Текст книги "Искры"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)
– Весь завод?! – приглушенно воскликнул вальцовщик Щелоков.
Александров смотрел на Леона и думал: «Умный парень».
– Дельная речь, – одобрительно проговорил он. – Так и мы должны действовать, и нечего бояться расчета. Пять тысяч рабочих за ворота не выкинут!
Ткаченко предложил:
– Давайте разобьемся на группы по два-три человека, обойдем цеха и попросим, чтобы нас поддержали. А утром еще раз по цехам пройдем.
Александров обратился к вальцовщикам:
– Так что же, бастуем, ребята?
– Бастуем!
В эту ночь Леон дал Чургину условную телеграмму о событиях.
3
Утром, едва прогудел первый гудок, на завод пришли рабочие дневной смены. Знакомые и незнакомые встретили их небывалой новостью:
– Прокатный взбунтовался!
– Галин подранил вальцовщика!
– Расценки опять урезали!
И все сворачивали в прокатный цех.
Ряшин пришел, когда в цехе было уже человек пятьсот. Слышались грозные выкрики, перебранка, и стоял такой шум, что ничего невозможно было понять.
Узнав о событиях, Ряшин сказал Александрову:
– Жаль, что вы раньше мне не сообщили. Ну что ж, попытаемся направить стихию в должное русло. Другие цеха знают о забастовке?
– Весь завод знает, – ответил Ткаченко.
А на обеденном столе, как могучий дуб, стоял Щелоков и говорил, будто в колокол бил, размахивая правой рукой:
– До каких пор будем терпеть? Нынче – Бесхлебнова, завтра – другого. Да что мы, за себя постоять не можем? – И что было силы крикнул: – Мы их научим обходиться с рабочим народом! Бастуем, братцы!
Шум голосов усилился, толпа всколыхнулась.
На стол вскочил курносый парень, заговорил звонким, срывающимся голосом:
– Ребята! Нам надо послушать, об чем старики сказали. А они сказали, что директор говорил. А директор раз сказал, все одно на своем поставит. Об чем он сказал? Он сказал: может, нам и работать, мол, не придется, раз мы так…
– Утри молоко на губах! – бросил кто-то.
Но парень не унимался.
– Я так скажу: давайте пущать стан. А хозяину бумагу про это составим.
– А он с твоей бумагой до ветру сходит.
– Ха-ха-ха! Правильна-а-а!
– Чево правильна? Хозяина мы встречали и знаем его. Он сразу даст ход этому делу.
– По зубам даст, папаша!
К Ряшину подошел полный человек с черными усами – токарь механических мастерских Чурбачов.
– Стачка? – спросил он.
– Стачка, – ответил Ряшин. – Сейчас скажет Александров, потом ты. Мол, механический поддержит вас, прокатчиков.
На стол поднялся Александров. В цехе было уже до тысячи человек, а со двора входили все новые и новые группы рабочих. Все хорошо знали, что Александров – старшой, и шум сразу стих.
– А ну, Александрыч, скажи, послушаем! – крикнули из толпы.
– Я думаю, много говорить тут нечего: всю ночь проговорили. Не хочет директор отменить распоряжение об урезке расценок и уволить начальника цеха – не пускать стан, – сердито сказал Александров. – Надо призвать на помощь другие цеха и начать забастовку всем заводом… Что мы делали, когда нас били на улице? Собирались в кучу и тоже били. И ловко выходило. Так и здесь: все за одного должны подняться!
– Верна-а, Александрыч!
– Чего верна? Рассчитают за милую душу.
– Облизнутся! Весь завод не рассчитаешь.
– А старшим не урезали, сынок? – съязвил кто-то.
– Не урезали, отец, – ответил Александров. – Потому не урезали, чтоб мы с тобой в разные стороны потянули и общее дело расстроили. Но я с четырнадцати лет здесь работаю и говорю вам: довольно терпеть! Лопнуло оно, черти б его взяли, терпение это. Бастовать всем заводом! – заключил он и спрыгнул со стола.
– Всем заводом! Вот это дело!
– Бросай работу!
– А чего жрать будешь? – кричали в толпе.
На стол вскочил Чурбачов, разгладил усы и поднял руку.
– Я из механических, – громко сказал он, – и пришел вам передать: если вы объявите стачку, мы тоже присоединимся к вам. Тушите печи! Мы тоже бросим работу.
– Вот за это спасибо!
– Молодцы. Гуртом оно и батька одолеть можно!
Чурбачова сменил Ряшин. Поднявшись на стол, он поправил картуз с лакированным козырьком, подождал, пока уляжется шум, и заговорил тоном опытного оратора:
– Стачка – грозное оружие в наших руках. Если мы выступим все сообща, нас никакой хозяин не одолеет. Больше того: нас поддержат все слои общества, ибо мы тоже люди и законно требуем улучшения своей жизни. Стачка уже идет. Сама жизнь ее объявила. Я советую приостановить работу всем заводом, выбрать стачечный комитет и потребовать от хозяина отменить снижение расценок.
– Правильна-а!
– Станови весь завод! – заволновалась толпа.
Ряшин сделал знак Леону. Леон, волнуясь, встал на стол и крикнул:
– Товарищи!
Это новое, непривычное слово сразу долетело до всех. Голоса умолили, и наступила тишина.
– Товарищи старики и молодые рабочие! – продолжал Леон неровным от волнения голосом. – Тут раздавались голоса: имеют ли право рабочие остановить стан? А я так у этих людей спрошу: а имеют ли право хозяева и начальники бить рабочих палками и стрелять в них? Не имеют! Мы люди, а не скотина. И мы должны потребовать, чтобы с нами обходились по-человечески. Что это за жизнь, когда в хуторах мужиков бьют плетками, а на заводах стреляют в людей? Сколько можно терпеть? Вальцовщики не захотели больше терпеть этого измывательства и выступили на борьбу. Но одни вальцовщики ничего не добьются. Всем надо подыматься на борьбу за рабочее дело! Учитель рабочих Карл Маркс недаром сказал: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Когда мы соединимся, нас никакая сила не одолеет, товарищи! – закончил Леон, и слова его потонули в буре голосов.
– Браво-о!
– Подымайся, рабочий народ!
– Спасибо, товарищ, за правильное слово!
– Выбираем тебя комитетом!
Ольга пожала руку Леону, растроганно сказала:
– Хорошо получилось. Я знала, что ты такой.
Ряшин стоял на столе, записывал в книжку фамилии, которые выкрикивались из толпы:
– И Александрова!
– И этого, товарища Леона!
– Себя и Ткаченко запиши!
Дед Струков торопливо взобрался на стол, встал рядом с Ряшиным и, сняв картузишко, дребезжащим голосом начал:
– Братья рабочие! Товарищи христиане! Вот она, моя жизнь какая, – похлопал он ладонью по лысине, – все волосья от нее повыпали, язви ее. Доколь же нам терпеть, православные? До чего мы дотерпелись, ежели по нас из ливольвертов палят, как все одно по бешеным собакам? Креста на них нету!
Ряшин сказал ему, чтобы он пока помолчал, но дед Струков отмахнулся от него и, напрягая голос, бросил в толпу:
– Правильное слово говорили нам Иван Павлыч и Левка. Выбрать их бастовочным комитетом за это! Всем народом назначить!
– Верное слово, дедок!
– Назначаем от всего народа!
Посоветовавшись с Леоном, Ольга тоже решила выступить. Встав на скамейку, она крикнула звонким, мальчишеским голосом:
– Товарищи рабочие! Мы, женщины, тоже присоединимся к стачке. Довольно нам шептаться по углам. Подыматся надо всему рабочему классу на борьбу за свои права, за свободу!
– Ай да молодцы-ы!
– Бабы – они тоже сила!
Из толпы раздался чей-то громовой голос:
– Я из доменного. Меня послали доменщики сказать: мы тоже бастовать решили. У нас обер-мастер только что раскровянил одного. До каких же пор, братцы, терпеть?
Толпа снова заволновалась, послышались угрожающие выкрики:
– Проучить их!
Откуда-то выскочил Лавренев, прыгнул на стол.
– Братцы! Товарищи! – заикаясь от волнения, начал он. – Да что же это такое? Одному зубы считают, другому – пулю. Проучить их надо! Давай, ребята, на улицу! Громи их! Бей извергов!
– Лавренев, что ты делаешь? – пытался удержать его Ряшин.
– Борис, погубишь все дело! – крикнул Леон, но Лавренев, оттолкнув Ряшина, уже спрыгнул на землю и скрылся в толпе.
– За мной-ой! До Кваснецо-ова-а! – закричал он и побежал к выходу.
– Громи-и!
– Бей-ей! – грозно покатилось по толпе.
Ряшин поднял руку.
– Товарищи-и-и!..
– Останови-и-ись! – кричали Леон, Александров, Ткаченко, но голоса их потонули в неистовом шуме.
Двухтысячная толпа рабочих лавиной двинулась вон из цеха, угрожающе размахивая кулаками, кусками железа, и остановить ее не могла уже никакая сила.
– По цехам сейчас же! – сказал Ряшин. – Не допустить до погрома! Леон, ты в доменный. Ты, Щелоков, в костыльный, Александров со мной, в литейный. Ткаченко – к воротам.
– Вихряй пусть даст гудок, – предложил Леон.
Спустя немного времени, вбежав в котельную прокатного цеха, Вихряй тормошил кочегаров:
– Открывай пар! Давай гудок!
– «Ты чего?» – знаком спросил у него старший кочегар, не слыша его из-за шума в котельной.
– Чтоб плакал, понял? – крикнул ему ухо Вихряй. – Завод бастует!
И кочегар наконец понял. Глянув на манометр – стрелка его дрожала на цифре «30», – он подбежал к вентилю и открыл его.
Неистовый рев гудка, эхо которого по утрам за десять верст вокруг будило окрестные хутора и слободы, всполошил Югоринск тревожным гулом. Вот, точно переводя дыхание, он смолк и вновь, как раненый зверь, заревел, да так и не умолкал уже.
Слушал старший кочегар эти тягостные, нелюдские вздохи, дрожали от них земля и воздух, и сам он дрожал весь. Вспомнилась ему вся каторжная жизнь у этих котлов, и покатились по черным от копоти щекам горькие слезы. А гудок все стонал, все ревел странным, неслыханным еще ревом. И побежали люди из цехов, из домов, из землянок, испуганно озираясь вокруг.
– Пожар?
– Погибель?
– Радость или горе?
4
По цехам завода покатился клич:
– Бро-са-ай рабо-оту-у!
– Прока-атный ста-ал!
…Вот литейный цех. У самой двери литейщики наполняли опоку расплавленным чугуном. Неожиданно у порога, будто из-под земли, выросла группа рабочих.
– Товарищи, прокатный стал! – крикнул Александров.
Подбежал мастер Клюва, приказал ковшовым:
– Лей! Тут лей! – и толкнул подвешенный на кране ковш. Чугун полился на холодную землю и вихрем искр обдал всех и самого Клюву.
– Сволочь, что делаешь?
Клюву схватили за руки.
…Вот доменный цех. На литейном дворе, в облаках пара ходил человек с брандспойтом в руках, поливал только что выпущенный из домны металл. Группа рабочих у лётки держала наготове длинный лом с глиняной грушей на конце. Лётка оглушающе гудела, осыпала их фейерверком искр.
Неожиданно у дверей появились Ольга и Ермолаич.
– Не замуровыва-ай! Первая ста-ала-а!
Иван Гордеич подбежал к Ольге и, потрясая кулаками, крикнул:
– Вон отсюда! Я тебе не Левка!
Подоспевший Леон с вальцовщиками вырвал лом из рук рабочего и бросил в сторону.
– Завод бастует. На кого работаете? Станови-и дом-ну-у-у! – покатилось по цеху.
…Вот мартеновский цех. Шла завалка одной из печей. На площадку ворвалась ватага рабочих, и мартеновский цех огласился голосами:
– Туши-и пе-ечи-и!
– Громи-и!
Трое ребят подбежали к каталю, опрокинули вагончик с железным ломом!.
– Бросай! Чего боишься?
Начальник мартеновского цеха, инженер Бергунов, стоял у дальней печи. Увидев возбужденную толпу рабочих, он бросился к домнам вниз по узкой крутой лестнице, но второпях оступился и упал в яму, где сваливалась сажа из дымоходов. Сажа черным облачком взметнулась вверх и поплыла в воздухе. Бергунов, отплевываясь, выбрался из ямы и, заметив, что к нему бегут человек пятнадцать рабочих, исчез за первой домной.
– Че-орт! Лови его! – услышал он позади себя и во весь дух пустился к нижним воротам, а через минуту был уже на улице.
Помощник Бергунова, инженер Ремм, завидев толпу, заложил руки в карманы и строго сказал:
– Вон из цеха!
Его окружили, но он выхватил из кармана револьвер и выстрелил вверх.
Толпа озверела.
– И ты стрелять? В печь его-о!
– Проучить собаку!..
Инженера потащили к печам.
Через раскрытое окно средней печи виднелось ослепительное пламя. Увидев его, Ремм едва не лишился рассудка.
– Братцы, простите, погорячился, – залепетал он, и слезы покатились по его белым от испуга бритым щекам.
Рабочие глянули на окно. Страшно было бросать человека в кипящий пузырьками металл, и они поставили Ремма на ноги.
– Жидкий на расправу, начальник?
– Простите, братцы. Ради детей пощадите!
– То-то. Было б тебе, господин хороший, – сказал Лавренев и, разрядив револьвер инженера, швырнул его в печь, а в следующую секунду скомандовал: – К Галину!
Человек полтораста рабочих побежали за ним, крича и размахивая кусками железа.
– Стойте! Товарищи, вы погубите все, – встретил их. Ткаченко в воротах.
– Уйди, Ткаченко! – крикнул Лавренев, отталкивая его в сторону, но он стоял в проходе и никого не пускал.
– И ты за них? – толпа угрожающе двинулась на Ткаченко, но проход был узок, и Ткаченко сдерживал напиравших людей.
В это время показались Леон и Ольга.
– Борис! Остановитесь!
Лавренев открыл ворога, скомандовал: «За мной!», и все хлынули на улицу, подняв ликующий шум.
Леон вышел за ворота, посмотрел в сторону заводских домов и удрученно опустился на скамейку:
– Не сумели. Не сумели, черт возьми, сделать стачку!
Мимо него прошмыгнули Ермолаич и дед Струков.
– Где ж они? Ах, сукины дети, язви их! – возмущался дед Струков.
А Лавренев с ребятами вихрем налетели на большой заводской дом, где жили Галин и обер-мастер доменного цеха Кваснецов, ворвались в комнаты – и задрожал, зазвенел стеклами ненавистный дом, и полетели в окна посуда, белье, одежда, подушки, обломки зеркал, золоченых багетов, мебели.
Какой-то парень сказал метавшейся по двору обезумевшей жене инженера Галина:
– Ты не слыхала, как голосила мать Бесхлебнова? Так и мы не слышим тебя, – и скрылся в зияющей дыре, где только что была входная дверь.
Из подвала вышла баба и мелкими шажками заторопилась со двора, таща за собой полмешка муки. Добежав до яблони, она вскинула мешок на спину, точно волчица овцу, и, согнувшись, как воровка, направилась к воротам. Ее настиг Ермолаич и ухватился за мешок.
– Ты за этим прибегла?
– Не пропадать же ему, добру такому!
Ермолаич вытряхнул муку на землю и заплясал на ней, а когда исчернил ее, белый, как мирошник, скрылся в доме.
– Опомнись! Что делаете, сукины сыны? – закричал он, но на него никто не обратил внимания.
Люди крушили железными палками все, что попадалось под руку.
Дед Струков встретил другую женщину. Она убегала прочь с охапкой белья подмышкой и с мужской шубой на хорьковом меху.
– На грабеж пришла, каланча проклятая? Не дозво-лю-ю! – разъярился дед Струков и ухватился за рукав шубы, но женщина не сдавалась.
После нескольких рывков они разодрали шубу пополам. Дед швырнул то, что у него было в руках, в сторону, плюнул со злости и пошел со двора. Навстречу ему шли Ряшин, Леон и Ткаченко.
Ряшин и Леон схватили было Лавренева, а Ткаченко палкой стал разгонять его приятелей, но Лавренев вырвался и увлек своих ребят дальше.
Спустя немного времени они обложили квартиру директора.
Взломав запертую калитку, Лавренев с группой рабочих ворвался во двор и остановился. Во дворе была полиция.
– Фараоны-ы, вот вы где? Бей их! – крикнул Лавренев и схватился с полицейскими врукопашную.
Улицу огласили крики, брань, звуки глухих ударов. В разорванных рубашках и пиджаках рабочие попятились со двора, отчаянно обороняясь, но полицейские тащили пойманных во двор, выкручивали им руки, ножнами шашек и коваными сапогами били куда попало, а старший чин одобрительно покрикивал:
– Так их, так! В живот бей!
– В нагайки их! – вдруг раздалось сзади, и через минуту рабочих на улице окружили казаки.
Сотник, наезжая на обороняющихся рабочих, доставал нагайкой то одного, то другого. Рабочие руками заслонялись от ударов, падали на землю и убегали на четвереньках, но плетки доставали их всюду, стегали по спине, по голове, и в воздухе стоял их отрывистый свист.
– Ой, да за что ж так, станичники-и!
– Христопродавцы! – отчаянно закричал Лавренев.
Сотник ударил его шашкой, и он упал, обливаясь кровью.
Ободренные подмогой, полицейские, как борзые, ловили убегающих, били их кулаками и сапогами, а старший чин, заложив руки назад, стоял у калитки директорского дома и все покрикивал:
– Так их! Так их, крамольников!
На улице ослепительно сверкал снег. На снегу, дымясь, горела алая кровь.
5
Леон вернулся домой подавленный всем, что увидел за день. Не громи Лавренев квартир инженеров, можно было бы собрать всех рабочих завода, обсудить требования к хозяину, и все бы пошло совсем по-иному. После того как стало известно о кровавом столкновении с полицией и казаками, некоторые рабочие разошлись по домам, некоторые еще работали или без дела ходили по заводу. Лавренев со своими товарищами был в полиции, возле завода дежурили казаки. Что теперь было делать? Как остановить завод? Или примириться с тем, что стачка не удалась? Так и не решив, ничего по пути с завода, Леон незаметно для себя очутился перед дверью своего флигеля.
Алены не было дома, и он зашел к Горбовым.
Иван Гордеич пришел давно и, надев чистую рубаху и пообедав, сидел в углу под образами и рассказывал о событиях на заводе. Недовольный Леоном за остановку домны, он с ехидством спросил:
– Что, добунтовались? Даже лицо почернело. У-у, бесстыдник! Вот я и говорю: бога забыли люди.
– Забыли, истинный господь, забыли, – подхватила Дементьевна. – Так стращать народ, образованные семейства! Кто похвалит за это!
– А все потому, что против святого писания пошли. Какая это жизнь будет, ежели народ на старших подымается? «Несть бо власти, аще не от бога», – гудел Иван Гордеич.
– Это ж беда, как озверели люди, – продолжала возмущаться Дементьевна и, поставив на стол пышки и молоко, обратилась к Леону: – Закуси да брось тужить об них, разбойниках. Ты за ними не бегал, Левушка?
Леон сел у печки, закурил.
– Нет. Но вы зря называете их разбойниками, мамаша. Из терпенья люди вышли, потому они так и делали, квартиры громили.
Алена сидела на стуле возле стола. Теперь ей все стало понятным: и то, что читал Леон, и то, куда и зачем он уходил из дому в свободное от работы время, и она со страхом и обидой молча наблюдала за ним, поглядывая в окно. Ей казалось, что за Леоном вот-вот придет полиция, таким большим бунтарем представился он ей после рассказа Ивана Гордеича.
Иван Гордеич посмотрел на Леона и снисходительно проговорил:
– Молодец, что не бегал, сынок! Начальство за такие дела не похвалит. Стенька Разин сколько против властей ни ходил, а покарал его господь, и сложил он голову на плахе. Рука всевышнего, сынок, любую тварь достанет. Так и наши. Добунтовались? Добунтовались. В полиции вон очутились.
Леон встал, взял картуз и шагнул к двери.
– Да, папаша, рука всевышнего, видать, очень длинная, – сказал он, остановившись у двери. – Она всегда достает всех и все, но всегда простой народ. Скажите, когда она достанет богатых и власти?
– За такие вопросы тебя тоже могут посадить за решетку.
– Потому, что я тоже простой человек?
– Нет, потому что ты очень много говоришь и очень мало думаешь.
– Грешно так говорить, Левушка. Свихнулся, свихнулся ты, сынок! А мне так жалко, так жалко тебя, детка, как родное дитя, истинный господь, – жалобно проговорила Дементьевна.
Леон ничего не ответил и ушел во флигель. Алена пришла вслед за ним, налила ему в таз воды, собрала на стол. Делала она все молча, не рассказывала, как обычно, о происшествиях у соседей, и Леону нетрудно было понять, что ей все известно о стачке и что она недовольна им. Пообедав, он мягко сказал:
– Надо меньше денег тратить, Алена. Ты так готовишь, будто у нас капитал в банке лежит.
Алена поняла, что дело тут вовсе не в излишних тратах, а в том, что Леон опасается расчета, и вздохнула.
– Это ты затем и уходил из дому, что бунт сговаривался устроить? Эх, Лева, Лева! Только поженились, и опять ты… – с грустью и укором заговорила она. – Ты думаешь, я хуторская, так ничего не вижу, не понимаю? Все теперь я вижу и знаю, чем вы с Ольгой занимаетесь. Я не боюсь, что тебя рассчитают с завода. Денег не будет – возьму у своих. Ну, а если тебя арестуют, в тюрьму посадят? Ты думал об этом? Ни о чем семейном ты не беспокоишься. А ты… ты ведь скоро отцом будешь, – неожиданно сказала она, и в глазах ее заблестели слезы.
Леон опустил голову; от этой новости ему стало еще тяжелее. Он встал, задумчиво прошелся по комнате. Жалко ему было Алену. Конечно же, она не знала, что ждет ее замужем, и мечтала о другой жизни. Чем ее утешить и успокоить? И он решил сказать ей то, что надо было сказать давно.
Алена смотрела на него, высокого, красивого, с небольшими усиками и строгим лицом, и думала: «Да, счастливая я! Красивый у меня муж и серьезный человек. Но неужели мы не будем счастливы, и судьба не пощадит ни красоту нашу, ни молодость? Не может этого быть!» – хотелось воскликнуть ей.
– Да, Алена, – задумчиво говорил Леон. – Не тот я теперь, каким был в Кундрючевке, и не теми глазами смотрю на все. Поздно теперь говорить об этом, но я должен сказать тебе все. Я вступил на новую дорогу жизни, трудную, опасную дорогу, и что я встречу на ней – неизвестно. Известно только, что на этой дороге придется не раз столкнуться с полицией, с казаками и, быть может, когда-нибудь мне круто придется. Но что бы там ни случилось, я со своего пути не сойду. Никогда! Путь этот – борьба за правду, за свободу и счастье народа. Любишь ты меня – иди со мной, и мы вместе, будем переживать и радость и горе. Я думал, что ты поймешь меня со временем, потому и женился на тебе. – Он подсел к Алене, обнял ее и погладил по голове. – А Ивана Гордеича ты не слушай. Хороший он человек, но ошибается во многом и говорит не то, что надо говорить рабочему человеку. А если ты хочешь послушать настоящие речи о жизни, о правде, то послушай моих учителей – Цыбулю или Чургина, когда они приедут.
Алена положила голову ему на грудь, обвила руками шею. К нему и только к нему стремилась она всю свою жизнь, и если бы ей предстояло пойти в тюрьму с ним, она не задумалась бы, пошла. И она тихо промолвила:
– Я не знаю, что это за путь, про который ты говоришь: путь правды, и что он даст тебе, но я на все согласна, лишь бы мне всегда быть с тобой. Нет у меня большей радости в жизни, чем ты.
Леон прижал ее к себе, и они долго сидели так притихшие, в каком-то торжественном молчании.
6
Был воскресный день.
Лука Матвеич, в пальто с каракулевым воротником и в такой же шапке, важно восседал на извозчике, опершись на толстую палку, и внимательно посматривал по сторонам. Он только что сошел с петербургского поезда. В ногах у него стояли два больших чемодана с литературой, оружием и шрифтом для типографии. Возле одного из городских домов он велел извозчику остановиться, расплатился с ним и пошел с чемоданами в руках во двор. И в это же время возле ворот остановился другой извозчик. Сидевший на фаэтоне шпик записал адрес дома и укатил, а Лука Матвеич вышел из ворот, увидел своего извозчика и, быстро погрузив на фаэтон чемоданы, уехал через мост на противоположную сторону реки, в рабочий поселок. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, он вскоре остановился возле заводской гостиницы.
Домой он попал часа через два. Жена его, Мария Михайловна, маленькая, худенькая женщина с ясными голубыми глазами, открыв дверь, облегченно вздохнула.
– Наконец-то! Поезд давно пришел, а тебя все нет, – сказала она, принимая от Луки Матвеича каракулевую шапку и палку.
– С Курска шпик прицепился, а я с грузом. Пришлось покрутить по городу, – коротко объяснил Лука Матвеич и обнял жену. – Ну, здравствуй, старая. Как здоровье? Новостей нет?
– Чайку не выпьешь? – не отвечая на его вопрос, предложила Мария Михайловна. – Посинел весь.
– С удовольствием.
Лука Матвеич вошел в комнату и стал рассказывать о своей поездке.
Рассказывал, а сам что-то прятал в потайном ящике комода и шелестел тонкой бумагой.
Жена смотрела на него и думала: «Старый уже стал, а неутомим попрежнему. За двадцать лет – ни одной жалобы, ни одного звука о тяжести такой жизни! Романтик. Впрочем, пять лет надо сбросить на ссылку. Ох, Лука, Лука! А ведь еще долго ждать, пока мечта наша станет явью. Уцелеешь ли ты к тому времени?»
– Я кое-что привез тут. На всякий случай говорю, чтобы ты могла во-время убрать, – сказал Лука Матвеич и сел за стол.
Подвинув к себе стакан крепкого чаю, он бросил в него кусок сахару, помешал ложечкой и отпил несколько глотков. Делал он все спокойно, как будто и не было у него в дороге никаких опасностей. Наконец он опять спросил:
– Ты не ответила на мой вопрос: новостей никаких нет?
Мария Михайловна покачала головой:
– Ну и человек. Я хотела, чтобы он хоть чаю попил, а он и тут заметил. Телеграмма от Ильи.
– Что там? – не отрываясь от чаепития, спросил Лука Матвеич.
Мария Михайловна взяла с комода телеграмму и прочитала:
– «Брат серьезно заболел. Родные взволнованы, дома переполох. Необходим твой приезд. Гавриил».
Лука Матвеич отодвинул от себя стакан, устало провел рукой по бритой большой голове.
– У Леона что-то случилось. Похоже, стачка на заводе, – задумчиво проговорил он и посмотрел на часы.
– Похоже, так, – согласилась Мария Михайловна. – Поедешь?
– Да. Ночным поездом, вернее – утренним. Сейчас девять часов.
Лука Матвеич поднялся со стула, достал только что спрятанные листки, книжечки и обратился к жене:
– Сходи на ту сторону реки, к Демьяну, позови ко мне. Чемоданы пусть не распаковывает.
– К нам не надо бы, Лука. Околоточный уже интересовался, что, мол, за новые жильцы поселились в моем околотке.
Лука Матвеич, подумав, сказал:
– Интересуется, значит? Так. Тогда пусть Демьян идет на явочную, а я отправлюсь туда же.
…На рассвете, немного вздремнув, Лука Матвеич собрался в Югоринск. Жена обняла его и, как всегда, тая тревогу, предупредила.
– Ты поосторожней там и хорошенько смотри в дороге.
– Ничего, я стреляный воробей, – пошутил Лука Матвеич. – Ну, пожелай мне удачи. В Югоринске случилось что-то очень большое, чувствую это.
Он обнял жену, потрепал ее за сухонькое плечо и вышел.
А Леон ждал Чургина и недоумевал: «Не понимаю. Стачка же у нас! Почему же Илья не едет?» Решив, что пора итти на заседание стачечного комитета к Ткаченко, куда велел собраться всем Ряшин, он стал одеваться.
– Ты опять уходишь? – спросила Алена.
– Ухожу, Алена. Большие дела у нас начинаются, интересно, чем все кончится.
В больших красивых глазах Алены отразилась тревога.
– А тебя не арестуют, Лева?
– Не арестуют, я теперь тоже не лыком шит, – уверенно ответил Леон.
В калитку негромко постучали. Леон пошел было открывать, но вдруг остановился и сказал Алене:
– Если полиция, ты меня не видела и не знаешь, где я. Уйду огородами.
– Кто там? – выйдя во двор вместе с Леоном, спросила Алена.
В ответ послышался знакомый голос Луки Матвеича, и Леон, опередив жену, поспешил открыть запертую на задвижку дверь.
– Дорогой Лука…. – начал он и осекся.
Лука Матвеич вошел и тут же попенял ему:
– Я знаю, что у тебя хороший голос. Зачем же кричать?
– Забыл, никак не привыкну.
– Пора привыкать, Леонтий.
Леон представил Алене гостя:
– Учитель мой и вообще учитель.
Лука Матвеич ласково посмотрел на Алену, пожал ее мягкую руку и подумал: «Ничего дивчина, но очень ревнивая, кажется, даже на меня смотрит диковато. Бережет мужа от чужих людей».
– Невелик флигелек, – заговорил он, раздеваясь, – но для двоих, как говорится, рай и в шалаше. Так ведь, Алена Нефедовна?
– Почти что так, – согласилась Алена и в уме отметила: «Учитель, по всему видать. Из образованных. Мягкий, кажется, добрый человек. Откуда Лева знает его?»
– Ну, что у вас новенького? – присаживаясь к столу, как дома, спросил Лука Матвеич.
– Бунт у нас, – ответила Алена.
– Да ну-у? Бунт? – тоном крайнего удивления проговорил Лука Матвеич и попросил Алену: – Дай мне, дочка, стаканчик чайку, если есть.
Леон сделал знак, что надо торопиться, но Лука Матвеич не спеша продолжал:
– Кто же и против кого взбунтовался, интересно?
– Рабочие против хозяев, – отвечала Алена.
– Рабочие против хозяев. Это хорошо они сделали. И много рабочих?
– Весь завод.
– Весь завод! Ну, это уже совсем замечательно…
Алена, готовя чай, искоса посматривала то на Луку Матвеича, то на Леона и недоумевала: «Что тут хорошего, не понимаю».
Лука Матвеич обратился к Леону:
– Расскажи, Леонтий, как это случилось. Стачечный комитет есть? Стачка возникла сама собой, конечно? Что Иван Павлыч думает по этому поводу? Впрочем, сейчас у меня мало времени, после поговорим. Вот погреюсь чайком и пойду. Да и Алену можно перепугать нашими разговорами.
Алена в уме повторила: «Стачка, комитет. Ничего не пойму», – а вслух сказала:
– Я не дюже пугливая, не знаю, как вас по батюшке.
– О, это хорошо, дочка. Могу сказать даже, что ты мне такая нравишься. А по батюшке меня величают Матвеич, Лука Матвеич.
Леон, наливая чай, покачал головой и восхищенно подумал: «Какие они с Ильей! Ведь знает, что случилось, затем и приехал, а по лицу – поди, узнай, что у него на уме».
Но Лука Матвеич торопился по-своему. Пробыв у Леона ровно двадцать минут, он встал:
– Ну, проводи меня, Леонтий. Дело тут небольшое у меня к одному человеку. – А когда вышли за поселок, коротко сказал: – Теперь говори все.
