Текст книги "Искры"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)
– Здравствуй. Куда так торопливо?
– В контору. Иван Николаич зачем-то вызывает.
– Вернись на шахту. После гудка зайдешь ко мне.
Ольга, не задумываясь, повернула назад.
Проходя мимо пивной, Чургин вспомнил, что нечего курить. Счистив с сапог липкую грязь, он открыл дверь и остановился на пороге.
Пивная была пуста из-за непогоды. В углу за столиком сидели только три подрядчика в брезентовых плащах. Перед ними стояли две бутылки с пивом, полбутылки водки и тарелка с вареными раками. При входе Чургина подрядчики засуетились, зашептались. Чургин услышал: «Пригласить обязательно».
Длинный, как жердь, подрядчик Кандыбин веселым баском воскликнул:
– A-а, Илья Гаврилыч! С нами за компанию глоточек согревательной.
Он услужливо подставил к столу четвертый стул, но Чургин медленно прошел мимо, к буфету, купил папирос и, точно никого не видел, не проронив ни слова, ушел.
Рослый и полный Жемчужников, залпом опорожнив кружку, поднялся из-за стола.
– Допивайте! Эта встреча обойдется мне в четвертную. Сейчас полезет в лаву и к чему-нибудь да прицепится, клянусь богом. Эй, хозяин, получи!
Сонливо наблюдавший за происшедшим толстяк хозяин вяло выбрался из-за буфета, подошел к столику, переваливаясь с ноги на ногу, как утка.
– Вы думаете, ему папиросы были нужны? Знаем мы эти «папиросы», – загадочно подмигнул он, а когда подрядчики ушли, с огорчением сказал жене: – Хоть заведение переводи в другое место. Вот занесло его, и все разбежались, как мыши от кота.
Как и везде в районе, на шахте Шухова подрядчики были полными хозяевами. Они сами нанимали и рассчитывали шахтеров, сами поставляли лес, инструменты для работы, сами торговали водкой в шахте, так как торговцев туда не пускали. Лишь рабочие подъемной машины и камеронов, откатчики коренного штрека и часть крепильщиков работали от конторы.
Чургин в свое время достаточно хорошо на себе испытал, что такое подрядчики, и вот, назначенный старшим конторским десятником по личному распоряжению Шухова, он решил выжить их с шахты. Строгий и требовательный, он вдвойне был требователен к подрядчикам; штрафовал их за каждое упущение, за торговлю водкой в уступах, за грубое обращение с шахтерами. Своенравный старик-подрядчик Ильин однажды не выполнил его требований. Тогда Чургин написал в контору, чтобы с Ильиным произвели расчет, приказал стволовому Митричу не пускать его в шахту и, собрав трех человек рабочих Ильина, осторожно навел их на мысль организовать артель. Старик Ильин перешел на другую шахту, а в его уступах стала работать артель.
Чургин вначале опасался, что штейгер или управляющий помешают его намерениям, но Стародуб ограничился тем, что потребовал об отстранении подрядчиков докладывать ему лично. Теперь почти каждый день на доске для объявлений появлялась фамилия какого-нибудь оштрафованного подрядчика. И по всей шахте пошли разговоры о Чургине.
Однако выжить подрядчиков сразу было невозможно; требовалось время, чтобы найти веские причины. И шахтеров привлечь в артели было не легко. Люди боялись стать хозяевами, работать без «начальства», а главное – никто не знал, как, где и на какие средства надо будет покупать все, что требуется для ведения шахтных работ.
Когда создавалась первая артель, Чургин заявил шахтерам, что сам будет руководить работами, а снабжать артель всеми материалами будет контора, и шахтеры согласились работать артельно. Но управляющий вызвал Чургина к себе и спросил, почему он впутывает контору в дела артели.
Чургин ответил:
– Единственно потому, Николай Емельяныч, что хочу избежать обвалов в уступах. Подрядчик Ильин крепил дешевыми стойками, карандашами. Всю его крепь надо заменить, иначе катастрофа неминуема.
– Гм… – Стародуб задумался. – В таком случае и остальные лавы надо перекрепить.
– Постепенно перекрепим и остальные.
– А подрядчики чем должны заниматься?
– Добычей. Управление кровлей я подрядчикам доверять больше не могу. Они посадят нам всю шахту.
– Но тогда таких подрядчиков надо гнать в три шеи!
– Вполне разделяю ваше мнение, Николай Емельяныч.
После этого разговора Чургину нечего было опасаться. Но оттого, что шахтеры начинали работать артелями, они не переставали быть рабочими Шухова, и материальное их положение продолжало оставаться на грани голода и нищеты. А Чургин хотел достигнуть большего – того, о чем ему однажды удалось прочитать в запрещенной книге. И он решил создать из надежных людей тайный кружок и начать всерьез учиться революционному делу. Как-то он намекнул об этом своему приятелю Семену Борзых, работавшему забойщиком, потом сказал ему о своих намерениях более определенно. Семен Борзых, сам кое-что делавший в этом направлении, одобрил его план, а в прошлом году познакомил его со своим родственником, иногда наезжавшим в гости из Новочеркасска.
Так Чургин сблизился с Лукой Матвеичем Борщем и стал получать от него советы и нелегальную литературу.
Теперь Чургин думал над тем, кого привлечь в кружок самообразования шахтеров. Перебирая в памяти фамилии учеников, он остановился на только что повстречавшейся ему откатчице Ольге Колосовой. «Бойкая шахтерка, молодая, из нее может получиться толк, – думал он, спускаясь в шахту. – Загородного можно, крепкий парень, кажется. Леона бы еще сюда!».
4
Откатчицы встретили Ольгу с удивлением:
– Уже смоталась? Ну, чего он наобещал?
– «Наобещал». Чургин завернул, а после гудка велел к нему зайти.
– Ну и дура! Штейгер-то побольше десятника. Счастье само в руки просится, а она десятника испугалась, – напустилась на нее подруга Анна.
Когда вдвоем со старой своей напарницей, вдовой Матреной, Ольга погнала вагон к стволу, та тихо сказала:
– Это хорошо, что Гаврилыч тебя остановил. Я слыхала, Дуньку-то, что на откатке, так же вот штейгер заманил, да и сделал, что хотел. Он, сказывают, охотник до молоденьких.
Ольгу точно ледяной водой окатили. Только теперь она поняла слова Анны, и ей стыдно стало за свою доверчивость.
– А зачем Илья Гаврилыч меня вызывает? Не будет же он про такое говорить с девкой.
– Чургин? Скажет! Этот все скажет, вот попомнишь мое слово. – Тетка Матрена остановилась и, пропустив мимо себя откатчика с порожним вагончиком, таинственно добавила: – Слушки ходят, девка, будто этот десятник по тайному нашему рабочему делу тут приставлен. Только боже упаси кому про это!
Никогда еще Ольга не ждала гудка с таким нетерпением, как сегодня. Она знала семью Чургиных, иногда бывала у Вари Чургиной и, тем не менее, стеснялась итти к старшему десятнику в контору. Ей непонятно было: неужели Чургин станет говорить с ней «об этом»? А если тетка Матрена права – и он сделает нахлобучку за то, что она, Ольга, хотела итти к штейгеру? «Да какое ему дело! Что он, отец? И что ж тут такого? Бабы много болтают, да не всему верь», – размышляла Ольга, подходя к конторе, и остановилась у окна.
В окно ей было видно, как Чургин, склонясь над столом, рассматривал чертеж. Вот он прикурил папиросу от лампы, на мгновение окутал лицо табачным дымом и стал что-то из записной книжки переносить на чертеж. Ольга ясно видела слегка изогнутый нос его, свисающие надо лбом прямые волосы, и ей почему-то вспомнился ее кавалер – помогальщик Мартынов. «Если бы Женька был такой!» – подумала она.
Ольга поступила на шахту недавно. Бойкая и работящая, она за короткий срок стала заправской шахтеркой, но жила бедно. Петрухин обещал перевести ее на другую работу, увеличить жалованье до шестидесяти копеек за упряжку вместо сорока и велел зайти к нему после работы за запиской к подрядчику. Не подозревая ничего худого, она пошла, желая скорее иметь записку, и вот Чургин помешал ей.
– Я пришла, Илья Гаврилыч, вы велели, – робко сказала Ольга, войдя в конторку, и тихо прикрыла за собой дверь.
Чургин красным карандашом наносил на план шахты данные о продвижении уступов за последнюю неделю. Не отрываясь, он пригласил ее садиться, весело спросил:
– Ну, как жизнь молодая? Скоро ли на твоей свадьбе пьяным напьюсь?
– Как жениха найдете, так и напьетесь, – присаживаясь на табурет, бойко ответила Ольга. – Только женихи нынче повелись такие, что и гостям ничего не останется, все сами вылакают.
Чургин рассмеялся.
– Вылакают, говоришь? А мне одну чарку – и в стельку пьяный буду.
– Вы же не пьете.
– Нет, выпиваю.
– Ну, а если выпиваете, так я с женихом на водку не заработаю. При вашем росте… – она постеснялась договорить: «ведро водки надо», но по добродушному лицу Чургина видела, что он понял это, и ей стало неловко за свою шутку. «Вот дура, ляпнула, а теперь он что подумает?» – мысленно пожалела Ольга.
– Значит, ведро надо по моему росту? Это ты зря.
– Да я и не говорила так!
– Уж на чарку как-нибудь заработаешь. Кстати, тебе, кажется, штейгер хорошую работу и прибавку обещал? Или так, болтает? Хотя такой… – он свернул чертеж в трубочку, положил его в шкаф и, взяв со стола толстый карандаш, стал чинить его маленьким ножичком. – Такой негодяй зря обещать не станет, – проговорил Чургин, не глядя на Ольгу, – особенно девушкам. С мужчин он просто деньгами берет. Ты знала об этом?
Ольга почувствовала, как по телу ее побежали мурашки, точно к нему кусок железа холодного приложили, потом ей стало жарко. Она опустила голову.
Круглая сирота, выросшая нянькой возле люльки с чужим ребенком и ведра с половой тряпкой, она пришла на шахту с единственным желанием заработать на кусок хлеба и как-нибудь дожить до такой спасительной поры, когда найдется хороший человек и она обретет свой семейный угол. Но и на шахте счастье не улыбалось. За сорок копеек она ежедневно перевозила шесть железнодорожных вагонов угля, и для того, чтобы купить теплую кофточку на зиму, должна была месяц жить впроголодь. А ей хотелось купить себе гетры, сделать хорошую юбку, кофточку, такую, как сделала Анна, – дорогую, из тонкого шелковистого батиста. Теперь она знала, какой ценой заплатила Анна за кофточку.
– Я никому не делала зла, – сказала Ольга тихо. – Так почему же мне не дают спокойно заработать на несчастный кусок хлеба? Разве я виновата, что мне хочется есть?
Чургин вздернул брови, взглянул на карманные часы, потом ответил:
– Не то говоришь, Ольга. «Никому зла не делаю». Ну и что же? Зла не делаешь, вагонетками ворочаешь не хуже мужика, богатства хозяину добываешь. А тебя вот возьмут да и прогонят с работы.
– Как это «прогонят»? – испуганно спросила Ольга. – За что?
Чургин убрал со стола бумаги, оделся и собрался уходить.
– За что прогонят, спрашиваешь? А так – за здорово живешь. Они ведь хозяева, а вас тыщи таких. Кого захотят, того и возьмут на работу. Пошли! А то сын спать ляжет. Ты видала моего сына? Герой! Красненький такой, маленький, как перчик.
– А вы дочку ожидали, Варя говорила.
– Это я так говорил, чтоб Варе нравилось, а в душе сына хоте-ел, – протяжно произнес Чургин, запирая конторку.
Ольга улыбнулась. Странно было слышать от Чургина такие речи. В представлении всех он был такой суровый, грозный, а вот разговорился, точно после хорошей чарки. И она опять вспомнила о Мартынове: «Если бы Женька был такой. Счастливая Варя!» И Ольга не заметила, как у нее улеглась тревога, с которой она шла сюда, к старшему конторскому десятнику.
Они вышли на улицу. Кругом густела ночная темень. Дождь как будто немного унялся, но облака спустились ближе к земле, и из них, как через сито, продолжало моросить.
Блуждая в темноте, где-то над шахтой, над поселком тревожно перекликались гуси.
Изредка возле шахтных построек вспыхивала чья-либо коптилка и сейчас же скрывалась.
– Темновато маленько. Не заблудимся, как думаешь, Ольга? – спросил Чургин.
Он шагал крупно и то и дело предупреждал:
– Лужа. Держись за мной.
– Неужели вы что-нибудь видите, Илья Гаврилыч?
– Ничего. Но пытаюсь.
Несколько минут шли они молча. Под ногами шумно чавкала грязь, струями брызгалась вода, обдавая одежду. Вдруг Чургин остановился, и Ольга головой коснулась его спины.
– Господин Чургин, кажется? – послышался голос штейгера.
Ольга вздрогнула и притаилась за спиной Чургина.
– Да. Я вам нужен?
– Нет. А это кто за вами прячется? – спросил Петрухин, подсвечивая лампой. – A-а, так, так…
– Вы разве знакомы? – Чургин отошел в сторону, показывая Ольгу.
– Гм… Нет, конечно. А впрочем, на шахте всякие работают, может и встречались. Покойной ночи, господа, приятных снов! – бросил Петрухин язвительно и исчез.
– «Всякие». Потаскун проклятый! – обидчиво сказала Ольга.
– Кто-то еще! Посмотри – не узнаешь? – шепнул Чургин.
Навстречу шла небольшого роста, девушка в белом платке. На секунду она остановилась, как бы решая, итти или не итти дальше, и неожиданно шарахнулась в сторону.
– Анна! Это ты? – вполголоса спросила Ольга, но девушка не откликнулась.
– Анна, постой! Анна! – крикнула Ольга, в первое мгновение еще не понимая, в чем дело, потом с грустью проговорила: – Эх, дура!
Постояв немного, она решительно двинулась вслед за откатчицей.
Чургин долго разминал папиросу, пока не изломал, и, швырнув ее в грязь, быстро зашагал к конторе.
– Иван Николаич у себя? – обратился он к маленькому бородатому привратнику.
– Только что ушли.
Чургин подошел к нему, тихо спросил:
– Кто у него был сейчас, Епифаныч?
Привратник оглянулся по сторонам, таинственно зашептал:
– Девка какая-сь, Илья Гаврилыч. Они у него через день да каждый день.
«Нет, я обязан доложить управляющему», – сказал себе Чургин. Выйдя из конторы, он постоял немного, все еще думая о штейгере, и, вспомнив, что сегодня должны были пустить новый насос в камеронной, направился к шахте.
Глава третья1
Леон пришел к Чургиным, когда Вари не было дома, и ему пришлось немного подождать ее. Поставив в коридоре свой сундучок с пожитками, он вышел на улицу и осмотрелся.
Вот он и на шахте – той самой, одно упоминание о которой вызывало у людей страх. И он с нетерпением стал рассматривать деревянное надшахтное здание и венчавший его копер с молоточками, огромный, уходивший в небо бугор породы, окутанной беловато-синим дымом, четырехгранную каменную трубу, штабели леса, бунты угля, рабочие домики, конторские казармы. Все это находилось на виду у него. И странно: во всем этом он не видел ничего страшного. Все было так обыкновенно и так спокойно стояло на своем месте и ничем не поражало, что он с недоумением заговорил сам с собой:
– А рассказывали: «шахта». Ну, высокая труба из камня, такие же, как и у нас в хуторе, постройки вон разные, и каланча какая-то с колесами и молоточками, – перевел он взгляд на копер и посмотрел на породу. – Гора только какая-то чудная: в дыму вся и горит. И угля много. Кундрючевке на весь век хватило бы. А хаты – как наши землянки, только еще бедней, и черно кругом от сажи. А эти, длинные, похожи на конюшни, – озирался он на казармы.
Леон повеселел. К великому своему удивлению, он почувствовал такое душевное спокойствие, как будто он не на шахту приехал, а на базар в станицу, где все стало привычно и понятно до мелочей. Тревоги его исчезли, тяжесть, с которой он уехал от Оксаны, прошла, и ему стало смешно, что он боялся этой злосчастной шахты. И – непонятное дело – у него сразу сместились масштабы. Кундрючевка казалась ему сейчас такой далекой и маленькой, и уехал он будто из нее так давно, что она даже не влекла к себе. Что-то близкое и большое почувствовал и увидел он в шахте и проникался к ней, к ее людям, ее сооружениям каким-то необъяснимым уважением.
Варя появилась неожиданно, так что Леон и не заметил – откуда. Еще издали она обрадованно сказала:
– Приехал-таки? А я думала, ты ни за что не расстанешься со своей Кундрючевкой. Ну, здравствуй!
– A-а, молодая мамаша! – заулыбался Леон, идя навстречу сестре. – И не писали… Ну, здравствуй, сеструшка! С кем же тебя: с девочкой или с парнем? Илюша хвалился: мол, девочку ждем.
– Парень. Мал ростом покуда, но в отца будет, по всему видать.
– Значит, в начальники выйдет.
– О, тут он такой начальник – не дай бог. Всей казарме покою не дает.
– А большой начальник на работе? Он когда приходит?
– На работе. Приходит так, что я думаю в шахту подушку ему отнести; я его совсем не вижу. Проснусь – лежит на кровати; а когда пришел – не знаю.
Чургины жили в казарме. Казарма была разделена длинным коридором. По одну сторону его было несколько квартир, по другую – две огромные комнаты для холостяков-одиночек, но в них жили и семейные.
Как и у соседей, квартира Чургиных состояла из одной небольшой комнаты. Справа от входа возле глухой стены была печь с коробом. Дальше от нее, в углу, завешенная длинным цветным пологом, стояла кровать; на ней, между разведенными половинками полога – розовое тканевое одеяло, стопка подушек в синих наволочках. Слева от входа, в углу, – шкаф для посуды; дальше, между двумя окнами, стол под серой клеенкой. В четвертом углу, против кровати, – иконы, завешенные с боков полотенцами, подвязанными голубыми бантами; под ними – угольник, покрытый белой вязаной скатертью. И, наконец, между угольником и кроватью, у третьего окна, – бамбуковая этажерка с книгами. Не очень-то богатое было убранство квартиры у Чургиных.
Леон был немного разочарован. Он ожидал, что у Чургина, если и не такие хоромы, как у Оксаны, то, по крайней мере, большая, просторная квартира, а оказалось, что тут негде поставить даже вторую кровать. И он еще раз увидел, как далека Оксана от его родных и даже от Чургиных. Но ему не хотелось говорить сейчас об этом, и он только бегло несколько раз посмотрел на этажерку и сказал:
– Ничего квартирка, для двоих хватит.
– Хватит и для четверых, считай! Ты же насовсем, я думаю? – спросила Варя из-за полога, где укрылась кормить ребенка.
– Собирался не в гости, а как получится – не знаю.
Раздевшись, Леон умылся с дороги, причесал волосы.
Еще раз глянув в окно, на шахту и ее окрестности, он подошел к этажерке и стал рассматривать книги. Он брал их осторожно, медленно листал страницы и бережно ставил на место.
Варя готовила обед, расспрашивала о родных, о знакомых, интересовалась, кто из ее подруг вышел замуж и за кого, и Леон только успевал отвечать. Потом он сказал:
– А ты знаешь, откуда я сейчас приехал? От Аксюты – Ксани теперь она стала. У нас и имен таких нет в хуторе.
Варя похвалила его, что он навестил Оксану.
Леон улыбнулся.
– «Навестил», – виновато повторил он. – Работу искать ездил в Черкасск, да ничего не вышло, вот и очутился у вас.
Варя широко раскрыла глаза от удивления. Она была старше его на два года и хорошо знала его характер – настойчивый, твердый. А он вот, решив ехать на шахту, повернул к Оксане. И Варя только покачала головой.
– Так ты можешь и с шахты повернуть куда-нибудь, будешь скакать с места на место, – сказала она с упреком.
– Отсюда некуда скакать, сестра! – тем же виноватым голосом проговорил Леон. – Выгонят, тогда дело другое.
Леон успел вдоволь наговориться с Варей, у него давно слипались глаза, но ему хотелось дождаться зятя, и он не ложился, да и в казарме, в холостяцкой половине, был такой шум, что свежему человеку не скоро бы удалось уснуть.
Часов около девяти дверь тихо отворилась, и в комнату скорее втиснулся, чем вошел Чургин. Леон, читавший журнал «Нива», обернулся, пристально посмотрел на него. До пояса мокрый, в больших сапогах, с лампой-бахмуткой в руке, он стоял, как великан, головой касаясь притолоки дверей; на его широких брезентовых шароварах блестели мелкие частицы угля. Леон заметил, что зять похудел, скулы его резко обозначились; нос изогнулся по-орлиному, но голубые глаза попрежнему смотрели ясно, и было в них, глазах этих, в этой просторной черной одежде, в том, как он стоял, прямой, суровый, что-то сильное и неистощимое. «Да, немного ходит таких по земле! После него и чертополох не подымется», – подумал Леон.
– A-а, да тут с гостями! – тихо промолвил Чургин и устало улыбнулся. – А я только сегодня вспоминал о Кундрючевке, о тебе. Вот привязали, думаю, парня! Ну, молодец, брат, что решился.
– А тебя где это привязали до девяти часов? – шутливо спросила Варя. – Вот, Лева, полюбуйся им: с пяти часов утра на пирожке с огурцом. Пропасть можно от работы такой.
Чургин поставил лампу за печку, достал карманные часы и сверил их с будильником. Карманные показывали без четверти девять, а будильник – восемь.
– Во-первых, милая, не до девяти, а до восьми по твоим часам, а во-вторых, не на одном пирожке, а на четырех. – Он завел будильник, поставил стрелку по своим часам. – Ну, а теперь будем считать, что я дома уже сорок пять минут.
– Считай, считай, может начальство упряжку лишнюю присчитает.
Чургин умылся, переоделся за пологом и умиленно заглянул в люльку.
– Не захотел отца ждать, красный перчик? – тронул он одеяльце, но Варя прогнала его от люльки, чтобы не разбудил малыша. – Ну, здоров, брат, теперь руки чистые, – подошел он к Леону. – Как же это ты решился? А я тут лебедку делаю специально, чтобы поднять тебя на-гора из хутора.
Варя гремела тарелками, накрывая на стол. Отдав Чургину привезенное Леоном письмо, она как бы между прочим сказала:
– А ты спроси, как он «решился» и куда направился. Ехал к нам, а попал к Оксане.
Чургин улыбнулся и стал читать письмо, которое Лука Матвеич передал через Оксану.
Лука Матвеич писал:
«Кажется, я устроился пока сносно. Живем значительно лучше, гуляем, готовим уроки с молодыми. Купил интересные книги и сам от них молодею и набираюсь сил. Как вата жизнь? Занимаешься ли самообразованием? Рекомендую почитать Левитского в „Русских ведомостях“, статью И. Т-на в „Новом слове“. Подробнее поговорим позже. Учи людей и учись прежде всего сам. Это главное».
– Стреляный воробей, – с удовольствием проговорил Чургин и, что-то записав в книжечку, бросил письмо в печь.
– Видать, хороший знакомый. Что ж ты так с письмом? – опросил Леон.
– Очень хороший знакомый, брат, – серьезно ответил Чургин.
Варя хотела сказать немного ясней:
– Это самый настоящий… – но Чургин холодно посмотрел на нее и повел расспросы о хуторе.
Леону не понравилось это. «Нехорошее письмо, что ли, что они так переглядываются?» – подумал он.
За столом Леон рассказал о всех событиях в Кундрючевке, о побоях, нанесенных Загорулькиным Игнату Сысоичу, и, наконец, заговорил о том, о чем только своим и можно было сказать:
– Ну, я хотел расквитаться с Загорулькой за все, да не нашел его. Тогда мы со Степаном запалили сарай и амбар. Амбар не загорелся. Когда прибежали к ветряку, чуть не попались – человек какой-то наскочил. Оказался Семка, работник. Так он сам полотно на крыльях запалил, молодец.
– Тушили дружно?
– Так, абы свое не загорелось. Многие потихоньку хвалили: мол, хорошо сделал кто-то, а кто – поди узнай. Но Яшка, кажется, знает. Так и сказал: «Чепуха. Лобогрейка, сеялка, сарай, ветряк – на полтыщи, не больше. Я б таким поджигателям заднее место набил за то, что не умеют палить». Видал такого сына?
– Он пишет Оксане?
– Два письма прислал. За ней там Виталий Овсянников увивается здорово. Спорит все с Ульяной Владимировной, а Оксана называет его домашним революционером. Что это за люди? Она толковала: мол, это политики, против царя идут.
Чургин улыбнулся.
– Потом побеседуем. Против царя – правильно. Но из Овсянникова революционера не получится, мне… – он хотел сказать «Лука», но сказал: – Оксана рассказывала о нем. Горяч слишком и не туда смотрит. Конечно, и попа из него не получится, это бесспорно.
Проснулся Чургин-маленький. Чургин-большой подошел к люльке, нежно заговорил:
– A-а, не желаем мокрым лежать? А еще шахтер! Ай-я-яй… Мать! – стал он будить жену, прикорнувшую на кровати.
Варя торопливо встала.
– И не спала, кажется, а не слыхала… Давно проснулся?
– Желторотые мамаши всегда так: и не спят – и не слышат. Дай сухую пеленку.
Пока Варя кормила малыша, Чургин привел люльку в порядок: разостлал чистую пеленку, взбил подушку. В это время пришли два человека. Один из них, в шляпе, в пенсне и черном осеннем пальто с бархатным воротником, был доктор Симелов, второй, в теплой тужурке, в сапогах и картузе, – шахтер Семен Борзых.
Чургин познакомил с ними Леона, взял с полки том Пушкина и сказал Леону:
– Почитай-ка, а мы поговорим о наших делах.
Леон взял книжку и сел к лампе. Через минуту до него донесся приглушенный голос Чургина:
– Лука приобрел новую литературу и пишет, что дело у него идет на подъем: собираются, читают. Советует и нам почитать народнические выдумки Левитского и статью Ульянова.
«О чем это они?» – подумал Леон и, не поняв ничего из разговора Чургина с гостями, стал читать «Евгения Онегина». Услышав во время чтения слова «народники», «кружок шахтеров», «арифметика», «русский язык», он решил, что речь идет об открытии на шахте народной школы.
Когда гости ушли, Варя постелила на полу рядом с печкой тюфяк, положила две подушки, одеяло, и Чургин с Леоном легли спать.
– Что это за люди были? Это самые и есть шахтеры? – спросил Леон.
– Один – шахтер, другой – из моих городских знакомых. Слышал наш разговор?
– Немного, но почти ничего не понял. Чудные какие-то слова – «народники». Что за люди?
– Народники? Были такие. Хотели мужика просветить и против властей поднять. Не туда смотрели, не там искали, не так думали.
– Не понимаю.
– Тогда слушай, брат… – И Чургин стал тихо рассказывать Леону о народниках.
Печка горела жарко. От раскаленной плиты беленый дощатый потолок казался лилово-розовым, и от этого в комнате стоял приятный, успокаивающий полумрак.
А под утро Чургин на носках ходил по комнате и одевался на работу.
2
Несколько дней Леон ничего не делал. Он бывал на шахте, присматривался к ее сооружениям, к людям, к их работе и ничего не находил для себя подходящего. И тут у него явилось сомнение: а сможет ли он вообще что-либо делать на шахте? Кому он нужен здесь, среди этих чужих, незнакомых ему людей? Кто захочет учить его шахтерскому делу?
С этими беспокойными думами возвращался он как-то домой.
День выдался пасмурный, но морозный. На улицах было безлюдно. Сверху, из серой мглы, медленно опускались на землю пушистые снежинки.
Леон шел по поселку Растащиловке и мельком рассматривал редких встречных ребят. Промокшие в шахте и черные от угля, одетые в жалкие, нищенские лохмотья, они почти бежали, торопливо перебирая обутыми в чуни ногами, спотыкались о кочки, и на них гремела обледеневшая одежда. У каждого из них в руках или на шее болталась лампа-бахмутка, некоторые несли подмышкой кусок угля или обрезок рудничной крепи. Ни с кем не задерживаясь, не разговаривая, они еще издали сворачивали к своим землянкам и быстро исчезали в них, как в норах.
Леону хотелось зайти в эти землянки, взглянуть, можно ли в них согреться и высушить одежду. Многие дворы были без ворот, в окнах многих домишек вместо стекол торчали серые и красные подушки. Ни в одном дворе не было видно ни курицы, ни поросенка, даже собаки не попадались на глаза.
И Леона охватила тоска. Жалко и обидно было смотреть на людей, на их захудалые жилища, и ему опять вспомнились распространенные слова: «Шахтер – это последний человек». Завтра, быть может, и он станет таким – шахтером.
Он ускорил шаг, стараясь больше не смотреть ни на поселок, ни на его обитателей. А когда поднял голову, перед ним была угрюмая, пустынная степь, уходившая в хмурые осенние дали. Вся она была покрыта рудничными буграми, испещрена выемками и железнодорожными насыпями, и только редкие зеленые полоски озими да маячившие кое-где небольшие скирды напоминали, что и здесь ходили пахари и сеяли зерно.
Дул легкий степной ветер. Через поле по-заячьи прыгал сухой куст перекати-поля. На пониклых, потемневших стеблях подсолнечника щебетали одинокие зяблики.
Леон смотрел в степные дали, на яркозеленые островки озими, и сердце его сжимала тоска. Давно ли степь была единственной отрадой его, его надеждой, смыслом его жизни? И вот его прогнали с нее – молодого, полного сил и здоровья. Никогда больше он не будет пахать ее, и щупать руками, и дышать ее пряными запахами; никогда не увидит теперь, как зажигаются и горят над ней утренние зори, не услышит, как поют птицы. В землю он должен лезть, под степь эту неоглядную, и там искать свое счастье.
С тяжелыми думами, угрюмый вернулся Леон на шахту.
Недалеко от казарм из переулка вывалила шумная ватага молодежи. Приговаривая и приплясывая на дороге, шахтеры и шахтерки суматошно кружились перед гармонистом, подбрасывали вверх подушки, размахивали простынями, вышитыми полотенцами.
Леон холодными глазами посмотрел на эту ватагу и остановился, нетерпеливо ожидая, пока она пройдет.
Улицу пересек низенький шахтер-старик с бородкой под козлика.
– Вот она, шахтерская свадьба! Видал, парень? – крикнул он Леону, кивая головой в сторону свадебного шествия. – Эка носятся, паралич их!
Высокий худощавый парень с гармошкой в руках и с красной бумажной розой на картузе играл плясовую и то и дело выкрикивал:
– Давай, давай, шилохвостки чертовы!
Завидев Леона, он прекратил игру, поднял голову и загорланил:
– Лева! Братуша!
Леон узнал Ивана Недайвоза – двоюродного племянника Игната Сысоича.
Иван Недайвоз по-пьяному расцеловался с ним и, заметив старика-шахтера, крикнул:
– А, козлиная бородка! Рюмочку! Эй, дружка-а!
Женщины обступили Недайвоза, ругаясь, что он не играет, но он снял с плеча ремень, передал Леону гармошку и перекричал всех:
– Не орите, дуры чертовы! А ну, братуха, наддай им, шилохвосткам пьяным!
– Да я ж… я с утра дома не был, – пробовал Леон отговориться, но подвыпившие женщины и девушки уже тащили его на дорогу, тормошили, чтоб играл, а какая-то дебелая молодуха, с бумажными красными цветами на голове и сама краснощекая, заслонившись простыней, что-то пошептала ему и вдруг поцеловала:
– Сладкий! Дружка, рюмочку!
Леон не знал, что ему делать.
Ряженая в мужское баба, на ходу наполняя рюмку, подбежала к нему с графином.
– Покорнейше просим, красавец-удалец, за невестушку, да сватушку, да за рябого телятушку!
Леону ничего не оставалось, как выпить. А через минуту он огласил улицу звуками гармошки, и веселая толпа пошла, закружилась в неистовом плясе, и впереди всех плясал старик-шахтер с лампой в руке.
Иван Недайвоз одобрительно хлопал Леона по плечу, что-то говорил ему, но Леон ничего не слышал. Одна девушка подошла к нему, громко сказав над ухом:
– Сыграй какую-нибудь песню, а то они упадут скоро от пляски.
Леон искоса посмотрел в ее усталые голубые глаза и заиграл старинную песню.
То была Ольга.
На другой день, одевшись в шахтерский костюм Чургина, Леон пошел на работу.
Была гололедица. Разыгравшийся к рассвету ураганный ветер срывал с крыш, точно пушинки, ветхие доски и железные заплаты, швырял их на землю и громом гремел по улице. Ледяная крупа немилосердно била в лицо, в глаза; ветер, пронизывая насквозь одежду, валил с ног.
