Текст книги "Искры"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)
– Ну, а что же мы будем делать? Тогда давайте в горелки играть, – предложила Вера Михайловна.
«Дурная», едва не сказал Яшка, да спохватился.
– В горелки надо играть в несколько пар, и ночью в них не играют.
Тогда Ветрова опустилась на траву и указала Яшке на место возле себя. Он сел рядом с ней и достал портсигар.
Вера Михайловна взяла папироску, хотела закурить, но Яшка недовольно заметил:
– Не люблю, когда женщины курят. Дайте сюда, – взялся он за папиросу. Но Ветрова сжала мундштук зубами и медленно стала приближать к нему свое лицо.
Видя перед собой горящие большие глаза, чувствуя запах духов и пудры, Яшка подумал: «Со мной шутки плохи, дамочка». Но глаза ее приблизились к его лицу и смотрели пристально, жадно. Наконец, Яшка уже ничего, кроме них, не видел.
Он нахмурил брови, сурово посмотрел в эти темные, безбоязненные глаза, но они смеялись и вызывающе ждали. «А, чертова баба!» – выругался в уме Яшка и, вырвав изо рта Веры Михайловны папироску, бросил в речку, а следом туда же швырнул и свою…
3
В день, когда были закончены полевые работы, у Яшки случились две неприятности: от Алены пришла тревожная телеграмма с просьбой немедленно приехать в Кундрючевку, а в поле бык боднул и сильно поранил рабочего. Яшка был в это время тут же, на участке. Он выхватил нож из-за голенища и воткнул его быку в затылок. Бык упал на передние ноги, а в следующую секунду Яшка перехватил ему горло.
– Половину зажарить, а вторую половину раздать людям, – приказал Яшка и, вытерев о землю окровавленный нож, вскочил на коня.
Все это он сделал так просто и быстро, что рабочие только посмотрели ему вслед удивленными глазами и недоуменно переглянулись.
Около землянки Яшку ждал помещик Чернопятов.
– Если не забыли, сосед ваш Аристарх Нилович Чернопятов, – сказал он, приподнимая шляпу. – Познакомились у Френина.
Яшка в уме чертыхнулся: «Принесло не во-время!» А вслух приветливо проговорил:
– Очень рад, сосед. За вид извините.
Чернопятов заметил, что хозяин чем-то расстроен, и участливо спросил, в чем дело. Яшка пригласил его в землянку, рассказал о случае в поле. Аристарх Нилович рассмеялся:
– Ну, и чудак же вы, оказывается, сосед. Из-за какой-то, извините, распоротой ягодицы у рабочего убить вола! – и, оглянувшись на раскрытую дверь, спросил: – Или это так, благородства ради?
– Сегодня у меня праздник, сосед, – хмуро ответил Яшка. – А в такие дни нельзя портить настроение.
– A-а, настроение рабочих. Понимаю. Однако же вы хитрец!
– Мое настроение, – недовольно буркнул Яшка.
Аристарх Нилович дружески положил руку ему на плечо:
– Бросьте говорить ерунду, сосед. Если мы будем настраивать рабочих такими способами, смею вас заверить, они с нас штаны сдерут. Это уж я знаю лучше вас, милый мой. Вот этим надо их настраивать, – он взмахнул своей плеткой с серебряным набором.
Яшка ничего не ответил, а сам подумал; «То-то ты и поглядываешь на дверь, храбрый такой». И стал мыть руки.
Аристарх Нилович придирчиво осмотрел его, мысленно оценил: «Мужиковат. Но, кажется, не глуп».
Яшка понимал, что Чернопятов будет рассказывать о нем друзьям-помещикам, и злился, что вынужден был принимать гостя в землянке. «На смотрины явился, усатый дьявол, а потом ложь всякую будет распускать. Эх, не хотелось мне подстраиваться под ихние порядки, а доведется. Они – сила и власть», – сказал он себе и решил быть внимательнее к помещику.
Помещик не отказался от рюмки анисовки и, закусывая, повел разговор о мериносах, лошадях.
– Слышал о вашем англо-нормандце. Жалею, что не видел его прошлый раз у Френина. Давно купили?
– Купил, да что-то не нравится, – с притворным равнодушием ответил Яшка и пригласил посмотреть жеребца.
До табуна было версты три, но Чернопятов заявил, что это ему по дороге.
Яшка вызвал Андрея, наказал ему хорошо накормить рабочих и не жалеть водки по случаю окончания полевых работ и, велев оседлать рысака, поехал проводить гостя.
Некоторое время они ехали молча.
– Сколько вы за своего отдали, сосед? – спросил Яшка, любуясь серым жеребцом Чернопятова.
– Две тысячи, – соврал Аристарх Нилович. – А вы за нормандца?
– Две с половиной, – в тон ему ответил Яшка, но, к его удивлению, помещик нашел, что это недорого.
Мало-помалу они разговорились. Чернопятов спрашивал, сколько в табуне кобылиц, что стоят теперь овцы «рамбулье», поинтересовался, много ли доходу дает ферма. Яшка отвечал уклончиво, говорил, что только начинает дело «в этих краях» и, пока оно не поставлено, не хотел бы хвалиться.
– Я еще посмотрю, а то, может быть, продам все, если толку не будет, – равнодушно говорил он, хотя думал совсем о другом. – Затраты сделал немалые, а весна что-то сухая.
Чернопятов пожурил его за ненужную расточительность и стал дружески наставлять, как надо вести дело, попутно рассказывая, как сам ведет свое хозяйство. Яшка слушал его, не пропуская ни одного слова, часто переспрашивал то, что его больше интересовало, а чтобы Чернопятов не понял тайных его мыслей, спорил с ним и подзадоривал.
Отделавшись, наконец, от помещика, Яшка вернулся на полевой участок, где работники уже принялись за обед, усердно наполняя желудки вареной и жареной говядиной и угощаясь водкой. Держался он просто, сам подливал водку в стаканы и чашки своих соседей, отпускал злые остроты по адресу помещиков и недавнего гостя – Чернопятова, и это подкупало людей. Но вот один из батраков подсел к нему ближе и неожиданно сказал:
– Хороший ты человек, хозяин, а только плату положил, хоть бы и мне, окажем, маловатую.
Наступило неловкое молчание. Яшка не ожидал такого, но сообразил, как поступить, и, достав серебряный рубль, отдал его батраку:
– Это для начала. Будешь хорошо работать, в обиде не останешься.
Батрак взял рубль, повертел его в руках и весело взглянул на своих товарищей:
– Вот он, отец наш! Мало – кормит наших детишек, так он еще и награду нам, братцы!
– Кто еще хорошо работал, Спиридон? – обратился Яшка к старшему рабочему.
Спиридон назвал человек семь, попавшихся на глаза, и Яшка приказал Андрею выдать всем по три рубля наградных. Потом достал золотую пятерку и оказал громко, чтобы все слышали:
– А это тебе, Спиридон, за то, что по-хозяйски дело вел. Будем живы до осени, бог даст, телку получишь.
Поблагодарив всех за работу, Яшка вскочил на рысака и погнал на почту.
А ночью скорый поезд мчал его на юг и с каждой верстой приближал к родной Кундрючевке.
Глава вторая1
В Кундрючевке было тревожно. Весь хутор только и говорил о порке Алены.
Тревожно было и на душе у Нефеда Мироныча. Всю ночь он не сомкнул глаз, опасаясь, как бы Алена не сделала чего над собой. Лишь утром, убедившись, что с нею все благополучно, он вышел во двор, и в это время сиделец из правления принес письмо от Яшки. Нефед Мироныч тотчас оповестил об этом бабку и Дарью Ивановну и постучал в дверь горенки Алены.
– Дочка, выдь сюда, – ласково попросил он. – От Яши письмо, а я плохо разбираю по-писанному.
Спустя немного времени Алена вышла из горенки – измученная, почерневшая, с опухшими глазами и искусанными синими губами. Дарья Ивановна посмотрела на нее и беззвучно заплакала.
– Сгубил дочь, сгубил, ирод проклятый, свое дите, – шептала она, оправляя платье на Алене.
Нефед Мироныч кинул на нее лютый взгляд, но ничего не сказал. Тяжело опустившись на скамейку, он расставил толстые, обутые в сапоги ноги, погладил небольшую бороду и приготовился слушать. Лицо его и мясистая шея были красны, брови нахмурены. «Сгубил дочь. Сама она сгубила себя, характером своим», – оправдывался он перед совестью.
Алена разорвала конверт и увидела отдельную записку. Неясной надеждой мелькнула догадка: «Мне. Это мне записка». Торопливо прочитав ее, она закрыла глаза и так просидела несколько секунд, взволнованная смелыми словами брата и его поддержкой. Потом открыла глаза, большие, темные, улыбнулась и посмотрела на мать, как бы говоря: «Маманя, родная, кончились теперь наши мучения».
Дарья Ивановна фартуком утерла глаза и незаметно перекрестилась.
Алена стала читать письмо вслух:
– «Дорогие родители. Очень извиняюсь, что ничего не писал. Занят был делами день и ночь. Писать о них раньше времени нечего, а туда дальше – сами узнаете. Батя, я хочу взять у вас производителя Верного. Сколько будет стоить – заплачу. Нужна мне и корова Зорька. Сколько положите – заплачу. Если где найдете мериносов, купите и напишите мне. Я пришлю за ними верного человека. Ну, пока все. Кланяюсь вам. Ваш сын Я. Загорулькин».
– «Я заплачу», главное дело. «Пришлю своего человека», – забубнил Нефед Мироныч. – Что ж, отец дал тебе не на одну Зорьку и Верного. Ну, а чем же он занят так день и ночь? – хмуро скосил он глаза на Алену. – Ничего не пишет?
– Ничего.
– Так. Батька дал десять тысяч, а он же ими с батькой расплачиваться будет. Пропали деньги, истинный бог, промотает, собачий сын. Эх, дернул меня нечистый поверить ему!
– Не пропил, не бойся, – грубым мужским голосом оказала бабка. – Куда ж он их девал, десять тысяч те, как он день и ночь дела делает? В хозяйство он их вложил, – решительно заключила она.
Нефед Мироныч встал, задумчиво прошелся по комнате, потом сел на кровать.
– Не будет с него толку, – безнадежно проговорил он. – Своего человека он пришлет, а? Подумаешь барин! Какое оно в чертях хозяйство, как он за овцой паршивой будет присылать нарочного человека?
Дарья Ивановна боязливо заметила:
– Фу ты, взъелся как! Да ты почем знаешь, какой у него человек, и через какое дело он за овцами сам не ездит? Может, у него там экономия своя. Читай, дочка, вон то еще, – глазами указала она на записку.
– «Экономия». Ха! Помещик какой! – ответил Нефед Мироныч.
Алена обменялась с матерью многозначительным взглядом и стала читать записку:
– «Здравствуй, сестра. Занят очень и очень и все же думаю о тебе. Как у вас дела с Левкой? Не сватал еще раз?»
Нефед Мироныч насторожился. Алена боялась, что он не даст прочитать до конца, и заторопилась:
– «Если ты любишь его по-настоящему, уезжай на рудник к нему без сватовства. Не бойся, это советую тебе я…»
– А ну, дай сюда, – протянул руку Нефед Мироныч, но Алена быстро закончила:
– «В случае чего – пиши мне. А лучше всего приезжай сюда, мне как раз нужен в хозяйстве женский глаз. Твой брат Яков 3.».
Нефед Мироныч встал, взял у Алены записку и, усевшись за стол, стал читать ее про себя, немного удаляя от глаз. Читал он медленно, долго, то и дело спрашивал у Алены: «Это какое слово?», и никто за это время не проронил ни звука. Что теперь будет? Слыхано ли – такие советы?
Дарья Ивановна тревожно переглядывалась с Аленой, а по хмурому лицу мужа старалась угадать, что он скажет. Но Нефед Мироныч все читал, очевидно во второй раз, и уже не просил Алену помочь разобрать непонятные слова.
– Ну что ж, научайся уму-разуму у братца, – наконец, бросив записку на стол, произнес он и грузно прошелся по комнате.
Видел он и хорошо понимал: трудно будет ему обуздать Алену, меркнут перед молодой силой детей сила его, власть, авторитет. А как не хотелось признать себя побежденным.
Он вновь медленно прошелся по комнате, постукивая подкованными каблуками, потом сел на скамейку возле печки и обратился к жене:
– Дай мне Яшкин табак.
Дарья Ивановна даже перекрестилась: ведь не курит же он и не курил никогда! Но нашла табак и отдала Нефеду Миронычу. И по тому, как в руке его дрожала бумажка, как он нервно сыпал на нее табак, все поняли: кипит в груди у него ярость, да ничего он не может поделать с детьми.
Алене хотелось поскорее поделиться своей радостью с Дороховыми. Поправив легкую вязаную косынку на плечах, она шагнула к двери.
– Что ж теперь, к Левке поскачешь? – глухо, как больной, спросил Нефед Мироныч.
– Просто выйду за него замуж – и все, – твердо ответила Алена.
– За Левку? – воскликнула бабка.
– За Левку.
– Так, – упавшим голосом, как старая сорока, проронила бабка. – Дожились, бог дал. Да где ж это видано, штоб дочка с отцом так гутарила? Тьфу, пропасти на вас нет, на деточек таких!
Нефед Мироныч сделал наконец цыгарку. Дарья Ивановна с готовностью подсунула ему зажженную в печке лучинку, и он закурил и закашлялся.
– Идите в землянку, мамаша. Это не ваше дело, – неожиданно сказал он.
На черном, маленьком, исписанном морщинами, лице бабки отразилось величайшее изумление. Темные запавшие глаза ее заблестели и зло уставились на сына.
– Идите, идите по своим делам, мамаша, – повторил Нефед Мироныч.
Бабка хлопнула дверью, а Нефед Мироныч пыхнул цыгаркой и, держась рукой за поясницу, примирительно сказал Алене:
– Вот я какую речь поведу с тобой, дочка. Гавриленковым я откажу, бог с тобой. Но за Левку отдавать тебя не согласный. Как знаешь, а он нам не пара. Отец твой и брат – первые люди в станице и лучшего зятя достойные. Так-то. А к Яшке езжай, проведай его и пособи ему. Да, может, и я поеду, гляну, куда он капитал определил. Ох, спина моя!
– Может, отрубей напарить, Мироныч? Житненьких, – с готовностью предложила Дарья Ивановна, а на уме у самой было: «Господи, хоть бы не переменился! Может, кончатся все эти муки».
– Напарь летошних, они помогают. Ох, на колотья берет! – опять застонал Нефед Мироныч. – Постели мне, мать, я полежу.
Алена скрылась в другой половине дома. Из груди ее вырвался вздох облегчения. Она поняла, что требуется очень немногое, чтобы отец сдался. Но без Яшки тут не обойтись. Она быстро написала телеграмму, села верхом на коня и поскакала на станцию Донецкая, на телеграф.
2
В ночь, когда от Яшки пришла депеша, в доме Загорулькиных было радостное смятение. Жарили гусей, пекли сдобу, качали мед. Нефед Мироныч откопал в сарае многолетнее вино, помыл бутылки и все торопил Дарью Ивановну и наказывал:
– Гляди, яблок в гусей не забудь положить. Да чтоб не пригорели, смотри. В тесто масла больше клади, сахару, ванили кинь для духу.
Утром он запряг в линейку пару чистокровных дончаков и поехал на станцию.
В хуторе все уже знали о скором приезде Яшки, и хуторяне, встречаясь с Загорулькиным, спрашивали:
– За сынком покатил, Мироныч?
– За сыном! Едет! – приподнято отвечал Нефед Мироныч.
Приехал он на станцию за час до прихода поезда, и у него оказалось довольно времени, чтобы собраться с мыслями. В тени под липами он разнуздал лошадей, набросил на них торбы с овсом и, усевшись на ступеньку линейки, задумался.
«Так, едет сын. А с чем едет? Какие речи приготовил отцу?» – размышлял Нефед Мироныч, подперев голову руками. И чем больше он думал о встрече с Яшкой, тем больше хмурилось его розовое, полное лицо. Почему-то вспомнилась драка с Яшкой в степи у дороховской пшеницы, потом на спасов день – дома, окрик Яшки на вечеринке при атамане, ссоры с ним из-за ветряка, книжек, из-за лавки. И Нефед Мироныч прослезился: «Эх, так поступать с отцом. Батька-то я тебе родной. Неужели сердце у тебя – что камень черный, и нету у тебя жалости и любви к родителю? Эх, сынок, сынок!»
Долго сидел он так в горьком раздумье. Потом кулаком вытер глаза, прошептал:
– Старость! Старею, оттого и слезу не держу.
Но когда Нефед Мироныч увидел сына, он сразу повеселел. Перед ним стоял не хуторской парень, каким он мысленно все еще представлял себе Яшку, а хорошо одетый молодой купец.
Яшка пожал руку отцу, слегка похлопал его по плечу и сказал, будто они десять лет не видались:
– А вы все такой же, батя.
– Знамо дело, такой, сынок. А какому ж мне быть? Зато ты переменился, – ответил Нефед Мироныч и повел сына к линейке, рассматривая его со всех сторон.
По пути в хутор Нефед Мироныч начал свои расспросы:
– Ну, как оно там дела, сынок? Чем хорошим промышляешь?
Яшке не хотелось выкладывать все сразу, и он ответил:
– Хлеб сею, дом ставлю. Ну, и еще кое-что делаю.
– И много посеял? Я, бог дал, двести десятин в этом году засеял, – не без гордости заявил Нефед Мироныч.
Яшка усмехнулся, достал серебряный портсигар. Нефед Мироныч недовольно посмотрел на портсигар, на толстые папиросы и с легким укором сказал:
– Куришь, значится, такие?
– Такие…
– Так… Ну, а сколько посеял? Пшеничку, небось, иль как?
– И пшеничку, и ячменек. Тысячу десятин, – с напускным равнодушием бросил Яшка и дыхание затаил, ожидая, что скажет отец.
Нефед Мироныч обернулся к нему, некоторое время смотрел на него удивленными глазами.
– Сколько?
Яшка закурил, рассмеялся.
– Я же сказал: тысячу десятин.
Нефед Мироныч отвернулся, натянул вожжи и перевел лошадей на шаг. «Тысячу! Брешет, тумана пускает», – решил он.
– Как тут Аленка? Сватов еще не было? – как бы между прочим спросил Яшка и опять насторожился, ожидая ответа.
– Дома погутарим. Было убегла на шахту, да я перестрел вот тут, – неохотно ответил Нефед Мироныч, кнутом указав на обступивший дорогу лес.
Яшка нахмурился. Ему нетрудно было представить себе, как отец «перестрел» Алену. Вспомнились бесконечные стычки с отцом, угрозы его, драки. Но Яшке не было расчета торопиться говорить об этом. Ему нужны были деньги, и он стал обдумывать, как выпросить у отца еще хотя бы пять тысяч.
Остальную часть лесной дороги они проехали молча. Когда перед Яшкой открылась степь, и далеко-далеко на меже небосвода замаячила черная точка сгоревшего ветряка, он спросил:
– Ветряк так и не поставили?
Нефед Мироныч посмотрел на горизонт, самодовольно ответил:
– Ха! Ветряк. Каменную водяную мельницу батька твой поставил! – произнес он с такой гордостью, будто завод соорудил.
– A-а, тогда другое дело, – удовлетворенно сказал Яшка и подумал: «Взялся, кажется, за ум на старости лет».
Мало-помалу разговор между ними возобновился, и они незаметно доехали до хутора. Яшка увидел два прямых, как свечи, тополя у своего дома, белую железную крышу, сады на окраине, услышал лай собак, и на него нахлынули воспоминания. Вон там, на выгоне, он познакомился с Оксаной. Вон у тех раскидистых верб он бывал с ней на гребле. А там, за хутором, на бугре, сказал, что любит ее. Помнит ли она? Далеко была от него Оксана, в Петербурге, и даже весточки не присылала, хотя Яшка писал ей.
Нефед Мироныч лихо прокатил по улице на виду у сидевших на завалинках хуторян. Стоявшие на перекрестке ребята закричали:
– Яшка!
– Яков, да постой!
Яшка попросил отца остановить лошадей и спрыгнул с линейки. К нему подбежали товарищи, жали ему руку, с завистью осматривали его:
– Да ты что – купец?
– Совсем барином стал!
– Кто ж ты такой?
Яшку разглядывали со всех сторон, щупали его городской костюм, золотую цепочку между карманчиками жилета. Он держался с друзьями запросто, угощал дорогими папиросами и, дойдя с ними до ворот своего дома, попрощался, пообещав выйти на улицу позднее.
Дома началось радостное оживление. Дарья Ивановна охала и плакала от радости, бабка, щуря глаза, восхищенно трогала одежду внука и тараторила:
– Как в воду глядела! Помещик, так и тот не ровня.
Яшка был весел, расспрашивал о жизни хутора, деда Муху вспомнил, и по его беззаботному настроению, по тому, что он холодновато встретил Алену, она заключила: «Наговорил батя. На меня и не глядит».
Обедали необычно, в приподнятом настроении. Нефед Мироныч то и дело моргал Дарье Ивановне, чтобы она подкладывала Яшке лучший кусок, наполнял рюмки многолетним вином и все потчевал:
– Ешьте, пейте, сынок, дочка! Для вас все наживали!
Яшка почувствовал, что вино очень крепкое, и перестал пить, а больше ел и похваливал:
– Славно сделано, вкусно. Моя кухарка Устя на что додельница, а не умеет готовить так.
Загорулькины многозначительно переглянулись, и каждый подумал: «Кухарка. Значит, он и на самом деле высоко взлетел, коль у него собственная кухарка!»
Алена посматривала на Яшку, а он незаметно подмигивал ей, как бы говоря: «Умнеть начал отец. Ничего, еще не то будет». Но Алене было не до веселья. «Да, тебе хорошо, а мне каково?» – читал Яшка в ее печальных глазах, но решил сначала поговорить с отцом о своих делах.
– Ну, родители мои дорогие, – оживленно заговорил он, – теперь я могу рассказать вам, чем занимался все это время, – и начал хвалиться своими успехами.
Нефед Мироныч не пропустил ни одного слова, но сын столько наговорил, что и верить не хотелось. Наконец Яшка неожиданно заключил:
– Так что, батя, требуется ваш совет и помощь. Если мои векселя за косилки, сеялки и прочее пойдут в протест, дела наши зашатаются.
Нефед Мироныч вздохнул. «„Дела наши“. Значится, Загорулькины», – мысленно отметил он и сказал:
– Мы не так наживали добро, сынок. Не знаю, может, оно там у тебя и делается все так, как ты сказал, но не верю я что-то. Хороший хозяин не будет на серебряные порттабашники да цепки разные капитал тратить, или хоть бы человека присылать за овцой паршивой.
– Чудной вы, батя. Я ж состою в знакомстве с помещиками, с дворянами столбовыми. Так разве я могу курить хуторской табак или ходить в шароварах с лампасами? Вы не знаете, так я вам скажу: на будущий год я засею… Впрочем, загодя не люблю похваляться. Но мне сейчас нужно тысяч десять, на край – пять. Могу вексель вам дать, если боитесь.
Нефед Мироныч заерзал на стуле: «Туман, ей-богу, все туман. Две тысячи десятин, кухарка, векселя… Говорил бы прямо: „Дай, батя, десять тысяч, а то купцы штаны сдерут“».
– Легко ты на тысячи смотришь, сынок, – мягко продолжал он возражать, – а того не знаешь, как они достаются. Что ж у батьки твоего – банк? Тот раз дал столько, и опять десять тысяч просишь. Шутейное ли это дело? Да у меня и тысяча лишняя чи наберется…
Яшка умолк, свел брови к переносице. Ему нужны были деньги, деньги и ничего больше, а ему их не дают. Он взял кусок сдобного пирога с курагой, откусил от него немного, хмуро спросил:
– С Егором уладили дело?
– Уплатил он сполна. Суд же был. Ну, я попервости хотел его в Сибирь годков на пять загнать, да атаман отсоветовал: мол, казаков растравишь, какие небогатые.
– А вам все строгость свою показать хочется, – кольнул его Яшка острым взглядом. – Ох, когда вы переменитесь, батя?
Нефед Мироныч понял: сын рассердился. Но как же ему давать еще десять тысяч, когда неизвестно, куда он израсходовал первые десять? «Может, дать? А как обманет? Нет, поеду сам и все посмотрю своими глазами. Не мог он поставить такого большого хозяйства сразу. Оно такое тысяч тридцать стоит, как он наговорил, если не больше», – решил он в уме и ответил.
– Осталось мне, сынок, меняться. Ты за собой смотри хорошенько, чтобы тебя там дворяне да бездельники разные не переменили. А то взлететь можно высоко, да сесть доведется, может, низко. Я вон мельницу как ставлю? С расчетом, потихоньку, сначала на жерновах, а туда дальше, бог даст, на вальцах сделаю.
– А, бросьте вы мне морочить голову этой мельницей своей несчастной! – досадливо прервал его Яшка и, положив на стол недоеденный кусок пирога, в упор спросил: – Денег вы мне можете дать или нет?
– Нету у меня денег, – холодно ответил Нефед Мироныч.
Яшка встал из-за стола, закурил и прошелся по комнате. Досада на отца охватывала его все больше. Вспомнилось все, что было в этом доме, и хотелось крикнуть: «Да долго ли вы будете считать меня мальчишкой!» Но он сдержанно сказал:
– Превратим этот бесполезный разговор. Мне надо ехать. Обойдусь и без ваших денег. – И обратился к Алене: – Расскажи, сестра, какие тут безобразия семейные делаются. Все говори, не бойся. Бил тебя отец?
Все насторожились. Стало очевидно, что сейчас что-то произойдет.
Нефед Мироныч отвалился к спинке стула, скрестил руки на груди и приготовился слушать. Он видел, как у Алены дрогнули черные брови, как она диковато, исподлобья взглянула на него, и длинные ресницы ее на миг сомкнулись. Потом она раскрыла глаза – большие, жгучие, и в них блеснули огоньки. «Красивая, идолова девка, но гордая и злая, упаси бог», – подумал Нефед Мироныч. Не хотел он говорить об Алене и омрачать радость встречи с сыном, но коль Яшка начал об этом, пусть пеняет на себя. И он ждал его слов, а в мыслях уже зрело недоброе: «Главное дело: „безобразия“. Ну, я вам покажу разные благородные обращения, чертовы деточки! Я вам покажу».
– Тяжело рассказывать, брат, – дрожащим, от волнения голосом проговорила Алена. – Я хотела поехать на ярмарку, в Александровск, но батя не пустил. Тогда ночью я убежала…
– На ярмарку? – мрачно переспросил Нефед Мироныч.
– На шахту, к Леве, – призналась Алена.
– Тю! Ах ты, паскудница! – воскликнула бабка, стукнув костылем по полу, но Яшка не дал ей говорить:
– А вы, бабушка, пока помолчите. Я не вас спрашиваю.
– Как это так? Я тебе…
– Я говорю вам, помолчите! – властно повторил Яшка. – Продолжай, сестра.
– Ну, батя как-то узнал, кинулся догонять и в лесу, возле самой станции… – Алена закусила нижнюю губу, силясь не плакать, но слезы уже катились по ее побледневшим щекам.
– Так. Ну, что вы скажете, батя, на это? – спокойно, но жестко спросил Яшка.
Нефед Мироныч сидел, скрестив руки на груди и положив ногу на ногу, грозный, невозмутимый. Всем своим видом он хотел подчеркнуть великую силу свою и власть, но в душе чувствовал, что эта сила покидает его. Покинула. По комнате ходил молодой человек, сын, заложив руки назад, не обращая ни на кого внимания, как хозяин. И говорил, как хозяин, властным, не терпящим возражения тоном. Неужели сын сильнее его, отца, и ничего уже с ним теперь сделать нельзя? Нефед Мироныч видел: да, сын стал сильнее его. Но это-то сознание и ожесточало его. И он резко, как говорил весь свой век, ответил:
– Скажу. Это какой такой суд заявился в мой дом? Перед кем это я отчеты должен делать, хотел бы я знать? Ты думаешь, как золотую цепку надел, так уж и батька тебе стал не отец? Да я, может, всего тебя золотом обвешать могу! Подумаешь, мировая гроза какая объявилась. Ты, может, и цаца там где-то для кухарки своей, а для меня Яшкой ты был сопливым, им и остался. Понял?
– Понял.
– А понял, так и все. Я – отец и никому, никому, – погрозил Нефед Мироныч толстым пальцем, – не дозволю учить меня, по какой ягодице дите свое ударить: по левой чи по правой. Это мое дело.
Яшка ходил по комнате твердыми, уверенными шагами. Все еще не покидавшая его надежда выпросить у отца десять тысяч удерживала его от ссоры, и он старался говорить мягко.
– Вы не волнуйтесь, а говорите спокойно, – сказал он.
Нефед Мироныч понял это по-своему: сдает сын, не смеет против отца повышать голос – и с гордостью и сознанием своего превосходства продолжал:
– Нечего мной командовать, парень. Я тут хозяин. Если ты приехал в гости – сделай милость, а нет – просим не гневаться: вон бог, а вон – порог. Ты лучше дай отчет, как ты отцовы деньги размотал на цепки золотые да на порттабашники.
– Еще что скажете?
– А еще скажу, чтоб ты Аленку не совращал дурацкими письмами.
Яшка резко повернулся, скрипнул сапогами и остановился посредине комнаты. Лицо у него было злое, глаза горели – открытые, темные, как у отца. И так же, как отец, он грубо, властно, по-чужому, сказал:
– Вот что, отец! Мне давно надоели эти ваши поучения. Я слышал их сотни раз и не за этим приехал.
– Не приезжал бы, не дюже просили, – угрюмо бросил Нефед Мироныч.
И у Яшки иссякло терпение. Резко, угрожающе он сказал:
– Ну, тогда нам тут нечего больше делать. Алена, собирайся, поедем ко мне. Пусть он самодурствует тут над Кундрючевкой, пока ему не пустили еще одного красного петуха, на этот раз последнего!
– Это что еще за речи такие? – багровея, повысил голос Нефед Мироныч. – Это что за слова такие, я спрашиваю?!
Но на Яшку это не произвело никакого впечатления. Жестко и властно он сказал:
– Если вы будете горланить, грозиться и издеваться над семьей, я подам жалобу наказному атаману и попрошу надеть на вас смирительную рубаху.
Этого Нефед Мироныч не мог снести. Грохнув кулаком по столу, он вскочил со стула, шагнул к Яшке.
– На отца – наказному? На ро-ди-теля сумасшедшую рубаху надевать? – глухо сказал он и что было силы загорланил: – Да я на тебе живого места не оставлю! За-ката-а-ю!
– Ой, Яшка, сынок, да брось ты, ради господа небесного, антихриста такого, – застонала Дарья Ивановна.
– И ты… И ты, сводница, старая, за них? – пошел на нее Нефед Мироныч, но Яшка встал перед ним.
– Вы слышали, что я сказал? Я что, шутки шутить буду с вами?
Нефед Мироныч отступил на шаг, с ног до головы измерил его ненавидящим взглядом и крикнул:
– Ты… Ты, сукин сын, бродяга с цепкой, зачем сюда приехал? Грозить мне приехал? Да я тебя-я!! – Он занес кулак, но Яшка схватил его руку и с силой сдавил ее, как клещами.
– Замолчите вы, старый Загорулька! – крикнул он в лицо опешившему Нефеду Миронычу и суровым голосом продолжал: – Вы привыкли командовать в семье, в Кундрючевке, а я уже командую сотнями людей, поймите вы это! Я добьюсь своего, у меня будет миллионное дело. Дайте срок, и я буду управлять тысячами людей, всей областью! Поняли вы теперь, кто такой ваш сын?
Нефед Мироныч сел на стул, наклонил голову и, положив руки на колени, так остался сидеть. Хорошо, очень хорошо понял он своего сына…
3
Вечером Яшка и Алена пошли к Дороховым. Вошли в хату и остановились на пороге в нерешительности: возле печки на скамейке, задумавшись, сидел с потухшей цыгаркой в руке Игнат Сысоич, а Марья с Настей сидели у стола и плакали.
Алена поняла: что-то случилось с Леоном. В висках у нее застучало. Она сбросила с себя белый в розочку шерстяной полушалок и, забыв поздороваться, с тревогой спросила:
– Что еще случилось, дядя Игнат?
Яшка подошел к печке, сел на скамейку рядом с Игнатом Сысоичем и тоже спросил:
– С Левкой что-нибудь?
– Со всеми. С Левкой, с Илюшей-зятем. Рассчитали их с работы.
– Где Леон?
– В том-то и дело, что неизвестно где. Может, он уже и в полиции. Бунт, видишь, там вышел, многих шахтеров арестовали.
Яшка покраснел. Вспомнился пожар в хуторе, бунт мужиков на току у отца. Он не обвинял Леона. На его месте он поступил бы точно так же. Но тут был замешан Чургин, и Яшка с неприязнью подумал: «Доведет его до тюрьмы этот шахтер!»
– Эх, дядя Игнат! – сожалеюще проговорил он. – Толковал же я Леону тогда: мол, идем со мной дело ставить. Не пошел. А плохо ли ему было бы у меня?
– Как бы ж оно знать, Яша, где упадешь, так и соломки можно бы подложить, – ответил Игнат Сысоич. – Да к тебе пристать никогда не поздно, узнать бы только, куда он подался.
Марью сейчас совсем не интересовало, где будет работать Леон, лишь бы он оставался цел и невредим. А Игнат Сысоич мысленно уже видел Леона рядом с Яшкой – разодетого, сытого, с деньгами в кармане. И он даже повеселел.
– А ты звал его? – спросил он, чтобы удостовериться, не ослышался ли.
– Звал, и еще чуть не поругались. Вроде ему не с руки работать у меня, будто я его в батраки звал. Это зятя-то своего! Дурак.
– Да вот же… Ах, голова стоеросовая. А? Отказался! Ну, рази я не узнаю, где он, а то кнутом к тебе погоню, накажи бог. И ты место для него держи, непременно держи, сынок.
