Текст книги "Искры"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)
1
В нарядной было полно народу. Возле каждого подрядчика толпились шахтеры, слышался звон монет, возгласы, перебранка. Стоявший у двери стражник то и дело хрипло бубнил:
– Получил – выходи!
Леон вошел в нарядную и остановился на пороге, умерив дыхание. От раскрытой печки-камелька над головами шахтеров туманом стоял угарный газ, в нем белыми клубами плавал табачный дым.
В помещении было холодно и темно, лампы кассиров освещали лишь ведомости и деньги.
Со всех сторон слышались приглушенные голоса:
– Ну, сколько дали?
– Дали… В дыхало б им дать!
– Вот. За две недели, за тридцать упряжек – и всего двенадцать рублей и десять копеек! – возмущенно показывал Митрич серебро и медяки. – А два рубля – штраф за оскорбление его благородия господина штейгера. Грабители!
Стражник шагнул к нему, выпучив большие красные глаза, и взял за руку.
– Ты чего тут разоряешься, борода? Получил – выходи!
– Пошел к черту! – оттолкнул его Митрич и замахнулся лампой. – Я как начну вот этим выхаживать, так с тебя перья посыплются!
Леон погасил свою лампу и стал в очередь к конторскому артельщику.
– Да какие рукавицы, бездушный ты человек! – кричал шахтер возле стола Жемчужникова. – Я только просил рукавицы, а ты сказал: мол, обойдется. А теперь вычитаешь?
– Иди, иди. Раз вычитаю, значит брал. Мне твоих денег не надо, – слышался грубый голос подрядчика.
– Креста на тебе нет, сукин ты сын! Да ты с нас за этот рублевый котелок, что дал похлебку варить, весь год вычитываешь! Грабитель ты, негодяйская твоя душа! – ругался другой шахтер, отходя от стола подрядчика Суслова.
Подрядчики выдавали деньги сами. Перед ними на столе были разложены жестяные ящики с бумажными деньгами, стопки медных и серебряных монет. Найдя в ведомости фамилию рабочего, они требовали, чтобы он расписался, а когда тот проставлял непонятные каракули или просто крестик, объявляли ему, сколько он заработал, и выдавали деньги.
И рабочие, крича и ругаясь, сверкая белками глаз, отходили от столов, быстро делали цыгарки и шли в пивную, а то и здесь, возле нарядной, сбывали свои гроши торговцам водкой.
Наконец подошла очередь Леона. Он назвал фамилию, рабочий номер.
Краснощекий конторский кассир нашел его расчетную книжку, ткнул пальцем в то место, где надо было расписаться.
– Грамотный? Распишись. Одиннадцать рублей семьдесят две копейки. Удержаний нет? – заглянул он в ведомость. – Есть, полтинник.
Леон удивился.
– За что?
– За опоздание.
– Я никогда не опаздывал.
– Это меня не касается, говори в конторе, – с холодным равнодушием ответил кассир и отсчитал деньги.
Леон проверил и еще двух копеек не досчитался.
Вот тщедушный, низенький человек без шапки, держа на ладони три золотые пятерки, отойдя от стола подрядчика Москвина, похвалился:
– Видал, как зарабатывают? За двадцать упряжек – и вот сколько!
Шахтеры презрительно покосились на деньги, на его костлявое лицо и отвернулись.
– А за то, что… подрядчику лижешь, сколько? У-у! – прогудел молодой шахтер в лаптях и ударил его по руке снизу. Пятерки зазвенели по полу и разбежались в разные стороны. Тщедушный бросился за ними под ноги к шахтерам. Дядя Василь поднял одну и отдал ему.
– Возьми, нечестное твое золото.
У стола Жемчужникова опять кто-то возмущался:
– Я за тобой три месяца ходил, все у тебя денег нет. А теперь долги выдумал? На тебе остальное! Подавись моими грошами, собака!
– Бери, а то вовсе не получишь. Я за тобой бегать не стану, – насмешливо и спокойно говорил подрядчик.
Молодая откатчица с тоскливой ненавистью кричала возле конторского стола:
– И так наполовину от мужчины меньше плотют, да еще и вычеты! За что ты девяносто копеек вывернул? За что, я спрашиваю?
– Иди в контору, там тебе скажут, – слышался глухой ответ конторского кассира.
– Мучители вы! Изверги проклятые! – плача, откатчица отошла в сторону.
А возле двери, заложив руки назад и настороженно поводя выпуклыми глазами, все так же стоял усатый, как кот, стражник, бесцеремонно брал недовольных за руку и выталкивал на улицу.
Слушал Леон грубые окрики подрядчиков, ругательства рабочих, смотрел, как в бессильном гневе плакали молодые женщины, как стражник выпроваживал их из нарядной, – и сердце его наполнялось тоской и злобой.
Взвинченный до ярости, он уже направился к выходу, но остановился, услышав голос какой-то молодой шахтерки.
– Какой аванец? Какой, я спрашиваю?
– Какой брала, тот и удерживаю: три рубля.
– Бабник! Потаскун! За то, что опять не пошла с тобой, удерживаешь? – с отчаянием в голосе проговорила женщина и залилась слезами, отходя от стола Жемчужникова.
Леон подошел к Жемчужникову, спросил дрожащим от гнева голосом:
– За что удержал?
– За дело.
– Покажи ее расписку!
Жемчужников встал, руками оперся о столик и язвительно сказал, ухмыляясь:
– Что, милаха твоя? Обещалась… – Но он не договорил: Леон ударил его по лицу, и Жемчужников упал на соседний столик.
Зазвенели монеты, разбилась лампа, подрядчики вскочили со стульев и сгребли со столов деньги. Леон взял три рубля со стола Жемчужникова и отдал их работнице.
– На!
Стражник протиснулся к Леону, схватил его за ворот, но Леон крутнулся так, что стражника отбросило в сторону. Презрительно глянув на его пышные усы, на большой живот и начищенный эфес шашки с золотым махорчиком, Леон бросил ему:
– Слабы вы против нас, ваше благородие! – и пошел к двери.
Стражник кинулся за Леоном, но Иван Недайвоз преградил ему путь.
– Не тронь, ваша благородь! – сказал он, выпячивая грудь колесом перед самым его носом.
Возле конторской доски Леон заметил толпу и остановился. Высокий шахтер, подняв лампу, громко читал:
«Подрядчика Жемчужникова:
1. За незакрепление штрека на пятнадцать аршин,
2. За искривление уступов и запущенность очистных работ,
3. За крепление, не соответствующее правилам ведения горных работ, штрафую на 75 рублей и делаю последнее предупреждение. На исправление всех дефектов дается два дня.
Старший конторский десятник Чургин».
– Вот это здорово! – с удивлением произнес читавший шахтер. – Семьдесят пять рублей, братцы! Да я за три месяца столько не заработаю!
– Смелый он, Чургин. Даже перед Жемчужниковым не робеет.
– «Смелый»… Он их штрафует, а они – нас. Чего ж ему робеть-то?
– Я слыхал, ребятки, он артельки собирает, а? – тихо сказал старик. – А в артельке зарубщики вон, по семь гривень получили за упряжку, а я только по сорок пять копеек.
– А нам кой черт мешает? Идемте и мы в артель.
– Убей меня гром, самое большое через неделю, Жемчужникова лава будет артельной!
Несколько человек отошли в сторону и оживленно зашептались.
2
Домой Леон пришел невеселый. Не первый раз он наблюдал, как подрядчики обсчитывали рабочих, но объяснял это случайными недоразумениями. Теперь он понял, что начальство шахты знает о произволе подрядчиков и не борется с ним. «Значит, и начальство, и подрядчики – все заодно. Все, у кого есть деньги и власть, одинаковы – и в хуторе, и на рудниках, и в городе. Рабочие – это скотина, „товар“, как учитель говорил на прошлом занятии, и с ними можно поступать как кому захочется. Но, черт возьми, всегда это так не будет! Учитель верно сказал: „Настанет час, подымется мускулистая рука рабочих и обрушится на головы тех, кто издевается над народом“», – думал Леон, входя в комнату. Сев на скамейку, он сдернул с ног сапоги и сердито швырнул их за печку.
Варя стирала. Белая пена крупными пузырями собиралась у краев корыта, отливала сизыми переливами. На табурете лежало мокрое белье, на полу – рабочая одежда.
В люльке Чургин-младший играл красной побрякушкой.
– А начальник где? – спросила Варя.
– Обещался прийти во-время.
– «Во-время» – это говорится с тех пор, как мы поженились. А ты чего такой скучный?
– Получку получил. Одиннадцать двадцать две, да полтинник конторе отдал.
– За что?
– А поди спроси. Артельщик сказал – за опоздание. Да у меня что. У одной трояк Жемчужников вывернул. – Леон не сказал, что ударил подрядчика.
– Так уж заведено, – спокойно заметила Варя. – Обсчитывали и будут обсчитывать. Чего же разволновался из-за полтинника? – Она вытерла руки о фартук, поставила кастрюлю с борщом на плиту и стала собирать на стол.
– Из-за полтинника. Ты бы поглядела, что там сегодня делалось!
Леон рассказал о разговоре шахтеров возле доски объявлений.
– Да что он, с ума, что ли, сошел Илюша? – взволновалась на этот раз сама Варя. – Доштрафуется, пока где-нибудь камнем не угадают. И шахтер прав: он штрафует подрядчиков, а те – рабочих.
Минут через двадцать пришел Чургин. Глянув на кастрюлю, на стол, он виновато спросил:
– Я не опоздал? Задержался маленько.
– И зачем ты, Илья, с Жемчужниковым связываешься? – напустилась на него Варя. – Что, она – твоя, шахта эта проклятая, или тебе голова своя надоела?
– В чем дело, милая? – спокойно спросил Чургин, сделав вид, будто не понимает, о чем идет речь.
– А в том, что когда-нибудь подрядчики рассчитаются с тобой за эти штрафы, да и шахтеры своим карманом отдуваются за них.
– Я их по началу штрафую, а потом выгоняю. Это тебе, наверно, известно, милая. А обсчитывать эти грабители все равно будут, это неизбежно. Скоро мы их поприжмем.
– Смотри, как бы они тебя не поприжали где-нибудь в темном углу. А Леву за что оштрафовали? Он же не у подрядчика работает. Что, у вас и в конторе грабители сидят?
– Там-то самые главные, – сказал Чургин.
– Парень раньше всех на работу уходит, а с него полтинник за опоздание удержали, – продолжала возмущаться Варя.
– Очевидно, «по ошибке», как они всегда говорят. А твой брат не говорил тебе, как он «учил» Жемчужникова считать? Ты спроси-ка у него.
– Ударил?
– Нет, поцеловал.
После обеда Леон взял гармошку, хотел выйти на улицу, но Чургин остановил его:
– Нам с тобой сегодня «арифметику» сдавать. Через час, – предупредил он.
– О чем будет речь?
Чургин достал из-под этажерки, с потайной полки, брошюру и показал ее. Леон прочитал: К. Маркс. «Наемный труд и капитал». Он понимающе кивнул головой и вышел.
Сев на скамейку под окном казармы, Леон задумался: «„Наемный труд и капитал“. Новое что-то. Интересно, где Илья берет эти книги? Неужели Оксана присылает? Эх, Илья, Илья! Где ты раньше был и почему не вытащил меня из проклятой Кундрючевки? Теперь я был бы уже совсем другим человеком. Ну, да я все равно догоню тебя, брат. Да, шахтеры, рабочие люди на самом деле дальше мужика видеть способные. Вот в чем их сила». И опять Леон вспомнил об Алене. Прошел уже почти год, как они виделись в последний раз. «Какова она теперь стала? А может, она совсем теперь не такая, какой была? Может, уж вышла замуж за богача?» – возникал у него вопрос за вопросом. Чтобы отвлечься от невеселых дум, Леон растянул мех гармошки и заиграл песню.
Кругом было тихо и нелюдимо. От керосиновых фонарей, освещавших шахту, ввысь уходили белые лучи. В окнах казармы уныло краснели тусклые огоньки. Пахло квашеной капустой, горелой картошкой, чесноком.
Рабочий с ведрами воды на коромысле, проходя мимо Леона, спросил:
– Чего так невесело играешь? Получка нынче, никак, гулять будут до утра.
Через выгон от пивной двигалась черная точка с коптилкой. Подходивший хрипло распевал:
Ой ты, конь, ты мой конь!
Как поймаю, зануздаю шелковой уздой.
Леон ударил по клавишам гармошки, и звуки веселой, удалой песни понеслись над поселком. Черная точка на выгоне остановилась, замахала лампой, что-то крича, но Леон ничего не видел и не слышал: склонясь над гармонью, он слушал только ее.
Варя подошла к окну, отдернула занавеску.
– И в кого он удался такой, родимец? – любовно произнесла она и, взглянув на Чургина, спросила: – Ты спишь, Илюша?
Леон сделал искусный перебор и, меняя строй, с минорных тонов начал старинную грустную песню. Он играл ее не спеша, переходы делал плавно, мягко, и было похоже, что не гармонь это играет, а поет человеческий голос, и от его безутешной грусти щемило сердце.
Чургин сидел за столом, прислонясь к стене. Голова его была слегка откинута, глаза закрыты, рука застыла на книжке, и лишь по тому, что брови его были приподняты, было видно, что он о чем-то задумался.
Звуки Леоновой гармошки вернули его к временам далекой юности. В памяти проплыла родная деревня, качели на опушке леса, шумные хороводы парней и девок, говорливые гармошки с колокольчиками. Потом вспомнилось другое. Босой, с сумой за плечами, он пешком идет вместе с другими односельчанами из Воронежской губернии, выпрашивает по дороге кусок хлеба, покошенную одежду, табаку на цыгарку – и так до самого «привольного» юга. Потом – шахта, пинки десятников, драки пьяных шахтеров, смерть отца, матери. Он, молодой Чургин, падает духом, но подбадривает себя надеждами на лучшее будущее и упорно читает. Читает книжки, журналы, изучает горное дело. И вот он – отец семьи, а все кругом как было, так и осталось: мерзкое, постыдное, недостойное человека. Как изменить эту жизнь? Как, какими средствами повернуть эту судьбу и дать человеку, шахтеру счастье?
Валя не часто видела мужа в состоянии такой задумчивости. Она подошла к нему, взяла со стола лежавшую перед ним раскрытую книжку. На левой странице ее красным карандашом было аккуратно подчеркнуто: «Из всех классов, противостоящих в настоящее время буржуазии, один только пролетариат является действительно революционным классом».
Она взглянула на розовую обложку, прочитала: «Манифест коммунистической партии» и сказала вслух:
– Новое что-то. Какую это ты еще партию задумал? Артели новые, что ли? Или ты спишь, милый?
Чургин открыл глаза, взял из ее рук книжку и негромко ответил:
– Свою, милая, партию, рабочую. Артели – это всего только способ избавиться от маленьких пиявок. А от больших акул можно избавиться тогда, когда у нас будет вот эта самая партия.
Варя прильнула к нему, потом увлекла к люльке.
– А как в Сибирь, Илюша? Ведь с ним не поедешь! – с тревогой в голосе спросила она.
Чургин улыбнулся, взял малыша на руки.
– И чего мать пугает нас Сибирью, сын, а? Мала для нас Сибирь, скажи: всех не вместит. Так я говорю, сын?
А чуки-чуки-чуки,
Навари-ка, мать, муки,
Молочка мне не жалей,
А я буду всех сильней!—
стал приговаривать он, чуть не до потолка подбрасывая малыша.
3
В этот вечер Леону не пришлось заниматься в кружке. На улицу из казарм выбежали подвыпившие шахтеры и потащили его к себе.
Когда он вошел в казарму, его глазам представилась уже знакомая, неприглядная обстановка. Вдоль стен огромной комнаты стояли двухэтажные нары. На них один возле другого чернели тюфяки, приплюснутые грязные подушки, а на некоторых нарах не было ничего. На них люди спали на голых досках. Тут же, над нарами, на стенах висели коптилки, сменная одежда, жестяные заржавленные чайники, кружки. На подоконниках валялись корки печеной картошки, зеленели проросшие луковицы, разгуливали прусаки. Потолок и стены были черные, как в коптильне, засижены мухами, земляной пол – в ямах, кругом окурки. Посреди казармы, трубой упершись в потолок, чадила кирпичная печь, жаревом румянила стены; трубу пристроили совсем недавно, а месяц назад прямо над печью, как в киргизской юрте, в крыше была дыра.
За столом, вокруг жестяной лампы, стояли шахтеры. Из круга неслись голоса:
– Очко, ваших нет! Тебе на сколько?
– По банку! – сказал кто-то, звеня серебром.
Несколько секунд длилось напряженное молчание. Потом грубоватый, самодовольный голос возвестил:
– Очко, ваших нет!
Леон присмотрелся и, узнав Мартынова, подумал: «Ольге на конфеты, должно, хочет выиграть».
На другом конце длинного стола расположилась вторая группа – играли в «дурака».
– Аль замстило? Эх, ду-у-рила! – сожалеюще сказал какой-то болельщик. – Кралей надо ходить, а он вальтом!
– Десяток, Вань, нету? Козырной ходи!
– А ну, не указывай, а то я те укажу! – прогудел шахтер с большой взъерошенной головой.
– Ну, давай, давай! – прошептал Леону один из молодых шахтеров, с которыми он пришел.
Леон сел на нары за спинами игроков, с басов рванул барыню.
– Эх-ма-а! – вскочил один и ухарски подбоченился. – Бросай, черти! В момент бросай!
Шахтеры оставили игру, зашумели.
– Их-их! – прихрамывая пошел другой, веером распустив в руке полколоды карт.
Парень с взъерошенной головой выхватил у партнера карты, бросил на стол.
Ба-арыня, барыня,
Сударыня барыня…
– У-у, рыжий! Плясал бы ты дураком!
– У меня туз, король, краля, десятка, валет и все козыри!
А барыня угорела,
Много сахару поела!
Их, их!
Стол отодвинули, лампу подняли выше над головами. И заплясали, заухали шахтеры, удало подсвистывая и пыля лаптями.
Эх! Ходи Ваня, ходи печь, хозяину негде лечь!..
С верхних нар спрыгнул старик.
– А ну, дай дорогу!
Он протиснулся в круг, прошелся, как утка, переваливаясь, и пустился вприсядку.
– Шибче, Леонтий! Шибче, говорю-ю!
Из-за перегородки, в углу, где жили семейные, слышалось, как муж, подталкивая жену, говорил:
– Да иди-и. Чего боишься, ду-ура?
– Жарь, Левка! Дела не на шутку!
– Ду-уня-я!
Дуня выхватила из-за пазухи красный платочек и, подбоченясь, затопала каблуками, игриво помахивая платком старику-шахтеру.
– Их, их, их, их!
– Не-ет, молодка, ты только пришла, а у меня уж все пары вышли, – еле вымолвил старик, выходя из круга.
В пляс пустился муж Дуни, но его оттолкнул чернявый шахтер и завертелся перед Дуней, заглядывая ей в глаза, подмигивая, прищелкивая пальцами.
А за кругом уже ходили со старой шапкой:
– А ну, Трошка, по трешке ухарю Сережке! Давайте, кидайте, рабы божии!
– Сыпь, Федосеевна! Дай ему духу!
А барыня с огоньком,
Ходит с нашим пареньком.
А барыня зазнавалась,
Со мной чуток баловалась!
И каждый обязательно хотел придумать свое, громко выкрикивал, подмигивал, пристукивал каблуками, откалывая такие коленца, что и цыган диву давался бы.
От земли поднималась густая пыль, смешивалась с табачным дымом и плыла над нарами.
Леон внезапно прервал игру, вытер потный лоб.
– А ну вас, устал!
– Ай, Лёв, какой ты! Только разошлась, а ты бросил, – сверкая красивыми глазами, сказала разгоряченная пляской Дуня и, лукаво подмигнув, шепнула ему над ухом: – Ну, сыграй еще! Ух, и спляшу! Тебе.
Кофточка ее была полурасстегнута, щеки горели так, будто малиной кто накрасил.
«И мужика не боится», – взглянув на нее, подумал Леон и кивнул головой.
Отдохнув немного, он заиграл «Во саду ли, в огороде». Дуня павой поплыла по казарме, слегка покачивая бедрами и мелко притопывая каблуками.
Вскоре молодой шахтер, что ходил с шапкой, принес полную корзину закуски и выпивки. Среди желтых пивных бутылок из корзины торчали красные сургучовые головки водочных.
– Перво-наперво – гармонисту! – сказал белявый парень с пушистыми усиками и поднес Леону кружку пива.
– Беленькой! Беленькой гармонисту!
– Да чего ты всю бутылку сгреб, молокосос?
Леон взял жестяную кружку с пивом, сдул пену и, опорожнив ее и закусив раковой шейкой, ударил гопак.
– Береги-ися-я!
– Дуня-я! Эх, чиво же не плясать, все одно нам погибать! – пошел паренек с белявыми усиками.
– Скорей наливай, язви-те!
И снова выкрики, свист, топанье сапог и лаптей гулом понеслись по казарме.
Потом явились шахтеры из других казарм, Степан со своей шайкой, и опять вскладчину собирали деньги на водку, на тарани; и снова гуляла, кружилась в шумном плясе отчаянная шахтерская душа.
К полуночи, поссорясь из-за пустяков, тут же, в коридоре, кто-то ножом пырнул в живот белявого парня.
Иван Недайвоз пришел, когда уже все было кончено. Посидев в казарме, он посочувствовал односельчанам раненого и заверил, что со Степана спросит за это завтра.
4
На следующий день Недайвозу было не до Степана. Придя на работу, он увидел на своем месте другого шахтера. Он подумал было, что это учится саночник из новичков, и еще пошутил, сказав, чтоб тот убирался восвояси, но когда узнал, что на его место поставлен новый зарубщик, пришел в ярость.
– Отбиваешь, значит? Так! – грозно сказал Недайвоз.
Шахтеры поспешили объяснить, что новичок не виноват, и посоветовали переговорить с Жемчужниковым.
Недайвоз поднялся на-гора и направился в пивную, надеясь, что Жемчужников там, но в пивной его не было. Тогда он пошел на квартиру к нему, но и там не застал.
Через несколько минут он ворвался к штейгеру и остановился на пороге.
Петрухин опасливо посмотрел на его разъяренное лицо, на обушок в его руках и спросил:
– В чем дело, Недайвоз? Ты почему не работаешь?
– Рассчитал меня Жемчужников, пришел жаловаться, – хмуро ответил Недайвоз, снимая шапку.
– Ну, а я тут при чем? Ты же не конторский. Иди к своему подрядчику и разговаривай.
– Как это не конторский? Я на шахте Шухова работаю!
– Шахта Шухова, а рабочих нанимают подрядчики, и я никакого отношения к тебе не имею.
– A-а, как не работаю, так «почему» спрашиваешь, а как рассчитали, так отношения не имеешь? – угрожающе сказал Недайвоз.
Петрухин, встав из-за стола, раздраженно сказал:
– Я тебя не нанимал, и можешь оставить меня в покое!
– И ты заодно с ними? – сгорбившись и расставив ноги, откинул Недайвоз руку с обушком в сторону. – Тебе что, золотой надо на руку? Тебе девчат привести сюда надо, тогда это будет твое дело?
Он бросился на Петрухина и хотел ударить его обушком, но штейгер успел отбежать в сторону, и обушок угодил по столу. Мраморный письменный прибор разлетелся на куски. Петрухин стремглав кинулся в раскрытую дверь.
Недайвоз глянул на убегающего штейгера, на разбитый чернильный прибор и заработал обушком.
– А! Я вам не нужен? Я подрядчиков? – приговаривал он, бегая по комнате и круша стулья, столы, шкафы с образцами угля.
Потом ворвался в чертежную, в бухгалтерию, перепугал служащих и направился к управляющему.
Стародуб сам вышел ему навстречу.
– И вы с ними? Я тоже не ваш рабочий? – буйно крикнул Недайвоз, остановившись, готовый одним ударом отправить управляющего туда, куда тот еще не собирался.
– Нет, вы наш рабочий, – ответил управляющий.
– A-а, ваш? Так почему меня рассчитали? Почему штейгер говорит, что ему нет дела до меня? Кому есть дело до меня, шахтера, а?
Стародуб взял его под руку и повел к выходу.
– За что вас уволил Жемчужников?
– А я почем знаю!
– Хорошо, идите и работайте, – спокойно сказал Стародуб, хотя внутри все у него кипело от негодования. «Когда я научу этого идиота, как надо обращаться с рабочими? – подумал он о Петрухине. – Это же шахтеры, отчаянная публика!» И, вернувшись к себе в кабинет, распорядился удержать с Жемчужникова стоимость разбитой Недайвозом мебели и шкафов.
