Текст книги "Искры"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц)
Сегодня после обедни Яшка собирался пойти на игрище, повидаться с Оксаной, но отец взял его с собой пробовать лобогрейку. А ему отцова радость – чужая. Своей радости ждал он, своим «делом» мечтал заняться, да ничего своего у него не было, кроме украденных у отца пяти сотен рублей. Эти деньги Яшка берег для будущего. Что это за будущее ждет его, он не знал, но чувствовал ясно: оно ждет его – желанное, заманчивое.
Нефед Мироныч считал равнодушие сына к лавке, к хозяйству просто хандрой, которую лечить надо кнутом. Сегодняшний поступок Яшки переполнил его терпение, но у него было приподнятое настроение, и он решил обойтись с сыном мирно. Знал он: настойчивый, вольнолюбивый характер был у Яшки, и Нефед Мироныч ничего против этого не имел, потому что сам был такого склада, однако, поступиться отцовской волей не хотел и не мог. «Нет, сынок, рано выдумал батькой распоряжаться, у батьки рука твердая», – думал он, ухаживая за лобогрейкой, и сказал Семке, чтобы тот позвал Яшку.
Яшка, насупив брови, подошел к лобогрейке и, поддернув шаровары – это всегда было у него признаком дурного расположения духа, – откинул руки назад, держа в них свернутый в трубку журнал.
Нефед Мироныч, осмотрев каждый болт машины и смазав ее, тряпкой смахнул пыль с деревянных частей и, любовно обойдя вокруг нее, остановился рядом с Яшкой, вытирая паклей руки.
– Видал, как бегали казаки за нами? То-то… В ней, в машине этой, гордость наша и слава, сынок, – низким, грудным голосом прогудел он. – Весь хутор завидки берут, да, видать, не кругло у ихнего теляти волка догнати. А? – толкнул он Яшку локтем. – Вот погоди, поуберемся с хлебом, еще не такую выпишу. Сама молотить будет. Понял? Тогда не токмо наши хуторские казаки – вся округа начнет перед Загорулькой картузы за версту скидать! Вот как научайся, сынок, управлять хозяйством, – горделиво заключил Нефед Мироныч и глянул в лицо сыну.
Яшка криво усмехнулся, промолвил:
– Дай бог! Только я навряд опять поеду ту машину пробовать. Служить пойду.
Нефед Мироныч понял, что дело тут вовсе не в службе, но пропустил сказанное Яшкой мимо ушей.
– Бог богом, сынок, да ить машины продают за деньги. А их надо суметь нажить. Знать, не плохо ваш батька хозяйнует, раз такие штуки в свой двор пригоняет!.. Вот хочь и косилка. Кому она достанется? Тебе. Я с нею в гроб не лягу.
Яшка видел, что отец расчувствовался, и задумался над его словами. А ведь и в самом деле: все это – и новый большой дом, крытый оцинкованным железом, и этот каменный, на цементе, с железной крышей амбар на десять вагонов зерна, и лавка, и длинные конюшни, и сарай для инвентаря, и фруктовый сад с пасекой в полсотни ульев – ведь всему этому будущий хозяин – он, единственный сын.
Дарья Ивановна, заметив, что Нефед Мироныч мирно разговаривает с сыном, опять пришла звать его обедать, и Нефеду Миронычу пришлось отложить разговор с Яшкой до следующего раза. По пути в землянку он спросил, заметив в руках у него журнал:
– Опять с книжками всякими водишься? Отца поверяешь все? Хотел бы я глянуть с того света, как эти вонючие листки капитал будут тебе поставлять.
Яшка ничего не ответил. Разговоры о книжках уже были не раз, и мнение о них отца он знал: «Жечь их, чтобы не мутили разум».
5
После обеда Нефед Мироныч неожиданно объявил Яшке, что они едут на ток, Яшка было запротивился, но Нефед Мироныч сделал вид, что не слышит.
– Поезжай, сынок, до вечера вернетесь, – сказала Дарья Ивановна, зная, что если Яшка не поедет, быть худу, которое и без того надоело.
Яшка молча переоделся, сам запряг лошадей, и у Нефеда Мироныча легче стало на душе. «Нет, не вышел сын из повиновения и не выйдет», – с удовлетворением подумал он, взбираясь на лобогрейку.
– Не к добру это, сынок! Таки в христов день, в воскресенье да еще анчихристовой творенией хлеб божий косить? Не езди, сынок, – советовала Нефеду Миронычу старая Загорульчиха, шамкая побелевшими, морщинистыми губами.
– Вы все одно как малое дите, мамаша. Отец Аким кропил ее крещенской водой, какая ж она анчихристова?
– «Отец Аким»… Знаю, как он кропил! – намекнула бабка на макитру топленого масла и корзинку яиц, что отослал попу Нефед Мироныч.
…Яшка ехал молча. Он видел, как отец, словно каменный, сидел на сиденье, слышал, как он вполголоса что-то подсчитывал, но у Яшки были свои заботы, и он отвернулся. Приехала Оксана. Красивая и нежная, как бабочка, девушка, и вот опять все всполошила, встревожила в душе, и опять неудержимо потянуло к ней.
Он знал ее с прошлого лета. Еще тогда она произвела на него большое впечатление и навсегда оставила в памяти игривый взгляд своих лучистых зеленоватых глаз. Яшка хорошо знал разницу между собой и Оксаной и, вероятно, забыл бы о ней, как забывает прохожий яркий цветок в поле. Но вот она опять явилась перед ним, как видение, зачаровала красотой своей и благородством, и душа Яшки вновь затрепетала от волнения. «Что это?» – мысленно спрашивал он и отвечал: «Это – моя жизнь». «Но ведь я простой казак!» – с великим огорчением думал он, и его охватывала неистовая злоба на отца за то, что тот не учил его, единственного сына, и он вынужден сейчас сам наверстывать потерянное и пополнять образование домашним чтением книг.
Досадуя на: отца, Яшка незаметно подстегивал левого дончака, нетерпеливо дергал вожжами, стараясь перевести лошадей на крупный шаг, чтобы скорей доехать до тока и, отделавшись от отца, вернуться в хутор. Норовистый жеребец то порывался перейти на рысь, то дергал из стороны в сторону, сбивая шаг другого, и лобогрейка шла неровно, кривым следом бороздя пыльную дорогу.
А Нефед Мироныч и не замечал этого. Упершись подбородком в держак вил и расставив ноги, он сидел с закрытыми глазами, и перед ним одна за другой мелькали картины его жизни. Вот у него всего одна кобыла и пара быков… Вот он засевает двадцать десятин, выгоняет на водопой четыре пары быков… Вот робко, с опаской, кладет в сберегательную кассу первую тысячу рублей… Наконец у него гурт скотины, косяк донских лошадей, сто двадцать десятин земли, лобогрейка… И ему, будто во сне, чудится: стоит он, как могучий дуб в мелколесье, и без ветра склоняются перед ним низкорослые, чахлые деревья.
От толчка он вздрогнул, открыл глаза. Навстречу все бежали и кланялись бесконечные колосья хлебов, зазывающе шелестели светлоянтарными длинными остями, словно приветствовали вступление на поле новой, железной силы. А ведь ради них, бесчисленных колосков, привез Нефед Мироныч эту единственную на всю округу красавицу машину, ради них он едет на ток в воскресный день, чтобы вдали от людей, от завистливых глаз их порадовать сердце настоящей ее работой, испробовать ее на тучном хлебе, еще раз проверить свои расчеты. И не доехал Нефед Мироныч до своего участка, не вытерпел – до того медлительно-нудно тянулось время.
Оглянувшись, он грубым голосом, будто за ним гнался кто, приказал сыну:
– Свертай в пшеницу! – и, опустив полок, включил косогон.
Яшка обернулся с переднего сиденья, удивленно посмотрел на отца.
– Чужой хлеб косить? Это ж Дороховых! И зеленая еще она.
– Свертай, тебе сказано!
Яшка недоуменно двинул плечами и направил лошадей по обочине пшеницы. Торопливо захлопало мотовило лобогрейки, наклоняя колоски, глухо завизжала коса, и зашуршали, повалились на полок преждевременно срезанные стебли чужой пшеницы.
– Вот она, матушка, как! Вот она как их! – шептал Нефед Мироныч, захваченный новой, неизведанной еще, настоящей косьбой. – Ай да и ло-овко! Ай да маши-иночка-а!
А пшеница все шумела и двигалась на лобогрейку, на миг будто останавливалась перед косой и падала на полок, ворочаясь, как живая, запахом хлебной пыли волнуя неуемную страсть Нефеда Мироныча.
– Господи, да што ж оно такое? Да что ж ты делаешь, родимая! – восторгался он, воротя бороду от громоздившегося на полку хлеба и жадно подгребая его к себе.
По неестественной улыбке его, по сверкающим горячим глазам и жадности, с какой он хватал пшеницу и подминал ее под ноги, казалось, что не стебли то желтые, а золотые прутики ложатся на полок и вот-вот соскользнут на дорогу, потеряются, и рухнут тогда великие планы жизни Загорулькиных.
Яшка несколько минут боролся с собой: молчать или положить конец этому самодурству? Какими же глазами он станет смотреть на Левку, Оксану, дружить с ними? Ведь он косит, как вор, их зеленый хлеб! Он оглянулся на отца, пожал плечами. «Не рехнулся ли, случаем? Истинный бог, умом тронулся», – подумал он и резко повернул лошадей на дорогу.
Нефед Мироныч не сразу понял, что случилось. Глянул на косу, на уходившую в сторону пшеницу и, сорвавшись с сиденья, ни слова не говоря, ударил Яшку держаком вил и поломал мотовило.
– Поперек отца становишься? – взбешенно заорал он. – Батьку учить, су-укин сын?!
Яшка остановил лошадей, спрыгнул на землю. Ощупав плечо, он люто глянул на отца и поддернул штаны.
– Батя, до греха дойдем! – оказал он угрожающим голосом.
Нефед Мироныч спрыгнул с лобогрейки, и не успел Яшка опомниться, как сильный отцов кулак ударил его по голове и сбил картуз. Яшка зашатался, расставил руки, как орел крылья, но устоял и только закрутил головой. Когда в глазах исчезли огоньки, он выпрямился и швырнул кнут на лобогрейку.
– Все! Теперь все, – проговорил он негромко и, подняв картуз и надев его, сверкнул белками глаз и крупно зашагал по дороге.
Нефед Мироныч опомнился, в уме сказал: «Уйдет. Бросит родителей». И крикнул:
– Яшка! Вернись, тебе сказано!
Но Яшка даже не оглянулся. Нефед Мироныч с ненавистью посмотрел ему вслед и, вскочив на лобогрейку, погнал лошадей на ток, неистово стегая их кнутом.
Безлюдной была степь. Жаром дышала исписанная трещинами земля. В белом сияющем небе молчаливо парили степные хищники.
Яшка неторопливо шел по пыльной дороге, заложив назад руки и слегка наклонив голову, и думал о своей жизни. «Нет и нет! Никакого примирения с отцом! Бросать все и уходить из этого омута, или пропадет все – мечты о новой, вольной жизни, о счастье, об Оксане». Так думал Яшка, и опять мысли его обращались к Оксане. Как бы он хотел сейчас быть с ней! Рассказать ей обо всем, поделиться сокровенными думами…
По сторонам дороги стеной стояли хлеба. Поверх их желтела сурепа, маячили кусты чертополоха. Ветер сталкивал усатые колосья, раскачивал их из стороны в сторону, и они весело шумели, и переливались, как море, и будто разбегались по степи нескончаемой золотистой рябью. И маки, и малиново-красный горошек, и трубки повители качались по обочинам дороги и весело кланялись ветру.
Яшка сорвал горошек, понюхал его и бросил в хлеб. Поровнявшись с курганом, он взошел на него, окинул поля мутным печальным взглядом и долго-долго молча смотрел куда-то поверх неисчислимых говорливых колосьев. Там, далеко, на возвышенности, перегородив степь, темнел старый, хмурый лес. То и дело выплывали из-за него все новые и новые синеватые громады облаков, взбирались на небосвод и там, будто напудрившись, застывали, озаренные солнечным сиянием.
Яшка думал: «Вот лес. Летошний год он так же стоял в стороне от людей и позапрошлый год тоже. Или тучи. Всегда выходят из-за края земли, и всегда их ветер гонит, куда захочет, потому что они собой управлять не могут. Но я – человек! Я знаю, куда и что направлять. Почему мне не дают разворота, а чуть что – вилами да кулаком? И все это от дедов идет, от бабок, отцов таких! А у самих – сурепа, чертополох, худосочные колосья. Эх, хозяева-а!»
Расстегнув ворот черной рубашки, он лег на склоне кургана, заложив руки под голову, и устремил взгляд в лазурное небо. Мысли его вновь вернулись к Оксане: «Что она подумает, узнав о сегодняшнем? Ведь увидят же Дороховы, что пшеница покошена батькиной машиной. А что скажет Левка? Нет, бросать надо все отцовское и начинать свое. Но где взять денег? Эх, деньги!..»
Яшка не чувствовал, как солнце обжигало лицо, острый нос, не обращал внимания на крики дерущихся в небе ястребов. Приподняв голову руками, он хмуро смотрел в безбрежную синеву неба, намечал планы самостоятельной жизни, и в мыслях его ясно представилось: едет он по этой бескрайной степи на своем собственном рысаке, озирается вокруг на бескрайные хлеба и травы и не верит, что всему здесь, что видит око, хозяин – он, Яков Загорулькин. Возможно ли это? «Да, возможно. И это будет так на самом деле», – мысленно подтвердил он.
В вышине парили коршуны, камнем падали на землю и, что-то цепко схватив когтями, улетали под облака. Вот один, тяжело взмахивая огромными крыльями, запарил над курганом, медленно снижаясь. Яшка заметил просвет между перьями, подумал: «Старый».
Коршун продолжал снижаться, и Яшка отчетливо видел, как хищник настороженно вращал головой и пристально смотрел ему в лицо.
– Старый дурак! Живой я. Ослеп, что ли? – сердито крикнул Яшка.
Коршун хрипло каркнул и полетел дальше.
Яшка решительно встал, поправил картуз и пошел к полю Дороховых, чтобы по-хозяйски сложить загубленную пшеницу. Шел и мысленно говорил: «Женюсь я там на Оксане или нет, а она не должна думать обо мне плохо».
Все так же раскачивались, и шумели, и катились по степи хлеба, пестрели у дороги малиново-яркий горошек, лиловые трубки повители. Но Яшка не видел их. Занятый своими мыслями, он крупно шагал по дороге, и пыль серыми облачками клубилась под его ногами.
Глава вторая1
К вечеру жара спала, но каменные изгороди еще не остыли, и от них шел горячий воздух.
В палисадниках девчата поливали грядки с гвоздиками, с мальвами, и от этого в воздухе стояли пряные запахи.
По широкой нижней улице Кундрючевки устало шли коровы, меж ними бегали и мычали телята, иные, найдя мать, раскорячась, жадно высасывали молоко. Бабы гонялись за ними с хворостинами в руках, тащили непокорных за ошейники, ругали пастухов за то, что слишком рано пригнали стадо. И от бабьих голосов, от рева коров и телят на улице было как на базаре, а пыль стояла в воздухе и не рассеивалась.
Дороховы, управившись с делами, повечеряли и вышли посидеть на завалинке под хатой.
Из-за тополей панского сада вставала красная луна. От хат, от деревьев через улицы протянулись длинные тени. От этого улицы казались широкими, дворы как бы раздались и отделились друг от друга, и хутору, казалось, не было ни конца ни краю. Отовсюду со дворов доносились голоса хозяек, негромкое мычанье коров.
Игнат Сысоич еще перед заходом солнца уехал на ток, приказав Леону и Насте не загуливаться: завтра начиналась косовина. Но сегодня было воскресенье, и Федька Максимов решил устроить гулянку на славу.
Велев приятелям собираться на гребле, он на всякий случай зашел за Леоном и увидел: Дороховы кружком сидели возле матери на завалинке и лузгали семечки.
– Левка, ну что это? Уговорились же! А они расселись, как все одно в гостях! – с горечью воскликнул Федька, едва распахнув скрипучую калитку.
Он был мал ростом и очень полный, но короткие ноги его двигались с такой проворностью и так мягко, как будто он не холил, а танцевал. Поставив на землю гармошку, он присел на завалинку, вытер потный лоб и облегченно вздохнул:
– Умаялся.
– Вот так-то лучше, сынок! Отдохни с нами, а тогда все и пойдете. Ты ж пойдешь, Аксюта? – спросила Марья.
Федька всполошился, он забыл, что приехала Оксана. Повернувшись к ней, он изобразил на лице величайшее удивление и спросил:
– Аксюта? Когда же вы приехали? Здравствуйте вам!
Оксана и Настя засмеялись.
– Вчера спрашивал об этом – и сегодня. Дырявая у тебя память, парень! – попеняла Настя. – Сыграй-ка нам что-нибудь. Оксана тоже петь ой как горазда.
– Уж это ты зря, – смущенно ответил Федька. – Память у меня, как у тещи. А сыграть – не пахать. Какую песню? Или веселую?
Леон примостился на хромоногом табурете. Молча отдал семечки матери, взял гармошку и, пока Федька торговался с Настей, что играть, начал старинную казачью песню.
Марья по-молодому, с высокой ноты взяла:
Светит месяц, а он все с вечера,
А он все с вечера…
Настя низким, грудным голосом подхватила:
Ай-да с вечера он да с синего,
Ай-да до белой зари…
Леон, наставив ухо, прислушиваясь к звукам гармошки, играл не спеша, мягко делая переходы, и Оксана заметила, что брат ее обладает незаурядным даром музыканта, а матери, судя по голосу, непосвященный человек мог бы дать в два раза меньше лет, чем ей было. «Вот они люди какие!» – с удовлетворением подумала она и присоединилась к семейному хору:
Ох, белая зорюшка, она занималась,
Ой да занималася.
Занималася она да истухалась,
Ой да истухалася.
Федька слушал звенящий, сильный и уверенный голос Оксаны, смотрел украдкой на ее блестящие, смеющиеся глаза, на вспыхивающие, как снег на лунном свету, мелкие зубы, и душа его наполнялась чувством искренней радости за Дороховых. «Что работать, что песни играть – на все мастера», – подумал он и подсел ближе к Насте.
– Смотрю я на вас, Настя, и расцеловал бы всех! Какие вы певучие все и дружные в жизни. Любо смотреть!
Настя пела, смеясь и лукаво играя глазами, а Федька только восхищенно качал головой. Потом взял Настю за руку повыше локтя и незаметно крепко пожал.
Спустя немного времени все шумно пошли по улице. Марья провожала детей любовным взглядом, и грудь ее наполнялась великой материнской радостью. Хорошие, красивые у нее были дети. Неужели и им не даст судьба счастья? Она вздохнула и пошла в хату: надо было готовиться к выезду в поле.
А Федька торжественно шел впереди и наигрывал «Страдание». Вот он ударил по клавишам своей двухрядки и, сделав два-три искусных перебора, запел хриплым голосом:
Моя милка уверяла,
Что любовь не потушить,
А потом к чертям послала:
«Надоел мне», – говорит.
Настя поправила на голове белую косынку, по-озорному подхватила:
Мой миленок за мной со-ох,
А я насмехалася.
Полюбил он сразу дво-ох,
А я с ним подралася.
Оксана слушала их, смеялась, и ей самой хотелось быть такой озорной, как сестра. Но она не могла быть такой, да и Леон, шедший рядом с ней, был сух и будто сердит. И она сказала ему:
– Я не думала, что Настенька такая бойкая. В городе они такие робкие, станичные девушки. А ты уж очень серьезный.
– Наши девки в обиду себя не дадут. Настя рассердится – может глаза выцарапать, – ответил Леон и с неохотой добавил: – А я что? Если я эти книжки, какие ты опять привезла, одолею – и совсем говорить разучусь.
– Почему же?
– Потому что после этих книжек тошно на хутор смотреть стало. Надоело гнуть спину за кусок хлеба.
– А ты бросай хутор и приезжай к нам. Мама найдет тебе место.
– Нам хутор бросать – все одно что кусок мяса от себя оторвать, сестра, – угрюмо ответил Леон. – Давай лучше бросим говорить про это. Яшку не видела? Обещался в гости к нам прийти, книжек у тебя попросить каких-то особенных.
– Особенных? Интересно! А он что же, послушался моего совета, читает?
– Много читает. Книжки Тургенева ему очень нравятся – «Дворянское гнездо», «Записки охотника».
– А тебе?
– Я больше Некрасова и Пушкина уважаю. Тараса Бульбу Гоголя люблю. Хорошие у него слова есть о товариществе. Знаменитые слова.
Оксана слушала его, а сама думала о Яшке. Каков он стал? Что в нем изменилось? Или он так же диковат, самоуверен и даже немножко нагл, как прошлый год? И ей хотелось ускорить шаг и скорей прийти на греблю, где ее, конечно же, ожидал Яшка.
2
Яшка действительно поджидал ее. Он пришел на греблю, когда уже темнело, в атласной малиновой рубахе, в добротных шароварах с широкими лампасами и в новых лаковых сапогах. Он был щедр с ребятами, угощал их папиросами, а девчат конфетами, но отвечал невпопад, сухо, и все заключили: или он побил кого-нибудь, или собирается побить.
Облокотясь на перила моста в стороне от ребят, он задумчиво наблюдал, как в воде, у самых ног его, дрожали звезды, как между ними у берега хлопотала юркая утка, то и дело ныряла, точно хотела выловить наиболее яркие из них, и ему стало смешно. «На середину плыви, там рыбка играет, поживишься! А она возле берега ныряет, где лягушки квакают. Дурная птица! – подумал Яшка. – И люди ж так: лазят, где все без них давным-давно облазили, а про другие места и понятия не имеют». Он улыбнулся, как будто ему только и были известны места эти – богатые и прибыльные.
Плохое настроение было у Алены. Вот-вот должен прийти Леон. Как ей вести себя? Неужели он не поймет, что она и Яшка осуждают самодурство отца? Ведь Леон любит ее. Так неужели чувства его могут омрачиться из-за того, что отец ее – плохой человек?
На греблю, смеясь и выкрикивая приветствия, привалила ватага ребят и девок. Яшка поискал взглядом белое платье, в котором днем видел Оксану, но его не было видно. «Не пришла», – разочарованно подумал он и отвернулся от приятелей.
Неожиданно он услышал позади себя голос Насти Дороховой:
– Полюбуйся, Аксюта, чисто медведь. Всегда вот так: стоит где-нибудь на майдане и глядеть ни на кого не хочет. У-у, бирюк! – игриво толкнула она его в бок.
Яшка даже немного растерялся. Глаза его радостно заблестели, лицо оживилось счастливой улыбкой, и он, виновато подавая Оксане жесткую сильную руку, пробормотал:
– Извините, думал кое о чем.
Некоторое время они стояли молча и смотрели на реку. Живым серебром лилась и блестела лунная дорожка, играла рыба, выпрыгивая из воды и оставляя на ее зеркальной поверхности расходящиеся по сторонам круги, у берега плавали гуси, утки, вскрикивая на разные голоса и хлопая по воде крыльями. По берегам стоял высокий камыш, и ветер разносил его мерный шелест. И все это – и река, и камыш, и левады – было окутано бледной, прозрачной дымкой тумана.
– Яков, вас рисовать не учили? Покойный мой воспитатель тут ночи напролет просиживал бы, – негромко сказала Оксана.
– Меня учили отцовы деньги считать. А чему путному учить – у бати охоты нет, – не то в шутку, не то серьезно ответил Яшка.
– Ну, уж вам-то стыдно так говорить: «батя». Была бы искра желания, талант – это главное.
Яшка посмотрел по сторонам, точно не хотел, чтобы их подслушали, и, пользуясь тем, что Настя ушла, горячо, как бы жалуясь, заговорил:
– Желания мало, Аксюта! У меня в душе, может, пожар горит, а не только искра, да не волён я пока. Бати наши да бабушки искры эти стараются затоптать ногами. Эх, Аксюта, ничего вы не знаете! Были бы у меня деньги – тогда вы поглядели бы и на искры мои и на таланты.
Оксана была удивлена такими словами.
– Я что-то не понимаю вас, – тихо проговорила она. – Ведь у вашего отца много денег, а вы мечтаете о них.
– В том-то и дело, что у отца, а не у меня. А деньги – это главное в жизни, в них вся сила у человека.
– Вы так думаете?
– Уверен.
Оксана хотела возразить, но, заметив, что за ними наблюдают девчата и перешептываются, предложила присоединиться к компании. Яшка, переваливаясь с ноги на ногу, неохотно пошел за ней.
Леон играл плясовую. Федька, заломив картуз, лихо вертелся в кругу ребят, отбивая цыганочку. Он то закидывал одну руку за голову, а другою подбоченивался, то обеими ими широко размахивал в воздухе, то, на аршин подпрыгивая от земли, пускался вприсядку, потом снова юлил по кругу, шаркая сапогами, и никто не мог понять, как успевают короткие ноги его выделывать все эти бесчисленные, хитроумные коленца.
– «Бублик», Федька!
– «Лягушку» сделай, «лягушку»! – просили ребята.
И Федька делал и «бублик» и «лягушку», приседая на одну ногу и ловко вращая другой через руку, потом вовсе садясь на землю и прыгая на ягодицах.
Оксана смеялась, приподымалась на носки и только восхищенно говорила:
– Замечательно!
А Яшка стоял рядом с ней, смотрел в ее белое, как из мрамора высеченное лицо и все больше разгорался желанием поскорее остаться с нею наедине и сказать ей… Что? Неужели он, станичный парень, может мечтать о женитьбе на этой городской, образованной девушке? Другой не решился бы и подумать об этом. А вот он, Яков Загорулькин, будет говорить ей о своих чувствах, и она выслушает его и – кто знает? – быть может, ответит ему тоже признанием. В конце концов, и он может стать образованным человеком и говорить и одеваться может научиться по-городскому. Он много читает городских книг, хорошо запоминает прочитанное и стал совсем не тем, кем был. А если у него будут деньги, много денег? О, тогда он сможет нанять себе самого лучшего учителя и наверстает упущенное по воле отца. Тогда он вправе будет сделать предложение Оксане, и наплевать ему тогда на обычаи хутора и дедов: брать себе в жены обязательно ту, которая лучше умеет доить коров и готовить борщ. Он устроит так, что все это будут делать другие. Были бы деньги! Деньги – вот главное в жизни!
Так думал Яшка. Он знал, что на пути его первым встанет отец, как уже встал на пути Алены. Но это его не страшило. «Уйду. Брошу все, добьюсь раздела и начну свою собственную жизнь», – сказал он в уме и пригласил Оксану погулять по гребле. Но в это время к ним подошел Леон. Он был возбужден, и Яшке нетрудно было догадаться, в чем дело. «Аленка сказала. Дрянная девка. Теперь пропадет все», – только и успел он подумать, как Леон дрожащим от негодования голосом спросил:
– Ты косил нашу пшеницу?
– Отец косил, а я… – запнулся Яшка.
Леон размахнулся, но перед ним встала Оксана:
– Лева!
Яшка готов был схватиться с Леоном насмерть, но Оксана, обернувшись, так посмотрела на него, что он опустил глаза.
Прибежала Алена и схватила Леона за руку.
– Лева, он не виноват!
На шум сбежались ребята и девки, шепотом спрашивали, что случилось.
Яшка стоял ожидая. Глаза его сверкали, кулаки были сжаты. Казалось, сейчас он сам кинется на Леона. Но он вдруг резко повернулся и пошел прочь.
Оксана догнала его, виновато сказала:
– Яков, не сердитесь на Леву. Ему слишком тяжело живется, поэтому он такой суровый.
– Я не сержусь, Оксана. Я поступил бы так же, будь я на месте Левки. Но обидно. Не меня бы надо ему, а отца… Ну, ничего. При вас все стерплю и перенесу.
– Ради меня?
– Ради вас, Оксана.
Оксана остановилась.
3
Время близилось к рассвету. Меркли и угасали звезды. Неровно опоясав вселенную, дальше к западу переместилась великая небесная дорога.
В степи было тихо, торжественно. Давно уснули сверчки, не слышно было писка летучих мышей, и только совы черными тенями скользили над свежими копнами, высматривая, не замешкался ли где слепоглазый крот или полевая мышь.
Где-то за балкой тоскливо простонал сыч и умолк.
Игнат Сысоич, поджав под себя ноги, сидел возле балагана. Посмотрев в сторону балки, он раздраженно заворочался на месте, выругался:
– Беду все кличешь? Сатана б тебе покликала, прости бог!
Достав кисет, он медленно сделал новую цыгарку и стал выбивать огонь. От ударов по кремню железной пластинкой вспыхивали красноватые искры, таяли в воздухе. Вот одна застряла на конце трута. Игнат Сысоич подул, пока трут взялся жаром, прикурил и, задернув тлеющий конец его в обгорелую камышовую трубку, завернул в кисет.
Давно он сидел возле балагана. Ему хотелось спать, в глазах чувствовалась резь, но он не ложился спать, зная, что все равно теперь не уснет. И все это из-за лобогрейки. С вечера, не успев прийти на ток, он навестил своего приятеля Фому Максимова, чей ток был напротив, за балкой, надеясь в разговоре немного забыться; но Максимов даже встретил его вопросом о том, видал ли он лобогрейку и понравилась ли она ему. И снова, уже вдвоем, они повели разговор о чужестранной машине, называя новых возможных обладателей такими же диковинами. Однако о том, что каждый думает купить машину и мысленно уже видит ее на своем загоне, они не сказали друг другу ни слова. Игнат Сысоич был уверен, что рано или поздно купит и себе такую, а Фома Максимов точно знал, что Игнат Сысоич не сможет купить машину никогда.
Вернувшись к себе, Игнат Сысоич хотел было уснуть и прилег у балагана, но сон не шел.
– Как чума проклятая, не отвяжешься! – ругался он, ворочаясь, и наконец встал. Сколько он сидел так, он и сам не знал.
От хутора донеслась тягучая перекличка петухов.
– Третьи кочета уже кричат, а их все нет. День – на степу, ночь – на улице. Какая ж она работа? – проворчал Игнат Сысоич, имея в виду Леона и Настю, но вспомнил свою молодость и ухищрения, как бы провести отца и побыть с девчатами, и уже сочувственно продолжал: – Молодое дело, оно сроду такое. Где в этой жизни радость, кроме как на улице, промежду товарищей? А пришел домой – сызнова думки да заботы: то не клеится, другое не ладится, да так об неладах этих весь век и думаешь. Эх жизнь! – Он тяжело вздохнул, горько покачал головой. – Летишь ты соколом быстрым мимо хат наших, над полями-загонами, и некогда, должно, ни присесть тебе, ни приглядеться на нас, тружеников земельных. И мучимся мы, грешники, возле матушки-кормилицы от зорьки до зорьки и не спим, не едим как следует, по-человечески. А нет, не идут дела, как у добрых людей! Аль господь разгневался, или хозяева мы никудышние? Так вроде ж и людям видать: работаем, как и все, и из кожи лезем всей семьей. Вот хоть бы и Левка. Чего бога гневить, и работник хоть куда, и красавец парняга. А ему до девчат выйти не в чем. А думка была бычка прикупить, веялочку, а может, и машину ту, бог даст. Сколько ж это надо капиталу выложить? И где он? Эх, детки мои, де-етки! Разлетитесь вы по неродным хатам, а что мы с матерью будем делать? Только и останется граков на чужих бакшах гонять.
Леон подошел к балагану, молча стал разуваться.
– Это, по-твоему, рано аль как? – напомнил о себе Игнат Сысоич. – Гляди, солнышко выткнется – будем начинать, с богом.
– Загорулька без нас докосит.
– Чево? Чево ты мелешь?!
– Не мелю. Нефадей свою обнову на нашей пшенице пробовал, – угрюмо проговорил Леон.
– Где? – насторожился Игнат Сысоич.
– У двойника[2]2
Двойник – узкая дорога между хлебами.
[Закрыть].
– Да он что, пьяный был, или у него повылазило? Чужой хлеб, зеленую пшеницу – и покосить?! Вот же хамлет проклятый, в машину б твою душу, су-укин сын! Пфу! – сплюнул Игнат Сысоич и, вскочив на ноги, ожесточенно растер сапогом о землю недокуренную цыгарку. – Вот же судьба, будь ты, анафема, трижды распроклятая!
Он стал расспрашивать, на каком участке и сколько покошено, ругался, топчась возле балагана, как спутанная лошадь, и наконец быстро зашагал к месту покоса.
Дороховы арендовали этот участок четвертый год. Верхними гонами он подходил к проселочной дороге, нижними – к балке. И каждый год что-нибудь да случалось: то лошади от балки заходили в хлеб, то казаки, едучи на базар, ночью косили пшеницу лошадям на корм. Сколько раз стыдил Игнат Сысоич застигнутых хуторян, пригонял к себе лошадей, но это не помогало, а караулить каждую ночь не было сил. Всякий раз после потравы он проклинал участок, давал себе слово в следующем году арендовать другой, на равнине, подальше от дороги, но не мог сделать этого, потому что равнинные участки ценились вдвое дороже.
