег – вот беда! Деньги – это главная сила в жизни. Дай я им три-пять „катеринок“, все они были бы у меня в руках. Нет, любой ценой надо избавиться от этой дурацкой службы. Надо поговорить еще раз с отцом и сказать кое-что на понятном ему языке».

Долго колесил Яшка по степи, а когда вернулся к дому, было уже совсем темно и в окнах хат светились красноватые огоньки.

3

Загорулькины только что поужинали. Нефед Мироныч встал из-за стола, прошелся по комнатам, ковыряя спичкой в зубах и громко икая. Дарья Ивановна с Аленой убирали со стола. Настроение у всех было подавленное. Ведь Яшке вскоре уходить на службу, а он опять поругался с отцом к даже не идет домой.

Яшка пришел угрюмый. Не спеша он снял фуражку, молча помыл руки, причесал свои вихрастые волосы и сел за стол.

– Мамаша, налейте мне борща, – глухо сказал он.

Нефед Мироныч налил стакан вина и поставил его перед Яшкой, незлобно проговорив:

– Где это тебя носило? С милой прощался? Пей, на службе не балуют им.

Яшка, отодвинув стакан в сторону, принялся есть борщ.

– Не приучайте, – не сразу, ответил он. – А то как раз в одних штанах помру, как дед.

Нефед Мироныч смолчал. Сняв чирики, он лег на кровать, заложил руки под голову. «Злой, паршивец, весь в деда вышел», – подумал он, бросив на Яшку хмурый взгляд.

Дарья Ивановна собрала со стола крошки хлеба, спросила у Яшки, не холодный ли борщ, и придвинула к нему вино, сделав знак, чтобы он выпил. Но Яшка опять отодвинул стакан.

Некоторое время прошло в напряженном молчании. Алена торопливо убрала посуду, подмела пол и бросила мусор в печку. Что-то шепнув матери, она покрыла голову серым пуховым платком и ушла к бабке в землянку.

Дарья Ивановна непрочь была последовать за нею, но опасалась, как бы у отца с Яшкой не вышло чего более серьезного, чем ссора. Не находя себе дела, она стала мелом прихорашивать печку.

Яшка ел быстро и мало, отказался от квашеного молока, и, поднявшись из-за стола, стал одеваться.

Нефед Мироныч задержал его.

– Садись, поговорим, – сказал он и тяжело поднялся.

Глянув через спинку кровати, выпито ли вино, он остался сидеть на перине, свесив ноги и щупая поясницу, и заговорил глухим голосом:

– Вот на днях проводим тебя на службу… Ох, боже ж, как ширяет! – болезненно искривил он лицо.

– Давай отрубей напарю, Мироныч; опять простыл, – с готовностью засуетилась Дарья Ивановна, видя, что дело идет к миру.

– Напарь житных… Уйдешь ты на четыре года, может и «прощай» батьке не скажешь, – продолжал Нефед Мироныч. – А вернешься – гляди, и косточки батькины сгниют, и добро все пеплом за ветром пойдет. Вот я и хочу погутарить по-семейному. Куда ты думку больше держишь: в офицеры или по хозяйству пойдешь, когда, бог даст, отслужишь? А может, жениться хочешь, да таишься от нас с матерью? Одним словом, я за тобой давно примечаю: какой-то ты не такой стал, сынок, как летошний год, к примеру. Дуешься, таишь все от нас. Чем я тебя обидел? Говори напрямки, не бойся. Может, я на самом деле не так делаю и обижаю вас с Аленкой? Она с тебя примеры берет. Видал? Ушла и хоть бы слово сказала.

Он зашаркал по полу чириками, норовя надеть их на ноги, грузно встал и, принеся из горницы почти полную четверть, стал переливать в нее вино из стакана.

– Купил на проводы: мол, выпьем по-семейному. А ты и в рот не хочешь брат. Эх, Яшка, Яшка! Надеялся я на тебя, как на каменную гору, а выходит ты… тройку носишь, даже картуз не казацкий. Чуб даже… – он не договорил и понес четверть в горницу.

Яшка стоял у двери, опустив голову и гладя рукой по черной кашемировой своей фуражке. Настроение у него было и без того подавленное. Ему хотелось уединиться, еще раз обдумать свои планы и тогда уже поговорить с отцом окончательно. До призыва оставались считанные дни, надо было торопиться. Быть может, придется ехать в Новочеркасск к Оксане, если отец не согласится хлопотать об освобождении от военной службы. А он вот тянет за душу одними и теми же вопросами. Что ему отвечать? Ведь Яшка днем ясно сказал отцу, что не хочет итти на военную службу и просит его помочь откупиться, что он смотрит на жизнь своими глазами и устраивать ее будет по-своему. О чем же еще говорить, если отец не согласен с ним?

– Мы с вами, батя, не сговоримся. Сегодняшний день меня убедил в этом окончательно.

– День днем, а это вечер. В чем же мы с тобой должны сговориться? От службы хочешь увильнуть? – хмуро, но примирительным тоном спросил Нефед Мироныч и сел на табурет, прислонясь спиной к печке.

– Да.

– И чтобы отцы сынам не перечили?

– Да.

– И что б я брал в зятья всякую шантрапу?

– Не вы. Чтоб Аленка сама выбирала. Ей жить, а не вам.

– Так, так. Умные советы образо-о-ованного сына, – насмешливо протянул Нефед Мироныч. – Казацкие речи слышу, нечего сказать. И это говорит молодой Загорулька! – многозначительно поднял он палец и раздраженно загудел: – Страмотницкая душа! Может, отец должен за тебя спину гнуть, унижаться перед всякими, деньги давать, чтобы сына освободили от его святого долга, от службы?

Яшка надел фуражку, намереваясь оборвать этот бесполезный разговор, но задержался на минуту, посмотрел отцу в лицо острым взглядом и заявил:

– Вас исправит только могила, батя. Вы никогда не поймете меня, никогда не согласитесь со мной, а я тоже с вами не соглашусь. Скажите прямо: можете вы устроить опять так, чтобы меня не взяли?

Нефед Мироныч крепился. Он молча прошелся по комнате, заложив руки назад.

– Можете дать мне до отдела пять тысяч рублей? – продолжал Яшка, на всякий случай следя за ним, чтобы не ударил.

– Сколько?

– Пять тысяч рублей. Останусь – через два года верну вам десять тысяч… пятнадцать тысяч, если на то пошло! Дайте только мою долю.

Нефед Мироныч захохотал, подбоченившись, и весело прошелся по комнате.

– Из моего же добра – и мне тысячи. Ха-ха-ха! Я ему выделю пять тысяч, а он вернет – слышь, мать? – обернулся он к сидевшей на лавке Дарье Ивановне, – целых десять тысяч. А на другой день… Ох, уморил! – смеялся он, присаживаясь на кровать. – А на другой день к отцу прибежит: дайте, мол, еще, батя!

Яшка высокомерно тряхнул головой, натянул на лоб фуражку и гордо выпрямился, глаза его засверкали, и Нефед Мироныч не мог удержаться от похвалы. «Офицер! Генерал настоящий!» – подумал он.

– Я с вами не для смеха говорю, отец, – по-чужому строго сказал Яшка. – Пять тысяч, что вы дадите мне, останутся у меня, но я сделаю им такой приплод, что они через три года приведут мне не пять, а двадцать тысяч. Тридцать, если хотите знать! Дайте мне ваши двадцать тысяч, что без дела лежат в банке, и я на ваших глазах через два-три года сделаю из них двести! У вас же они приносят в год сотни дырявых рублей. Эх, вы, старый Загорулька! – усмехнулся он и, цокнув щеколдой, вышел.

Тут уж Нефеду Миронычу было не до смеха. Он нетерпеливо заерзал на перине, замигал глазами, обернулся к жене, как бы проверяя, не спит ли он.

– «Дырявые сотни». Пять тысяч, двадцать тысяч, двести тысяч… – повторил он слова Яшки. – Постой, как же это – двести тысяч? Откуда, каким родом? Нет, или он сумасшедший, или я дурак.

Он вскочил с кровати и закружил по комнате, босой, в длинной рубахе, выпущеной из-под жилета.

– Двести тысяч! Двести ты-ы-сяч! Шутка? Да это ж мир можно купить с потрохами!

На печке закипел чайник, брызгая на раскаленную плиту. В комнате запахло сырой глиной, паром. Дарья Ивановна отставила чайник в сторону, спросила:

– Сейчас запарить отруби, Мироныч?

– Отвяжись с отрубями своими!

– Ты ж сам велел, житных, еще сказал.

– Да пропади они пропадом, житные, пшеничные и какие там еще! – рассердился Нефед Мироныч.

Бросив взгляд на дверь, где только что стоял Яшка, он опросил:

– Ты слыхала?

Дарья Ивановна насыпала отрубей в макитру.

– Ничего я не слыхала, а отрубей я все одно запарю.

– Ой, боже ж наш милосердный, – обхватил Нефед Мироныч голову и сел на кровать, – и на что ты сотворил эту породу дурную, непонятливую? Она не слыхала!

– Про двести тысяч слышала, не позакладывало, – невозмутимо ответила Дарья Ивановна.

– A-а, слышала? Но ты их в руках не держала, тысячи эти, и ты ничего не понимаешь! Двести тысяч – за три года. А? А я в хороший год две тысячи беру. Господи, да что ж это делается? Нет, брешет, улестить хочет. Обманет, истинный бог, обманет! Он хитрый, хитрый паршивец.

– Яшка не обманет, Мироныч!

– Не обманет? – как на пружинах, обернулся Нефед Мироныч в сторону Дарьи Ивановны и, помолчав немного, заговорил более спокойно, задумчиво, как бы рассуждая с собой: – Да-a. В таких делах отца не обманывают. Я знаю, об чем он толкует. И он это сделает. В жилу вытянется, а на своем настоит! Отмер на ветряке – настоял? Настоял. В лавке на свое повернул? Повернул. Косарей объегорил? Объегорил. Батька бил, сукин сын, а уж все другое непременно сделает. Этот заставит не токмо сотни бежать к нему во двор. Сами камни перед ним затанцуют вприсядку и обернутся в золото. Вот он какой, мой сын! – поднял он палец кверху и слегка ударил себя ладонью по голове. – А я… Эх, дурак старый! Пятиалтынный на целковый наживал и благодарил бога: «счастье». Ха! Какое это счастье?

Дарья Ивановна мало поняла, но почувствовала, что сейчас как нельзя лучше можно уговорить Нефеда Мироныча сделать так, чтобы Яшка остался дома, и не замедлила этим воспользоваться.

– Да, ему на службу, считай, через неделю надо! Может, на самом деле, отец…

Нефед Мироныч не дослушал ее.

– К дьяволу службу! Дураки нехай идут, у каких вилки капусты на плечах, а не головы. – Он подошел к Дарье Ивановне, расставив босые ноги, негромко сказал: – А наш сын не пойдет на службу. Слышишь? Это я говорю. Ни перед чем не стану, а откуплю такого сына!

– Не пойдет? Взаправду? А как же ты это сделаешь, Мироныч?

– Как? – Нефед Мироныч так же, как Яшка за несколько минут перед этим, гордо выпрямился: – Старый Загорулька купит всех! За тысячу… за пять тысяч! Но зато новый Загорулька будет покупать их за гривенник, и за это не только за версту картузы с белыми кокардами будут ломать перед ним; они деньгу в его кошель начнут поставлять и на часах возле него стоять будут! Это я тебе говорю, старый Загорулька! – высокомерно произнес он, слегка ударив кулаком себя в грудь. – Зови сюда Яшку!

4

Алена помогала бабке делать основу для пряжи. Сидя за новой прялкой, она то и дело придерживала колесо, тревожно ловила малейший шорох во дворе, ожидая, что вот-вот чуланная дверь на крыльце гулко распахнется, и из нее с воплями выбежит мать. Но на крыльце никто не показывался, в окне дома попрежнему мирно светился огонек, и лишь блеяние какой-то овцы в отарнике да сонливый лай волкодава нарушали тишину ночи. И снова она томительно вздохнула: «Уйдет он – тогда конец! Господи, хоть бы все хорошо обошлось!» В ее сердце все еще теплилась искра надежды на то, что Яшка останется дома.

У каганца, возле стола, шатаясь, пряла маленькая, высушенная, как гриб, старая Загорульчиха. Почерневшая от времени ее девичья прялка, казалось, вот-вот рассыплется: она тоже шаталась, скрипела в каждом соединении, и от одного древнего вида ее становилось тоскливо на душе.

Алена наблюдала, как проворно бабка выдергивала из кудели тончайшие волоски шерсти, как, слегка прищурясь, во-время замечала узелок на нити и убирала его, крутила нить двумя желтыми, словно воск, тонкими пальцами, часто поплевывая на них, и дивилась: прожила бабка три четверти века, а работает с ловкостью девушки, да еще на такой прялке, где почти все части перевязаны суровьем и ржавой проволокой.