Текст книги "Искры"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)
– Значит, вы бунтовать вздумали против отцовских порядков? Однако вы смелый, Яков, – заметила Оксана.
– Будешь смелым, коли они, эти порядки, никакого разворота не дают. Я так смотрю на жизнь: ты делай что хочешь, а мне не мешай. Может, я зайцев буду стрелять и в Москву отправлять – это никого не касается. Каждый должен быть волен делать то, что ему любо. Вот и сегодня. Ну, зачем атаман и отец явились? Показать свою власть и разогнать нас по хатам? А какое им дело? Не хочу я, чтобы атаман и старики совали нос в мои дела, – со злобой сказал Яшка и, помолчав, как бы подбирая слова, продолжал: – Вот почему я такой, и «бунтую», как вы сказали. Не могу, не хочу так жить, и все одно добьюсь своего, как бы отец ни крутил. Он открутил свое.
– Яшка на жизнь жалуется, – тихо сказала Алена Леону, и они остановились. – И что он за парень, не пойму я его!
К ним подошли Яшка и Оксана.
– Что ты все наговариваешь Аксюте? Все уши, должно, прожужжал, – шутливо обратилась к нему Алена.
– Я говорил, что отец не разрешит вам пожениться, – прямо и резко ответил Яшка.
Оксана смутилась, ей казалось неудобным говорить об этом, но Алена переглянулась с Леоном и, нимало не теряясь, бойко ответила:
– А мы у него и спрашиваться не будем!
Яшка похлопал Алену по плечу и сказал, обращаясь к Оксане:
– Слыхали? Не каждая на такое решится.
Оксана ничего не ответила, но про себя подумала: «Сильные люди, – что брат, что сестра».
5
На другой день святили яблоки. Кольцом обступив церковь, в ограде толпились хуторяне, ожидая выхода отца Акима. На земле на белых платках лежали краснобокие яблоки, стояли стаканы и блюдечки с медом. От нечего делать бабы делились новостями, встревоженно слушали рассказ попадьи о том, как ведьма, обернувшись снопом и посвистывая, заворожила гусака и утащила в свое логово, как гонялась за батюшкиным работником, норовя утопить его в плесе. Бабы сокрушенно качали головами, расспрашивали, какого именно гусака заманила ведьма, называли приметы своих гусей, и каждая обещалась сегодня же всю свою птицу покропить крещенской водой, а некоторые просили матушку, чтобы отец Аким устроил обход и сам покропил каждый птичник, а заодно хлевы и базы – на грех ведьма доберется и до скотины.
Затрезвонили в колокола, и показался отец Аким в новой из голубой парчи с золотом ризе. Неторопливо окунув веничек в никелированную чашу с водой, он начал кропить яблоки и обнаженные головы людей, что-то приговаривая, а любительский хор затянул положенные песнопения.
Хуторяне чинно стояли, наклоняя головы, ловили ладонями капли «святой воды», проводили пальцами по глазам. Но лишь только отец Аким удалился, в ограде поднялась суматоха. Хозяйки хватали платки, блюдечки, проливая мед, роняя яблоки под ноги, и устремлялись к воротам, спеша поскорее попасть домой.
Позади отца Акима, волоча огромную корзину, подслеповатый казачок Пантюшка Безродный выкрикивал сиплым голосом:
– Жертвуйте, христиане, причту! – И яблоки сыпались в корзину.
А на колокольне, дергая паутину веревок, Яшка, Федька и Леон волновали колокола, складными перезвонами разносили по хутору весть о празднике.
Нефед Мироныч возвращался из церкви, как всегда, со своим кумом атаманом и дружески с ним беседовал. Но на сей раз Калина испортил ему настроение, сообщив об участии Яшки в покраже яблок из панского сада: дед Муха утром принес ему найденный в саду Яшкин картуз.
– Так-то, кум. Ты беспременно пройдись по нем вожжиной, чтобы такими делами боле не занимался, – наставлял кума Калина. – Не потерплю, чтоб сыны наши казацкие шкодили в саду их превосходительства! Ну, гульбище – это ребячье дело, а яблоки… Нам с тобой не в похвальбу такие дела. Эта шельма Игнатова неспроста про дядю полковника говорила. Узнают там, в Черкасске, – нам с тобой первыми в ответе быть. Так-то кум. А картуз приди возьми.
– Я с ним погутарю! Я ему покажу и гульбище и яблоки! – бубнил Нефед Мироныч. – Спасибо, что в огласку не пустил, Василь Семеныч.
Нефед Мироныч шел из церкви сердитый, но казаки не обращали на это внимания: он всегда был таким.
– Ну, как косилочка, Мироныч? – по-деловому спросил Калина уже в улице. – Я слыхал, никак косу порвал?
– Порвали, нехристи! Спасибо, другая в запасе была.
Поодаль от них с группой хуторян шел неказистый, низкорослый казачок Пахом. Всю жизнь мечтавший о чине вахмистра и доселе не удостоившийся его, он любил быть среди знатных людей хутора, умел во-время вставить свое слово в каком-нибудь важном разговоре и был признанным компаньоном атамана.
– А ее можно заварить? – подал он голос.
– Ха! – ухмыльнулся Нефед Мироныч. – Отчего же нельзя? У хорошего хозяина задарма ничего лежать не будет.
Атаман ласково похлопал Нефеда Мироныча по широкой спине и подбодрил:
– Завидую я тебе, кум: в гору прешь здорово. Веялочки, косилочка. Гляди, и до молотилки дойдет. А? Молодчина, ей-бо!
У Нефеда Мироныча даже уши покраснели от такой похвалы и заблестели глаза, но он скромно ответил:
– Какие уж там завидки, Василь Семеныч! Веялочки, да хучь бы и косилка – что ж они? Дерево да железо – и все. А хлопот с ними сколько! То закрутил не туда, то открутил не так. Косилка норовистая, как кобыла, прости бог. А ты все один, все сам, в каждую дырку.
– Не сам. Сын и дочка есть. Или просватал Аленку-то? – ехидно улыбнулся атаман, подмигнув Пахому.
– Тут и женихов у нас нету, да и не время еще.
– Ну, насчет женихов – это ты зря, Мироныч, – вставил Пахом. – А Левка чем не жених? На весь хутор парень!
Загорулькин вспыхнул:
– Латок, по-твоему, на своем базу я не видал?
Атаман поддержал Пахома:
– Не-ет, кум. Ты не обижайся, а такого зятя и по ближним станицам не найдешь. Не казак, скажи – это да-а.
– Да они, небось, уж не одну ночку спали не в одиночку, – съязвил Пахом.
Казаки рассмеялись и пошли болтать всякое.
Нефеда Мироныча как гадюка укусила. Все больше свирепея и исподлобья поглядывая то на одного, то на другого, он упорно отговаривался.
– Брехня! – А самого подмывало ответить крепким словцом.
– Какая там брехня, Мироныч! А сам не ночевал по молодости?
– А чего тут такого?
Ярости Нефеда Мироныча не было предела. Приняв этот разговор за намеренное оскорбление, трясясь от злобы, он резко повернул в проулок и, не попрощавшись, быстро направился домой.
Кто-то бросил ему вдогонку:
– Ну, держись теперь, Аленка!
– Ты гляди, кум! – предупредил Калина. – Это так, язык почесать. Не вздумай, гляди, чего! Серчать буду.
За угловым домом гудела толпа молодежи. В кругу их, жестикулируя и гримасничая, что-то рассказывал Федька.
Проходившие старухи ругались:
– Видали, люди добрые, иде жеребцы водютца?
– А ить, небось, еще и не разговлялись, нечистые.
Атаман подошел к хате, и до слуха его донеслось:
– …Ну, Настя это хвать его за пояски да в речку бултых! Это Василь Семеныча, значит. А потом глядит и вот-вот полымем возьмется от стыда, потому у него такая оказия вышла: он, мокрый как суслик, вылез из речки, а штаны…
Калина вышел из-за угла. Ребята притихли, но Федька, не поняв, в чем дело, продолжал свое, стоя спиной к атаману.
– Позакладывало, сукин сын? – крикнул атаман. – Руки по швам, паршивец!
Федька вздрогнул и обернулся. Улыбка исчезла с его лица, глаза испуганно выкатились, руки задрожали и наконец вытянулись по-военному.
Ребята, предчувствуя недоброе, попятились было, но их остановил грозный окрик:
– Не расходись! Какой убегет – сутки холодной!
Калина вздернул бритым подбородком, строго оглядел парней и приказал им отправляться к панскому саду:
– Загородите стенку, да низины обкладете повыше. Да как след чтоб у меня, по-хозяйски, а нет – двое суток холодной каждому! Федьке опосля этого трое суток холодной.
Ребята не отвечали.
– Чево ж молчите, лоботрясы? Понятно, что я сказал?
– Да нонче же праздник, Василь Семеныч, – отозвался Яшка.
– A-а, это ты? – заметил его Калина. – А в сады лазить, гульбища устраивать – будень день? Марш к панскому саду!
Через полчаса ребята уже гремели камнями, перекладывая заваленную быками стенку панского сада и понося атамана такими словами, что, услышь он их, никто бы из ребят не ночевал нынче дома.
А Нефед Мироныч шел домой. Ему хотелось бежать от стыда и обиды, но он нарочно шел медленно, чтобы люди ничего не заметили и не оскорбили его имени унизительными догадками. Впрочем, он так ходил всегда – сбычившись, опустив голову и редко замечая встречавшихся хуторян, хотя и знал, кто с ним разминулся. На этот раз он действительно никого из встречных не видел и не слышал их приветствий. Самолюбие его было настолько уязвлено, что он про себя уже отрешился даже от кумовства с атаманом. «Таки при народе свово казака так страмить? Над Загорулькой такие насмешки строить? У-у, – скрипел он зубами, – атаман тоже… Сопля ты супротив Загорульки!»
Вдруг он остановился, по-волчьи неуклюже повернул голову. Вдоль дороги, сутулясь, удалялся Игнат Сысоич. «Гм… Спросить? Обидится. A-а, да черт с ним!» – решил он в уме и окликнул:
– Сысоич, погодь-ка! – Вернувшись, он запросто подал Игнату Сысоичу руку. – Ну, здорово ночевали? С праздником!
– Слава богу, спасибо. – Игнат Сысоич недоверчиво протянул свою руку, подумав: «То шкоду, как бирюк, делал и атаманом стращал, то как и по-свойски», а вслух с хитрецой проговорил: – А мне сдалось, будто машина тебе дорогу загородила от своих людей. Ни на кого и не смотришь.
– Сохрани бог! Голову она заморочила – не сбрешу. Да шутка ли, Сысоич? Сто семьдесят золотых отвалил, а она то косогон, то чертогон не берет – чистая беда! Не-ет, чтоб своих людей и не примечать? Упаси бог. – Нефед Мироныч даже перекрестился в подкрепление своих уверений.
– Ну, тогда так. А машина, это правда, она ума требует. Да и хозяйство, как ни говори, не маленькое, – в тон ему сказал Игнат Сысоич. – Мое – какое оно там, и то как белка в колесе маешься. А тут еще беда – корову как бы прирезать не пришлось.
– Господь с тобой!
– Не ест. Забегал до лекаря; обещался зайти.
– Ну-у, Сысоич, у всякого бывает. Так и духом падать? В нашем деле, хлеборобском, нельзя, чтобы все, как по маслу, шло.
– Дай бог, чтоб по-хорошему кончилось.
Нефед Мироныч, помолчав немного, участливо пробасил:
– На край подмогнем как-нибудь. Чево ж теперь, в петлю лезть из-за паршивой животины?
Игнат Сысоич посмотрел ему в лицо, но ничего плохого на нем не увидал и ответил:
– Спасибо, Мироныч. Может, беда минует.
Нефед Мироныч понимал недоверие к нему Дорохова, но его нисколько это не интересовало. Он оглянулся по сторонам, задумчиво погладил подстриженную черную бородку и, запинаясь, неуверенно повел свою речь:
– Ты вот что скажи, Сысоич. Левка твой, как он? Ну, как бы тебе сказать, по-нашему, по-ребячьему? Девок он не того, не портит?
Игнату Сысоичу все стало понятно. Обида, стыд и досада на Загорулькина за такие расспросы возмутила его, но он сдержанно ответил:
– Это ты зря! Ну, не без того, ночует, должно, с какой, да, может, и с твоей доводилось. Так какая же в том беда? И мы с тобой ночевали парнями. Так рази ж…
– Да я так. Ты не серчай. Левку я знаю, вроде не должен, – сам стыдясь неловких вопросов, стал оправдываться Нефед Мироныч и вдруг заторопился: – Ну, прощевай, Сысоич. Только, – он поднес палец к губам, – ни гу-гу про это, а то и дружба врозь! – И, повернувшись, зашагал к дому.
Игнат Сысоич сплюнул с досады и пошел своей дорогой.
– И не совестно спрашивать у отца? Главное – «дружба врозь». Тьфу!
– Чего плюешься, сваток? Здорово ночевали! – крикнул шедший навстречу Фома Максимов. Сватком он назвал его шутливо, зная, что Федька рано или поздно посватается к Насте.
– Слава богу. Да так, спас нонче, яблоки с медом люди едят, а у меня слюни текут. Жизнь!
6
Большой, на фундаменте, дом Загорулькиных был самым богатым в хуторе. Белая железная крыша его с двумя петухами виднелась далеко со степи.
За частоколом в палисаднике высились два ровных, как свечи, белолистых тополя, меж ними, как купчиха, стояла старая жердела. На грядках полно было цветов, тут же, золотясь на солнце, пристроились два молодых подсолнуха.
Просторный двор с трех сторон был огорожен амбаром, навесом для инвентаря, конюшней, базом, с улицы затворялся высокими тесовыми воротами, а от степи отгородился фруктовым садом с пасекой.
Нефед Мироныч открыл калитку, неторопливо вошел во двор. Ласково повизгивая, вокруг него запрыгал большой лохматый пес Рябко.
– Пшел! – Нефед Мироныч ударил его сапогом.
Рябко громко взвизгнул и захромал в глубь двора.
– Где ж тебя носило? Это ж беда, как долго человек от церкви шел! – встретила Нефеда Мироныча Дарья Ивановна.
– А ты что за цаца такая, что я должен лететь к тебе сломя голову?
Дарья Ивановна, поняв, что он не в духе, не стала ни о чем спрашивать и только обиженно проговорила:
– Хоть бы на праздник обошелся как человек!
Сняв пиджак, Нефед Мироныч затворился в горнице, выпил стакан водки и, – налив еще полстакана, вышел в переднюю обедать.
Алена, тревожно поглядывая то на него, то на мать, спросила:
– А Яшка где?
– Ну, с праздником! – как в пустой комнате, пробубнил Нефед Мироныч, будто не слыша ее вопроса, и опорожнил стакан.
Молча съели по кусочку яблока с медом, потом четыре ложки окунулись в чашку, зачерпнули борща и, поддерживаемые белыми кусками хлеба, медленно разошлись в разные стороны.
В доме стало так тихо, что было слышно, как звенела над медом пчела.
– Вчера ночью ведьма нашего гусака в ставу задушила, – нарушила молчание Дарья Ивановна. – Снопом прикинулась, сказывают.
– Покропи птицу крещенской водой, а то всю перетаскает, раз наладила, – посоветовала бабка.
Алена отвернулась и кашлянула, чтобы не рассмеяться.
После борща так же молча опорожнили сковородку с жарким. Когда стали есть молочную лапшу, с бабкиной ложки на ситцевую, в черную полоску, кофту упала длинная стежка теста.
– Вы как малое дите все одно, мамаша, – исподлобья взглянув на нее, сказал Нефед Мироныч. – Заляпаетесь всегда, аж тошно глядеть.
Морщинистое лицо бабки побледнело, глаза зло уставились на сына, и она грубым голосом ответила:
– Меня не тошнило, небось, от пеленок твоих. Поди под забор, коли тошнит.
Бросив ложку, она поднялась из-за стола и ушла в землянку, недовольно ворча:
– Тошно глядеть на мать, а? Поганец!
После обеда Нефед Мироныч, не разуваясь, прилег на кровать, скрестив руки на груди.
Прошло несколько минут. Никто не проронил ни слова. Наконец зловеще спокойно Нефед Мироныч спросил у Алены:
– Ты с Левкой гуляешь?
Та зарумянилась и наклонила голову. Теперь ей понятно стало недоброе настроение отца.
Незаметно, запыленный и грязный после работы в панском саду, вошел Яшка. Сняв картуз, он хотел было попросить обедать, но Нефед Мироныч, не обращая на него никакого внимания, снова спросил Алену:
– Давно с ним ночуешь?
– Тю! С дочкой такие разговоры! Тьфу! – с досадой плюнула Дарья Ивановна.
– А ты делай свое дело.
Яшка видел, как стыдливым румянцем запылало лицо Алены, как задрожала в ее руках тарелка, и хотел было вмешаться в разговор, но решил подождать, что будет дальше, и сел на сундук. Ему вспомнился покос дороховской пшеницы, вечер у тетки Агапихи, бесконечные стычки с отцом, и брови его сдвинулись над глазами.
А Нефед Мироныч не спеша, будто это доставляло ему удовольствие, продолжал свой допрос:
– Давно с ним шляешься, у тебя спрашиваю?
Алена переглянулась с Яшкой. Он кивнул ей головой, как бы говоря: «Смелее, не бойся», – и она ответила:
– Я не шляюсь, батя! Гуляем вместе на улице, как и все. С чего вы взяли про это говорить?
– Ну, подумайте, люди добрые! Умом тронулся, – выругалась Дарья Ивановна, злобно посматривая на мужа. – Да чего ты привязался к девке?
– Замолчь! – крикнул Нефед Мироныч и встал так проворно, точно его подкололи шилом.
Глаза Алены заблестели, и она уронила тарелку. Яшка не мог больше молчать. Низким голосом он сказал:
– Чего вы до ней пристали! Мало выпили, что ли?
Нефеду Миронычу, казалось, только этого и надо было. После вчерашнего все в нем кипело против Яшки. Резко повернув к нему красное, потное лицо, он готов был одним взглядом свалить Яшку на пол.
– Ты што, защи-итник?!
– Господи! Да што с тобой сделалось, Мироныч? Собаке печонки отбил, в хату бирюком вошел, а теперь на детей рычит. Да что это за наказание господнее! – заплакала Дарья Ивановна и, сев на лавку, фартуком закрыла лицо.
Яшка встал, поддернув брюки, и некоторое время молчал.
– Мало выпил батя наш, я смотрю.
– Аа-а, батька корить? – Нефед Мироныч хорем изогнулся и схватил сына за руку. – Ты, воряга, казацкий выродок, будешь меня корить? – Он замахнулся и хотел ударить Яшку, но тот успел схватить его за руку.
– Бросьте, батя! До греха дойдем.
– Щенок белогубый! Вор! Ты батьке грозишь? Отцу, сво-о-олочь? – крикнул Нефед Мироныч и левой рукой ударил Яшку в лицо.
– Да тикай же, доченька, ро-одная! Погибли мы теперь! – в голос запричитала Дарья Ивановна.
Яшка выпустил руку отца, немного отступил назад. Нефед Мироныч торжествующе захохотал:
– Не держит? Паров нету против отца? Ха-ха-ха!
– Эх, батя, не обижайся! – сказал Яшка и со всего размаху ударил его в лицо.
Нефед Мироныч закрыл руками лицо, качнулся, как тополь в грозу, и молча повалился на пол. Из-под ладони его по бороде на белую рубашку потекла кровь.
– Яшка! – испуганно вскрикнула Дарья Ивановна.
– A-а, надоело! – досадливо ответил Яшка и, сорвав картуз с вешалки, вышел.
Алена взяла Яшкину и свою праздничную одежду и тоже ушла.
И вновь тихо стало в доме. Грелся на солнце старый черный кот, жмурил глаза, лениво умываясь.
Над чашкой с медом попрежнему звенела пчела.
Глава шестая1
Несколько дней Яшка провел в лавке. Там и ночевал. Нефед Мироныч ни к нему не шел, ни к себе не звал и все время проводил в поле. Вначале он хотел было просить атамана собрать сход стариков, чтобы, по приговору схода, при всем народе выпороть Яшку. Но это значило бы опозориться на всю округу: его, Загорулькина, ударил сын! И он отказался от этого намерения и все думал, как удержать Яшку в повиновении. Но не было уже в запасе у него таких средств, и он пал духом. Спасов день окончательно отделил от него сына.
Много дум передумал и Яшка. Целыми днями он просиживал в лавке, что-то считал, записывал в книжку, потом вырывал из нее листки и все ходил взад-вперед с хмурым, задумчивым видом. Теперь ему было ясно: из хутора надо уходить. Но куда? Дальше хутора он ходу не знал. Ехать к знакомым купцам, кланяться им – гордость не позволяла. Ему ли, Загорулькину, проситься в приказчики! Это было унизительно, и не этого хотел Яшка.
И мысли его опять вернулись к Оксане. Он не знал еще и не мог ясно себе представить, в чем и как Оксана может ему помочь, но он чувствовал, что именно от нее зависит его судьба. Оксана жила среди богатых и влиятельных людей в Новочеркасске, она красива, – воспитанна и не из гордых. «Ну, она поможет, упрошу, – рассуждал Яшка. – А к какому делу руки приложить? С чем начинать жить? Где взять денег?» На эти вопросы не находил он ответа.
Как-то перед вечером он пришел к Дороховым и пригласил Оксану пройтись на речку. Проходя мимо панского сада, они увидели деда Муху, и тот позвал их отведать груш.
– А то все одно я их не укараулю от вашего брата, – сказал он Яшке. – Картуз ты получил?
Яшка ответил:
– Получил, спасибо.
В глубине сада, в тени вековых дубов и лип, находился старый, полувысохший пруд. Он был окружен кустами бузины и калины, густо – порос тиной, водорослями, кувшинками, поверхность его покрыла болотная зелень, и по ней стремительно плавали, оставляя дорожки, водяные пауки. Кругом не было ни души, не слышно было ни одной птицы, и даже лягушки, не шевелясь, как окаменелые – сидели на берегу и, бессмысленно вытаращив глаза, молчали. И было в этом их молчании, в этой водяной плесени, в густой тени перевитых диким хмелем кустов и деревьев что-то тоскливое, неживое.
Оксана вошла на площадку из белого камня, спустилась по ступенькам к воде и, задумавшись, долго смотрела на пруд. Наконец она сказала:
– Старое дворянское гнездо. Хотите, я вам опишу, каким оно было?
Яшку панская усадьба интересовала, как прошлогодний снег, и он безучастно ответил:
– Не стоит, Оксана! Это старикам интересно вспоминать, как они жили. По-моему, сюда умирать приходить было бы в самый раз. Болото, тина, тишина. Тоска берет.
Оксана посмотрела на него, подумала и сказала:
– Вы правы. Тут действительно все отдает гнилью. Пойдемте отсюда, я не люблю могил.
Они направились к реке и вышли на берег в том самом месте, где Яшка на днях прыгнул в воду с обрыва, спасаясь от Полкана деда Мухи.
Оксана села у обрыва над речкой. Яшка постоял немного и тоже сел. Собираясь с мыслями, он вынул из кармана папиросы. Сейчас был самый подходящий момент поговорить с Оксаной в своих планах, но он медлил, ожидая, не спросит ли она о чем.
Молчала и Оксана. Ее уже не трогали ни деревенские пейзажи, ни крики птиц на речке, ни самая речка. Все примелькалось, наскучило, и ей уже хотелось поскорее уехать в город. Странно, сегодня был и Яшка какой-то скучный. И она спросила:
– Вы что-то изменились за эти дни. С отцом поссорились, что ли?
Яшка вздохнул, ответил не сразу.
– Поругался, – тихо проговорил он. – Подрались.
Оксана пристально посмотрела на него:
– На вас это похоже. Ох, и грубый вы, Яков!
– Нет, Оксана, – возразил Яшка, – я подрался с отцом не потому, что я грубый. Я за сестру заступился. А вот отец у меня действительно – грубее некуда. Об этом я вам говорил.
– Молодец, храбрый юноша! – насмешливо сказала Оксана. – Ну и что же? Отец плеткой вас не поучил?
– Нет. Кончилось это. – Яшка собрался с духом и начал: – Оксана, я хотел поговорить с вами о своих делах. Скажите, можете вы мне помочь, если я надумаю уйти из хутора?
Оксана ожидала, что он опять будет говорить о том, что она ему нравится, и откровенно призналась:
– Я вас не понимаю, Яков. Ну какой я помощник вам – девушка, гимназистка? Странный вы человек!
Яшке понравилась ее откровенность.
– Ничего тут непонятного нет, Оксана, – продолжал он уже более смело. – Не пропадать же мне в этой Кундрючевке. Я хочу жить самостоятельно, и помочь мне вы можете: вы знакомы с большими людьми в Новочеркасске. Вот вы и скажите: если я к вам приеду, не прогоните меня?
– Нет, вы положительно невозможный парень! Напрасно вы родились в хуторе.
– Как и вы. Но я жду ответа, Оксана.
Оксана видела, что ей не отделаться от Яшки. Она решительно встала и оправила платье.
– Хорошо, я подумаю там, дома, и напишу вам… Сорвите мне яблоко, – не попросила, скорее приказала она.
Яшка пожал плечами, мысленно сказал: «Оксана, только Оксана даст мне счастье». Потом повел глазами, выбирая, с какой бы яблони сорвать ей яблоко, и твердыми шагами, неторопливо, как хозяин, пошел между деревьями.
Оксана смотрела на него с изумлением. Она ожидала, что Яшка бросится к первому попавшемуся дереву, как сделал бы любой из ее знакомых, а он еще подумал, к какому дереву подойти. «Нет, Яшка не похож на других, твердый, расчетливый, с характером человек. Такой не станет игрушкой в руках судьбы», – думала она, терпеливо ожидая его возвращения.
Только минуты через три Яшка вернулся с огромным яблоком в руках; то был лучший сорт – «апорт».
2
На следующий день Оксана стала собираться в дорогу. Мать и Леон пытались уговорить ее погостить еще несколько дней, но Оксане еще нужно было до начала занятий в гимназии навестить Чургиных, и в субботу Леон повез ее на станцию.
Ехали молча. Оксана, распустив зонт, сидела на дрогах грустная и задумчивая.
Это лето еще более сблизило ее с родной семьей, и для нее теперь лишения и невзгоды близких были как свои собственные.
Рядом с ней сидел ее брат, который не знал вкуса настоящего белого хлеба; на шахте живет ее сестра, которая имеет одно праздничное платье; в хуторе остались ее отец и мать, у которых главная забота в жизни – поменьше съесть сегодня, чтобы было что есть завтра. А она, счастливый приемыш богатых воспитателей, копейки своей не имела и ничем не могла помочь самым дорогим ей людям.
Грустно было на сердце у Оксаны, и она с безучастным видом озирала степные просторы, не находя в них ничего привлекательного.
Лошадь, пофыркивая, шла быстрой иноходью. По сторонам дороги нескончаемо раскинулась целина. Седыми волнами разливался по ней ковыль, шелковистыми метелками низко наклонялся к земле, к бесчисленным байбачным курганчикам, прикрывая их от палящих лучей солнца.
Возле бугорков на солнцепеке грелись рыжие байбаки. Заслышав приближение подводы, они становились на задние лапки и наблюдали за ней. Вот вдали, распластав огромные крылья, в лазоревом небе показался хищник, и байбаки зашевелились, забеспокоились и исчезли в норах. Лишь далеко в стороне одиноко стояла какая-то птица и, казалось, не обращала внимания на хищника.
Оксана долго смотрела на нее, потом спросила Леона:
– Кто это там стоит?
Леон был занят своими мыслями. Скудный урожай мог только на короткое время скрасить существование семьи. Леон понимал: нет выхода, надо итти в батраки. Но лето на исходе. А впереди зима – тяжелая, голодная.
– Лева, я спрашиваю, кто там стоит в поле? – не дождавшись ответа, повторила вопрос Оксана.
Леон посмотрел вдаль, ответил:
– Дудак, дрофа, птица такая. Старый дежурит, а молодые, должно, пасутся.
– А почему они не улетают? Ведь все рыжие зверьки попрятались от орла.
– Они орлов не боятся. В кровь дерутся, а не уступают, характерная птица! А у тебя как, характер твердый? – неожиданно спросил Леон.
– Как у дрофы, – ответила Оксана с усмешкой. – Во всяком случае, орлу не уступлю.
– А Яшке?
– Гм… – «Яшке. Какие они все прямолинейные. Впрочем, и Яшке не уступлю», – подумала она и строго сказала: – Не беспокойся, и на Яшку и на других у меня хватит характера.
Леон помолчал немного и виновато обратился к сестре:
– Ты не сердись, Аксюта, что я вмешиваюсь. Мне так хочется, чтобы ты кончила учение и хоть одна из нас вышла в люди, что я палкой гнал бы от тебя всех ребят, или кавалеров, по-вашему.
Оксана рассмеялась.
– У-у, какой ты ревнивый, брат!
– Я не только о тебе думаю. Отец и мать, сама видишь, скоро упадут от такой житухи, и нам с тобой надо о них беспокоиться. Им много не надо, за кусок хлеба на старости и то спасибо скажут.
Оксану тронули эти слова, и она заговорила серьезно и с чувством:
– Ты прав, Лева. Ради этого одного стоит учиться. И ты учись, брат. Твоих трех классов в жизни мало, а ты способный. Я в этом убедилась. Читай больше, все читай, я еще пришлю книг. Ах, как мне больно, что сейчас я не могу позаботиться о всех вас, о тебе, помочь вам вырваться из нужды. Ну, да я поговорю об этом с Илюшей. Он любит тебя и намерен вытащить тебя из хутора, он говорил мне.
– О нас хлопочет отец Аким, – не то шутливо, не то со злостью сказал Леон. – Он каждое воскресенье читает проповеди и толкует, какая дорожка прямей ведет нашего брата в рай.
– А ты не падаешь духом, еще шутишь, – улыбнулась Оксана и, попросив остановить лошадь, пошла рвать цветы, что-то напевая вполголоса.
Леон покачал головой, подумал: «Только была темнее тучи, и уже как рукой сняло. Не в нашу породу это у нее». Желал сделать сестре приятное, он достал из-под полсти косу, немного отойдя от дороги, накосил ковыля вместе с цветами и снес на дроги. Подтянув супонь на хомуте, он хотел было кликнуть Оксану и ехать, как возле байбачного курганчика заметил человека. Человек что-то делал – то припадал к земле, скрываясь за ковылем, то вновь приподнимался, и от него, убегая, над степью стлался синеватый дымок.
Оксана махала ему рукой, что-то кричала. Леон догадался, что это был дед Муха. И точно: старый охотник выкуривал из норы лисицу.
Леон и Оксана тихо подошли к нему.
– Кумушку загнал! – зашептал на ухо Леону дед Муха. – Да, кажись, задом повернулась, не вылазит, едять ее. Придется тащить.
Оксана смотрела на его коричневую лысину, на узкую ветхую рубаху, на короткие прохудившиеся штаны, сквозь которые выглядывали чашечки колен. «Господи, господи! Какая это жизнь?» – с тоской подумала она.
Оставив жестяную баночку с горящей серой, дед Муха, зажмурясь, подул в нору, потом запустил по плечо тонкую руку в логово лисицы. Вдруг он молниеносно выхватил руку из норы, отпрянул было в сторону, но тотчас же взял приготовленную сетку и насторожился.
– Лезет! Укусила, – с замиранием сердца шепнул он, наблюдая за норой и давая знак, чтобы Леон и Оксана отошли подальше.
И действительно, через короткое время из норы высунулась агатовочерная морда лисицы. Всегда острый, настороженный взгляд желтовато-коричневых глаз ее на этот раз поблек, пасть раскрылась, жадно захватывая воздух, и в ней поблескивали мелкие белые зубы.
Дед Муха схватил хищницу за гриву и вытащил наружу. Лиса не сопротивлялась, но он все-таки опутал ее сеткой и связал ноги и тогда лишь заговорил громко, обращаясь к своей жертве:
– Вот и умно сделала, что вылезла. А то сидела бы там, покуда задохнулась.
Оксане стало жалко зверя. Щупая шубу и трогая лисьи ушки, она сердобольно проговорила:
– Ну как вам не жалко так мучить ее, дедушка? Это ведь живое существо.
Дед Муха, закончив дело, подолом рубахи вытер лицо и заговорил:
– Это вредная тварь: курчонка душит и шкоду делает. Ее надо уничтожать. А вот тех – слышь? – он показал в лазоревую высь, где разливали нескончаемые трели жаворонки, – тех нельзя. Они человеку поют и спокой приносят. Я вот часто сижу тут, байбака караулю и слушаю. Господи, святая твоя воля, и как же оно все на земле придумано славно! Тут птички тебе разные звенят, тут цветочки кругом, тут, глядишь, букашки лезут, лезут через травинки, вылезут на солнышко и греются. И все это для человека живет, чтоб ему скучно не было! Вот их нельзя изничтожать, а блюсти надо. А какие шкоду делают – с этих шкуру долой. Ну, прощевайте, соколики! На воротник бабке есть, а то, говорит, холодно зимой в церкву ходить. Теперь еще себе на шапку надо покараулить, – закончил он и, водворив лисицу в мешок, пошел по степи.
Оксана растроганно посмотрела на его щупленькую фигуру, тихо сказала:
– Тяжелая жизнь у старика.
– Обыкновенная, мужицкая, – отозвался Леон, направляясь к подводе.
– Да, жизнь… – задумчиво проговорила Оксана.
Когда они сели на дроги, Оксана решительно предложила брату:
– Бросай, Лева, жизнь эту, хуторскую, и переезжай в город.
– «Бросай», – невесело усмехнулся Леон. – А что я там стану делать?
– Мама поможет тебе устроиться на первое время. Я позанимаюсь с тобой как следует. Хорошо возьмешься за учение – может быть, со временем заживем лучше.
Леон глубоко вздохнул и ничего не ответил. Знает он это «время». Ждал его уже, надеясь, что оно вот-вот наступит и принесет перемены в жизни, да только не идет оно и по сей день.
