Текст книги "Искры"

Автор книги: Михаил Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

– Как же это у вас так получилось? Мне казалось, что ты невеста Леона.

Ольга сделала над собой усилие, чтобы не разрыдаться, и с напускным равнодушием ответила:

– Мало ли что людям кажется…

– Все же вы удивительная пара, – продолжал Ткаченко, – приехали вместе, на работу поступали вместе, вместе на кружке всегда бывали, а выходит, вы просто…

– Читай, Сергей! – прервала его Ольга.

– Гм… Пожалуйста, слушай, – согласился Ткаченко и раскрыл книгу.

Несколько дней Ольга не видела Леона. Никогда еще ей так не хотелось взглянуть на него, но и никогда она так не избегала встречи с ним, как теперь. Встретились они случайно. После работы Ольге захотелось пойти в степь. И странно: не хотела она итти поселком, а какая-то сила потянула ее пойти мимо домика Горбовых. И тут, возле старого глинища, она увидела Леона. Вдвоем с Иваном Гордеичем, нагрузив тачку глиной, Леон вывозил ее из ямы. Иван Гордеич, помогая ему, тянул за веревку, привязанную к передку тачки.

Ольге нельзя было разминуться с ними, и она замедлила шаги. Иван Гордеич первый увидел ее.

– A-а, Оля! – приветливо крикнул он. – Иди скорей, поможешь, а то два мужика с одной тачкой не могут справиться.

– Вы бы еще пудов десять наложили в нее, – сказала Ольга, подходя к ним.

– А тут не менее десяти и лежит, глины этой, разрази ее гром.

Леон поднатужился, Иван Гордеич сильнее потянул за веревку, и тачка вышла на дорогу – огромная, доверху наполненная глиной. Леон рукавом рубахи вытер потное лицо, устало проговорил:

– Фу-у, чтоб ей ни дна ни покрышки, – и, не подымая глаз, спросил: – Куда это ты?

– Так, погулять вышла, цветов хотела нарвать на речке, – ответила Ольга.

Леон понял: цветы они рвали на речке, когда гуляли вместе. Он исподлобья взглянул на Ольгу и ничего не сказал. Видел он, как маковым цветом горело у нее лицо, как ревниво сверкали такие спокойные прежде голубые глаза. «Да, дела. Сердитая – страсть!» – подумал он и нерешительно пригласил:

– Пойдем, гостьей будешь у нас.

– Ну, раз зовут на новоселье, не откажусь, – сказала Ольга.

– До новоселья, дочка, далеко, – заметил Иван Гордеич. – Мы пока тот флигель приведем в божеский вид, полжизни тут в глинище положим. А все через Дементьевну. Хороший, говорит, будет флигелек, рази его гром.

Леон познакомил Ольгу с Аленой и сказал при этом: «Моя самая близкая знакомая, шахтерка, Ольга знаменитая». К чему он назвал ее знаменитой, Ольга не понимала, а слова «моя самая близкая» показались ей неуместными и даже обидными. Но она старалась казаться веселой, спросила у Дементьевны о флигеле и рассказала, что говорит о нем Иван Гордеич. А сама между тем с любопытством разглядывала Алену.

– Много понимает Иван Гордеич в наших женских делах… – говорила Дементьевна, шлепая босыми ногами по кругу глины, разложенной на земле. – Мы вот как приберем все в нем, во флигеле-то, так Иван Гордеич еще пожалкует, что сдал его. Правда, Аленушка?

– Правда, Дементьевна. Мужчины – они всегда тяжелые на подъем, когда надо что по дому сделать, – ответила Алена.

Вскоре Ольга ушла. Не на речку, как думала, а к Ткаченко. Шла и подбадривала себя: «А что я, на самом деле, раскисла? Что я, пришита к Леону?»

В первый же день, как Леон после свадьбы появился на заводе, во время обеда пришел он к Ольге в цех, отозвал ее в сторону и сказал:

– Вот что, Оля. Какие бы там мысли у тебя ни были, помни одно: на нас с тобой смотрят как на порядочных людей, и мы должны попрежнему итти с тобой вместе. Во всем и всегда. Поняла?

Ольга стояла перед ним, опустив голову. Она готова была сказать: «Ведь я люблю тебя, Лева, не могу жить без тебя». Но вдруг она подняла голову и ответила бодро и даже насмешливо:

– Что ж, поживем – увидим, как говорится. Это все, что ты хотел сказать мне?

– Пока все.

– И на том спасибо.

Она круто повернулась и пошла к камнедробилке, гордо подняв голову, а Леон нахмурил брови и круто зашагал по шпалам узкоколейки. «Зря я приходил. Бабы они были, девки, бабами и останутся, как говорит батя. Ни черта они не понимают, что в душе делается у нашего брата», – думал он, негодуя на Ольгу.

Вечером, придя с работы домой, Леон не стал обедать, не позвал Ивана Гордеича на помощь, а сам поехал за глиной. Потом тяпкой сдирал со стен флигеля старую обмазку, так что пыль шла по улице, носил ведрами воду из колодца, мешал лопатой глину, которую месили Дементьевна и соседка, нанятая Аленой, и все думал об Ольге. «Ну, женился. Так что из того? Разрешение надо было у нее брать?» – сердито разговаривал он сам с собой и еще злее бил тяпкой в глиняную обмазку, пыля, отплевываясь и рукавом растирая грязь на лице.

Дементьевна наблюдала за ним и не могла им нахвалиться Алене.

– Золотые руки, истинный господь. И собой красивый да статный, и на гармошке никто лучше его тут не играет, и на людях его уважают. Счастливая ты, моя детка! Да вы оба, истинный господь, как на подбор, одно загляденье, – говорила она, топча глину босыми ногами.

Алена сама не работала и лишь подкладывала под ноги Дементьевны навоз да поливала месиво холодной водой, и Дементьевна заключила: «Видать, по домашности ничего не делала, за маменькиной спиной сидела». Вечером она сказала Ивану Гордеичу:

– А она не из простых, Алена. Хоть бы тебе сказала: «А давайте я вам подсоблю, Дементьевна». Я, конечное дело, не разрешила бы ей, истинный господь, а все ж таки мне приятно было бы услышать такие слова. И мне так жалко стало Олю, так жалко! Любит же она Леву.

– Ну, не на обеих же ему жениться, – возразил Иван Гордеич. – А насчет того, из простых людей Алена или нет, это дело второстепенное. Любила бы она его, а рабочая жизнь научит ее всему.

Вскоре прибыли вещи из Кундрючевки. Алена расставила, что можно было, в единственной комнате уже отремонтированного флигеля, а остальное пристроила к Горбовым.

Леон лег на кровать и утонул в перине.

– Вот это я понимаю! Теперь буду спать по-барски.

Алена смотрела на него – веселого, озорного – и сама радовалась. Она обняла его и тихо сказала:

– Мне все кажется, что это сон какой-то и вот-вот он кончится и опять батя с арапником в руке заслонит тебя от меня.

Леон крепко обнял ее и поцеловал.

– Все это в прошлом, Аленушка. Кончились наши мучения.

– Кончились. Спасибо Яшке скажи, без него батя никогда не согласился бы на нашу свадьбу.

– Да, Яшка честно выполнил все, что обещал, и даже приданое тебе справил. Зря только вы с ним запросили столько – быков, овец, хлеб. На что это нам с тобой?

– Нам корову да кабана сюда доставить, а остальное батя, отец твой, в дело пустит. Хату бы еще вот только поставить свою, хорошую.

– О, у моего бати теперь дело большое и планы большие. А хату… Твоих денег на нее не хватит, а я получаю только рубль в день. Пока и в землянке поживем.

Алене было хоть в балагане жить, лишь бы вместе с Леоном. Она взяла его руку, погладила ее и приложила к своей щеке.

– Левка, долгожданный мой! Сколько ты жизни стоишь мне!

Леон поднялся и сел рядом с ней. Да, нелегко он достался Алене. Но все это осталось в прошлом. В новую жизнь вступают они. Что ждет их? Вот Алена сидит, и в глазах ее умиление, и, конечно же, она думает, что все плохое осталось позади, а впереди жизнь светится розовым светом. Но привыкнет ли она к рабочей жизни? И что она скажет, когда узнает о второй его жизни? Поймет ли она его? Он не говорил ей об этой новой его жизни. Каждый вечер, придя с работы и пообедав, он садился за книгу и просиживал над ней до полуночи. Как-то Алена спросила, о чем он читает, и Леон ответил:

– Читаю о наших, рабочих делах, тебе это неинтересно.

А на следующий день он принес ей из городской библиотеки рассказы Горького. Когда Алена прочитала их, он принес томик стихотворений Пушкина, потом Некрасова, читал ей вслух «У парадного подъезда» и все, что, по его мнению, могло заинтересовать ее.

И потекла их жизнь мирно и тихо. Лишь иногда Алену огорчало то, что Леон слишком долго задерживается на заводе. Но однажды, когда он сел читать, Алена подошла к нему, посмотрела в раскрытую книгу и прочитала подчеркнутые строки: «Создание прочной революционной организации среди фабрично-заводских, городских рабочих является поэтому первой и насущной задачей социал-демократии».

Леон почувствовал, что Алена стоит за его спиной, обернулся к ней и привлек к себе.

– Проверяешь, что за книжка? – шутливо спросил он и серьезно добавил: – Маленькая, тоненькая, а трудно поддается. Третий раз читаю.

– Про что в ней пишется? Что это за слова такие непонятные: «революционной организации», «социал-демократии»? – спросила Алена и села к нему на колени.

Леон помнил наказ Чургина, но вдруг решил: «А скажу ей, ведь все равно придется когда-нибудь говорить».

– Про рабочее дело в ней говорится, – ответил он, стараясь, чтобы Алена его поняла. – Про борьбу рабочих людей за лучшую жизнь.

Алена посмотрела на обложку и перевела недоуменный взгляд на Леона:

– А у нас, по-твоему, плохая жизнь? Мне, к примеру, больше ничего не надо, был бы ты со мной.

Леон обнял ее, потрепал по плечу:

– В семейной жизни и мне ничего больше не надо, а вот в рабочей жизни… Как бы это тебе сказать? Ну, недоволен я такою жизнью. Неправильно она устроена. Бороться нам надо, соединяться всем вместе и подыматься за свои права.

Алена ничего не поняла. О какой борьбе он говорил, с кем, ради чего? Ведь все это осталось позади – борьба за их счастье. Кто им теперь может помешать жить в свое удовольствие? Алена пожала плечами:

– Не пойму, мудрено что-то.

– О революционной, политической борьбе с хозяевами, с властями – со всеми угнетателями, читаю я все это время, если тебе интересно, – сказал Леон и осторожно добавил: – И тебе не мешало бы почитать про это.

Алена встала, подошла к комоду, переставила с места на место зеркало. Ей вспомнилось, как батраки бунтовали у отца, как горел сарай, хлеб, и она недовольно покачала головой:

– Все это без надобности мне. И тебе оно не нужно, чтение такое. Мы с тобой побороли свою судьбу. А до других нам нет дела.

Леон бросил на нее косой холодный взгляд и вздохнул:

– Значит, мало горя хватила ты в жизни. Ну, да я тебя не неволю. – Он придвинул к себе лампу и погрузился в чтение.

Вздохнула и Алена, впервые подумав о Леоне: «Как подменили его тут в заводе. Совсем другим стал».

Глава десятая

1

Полгода Леону потребовалось, чтобы стать подручным вальцовщика на мелкосортном стане. Опасная и жаркая была эта работа, но почетной считалась профессия прокатчика и заработка давала сорок рублей в месяц. Алене трудно было с непривычки жить на такой заработок, и она в первые месяцы совместной жизни с Леоном добавляла деньги из своего приданого, но их ненадолго хватило, и жить становилось все труднее. Однако Алена ни слова об этом не говорила и попрежнему всякий раз с тревогой провожала Леона на завод и с нетерпением ожидала его возвращения.

Обычно Леон приходил с работы во-время, но, пообедав, уходил к Ткаченко, как он говорил, и возвращался лишь поздно ночью. Когда же он работал в ночной смене, то целыми днями попрежнему читал книги и делал какие-то записи в тетради. Книги и тетради он прятал, о прочитанном не рассказывал, и Алена беспокоилась о нем все больше. «Почему он стал таким молчаливым? И Ольга перестала ходить к нам. Или они тайком встречаются?» – невольно думалось Алене.

В один из февральских дней Леон пошел на работу в ночь раньше обычного, когда еще было светло. Алена проводила его за ворота, как всегда, спросила:

– Ты завтра рано придешь?

– После гудка. А что?

Алена недоверчиво посмотрела на него грустными глазами, и Леон заметил, как щеки ее залил густой румянец.

Она молча порывисто обвила его шею теплыми руками, поцеловала в щеку и тихо сказала:

– Завтра поговорим.

Леон задумчиво пошел улицей. «Ревнует к Ольге», – подумал он, и душа его наполнилась смутной тревогой.

От поселков, от бесчисленных домиков с бугров спускались к заводу рабочие. Много тут было этих домиков. Маленькие, словно игрушечные, они начинались у завода, длинными рядами разбегались от него во все стороны, на бугры, и пестрели там, как скворешни.

На виду у рабочих поселков, возле реки, прижавшись к земле, прячась средь деревьев, тихо жили хутора.

Часто видел Леон и подернутые туманом хутора и блуждавших возле завода парней, приходивших сюда искать заработка, и всякий раз, вспоминая свой уход из Кундрючевки, думал: «Сколько же таких хуторов есть на русской земле и сколько бедных людей живет в них? Живут люди, маются и каждый надеется зажить лучше, как батя мой. Кто им откроет глаза и скажет, что они зря надеются на судьбу?»

С этими мыслями Леон пришел в прокатный цех.

Дневная смена мелкосортного стана заканчивала работу. Возле обжимной клети взад-вперед ползала раскаленная болванка. Вот красный брус железа огненным удавом вынырнул из валков и, сгорбившись, мягко упал на чугунные плиты пола. Вальцовщики схватили его длинными клещами, опять направили в валки, и он, мелькнув в облаках пара, исчез. Так, много раз проходя между валками, он становился все длиннее и тоньше.

Вот вальцовщик последней клети стана, Бесхлебнов, поймав клещами малиново-красную полосу, направил ее в щель, чтобы подать на другую сторону своему напарнику Зайцу, но привычная рука его дрогнула, из-за парящей воды, что омывала валки, щели не было видно, и полоса не пошла. Бесхлебнов нервничал, торопился, силясь направить в верхнюю щель, а нижняя пара валков все гнала и гнала к нему нескончаемую красную ленту. Вдруг она вырвалась из желобка, змеей взвилась под самую крышу и, падая на землю, в одно мгновение накрыла Бесхлебнова двумя петлями.

– Тика-а-ай! – крикнул Лавренев.

– Давай гудо-ок!

– Кле-ещи на плечо-о! – кричали другие, но их голоса терялись в неистовом грохоте стана.

Бесхлебнов, оставив в направляющей щели остывший конец полосы, ловким движением клещей сбросил с себя полосу и хотел перепрыгнуть через нагромоздившиеся вокруг него огненные петли, как вдруг валки увлекли конец ее в щель. Для всех стало очевидным: вот-вот, распутываясь, огненная полоса прижмет вальцовщика к стану и перережет надвое.

– Конец руби!

– Руби-и! – кричали со всех сторон.

Старшой Александров бросился к стану и, рискуя быть перерезанным, заработал топором.

Машина замедлила ход, в этот момент валки проглотили конец полосы: Александров успел перерубить ее.

Шатаясь, Бесхлебнов вышел на площадку, рукавом утер мокрое лицо. Плечо у него было обожжено, и на нем вздулись желтые водянки; спину от плеча до пояса пометили две коричневые полосы обгоревшей кожи. Его обступили вальцовщики, послышались голоса:

– Эх, дура-голова! Счастье твое, что успели перерубить полосу, – сказал Заяц.

– Да, быть бы тебе на том свете, парень, – посочувствовал дед Струков. – Прошлый раз Семку так же прижало – и пополам.

– Семку. А того молодого, – как его? – в живот ударила, а в спину вышла.

– Душегубы! Никаких заграждений нет, чтобы народ уберечь от смерти.

Леон качнул головой, мрачно сказал:

– В шахте бывало забурятся вагоны – и пропал человек, в лепешку раздавит. Так там хоть сразу убьет, а тут – прямо как кабана осмолило.

– Погоди, вот начнешь сам катать, и тебя пометит. Она новичков любит, штука.

Подошел полный высокий человек в суконной тройке, с блестящей цепочкой между карманчиками жилета. Он осмотрел обожженное плечо Бесхлебнова и со злостью проговорил:

– Раззява. Зря тебе голову не отхватило. А еще опытный вальцовщик! – И, обращаясь к Александрову, приказал: – Старшой, принимай смену. Перевалку будем делать на новый профиль-уголок.

Это был мастер Шурин.

Рабочие дневной смены пошли – кто к одежным ящикам за вещами, кто к бочке с водой умываться, а Шурин, отозвав Александрова в сторону, негромко заговорил с ним:

– Объяви вальцовщикам, подручным и печным, что, мол, с прошлого понедельника расценки снижены на гривенник за сотню болванок. Старшим расценки оставлены прежние, – добавил он.

– Позволь, ведь неделя-то уж прошла? – удивился Александров.

– Значит, уже неделю катали по новым расценкам, – невозмутимо ответил Шурин.

– Кто урезал?

– Начальник цеха. Ну, я пошел. Сначала делай перевалку, потом объявишь.

Александров остался стоять в нерешительности, не зная, что делать, как и что говорить товарищам. К нему подошел Леон, кивнув в сторону Бесхлебнова, угрюмо спросил:

– Как же это случилось, Александров?

– А так, что с прошлой недели расценки вам урезали. Гривенник с сотни болванок недополучите, – думая о своем, сердито ответил Александров.

– Постой, как это – урезали?

– А так: сегодня прокатаешь четыре сотни болванок – на сорок копеек получишь меньше, чем в прошлые дни. Да за сработанную неделю рублей пять вывернут, – сказал Александров и, взяв с собой несколько человек, пошел готовить стан для прокатки нового профиля металла.

Леон позвал Вихряя, поделился с ним новостью.

Вихряй не поверил и пошел к старшому, переваливаясь с ноги на ногу.

– Это правда, Александров? – спросил он. – Кто тебе сообщил?

– Мастер.

– Ну и что ты думаешь делать?

– А вот стан приготовим, тогда и начну думать. Нам с тобой расценки не урезали.

Вихряй задумался. Расценки и без того были недавно снижены, и вальцовщики уже поговаривали бросить работу. «Что же это такое – снижать задним числом? Это ж обман!» – возмущался он и, вернувшись к рабочим своей смены, сообщил им о снижении заработка.

– Кто сказал? Брехня! – заговорили рабочие.

– Сорока на хвосте принесла, – сказал Заяц.

– Не может того быть, чтобы с прошлой недели урезали!

– Не посмеют. Давай сюда Александрова!

И цех наполнился тревожными голосами.

– Я бы застопорил работу, – проговорил Ермолаич. – Брешут, оставят по-старому.

– Что ж они наладили каждый день срезать, – послышался чей-то робкий голос.

– А старшим?

– Старшим осталось, как было, – ответил подошедший Александров.

– A-а, вы так, значитца?

– Тогда катайте сами.

Леон отозвал Ткаченко в сторону, негромко сказал:

– Сергей, этого так оставить нельзя. Надо вызвать Ряшина.

– Ивана Павлыча на заводе нет, – ответил Ткаченко. – Я думаю, надо сначала проверить, правильно ли сказал мастер. Такой подлиза, он мог и сам все это устроить.

Леону вспомнилась шахта, стачка, и он решительно сказал:

– Посоветуй не пускать стан. Посмотрим, что оно получится.

Ткаченко задумчиво прошелся возле одежных ящиков, огромный, как борец, и Леон залюбовался им: «Красавец парень. А кажется, не из храбрых».

Их разговор прервал недовольный голос Александрова:

– Похоже, мы первый день на заводе, я смотрю. Чего вы нахохлились, как мокрые курицы? Согласны с распоряжением начальства – давайте работать. Не согласны – так и говорите, я газ в печах уменьшу.

– Да и на самом деле, как будто конец свету наступил.

– Говорите, ребята. Что без дела стоять будем?

Ткаченко пошептался с Александровым и, вернувшись к Леону, громко обратился к рабочим:

– Про себя так скажу: это грабеж – каждую неделю срезать расценки. Не пускать стан, раз такое дело!

Все обернулись в его сторону. Кто и когда говорил, что стан не должен работать? Какое имеют право рабочие решать, пускать или не пускать его, когда возле него столько людей зарабатывает на хлеб? И дед Струков старческим тенорком запальчиво выкрикнул:

– А жрать титьку материну будешь?

Его поддержал другой голос:

– У него – сам да девка на улице. Что ему?

– То-то и оно, – приободрившись, продолжал дед Струков. – Да когда это было – «не пущать»? При чем тут стан? Его дело крутиться, а наше – катать.

– Верно! – важным баском отозвался Заяц, попыхивая толстой цыгаркой. – Может, они спробовать нас хотят, мол, хорошие ли мы работники?

Бесхлебное сорвал с головы фуражку и ожесточенно ударил ею по черному обеденному столу.

– Хватит пробовать нас! – выкрикнул он, опалив Зайца свирепым взглядом. – Штуки уж не одного спробовали. В могилах лежат те люди! Правильно Ткаченко сказал. Раз с нами так поступают, копейки начинают выжимать с нас – не пускать стан! Прикрыть газ в печах!

– Постой, постой! Горячий какой, ядрена Матрена, охладись трошки, – прервал его дед Струков. – А я вот как думаю, ребятки, башкой своей лысой. Раз такое заварилось, перво-наперво надо начальство позвать и потолковать с ним по-человечески, по-христиански. А это што такое – «не пущать»? – язвительно посмотрел он на Бесхлебнова. – Тебе кто права такие давал, болтать всякое? Ты своей дурной головой подумал, куда ты тянешь народ?

Неизвестно, сколько бы он отчитывал еще Бесхлебнова, но речь его прервал Леон:

– Папаша, твоя голова полысела не от хорошей жизни, так не мешай людям. Я тоже скажу: стан пускать нельзя. Надо позвать других рабочих и вместе решить, как тут быть. Сегодня смолчим – потачку дадим хозяину. А ему только палец дай в рот, а тогда и руку не вызволишь.

– Правильно. Не к делу твои слова, старина, – подал голос Александров. Ему понравилась смелая речь Леона.

– А какие к делу, Александрыч? Что молоко на губах не обсохло? Ну, решайте, бог с вами, – недовольно проговорил дед Струков и, махнув рукой, отошел в сторону.

Вальцовщики опять возбужденно заговорили.

После долгих пререканий все сошлись на том, чтобы вызвать начальника цеха, и поручили это дело Вихряю с двумя вальцовщиками. Вихряй тотчас ушел, и наступили томительные минуты ожидания.

Соседние станы продолжали работать. Оттуда видели, что на мелкосортном что-то случилось, но в чем дело, никто не знал.

Леон послал Ермолаича к соседям осторожно рассказать об отказе работать, и к мелкосортникам началось паломничество. Урывая минуты, вальцовщики, печники, крючники приходили в цех, возбужденно переговаривались и, узнав в чем дело, спешили обратно – передать товарищам о неслыханном событии. И впервые установленный ритм работы нарушился: болванок стали прокатывать меньше обычного, пошли остановки, брак. Мастера ругались, угрожали штрафами, расчетом, но работа от этого лучше не шла.

Пришел старший машинист. Он не понимал, почему Александров медлит, когда прежде от него покою не было, все ему до гудка пускай машину. Явившись к нему, он деловито осведомился:

– В чем дело, Александрыч? Из кочегарки прибегали: мол, пар девать некуда.

– Скажи, пускай чай из него делают.

– Да нет, окромя шуток, бунт, никак, вышел, а? – робко спросил старый машинист.

– Еще не вышел, но может выйти.

2

Прошел час, другой.

Вальцовщики ждали начальство с тревогой. Всем хотелось верить, что начальник цеха не давал распоряжения о снижении расценок и что достаточно будет поговорить с ним по-человечески – и все закончится благополучно. Но стан-то, стан не работал! И все задумались: а что теперь будет?

Наконец возле нагревательной печи блеснули очки. Люди насторожились, молча переглянулись между собой и стали сходиться в одну группу: всем вместе было как-то легче.

Начальник прокатного цеха инженер Галин заглянул в одну печь, в другую, но в них было тихо. Малиново-темные лежали в печах «холодные» болванки.

Мастер Шурин тоже заглянул в печи и только покачал головой.

Стоявшие в стороне Леон и Ткаченко, увидев начальника, молча пожали друг другу руки и подошли к товарищам.

Галин приблизился к вальцовщикам, высокомерно оглянул едва ли не каждого и, заложив одну руку за спину, а другой опираясь на трость с серебряной ручкой-топориком, так и остался стоять, небольшой, худощавый, с черной эспаньолкой и холодными серыми глазами.

Властным и неприступным казался этот человек в черной шинели с бронзовыми пуговицами и позолоченными молоточками в петлицах и на фуражке. Леон смотрел на него и вспомнил штейгера Петрухина: «Как два брата. Но эта птица, видать, поважнее: в золотых очках и с палочкой».

– Ну-с, так почему же не работаете, господа вальцовщики? – скрипучим голосом спросил Галин.

Никто ему не ответил, и лишь сердце в груди каждого лихорадочно забилось. «Да, дело не в мастере, заработок снизил этот бессердечный, высокомерный человек», – думалось всем.

Мастер Шурин выкатил глаза и надул щеки, готовясь выругаться, но Галин повысил голос:

– Кто, я спрашиваю, не хочет катать? – и стукнул палкой по чугунному полу.

Леон исподлобья глянул на него, на палку с серебряным топориком и опустил голову.

– Старшой ночной смены! – позвал Галин.

– Я старшой ночной смены, – ответил Александров.

– Почему остановили стан?

– Потому, что на чистовой паре выбило ввод и чуть вальцовщика не убило.

– Я спрашиваю не о вальцовщике, а о стане. Почему вы допустили до остановки?

– Потому, что рабочие хотели поговорить с вами.

– Это еще что такое? Бунт? Анархию разводить в моем цехе вздумали? – резко крикнул Галин скрипучим, неприятным своим голосом, точно в горле у него хрустел песок.

Бесхлебнов выступил вперед, снял фуражку и смело ответил:

– Мы бросили катать через то, господин начальник, что вы на гривенник плату нам скинули.

Галин презрительно осмотрел его с головы до опаленных железом сапог, язвительно бросил:

– Дальше?

– А дальше, так что, потолковать с вами хотим. Как правда урезка эта самая, мы и вовсе стана не пустим.

– Ах, вот как! – Галин обернулся к мастеру. – Запишите его фамилию и вон! Вон с завода!

Бесхлебнов побледнел, трясущейся рукой надел картуз и вопросительно посмотрел на товарищей, как бы говоря: «Что же вы смотрите, братцы?»

Галин медленно прошелся вдоль стоявших толпой рабочих и вернулся на прежнее место.

– Так вот, – жестко проговорил он, – если стан сейчас же не будет работать, всех выгоню за ворота. К чертовой матери! Слышите? Бестии, – добавил он и хотел уйти, но Леон спросил:

– А что значит «бестии»?

Галин подошел к нему, измерил его взглядом с головы до ног и ответил:

– Бестия – это значит: скот. Скот, который бьют палками. Понятно?

Бесхлебнов негодующе сказал:

– Ты что ж это, начальник, насмехаться пришел над народом? Мало, что плату нам урезал, так ты, образованный человек, еще…

Он не договорил: Галин взмахнул своей железной палочкой, ударил Бесхлебнова ручкой-топориком по обожженному плечу и пошел прочь.

Бесхлебнов застонал, схватился рукой за плечо, а в следующую минуту настиг Галина, дернул его за шинель и грозно повысил голос:

– Сволочь, за что бьешь? За что-о, спрашиваю?

Галин качнулся, запустил руку в карман шинели и выхватил револьвер.

– Начальник! – крикнули Леон и Ткаченко одновременно, бросившись на помощь товарищу, но было поздно: раздался выстрел.

– Ой, братцы, чего ж вы смотрите на него, изувера! – простонал Бесхлебнов.

Вальцовщики хлынули за Галиным, грозно зашумели, закричали:

– Держи его!

– В печку таких!

– Бей его, подлеца!

Галин, бледный, сгорбившись, как хорь, сунул револьвер в карман и бросился назад, к выходу. Ткаченко и Леон догнали инженера и, вытащив его на середину цеха, крепко держа за руки, хотели сейчас же послать за директором. Но толпа свалила его, и началась расправа.

– Остановитесь, братцы-ы! – истошным голосом завопил Заяц, подняв кверху свои конопатые, заросшие рыжими волосами руки. – На каторге сгние-ет-е!

Рабочие расступились. Воспользовавшись замешательством, Шурин с Зайцем оттащили Галина в сторону, а потом под руки увели из цеха.

Бесхлебнов, закрыв глаза и зажав рану рукой, бледный стоял в кругу вальцовщиков. Меж пальцами руки его текла кровь, каплями падала на холодные плиты пола, поблескивала на электрическом свете.

Когда Вихряй, Леон и Ермолаич увели Бесхлебнова в больницу, в цех пришел директор завода инженер Вульф.

– В чем дело, господа? Что здесь произошло? Почему не работаете? – возбужденно заговорил директор и, заметив на полу лужицу крови, поморщился: – Что это?

– Ваш инженер, начальник цеха, стрелял в рабочего.

Директор покачал головой:

– Ай-я-яй, до какого греха довели…

Долго уговаривал директор двести человек прокатчиков возобновить работу, разъясняя причины снижения заработной платы и уверяя, что это временная мера, вызванная сокращением заказов. А когда он умолк, Ткаченко решительно заявил:

– Если не отмените урезку заработка, не рассчитаете Галина и не отмените штрафы, стан работать не будет.

Директор Вульф сожалеюще развел руками:

– Воля ваша, господа. Я объяснил вам, как обстоят дела завода. До свидания. – И направился к выходу.

После ухода директора вальцовщики мелкосортного стана долго, в одиночку и группами, ходили возле клетей, возле одежных ящиков, молчаливо сидели на железе, курили и думали. Горько было на душе у них, и они уже были недалеки от того, чтобы начать работать.

– Так чего ждать-то будем? – раздался звонкий голос молодого парня с красивой светлой шевелюрой – Бориса Лавренева.

Дед Струков бросил насмешливо:

– Ты ведь тоже кричал «не пущать»? Ну, и отдыхай теперь!

– Я и сейчас скажу, – тряхнув шевелюрой, ответил деду Борис Лавренев, – острастку надо им дать, начальникам!

– Само собой, – басовито заговорил грузный, огромного роста вальцовщик Щелоков. – Пустим стан, а они другим цехам плату скинут, и скажут нам люди: «Эх, за себя не могли постоять и нас подвели!»

– Правильно тут Леон Дорохов говорил: им только палец в рот положи…

– Пальца вам жалко, а брюха – нет? У-у, дурачье, – ворчали старики.

Так, в пререканиях, прошло часа два, пока Вихряй пришел из больницы и рассказал, что с Бесхлебновым.

– Кровью изошел здорово, так что еще неизвестно, выдержит ли. Завтра пулю вырезать будут, – закончил он свое сообщение и задумчиво продолжал: – Да-a, выходит, чем больше терпим, тем они больше над нашим братом измываются. За скотину считают. А мы ж люди!

Вернулись и Леон с Ермолаичем. Они обошли главные цехи завода и рассказали рабочим о событиях в прокатном.

– В доменном уже все знают про наши дела, – сказал Леон. – В литейный Ермолаич ходил. Там говорят: пора, мол, бросать работу, довольно терпеть.

– Молодец, Левка! – торжествующе воскликнул Вихряй. – Вижу, ты парень деловой. А ну, все садись сюда поближе. Сейчас шахтер нам кое-что скажет.

Леон собрался с мыслями. Что он, молодой рабочий, может сказать этим опытным людям, вальцовщикам? Но для чего же тогда он ходил на кружок Чургина и слушал речи о том, как надо рабочим бороться за свои права? Для чего ночи просиживал над книгами, если молчать в такую важную минуту жизни рабочих? И он рассказал о том, что видел на шахте. Говорил негромко, но горячо, торопливо, будто боялся, что ему не дадут досказать самое главное, и закончил:

– Ну вот и решили мы остановить все работы. Забастовкой это называется. Пошли по уступам, потолковали с шахтерами. Не все сразу согласились, но потом все же согласились все. Остановили шахту, выбрали забастовочный комитет. А комитет составил требования к хозяину рудника. Так было у нас. И у вас, считайте, тоже началась такая забастовка. Но у нас вся шахта была остановлена разом, в один день, а тут один стан стоит. И я так думаю: давайте остановим весь цех. Весь завод!