Текст книги "Искры"

Автор книги: Михаил Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)

– Послушайте, сосед, каким образом оказалось у вас мое пианино?

Яшка спокойно достал расписку и молча показал ее старому помещику.

Френин удивленно посмотрел на свою подпись, на Яшку и развел руками:

– Гм. Как же это так? Ведь инструмент стоит пятьсот рублей. Меня одурачить, а? – и обратился к Оксане: – Вот вам и Яков, любимец мой! Каков?

Немного спустя приехали тучный, с большими черными усами помещик Чернопятов с женой, длинный, как жердь, отец Дионисий с маленькой попадьей, дородный окружной атаман с красивой брюнеткой – дочерью.

Все знали, что у Яшки гостит племянница помощника наказного атамана, и потому все говорили Яшке что-нибудь приятное, а с Оксаны не спускали глаз. Яшка не знал, как принимать таких гостей, но Оксана непринужденно распоряжалась всем, и скоро все почувствовали себя так, как будто бывали здесь уже много раз.

Яшка был щедр и старался напоить и накормить гостей, как только мог, и все подмигивал Алене, Усте, Андрею, чтобы больше подавали на стол, меняли пустые бутылки. Гости вели себя запросто, пили и ели хорошо.

После обеда сидели в гостиной. Оксана, аккомпанируя себе, пела романсы. Один старинный романс спел с ней дуэтом отец Дионисий. Френин махал рукой и подпевал, а совсем охмелевший атаман то и дело порывался плясать и все падал.

Незаметно подошла ночь.

Последним уезжал Френин. Поддерживаемый Яшкой под руку, он еле стоял на ногах и дребезжащим голосом кричал с веранды кучеру:

– Василий, ты что бросил меня, мошенник, а?

Василий, здоровенный мужик с квадратной черной бородой, сидел на козлах невзрачного фаэтона, натянув вожжи и как бы сдерживая лошадей, хотя они опустили головы и рады были стоять так до рассвета.

– Я вас давно поджидаю, барин.

– Поджидаешь? Ах ты, с-сукин… Василий, голубчик, дай я тебя ударю!

Василий знал, что за оплеуху от барина последует награда, но особенного желания подставлять лицо под его руку не выказывал. Встав с сиденья, он хотел помочь пьяному старику взобраться в фаэтон, но Френин назойливо бубнил:

– Голубчик, один только раз! Разочек!

– Сосед, ну, это уж не того, – сказал Яшка.

– От-станьте, – бормотал помещик. – Василий, негодяй ты эдакий, ну, один раз! Иначе не поеду. Я не еду, Яков! Остаюсь у тебя ночевать! – крикнул он.

– Очень рад, дорогой сосед.

Но в следующий миг Френин со всего размаху дал кучеру оплеуху.

– Вот спасибо, голубчик! – удовлетворенно сказал он и бросил обычное: – Стакан водки за мной.

Андрей стоял в стороне, тонкий, сумрачный, и ему хотелось дать оплеуху самому барину. «Старый хрыч! Жаль, что ты помещик, а то я отучил бы тебя от этой забавы», – подумал он. Но кони ленивой рысцой уже выкатили фаэтон с Френиным со двора, и Андрей закрыл ворота.

Проводив гостей, Яшка предложил Оксане и Алене покататься на лодках. Когда шли к речке, он шепнул Андрею: «Ты с Аленкой как-нибудь того, отстань от нас».

Оксана не заметила, были ли лодки днем, но Алена знала, что их днем не было, и спросила Андрея, где он раздобыл их.

– Не спрашивайте, Алена, – с усмешкой сказала Оксана, – тут скоро лошадей научат танцевать.

– А что ж? И научим, – самодовольно заявил Яшка.

3

На реке было тихо. Яшка и Оксана плыли в лодке. За кормой живым серебром блестела и переливалась лунная дорожка. За камышами, на берегу, темнела стена леса, над водой кое-где задумчиво склонились вербы. Оксана посмотрела по сторонам, сказала:

– Красивые места вокруг вашего имения будут, Яков.

– Они уже есть, Оксана, – отозвался Яшка, налегая на весла так, что лодка шла рывками, – и места, и имение.

– Здесь кто-нибудь жил прежде?

– Мужик один. Землянка была на месте моего дома.

Оксана, живая и быстрая, поворачивалась то в одну, то в другую сторону, всматривалась в белую ночь, в темные деревья, вдыхала в себя влажный, пахнущий водорослями воздух и восхищалась:

– Замечательно! У вас превосходный вкус.

Яшка смотрел на нее и думал: «У меня превосходный вкус. Да будь у меня достаточно денег, я бы райский уголок сделал тут для тебя, моя дорогая. Но у меня не скоро будут лишние деньги. Да и ты не скоро станешь моей, это я чувствую», – мысленно разговаривал он с Оксаной.

Легкий хмель кружил ему голову. Ему хотелось смеяться, хотелось сидеть возле Оксаны и чувствовать тепло ее тела, ее дыхание, но он умел владеть собой и только смотрел на нее и улыбался.

– А красивая вы, Оксана! – сказал он наконец. – Я не знаю, что там будет у меня дальше, но у вас может быть все, что вы захотите. Прикажите, к примеру, чтобы вон те дубы, – кивнул он на лес, – росли возле моего крыльца и они будут завтра же стоять там.

– Приказываю вам думать, прежде чем говорить небылицы, – ответила Оксана.

– Напрасно вы так говорите, Оксана. Я ни одного шага не делаю, прежде чем не подумаю.

– Могу еще и не то сказать вам. Прежде всего, перестаньте любоваться собой.

– Я не собой, а вами любуюсь. Еще что?

– Ничего. Хватит с вас.

– Говорите все, а то будет поздно.

– Никогда не будет поздно, если вы будете таким самоуверенным.

Яшка бросил весла, достал папиросы.

– Я могу быть любым, каким вы пожелаете, Оксана, – недовольно сказал он. – Но не обращайтесь со мной так, как вы обращаетесь сейчас, иначе будет поздно. Через год будет поздно, если на то пошло.

– Ха-ха-ха! – звонко рассмеялась Оксана. – Даже срок знает. Удивительно точный расчет. Смотрите не ошибитесь.

Закуривая, Яшка почувствовал, как от злости дрогнули руки. «Я не выдержу такого разговора со мной!» – готов был он крикнуть.

Оксана осторожно подошла к нему, села на перекладину и взяла весла.

– Отправляйтесь на мое место, я сама буду грести. Обиделся, как гимназист. Не стыдно? – с насмешкой проговорила она и серьезным тоном добавила: – Вам еще много надо трудиться и учиться, чтобы стать равным среди тех, что сегодня были у вас в гостях. Это дружеский разговор, и вы не обижайтесь на мои слова. Уходите отсюда, я вам сказала!

Яшка поднял на нее мутные глаза и некоторое время исподлобья смотрел ей в лицо.

– Ох, и злая же вы! – с обидой сказал он. – Зачем вы прогоняете меня от себя? Или вы боитесь, что я…

– Ничего я не боюсь, Яков, потому что верю вам. Вы помните, что говорили мне в хуторе, в панском саду, когда убили сову? Я все помню. Но я не сова, этого вы никогда не забывайте.

– Оксана! – взволнованно произнес Яшка. – Почему вы так держитесь со мной?

– А мне так нравится, нравится… – нараспев заговорила она и не успела сказать больше ни слова, как очутилась в могучих объятиях Яшки.

Лодка закачалась из стороны в сторону, от нее покатились к берегу волны и тихо зашелестели камыши.

– Яков, причаливайте к берегу! – испуганно сказала Оксана, еле переводя дыхание после поцелуя.

Яшка отвернулся, ответил:

– Не могу. Не хочу.

Он наклонил вихрастую темноволосую голову и задумался. «Ну, почему она такая непонятная, крученая, эта Оксана? Что я должен ублажать ее, как мальчишка? Нет, Оксана, так дело не пойдет. Я люблю делать все честь-честью, серьезно, а не играть. За игру со мной можно здорово поплатиться», – мысленно проговорил он и, решительно взявшись за весла, подогнал лодку к берегу и вытащил ее из воды едва не до половины.

– Идите, Оксана Владимировна, – сказал он и устало опустился на траву.

Оксана продолжала сидеть в лодке. Вдруг над молчаливым лесом, над тихой рекой серебряным колокольчиком зазвучал ее сильный голос:

 
Ой да папироска, друг мой неразлучный.
Что же ты не тлеешь, что ты не горишь?
Ой да добрый молодец, убит горем, скучный,
Отчего не куришь, речь не говоришь?
 

Яшка тяжело вздохнул. «Не пойму! Ни черта не понимаю, куда она гнет и что думает», – с горечью сказал он себе.

Оксана, выйдя из лодки, села возле Яшки и продолжала напевать, но уже тихо, задумчиво.

– Оксана, – обратился к ней Яшка, – скажите мне честно, ведь мужик я в сравнении с вами?

Оксана приблизила к нему свое лице и, сверкая белками глаз, шутливо пропела:

 
Ведь я червяк в сравненьи с ним,
В сравненьи с ним,
С лицом таким,
С его сиятельством самим…
 

Яшка еле владел собой. Хмельной, раздосадованный, он готов был грубо схватить ее. Но он резко поднялся на ноги, сделал несколько шагов и, обернувшись к Оксане, сказал:

– Я люблю вас, Оксана, честно говорю. Так скажите и мне честно, прямо: противна вам моя любовь? Не бойтесь, я найду в себе силы притушить свои чувства, если они противны вам, – выдавил он сквозь зубы.

Оксана встала, оправила платье.

– Яков, вы говорите вздор, – серьезно произнесла она, но Яшке опять почудилась в ее голосе насмешка.

Он шагнул к ней, но тотчас отступил, опустил голову;

– Уходите, Оксана. Уходите от меня сию секунду, прошу вас, – угрожающе проговорил он, окидывая Оксану угрюмым взглядом.

Она подошла к нему, погладила по горячей щеке.

– У-у, бука! А мне не страшно! И я не уйду-у, – протянула она с детским лукавством.

– Оксана, ты же любишь меня! – воскликнул Яшка, хватая ее за руки. – Скажи только одно слово! Только одно!

– Скажу, но не сейчас.

Яшка привлек ее к себе, стал целовать, приговаривая:

– Оксана, родная моя. Неужели?..

Оксана вырвалась, отбежав в сторону, закрыла лицо руками и, постояв так немного, побежала по берегу речки.

– Ален а-а! Аленушка-а! – покатился по реке ее звонкий голос.

Яшка бросился за ней, расставив руки, как ветряк крылья, но вдруг остановился и закружился волчком, обхватив ладонями голову.

«Любит! Любит!» – кричало все в нем.

Утром Яшка спросил у Алены:

– Ну, так на чем же ты порешила?

– Еду на завод к Леве и обвенчаюсь там.

Яшка зажег спичку, прикурил папиросу и, задумчиво посмотрев на огонек, спокойно сказал:

– В этом нужды нет, сестра! Мы вот как сделаем: отправимся в хутор, я помирю всех вас с отцом, а остальное пойдет, как по маслу.

– Мне в хуторе нечего делать, – возразила Алена. – Раз батя так поступил со мной, обойдусь и без его благословения.

– Благословение на шее не виснет, но оно нужно для порядка, – сказал Яшка. – Я даю тебе слово, что будет все устроено чин-чином и вы поженитесь.

Алена недоверчиво посмотрела на него:

– С кем?

– С Леоном, конечно, – усмехнулся Яшка, – раз этот разиня Андрей упустил такую невесту.

Через час Яшка отвез Оксану на станцию.

Глава девятая

1

Свадьбу Загорулькины устроили на славу.

Три дня подряд на огромном дворе Нефеда Мироныча, как на мельнице, толпился народ. Три дня и три ночи прошенные и непрошенные гости ели и пили у Загорулькиных и гуляли, сколько душе хотелось, прославляли Нефеда Мироныча, весь род его, и все ходили то от Загорулькиных к Дороховым, то обратно, пели и плясали, кто как умел, притопывая седыми от пыли сапогами, наряжаясь – мужчины в женское, женщины в мужское и украшая себя, чем кому вздумалось.

Нефед Мироныч кричал на весь хутор:

– Пей, веселись, люди добрые! У Загорулькиных хватит на всех!

И Кундрючевка веселилась.

Яшка смотрел на все это и думал: а не слишком ли он щедро обставил в сущности не такое уж большое событие? Добро бы еще все это происходило на глазах у Оксаны, но к началу занятий она уехала на курсы в Петербург, не дождавшись свадьбы Леона.

Чургины приехали к концу свадебного пиршества. Яшка встретил их с радостью и с беспокойством: как посмотрит Чургин на него, на отца? Но Чургин смотрел на всех приветливыми, даже веселыми глазами, тепло поздравил молодоженов и подарил Алене красивый чайный сервиз. Яшка облегченно вздохнул. Ну, если уж этот непримиримый шахтер приехал в их дом, значит его, Яшкины, дела не так уж плохи. Но он любил знать все точно и решил выудить то, что ему надо было, у Игната Сысоича.

Улучив момент, он пожаловался ему:

– Не цените вы мою помощь, сват. И Алена теперь ваша, и земли отец дает вам, и денег, – всего. А вы и не спросите даже, кто все это устроил.

– И-и, Яша, сваток мой бесценный. Все я знаю, все чисто, и нечего спрашивать. Тебе Аксюта нужна? С дорогой душой. Хоть нынче за руки и под венец. Как тогда говорил тебе, так и сейчас. Как бы ж она не в Петербурге была! Да мы ее и оттуда вытребуем, если хочешь, и никто против моего слова не может стать, – говорил, еле ворочая языком, Игнат Сысоич.

– Сват Илья станет.

– Илюша? Ни в жизнь, это я тебе говорю! – ткнул себя в грудь Игнат Сысоич. – Я потолкую с ним. Хочешь, я его позову? Илюша!

К ним подошел Чургин.

– Сынок, зятек мой дорогой, – обратился к нему Игнат Сысоич. – Скажи этому дураку, свату Яшке: станешь ты промежду ними с Оксаной? А? Да с какой стати! Ну, скажи ему, окажи, – строго приказал Игнат Сысоич.

Чургин, поняв, о чем они говорили, пожал плечами:

– А чего ради я буду становиться между ними? Я еще чарку выпью, если дело до свадьбы дойдет, – по-простецки ответил он, и Игнат Сысоич торжествующе поднял палец:

– Во! Слыхал? А я тебе как говорил? Чтобы Илюша, зять мой дорогой! Да ни в жизнь! Эх, ты! – ткнул он Яшку в плечо и чуть не упал.

Яшка, притворяясь сильно пьяным, обнял обоих.

– Спасибо, вот спасибо! – проговорил он растроганно и воскликнул: – Эх, сваточки мои разлюбезные! Выпьем? Выпьем за Оксану – гордость нашего хутора, всей области Войска Донского! – А про себя подумал: «Посмотрю я потом, как вы откажетесь от своих слов. Душу вымотаю».

Разговор этот был в передней. А в горнице, за столом, пьяный атаман Калина распекал Нефеда Мироныча:

– Брешешь, кум, бог свидетель! Ты раньше как обзывал Левку? A-а, молчишь? Дурак ты, кум! Она его любит, Аленка? Любит. Если ты не отдал бы – убегла бы? Убегла бы и в тайности обвенчалась. А тебя палили два раза? Пали-или. Вот ты и раскинь пьяной своей башкой: надо ли натравлять на себя людей, чи лучше своего человека промежду ними, мужиками, завесть? Леон парень серьезный, может большими делами ворочать – дай только ему подмогу. А ты кочевряжился. Эх, кум, не умеешь ты государственные расчеты строить! Видит бог, ума у тебя для этого нехватает. Это я тебе говорю, – атаман и кум твой! Чья, к примеру, теперь родичка Оксана, племянница помощника наказного? Твоя родичка.

– Сам знаю, все знаю, кум. Ты чисто как шило все одно: подкалываешь и подкалываешь, – недовольно гудел Нефед Мироныч.

– A-а, знаешь? Брешешь, сейчас только узнал. Яшка тебе открыл глаза. О-о, у тебя это не сын, а сундук с золотом. Налей м-мне за умные речи. Стакан налей, а не рюмку!

В доме стоял такой шум, что его слышно было на улице, но Чургин уловил смысл разговора атамана с Нефедом Миронычем и сказал Леону.

– Калина учит старого Загорульку уму-разуму, советует приспособить тебя для кундрючевских дел. Чудаки! Сокола думают сделать вороном. Как ты думаешь, брат?

– Нужда велит сидеть с ними за одним столом. Ну, да это в первый и в последний раз.

Расставались Загорулькины с Дороховыми, как с дорогими людьми, а с Чургиным Нефед Мироныч даже расцеловался и с восхищением проговорил:

– Какой же ты крупный, сват! Ну чисто лейб-гвардеец его императорского Семеновского полка.

– Императорского величества, сват. Нельзя про государя не договаривать.

– Его величества, правильно, сват, спасибо за подсказку. А ты знаешь, как титуловать государя. Молодец, сват! Теперь и я скажу, что ты одной с нами души человек, – заплетающимся языком говорил Нефед Мироныч.

Поздно вечером Чургин встретился с Леоном в старой клуне за амбаром. Он расспросил о кружке, о Ряшине, потом достал спрятанную накануне связку книг и брошюр и отдал ее Леону.

– Тебе подарок Лука Матвеич велел передать, – сказал он при этом. – Тут книга Ленина «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?», его же «Задачи русских социал-демократов». Учти: Ряшин не тот человек, который нам нужен. Он экономист, оказывается, а с экономистами мы будем бороться решительно, как с изменниками марксизму.

– Об этом Лука Матвеич говорил на кружке, только я еще плохо понимаю, что к чему.

– Неправда, ты понимаешь, по письму видно было. Читай Ленина, и тебе станут еще ясней наши задачи. Народники теперь конченные люди. Ленин изобличил их как людей, тормозящих развитие нашего революционного движения. А вот с экономистами нам предстоит упорная борьба. Эти люди тянут рабочее движение назад, проповедуют отсталые методы борьбы.

– Недавно Ряшин читал нам газету «Рабочая мысль». Там говорится, что борьба за экономическое положение рабочих и стачки – «главный девиз рабочего движения». Я не знаю, что такое «девиз», но мне помнится, что Лука Матвеич говорил: главное сегодня для рабочего класса – борьба за политические права. Я так и сказал Ряшину. Ну, он заявил мне, что если, мол, я много понимаю, то могу уйти из кружка. Как думаешь, не собрать ли нам другой кружок?

Чургин подумал. Недавно Леон еще не знал, что такое рабочее движение, а вот говорит уже как старый кружковец. И Чургин одобрительно сказал:

– Ты прав, с Ряшиным вам придется скоро расстаться, в частности тебе и Ольге, если она там останется после твоей женитьбы, – добавил Чургин и спросил: – Кстати, она знает, что ты женился?

Леон не ожидал такого оборота разговора и смущенно, с неохотой ответил:

– Знает. Да она ей без интереса, Ольге, моя женитьба.

– Но Ольга относится к тебе самому, по-моему, с большим интересом. Впрочем, это дело твое. Давай кончать нашу беседу, – сказал Чургин сухим, каким-то чужим голосом и продолжал: – Вот что я хочу тебе сказать на прощанье: что бы с тобой ни случилось, назад возврата нет. Вперед и вперед – вот твой путь. Я говорю это потому, что батя наш начнет теперь такие планы жизни строить, в связи с приданым твоей жены, что голова кругом пойдет. Пусть его, без этого он жить не может. Но Алена может пойти за ним и тебя может попытаться совлечь с твоего пути. Нам же с тобой, брат, членам партии, надо свое дело делать.

Леон невольно вспомнил свою жизнь здесь, в этом хуторе. Мог ли он раньше, несколько лет тому назад, когда Чургин звал его на шахту, думать о том, что он, Леонтий Дорохов, станет членом великой революционной партии, главной задачей которой является борьба за счастье простого народа? И вот он стал членом этой партии, о которой здесь, в хуторе, и понятия не имел. И он сурово ответил:

– Да, тут, в хуторе, я действительно когда-то думал только о своем счастье. Тогда я дальше своего двора ничего не видел. Не тот я теперь стал. Вы, политические люди, открыли мне глаза на жизнь, и я понял, что без счастья всего народа нет и моего счастья. Счастье же Загорулькиных – это кровь и пот народа, а не мое счастье. И чтобы там со мной ни случилось, кидаться из стороны в сторону я не буду, а буду стоять на своем до гробовой доски. Так я сказал Луке Матвеичу и так говорю тебе. И мне просто обидно слушать твои предупреждения о батиных планах. Для всех простых людей я б составил сейчас план хорошей жизни и за него подымал бы народ, как сумел бы, – вот про что я теперь думаю. Но, – развел он руками, – трудно мне будет без тебя, Илья. Трудно и читать, и разбираться во всем, и даже думать, если хочешь. Мало я еще знаю, мало учен.

Чургину приятно было слушать такие речи Леона, и тотчас же на память пришли иные разговоры с ним в хуторе, когда Леон не решался покидать дом. И Чургин ободряюще сказал:

– Да, брат, хорошие у тебя думы – про счастье народа. Но ты зря преуменьшаешь свои силы. Ты хорошо грамотен, читать будешь больше, в этом мы тебе поможем, и постепенно мир будет открываться перед тобой во всем своем хитросплетении, как открывался мне, скажем. И путь, по которому ты решил итти, станет еще более ясным. Путь революции.

Чургин встал, и Леон встал и расправил плечи.

– Эх, Илья! – сверкая глазами, возбужденно заговорил Леон. – Если бы ты знал, сколько в душе моей сейчас силы! Сто пудов, нет, гору каменную взвали сейчас мне на плечи – и ничего, не упаду и пойду не спотыкаясь. Тесно мне как-то становится, брат. Понимаешь, силе тесно.

Чургин выпрямился, поправил фуражку и почему-то взглянул вверх, где в дыре в крыше клуни виднелось звездное небо, будто боялся, что головой достанет до этой дыры и подымет клуню.

Так они и стояли несколько мгновений – высокие, прямые, могучие русские рабочие люди, и действительно казалось, что вот они поведут плечами, подымут еще немного свои головы – и раздвинется соломенное это сооружение, посыплется, как труха, а они шагнут через нее и пойдут, пойдут своей дорогой, как два великана, и от их тяжких шагов загудит земля.

– Да, брат, я понимаю тебя, – ответил наконец Чургин, – силу эту твою. Береги ее, она нужна будет партии. И, как говорится, боже тебя упаси растрачивать эту силу на всякие пустяки. Придется решительно отметать от себя всякие соблазны Загорулькиных. Кстати, никто из них, и даже Алена, не должен знать о твоей подпольной работе. Пошли.

Они крупно шагнули через порог клуни.

Звезды дружно высыпали на небе и мерцали разноцветными огоньками.

В лицо им дул мягкий степной ветер.

2

На следующий день после завтрака Игнат Сысоич отвез Чургина на станцию. Возвратившись домой, он для храбрости выпил немного и пошел к сватам договаривать приданое.

Нефед Мироныч приготовил сто пудов пшеницы, корову, десять овец, а триста рублей денег он отдал Алене еще накануне.

Когда Игнат Сысоич увидел огромные закрома Загорулькиных, у него глаза разбежались. В амбаре свата было не менее трех вагонов зерна – чистого, ядреного, желтого, как янтарь. И он, как бы шутя, спросил:

– Это и все – сто пудов? Я больше, по-твоему, в своем закроме не видел?

Нефед Мироныч о приданом не договаривался, и будь его сват богатый казак, он этим не ограничился бы. Но Игнату, вряд ли когда собиравшему такое зерно, он с усмешкой ответил:

– Что ж, сват, может быть, ты и видал в своем закроме сотню пудов, да только эта пшеничка стоит твоих двухсот. Ты свою почем продавал? По шесть гривен за пуд, а эта девять стоит, не меньше.

– Почем я продавал, это мое дело, а только я не согласный на сто пудов, как хочешь, – обидчиво заявил Игнат Сысоич. – Такой красавице-девке, единственной дочке, ты отделяешь сто пудов? Это же чистая страмота выйдет, как люди узнают!

– Да ты сам, что ли, дочку мою берешь, что носом крутишь? Где Леон будет ее, в чертях, прости бог, сеять? Между трубами теми вонючими на заводе? Все одно поедят – и на том ей конец, пшенице.

– И опять же это не твое дело, сват, что с ней Леон будет делать, – не сдавался Игнат Сысоич. – Может, он продаст ее да хату поставит?

– На хату я дал три «катеринки».

– Три «катеринки»! – насмешливо повторил Игнат Сысоич. – Подумаешь, велики деньги. Ты вот что, сват: не скупись, а прибавляй еще сто пудов, и на том делу конец.

Нефед Мироныч вывел его под руку из амбара и закрыл дверь на замок.

– Раз так, ни пуда не дам, – с досадой проговорил он. – Поглядите, люди добрые, какой богач объявился: хлеба ему мало, денег мало. Что ж ты думаешь, я все хозяйство тебе отдам, а сам, может, впридачу, в работники к тебе пойду?

Яшка и Алена с матерью были на базу, выбирали корову: Яшка понимал толк в коровах, выбрал самую лучшую – симменталку и вывел ее во двор.

Нефед Мироныч, увидав симменталку, задрожал от досады:

– Эту не дам. Эта дает молока два ведра в день, а она вам такая без надобности.

– Вот и хорошо: и хозяев накормит и себя оправдает. Нельзя так, батя, – попытался Яшка усовестить отца, – и так люди называют нас жилами.

Игнат Сысоич с готовностью поддержал его:

– Правильные речи, Яша. Люди, конечно, скажут: на всю округу живут, а дали, мол, бабку, а не корову!

Нефед Мироныч сел на порожек амбара и опустил голову. Яшка подошел к нему и стал уговаривать:

– Не срамитесь, батя. Ну, что такое для нас с вами одна корова или сто пудов хлеба?

– Он двести требует, сват этот, жадоба анафемская.

Алена, услышав эти слова, недовольно сказала:

– А вы, батя, сколько думали хлеба дать? Меньше как двести пудов мы не возьмем.

– Вот видишь, сват, – подхватил Игнат Сысоич. – Невестушка тоже на меньшее не согласна.

Вмешалась в разговор и Дарья Ивановна и беззаботно махнула рукой:

– И-и, Мироныч, мы еще наживем! Все одно его нам, хлеба того, не поисть.

– Делите сами. Можете все отдать, – раздраженно бросил Нефед Мироныч и пошел прочь, но вдруг остановился, окинул всех лютым взглядом и крикнул:

– Это ж грабеж! Разорить меня хотите? С сумой пустить хотите, а потом командовать батькой, как работником, будете? Вон с моего двора! Вон говорю, не то запорю всех! – И пошел на всех с поднятыми кулаками, но Яшка встал перед ним, грубо сказал:

– Отец, можете ничего не давать. Я дам все. Но вы больше не нужны нам с Аленкой. – И, взяв Алену под руку, он пошел со двора и позвал перепуганного Игната Сысоича.

Нефед Мироныч в ярости ударил ногой корову:

– На баз, тебе сказано! – Потом подбежал к овцам, разогнал их по двору, приговаривая: – Кать, вам сказано, а то всех порежу, треклятые!

Дарья Ивановна закрыла глаза фартуком и пошла в землянку, всхлипывая.

– Опять сбесился? Брешет, отдаст, все отдаст, теперича некуда податься, – встретила ее старая Загорульчиха и, стукнув костылем, повелительно крикнула: – Нефед, отдай все! Нечего трубу жалеть, коли хата сгорела.

Перед вечером работник Нефеда Мироныча доставил Дороховым все, что хотела Алена, и сверх того пару быков.

У Игната Сысоича при виде такого добра зажглись в глазах огоньки. Ну, теперь-то он заживет как и полагается! И он не знал, куда садиться и что говорить от радости.

– Вот оно, девка, счастье, а? И кто бы мог подумать, скажи на милость? – поделился он с Марьей своей радостью, но Марья-то знала, что он мечтал об этом приданом два года.

– Так-таки, не ждал? – насмешливо переспросила она. – Хоть бы не брехал на старости лет.

– А хоть бы и ждал. Что тут плохого? Но чтоб про такое добро, про закром хлеба, быков-четвертаков, триста рублей, отару овечек… И в голове не было про это, – уверял Игнат Сысоич, и с этой минуты у него только и дум было, как он теперь выйдет в люди. Мысленно он уже видел в своем дворе и лобогрейку, и веялку, и амбары с хлебом.

«Теперь мы покажем, как надо вести хозяйство», – рассуждал он и решительно приказал Леону бросать завод и браться за дело.

– Теперь, сынок, мы и горе, считай, покатили. Нет у нас больше счетов с судьбой! Теперь Дороховых голой рукой не бери. Не бери-и, это я, отец твой, говорю! – важно твердил он, подняв палец кверху.

Леон посмотрел на его залатанные сапоги, заштопанные шаровары и грустно улыбнулся. И Варя и Настя усмехнулись, а Марья серьезным тоном сказала:

– Чего смеетесь? Отец в купцы планует выйти, и завтра у него хоромы вырастут во дворе, а вы все думаете, что он шутит. Пора уж и посочувствовать ему: всю жизнь думку про богатство держит.

Игнат Сысоич плюнул, встал со скамейки и пересел на другую. Ничего на этот раз не сказал он, а только махнул рукой и стал крутить цыгарку. Нет, никогда не поймут его ни Марья, ни Леон – никто.

Алена видела, как все опять улыбаются, и ей стало жалко Игната Сысоича.

– А чего ж тут такого нехорошего, что ты улыбаешься, Лева? – с укором сказала она. – Батя правильно говорит: теперь у нас все есть, и можно тут, в хуторе, подмануть к себе счастье, а не искать его по белу свету.

– Истинные слова, дочка, растолкуй хоть ты им, – приободрился Игнат Сысоич. – Можно так зажить теперь, что и горе нам будет не горе.

Варя вздохнула:

– Не знаю, батя, может, вы и сможете тут зажить теперь как люди. А только не сбивайте вы их, молодых. Пусть они сами налаживают свою жизнь, как хотят.

На ее слова Игнат Сысоич не ответил. Молчали и Леон, и Алена, и только Марья одна весело проговорила:

– Много ли нам с тобой надо, отец? Век прожили, а еще несколько лет проживем и без богатства. Нам оно даже в тягость будет, потому – разбогатеть с чистой душой человек не может, а должен кривить совестью и чернить душу. Мы с тобой на это неспособные.

Алена про себя покорила: «Разбогатеть с чистой душой человек не может», – и подумала: «Что ж это, выходит, батя богател потому, что у него черная душа, что он обманывал и обкрадывал других?»

Через два дня Леон и Алена уехали на завод.

3

Ольга узнала о намерении Леона жениться накануне его отъезда в хутор. Они шли вместе из городского цирка, делились впечатлениями. В цирке выступала совсем юная наездница, и Ольга все восхищалась тем, как ловко она скакала на лошади. Леон вспомнил скачки в хуторе, Алену, и у него невольно вырвалось:

– Это что? Моя невеста получше умеет управляться с конем!

Ольга даже остановилась от неожиданности, переспросила:

– Невеста?

– Да, Алена, – ответил Леон и, желая, чтобы Ольга сразу узнала все, объяснил: – Я сватал ее, еще когда жил в хуторе. Ну, когда я работал на шахте, она хотела приехать ко мне, да отец избил ее и не пустил. Завтра венчаться еду.

Говорил, а сам думал: «Не то, все это не то. По-другому надо бы». Но тут же внутренний голос подсказал ему: «Что ты, украл что-нибудь? Ты женишься на любимой девушке, и никому нет дела до этого».

У Ольги было такое состояние, будто перед ней разверзлась вдруг пропасть. Ради чего же приехала она в эти чужие места, поступила на этот грохочущий завод, если Леон уходит от нее навсегда?

Ольга не простилась с Леоном в тот вечер. Она просто оказала:

– Ну, еще увидимся, – и скрылась за углам домика Горбовых.

И у себя на квартире она не сказала, как всегда, «добрый вечер», а сняла, нет – сорвала с себя косынку, села на сундук и так просидела несколько минут, держа косынку в руках.

Жена Ермолаича догадалась, что между Ольгой и Леоном что-то произошло, и тихо, матерински-мягко спросила, в чем дело. И тогда Ольга закрыла косынкой лицо и заплакала.

Утром она ушла на работу, а вернулась домой только перед рассветом, пробыв в степи вечер и половину ночи. То же повторилось и на другой день, и на третий, пока Ермолаич не начал ворчать.

– Вот что, дочка, – как-то сказал он ей, – это ни на что не похоже – так изводить себя. Пускай Леон женится, а ты делай вид, что это тебя не касается. Тогда и горе полегчает немного. Ты же шахтерка, а не прянишная барышня. Словом, не имеешь ты права так. Эх, жизнь наша! – неожиданно заключил он и удрученно покачал головой.

Ольга стала приходить домой во-время, но была молчалива, медлительна в движениях, безразлична ко всему вокруг. Однажды в городской библиотеке она встретила Ткаченко. Он спросил, куда вдруг исчез Леон, и она ответила: «Не знаю». Она никогда так не отвечала, потому что знала всегда, где Леон и что с ним. Теперь Ольга не хотела и слышать о нем.

Ткаченко подумал: «Что-то не того, не клеится у них. Никогда она не была такой хмурой и неразговорчивой», – но не стал допытываться, почему она стала такой.

Домой они шли вместе. Ткаченко, державший подмышкой томик рассказов Чехова, говорил:

– Понимаешь, «Душечку» никак не подкараулю. И «Драму на охоте» еще не читал; тоже, говорят, завлекательная вещь. Ты не читала?

Ольга не слушала его и не ответила. И опять Ткаченко не стал допытываться, о чем она думает. На другой день он пришел к Ольге почитать вместе и провел с нею весь вечер. Еще дня через два он пришел опять, сообщил, что приехал Леон с женой, и спросил: