Текст книги "Искры"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)
1
Еще после приезда в Югоринск Леон отправил письмо в Кундрючевку и с нетерпением ждал ответа. Как-то Ермолаич пришел в прокатный цех и передал ему письмо от родных. Настя скупо писала об Алене: она уехала с Яшкой в его экономию. О Чургине сообщала, что он жив-здоров и тоже где-то работает.
Леон еще раз перечитал письмо и задумался. «Так. Уехала к Яшке», – мысленно проговорил он. На ум пришли слова Ермолаича: «Та не пара, а эта как раз твоя».
Борис Лавренев крикнул ему один раз, другой, чтобы шел сменять, но Леон ничего не слышал.
С дальней обжимной клетки вальцовщикам привезли раскаленный брус. Они схватили его длинными клещами, сунули в валки, и брус, мелькнув хвостом в облаке пара, покатился на противоположную сторону стана. Спустя немного времени он опять вынырнул из валков, его вновь схватили клещами, перевернули и послали на другую сторону. Так длилось несколько минут, пока болванка не превратилась в длинную полосу шинного железа.
Лавренев, тот самый парень с золотистой шевелюрой, что расшибся на «потехах», сорвавшись с полированного столба, подошел к Леону, взял его под руку и повел к мотовильным аппаратам.
– Я сам, брат, засматривался не раз, как они это делают, да, знать, не судьба стать вальцовщиком, – грустно сказал он, когда они подошли к аппаратам.
Леон сказал:
– Ничего, Борис, станем и мы вальцовщиками. Вот только бы подучиться малость.
После работы Леон опять смотрел, как катают железо, и забыл, что хотел зайти к Ольге. Неожиданно за его спиной раздался голос молодого прокатчика Сергея Ткаченко:
– Вальцовщиком хочешь стать? Каждый день смотришь.
– Непрочь бы, дело интересное, – ответил Леон.
Ткаченко обвел пальцами вокруг своей шеи, потом ткнул себя в живот, спрашивая: не боязно? Леон отрицательно качнул головой.
Домой они пошли вместе. Разговаривали сначала о заводе, о «потехах» Суханова, петом Ткаченко стал расспрашивать Леона, откуда он, где работал до этого. Леон рассказал о работе на шахте, однако, умолчал о том, что был рассчитан за участие в стачке. На прощанье Ткаченко сказал:
– Присматривайся пока что, а там я подучу немного тебя, и со временем станешь вальцовщиком.
С этого дня жизнь у Леона пошла веселей. Всякую свободную минуту он старался использовать для того, чтобы еще и еще раз понаблюдать за работой прокатчиков, подолгу задерживался возле станов после гудка. Ткаченко охотно показывал ему все приемы работы вальцовщиков, учил, как выходить из опасных положений, и Леону постепенно открывались секреты прокатчиков. Однажды он около получаса поработал за подручного у обжимной клети, подавая Ткаченко болванки.
– Ну, как? – спросил Ткаченко, когда прогудел третий гудок и пришла ночная смена.
– Ничего. Жарко очень, но работа интересная. Мне нравится.
– Значит, будешь вальцовщиком. Только смотри, магарыч не ставь никому, тут есть любители.
– Вихряй уже намекал.
Леон спрятал в карман синие очки, что подарил ему Ткаченко, убрал длинные клещи и пошел к бочке с водой.
– Тебе везет, парень, – сказал умывающийся тут же старик с седой бородкой, дед Струков, газовщик на печах, – гляди, и в подручные выбьешься.
– Мне во всем «везет», папаша, – отозвался Леон. – С хутора – вывезло, с шахты вывезло, теперь вот к вам привезло.
– Это что ж, Илья-пророк так о тебе хлопочет? – пошутил дед Струков, паклей вытирая руки.
– Судьба.
– A-а, ну тогда так. Она всех только и знает, что «вывозит», больше ей и забот об нас нету. А ты плюнь на нее, хуже не будет, язви ее.
Домой Леон теперь всегда ходил вместе с Ткаченко. В этот день Ткаченко спросил его:
– Ты по вечерам чем занят бываешь, Леон? Зашел бы когда, перебросились бы в картишки с ребятами.
– Не люблю картишки эти. На руднике надоело смотреть на них. Книжки я читаю, в библиотеку записался с Ольгой.
– А какие книжки, если не секрет? – допытывался Ткаченко.
– Романы больше. Вчера с Ольгой повесть писателя Куприна «Молох» читали – ну, прямо как про этот сухановский завод, – ответил Леон.
«Разбитной, кажись, шахтер. Надо его непременно показать Ивану Павлычу», – подумал Ткаченко и пригласил:
– А ты наведайся ко мне. Можно с Ольгой этой твоей. Мы тоже кое-что почитываем.
Леон почувствовал: что-то неспроста начал этот разговор Сергей Ткаченко, однако, расспрашивать ему не хотелось. Но Ткаченко сам предупредил вопросы:
– Ребята знакомые у меня бывают. Борис Лавренев, напарник твой, частенько заглядывает. – И, оглянувшись, тихо добавил: – Про жизнь рабочую читаем, про то, какой она должна быть.
Леон понял, на заводе существует кружок. И, не задумываясь, ответил:
– Хорошо, Сергей, я приду с Ольгой.
Ткаченко сообщил, что в воскресенье ребята собираются у Бориса Лавренева, и просил обязательно приходить.
2
В субботу после смены Леон зашел в доменный цех к Ольге. Она работала на камнедробилке, возле эстакад, под которыми лежали горы известняка, руды, кокса. С тех пор как Леон ушел к Горбовым, Ольга стала как будто избегать его. Сегодня он сам пришел к ней. Высокий, стремительный, с худощавым лицом и черными усиками, он сдержанно улыбался, а подойдя к эстакаде, сбил на затылок небольшой черный картуз и весело крикнул:
– Здорово, девчата! Не перемолотили еще камень свой?
– Не камень, а известняк, – поправила его Ольга.
– И не наш, а хозяйский, горло заткнуть бы им тому хозяину! – сказала высокая девка с землисто-серым, длинным лицом.
– Что это вы такие сердитые? Мало платят?
– А то много? Ваш брат по девять гривен получает, а мы – по шесть. На помаду только и заработаешь… – И девка сказала такое слово, что Леон только покачал головой.
– Да-a, востер у тебя язык, – недовольно проговорил он и строго добавил: – да дурной голове достался.
Ольга обернулась к долговязой девке:
– Ты хоть бы при парне язык попридержала. Стыдно слушать.
Леон достал кисет. Скручивая цыгарку, с легкой насмешкой сказал:
– Мы, хуторские, таким подол на голове завязывали.
Девчата и Ольга засмеялись, а девка блеснула злыми глазами.
– Сатана, а не парень. Хотела бы познакомиться с таким.
Леон бросил на нее насмешливый взгляд и, подмигнув Ольге, отошел в сторону. Ольга последовала за ним.
– Пойдем домой вместе, – предложил Леон. – Я подожду тебя за воротами.
Ольга вернулась к подругам, стала проворно бросать камень в дробилку. Движения ее были быстры, легки, будто в ней прибавилось силы. Девка посмотрела, как она ворочает тяжелые глыбы, сказала:
– Такого короля подцепить – можно и гору своротить.
– А тебе кто мешает завести себе такого же короля? – спросила Ольга.
Долговязая, худая девка опустила голову и ничего не ответила.
Вскоре раздался оглушительный рев гудка.
На работу встали девчата ночной смены, и Ольга пошла домой.
Шла рядом с Леоном и мучительно думала о том, почему вдруг он вспомнил о ней и не постеснялся зайти. Скучно ли ему стало, или дело какое есть – не понять. Одно было ясно Ольге: зря, совсем зря она сердилась на Леона и, как сказать, быть может, сама повинна в том, что он как-то отдалился от нее. Она вспомнила слова долговязой подруги и усмехнулась. «Да, хороший Леон. Мой Леон. Если не сейчас, то когда-нибудь, а все равно будет мой, мой!» – радостно думала Ольга.
Леон, заметив ее улыбку, спросил:
– Ты о чем-то, должно, хорошем думаешь, что смеешься.
Ольга вызывающе посмотрела ему в глаза, ответила звонко, задорно:
– Думаю про тебя.
– Значит, хорошо думаешь, раз смеешься.
– Хорошо.
Леон чувствовал: Ольга рада, что они опять идут вместе, и поймал себя на мысли, что и ему приятно итти рядом с ней. Он взял ее за руку и рассказал о своем разговоре с Ткаченко.
Дома Леон умылся, переоделся и сел на скамейку. Жена Ивана Гордеича, Дементьевна, налила ему борща и глиняную зеленую чашку, положила несколько ломтиков черствого, слегка цвелого хлеба, но Леон не ел, а думал об Ольге. Как ему вести себя с ней? «Сказать про Алену, про то, что я думаю жениться, – неловко. Не говорить – тоже нехорошо», – рассуждал он, не зная, как поступить.
Думы его нарушила Дементьевна:
– И об чем ты закручинился? Ешь, а то борщ остыл.
Она сидела на скамейке, скалкой разминала в чугуне гнилую вареную картошку, и от этого в комнате был такой запах, что Леону и есть расхотелось. Искоса посмотрев на старинный чепец на голове хозяйки, он подумал: «Суетится, как будто у нее целый двор скотины. А у самой коровенка да кабан – и все хозяйство». И ответил, садясь за стол:
– Жениться думаю, мамаша.
Дементьевна живо поинтересовалась:
– Уж не на Ольге ли, случаем? Я сама все хочу тебя надоумить, да не посмею, истинный господь. А уж невеста – тебе под стать.
Иван Гордеич тихо сидел под образами и, водрузив очки на большой нос, сосредоточенно читал, не обращая внимания на разговоры жены и харчевника. Но когда Леон сел за стол не перекрестившись, он мягко упрекнул его:
– Э-э, вот это уж не по-моему. Перед едой надо молиться, сынок.
– Я тоже приметила, – тотчас подхватила Дементьевна. – Ленится руку поднять, богу молитву сотворить.
– Это вам так кажется, мамаша, – ответил Леон.
Иван Гордеич внимательно посмотрел на него поверх очков. Он был человеком грамотным, любил читать про «жития святых» и, когда читал, требовал, чтобы в хате была тишина, чтобы Дементьевна не занималась стряпней, а слушала святое слово. Но сейчас Дементьевне было не до этого, потому что во дворе у порога визжал кабан, и Иван Гордеич читал про себя.
Обед у Горбовых состоял из зеленых щей, заправленных салом, и вареной на завтрак и теперь поджаренной картошки. Но сегодня Дементьевна подала и квашеного молока, и Леон был доволен обедом. Когда он встал из-за стола, Иван Гордеич опять заметил, что он только помахал рукой у лица, как бы крестясь, и спросил:
– Леон, ты не хочешь послушать про жития святых отцов? Вот Дементьевна управится, я буду вслух читать. Да и побеседовать мне хотелось с тобой.
– Беседовать можно, но не сейчас, – ответил Леон и взял книжку, которую принес из библиотеки.
– Ну, бог с тобой, если не хочешь, – с обидой промолвил Иван Гордеич.
В хату несмело вошел невысокий человек в рабочей одежде и старом казацком картузе. Леон взглянул на худое его лицо, на подсиненные углем впалые глаза и встал.
– Степан Артемыч? – неуверенно спросил он, идя навстречу гостю.
– Был когда-то Степан Артемыч, а нынче… – заговорил Вострокнутов. – Из хутора меня выжили.
Иван Гордеич сделал знак Дементьевне, чтобы она прекратила свое занятие. Дементьевна вынесла кабану месиво, потом помыла руки и принялась готовить чай.
Степан рассказал о себе, о том, как мытарствовал в Югоринске в поисках работы, как семья питалась объедками из харчевни, и невесело закончил:
– Ну, и довелось вот теперь уголь в завод возить – в супрягу тут вступил с одним человеком.
Иван Гордеич слушал его рассказ и переглядывался с приунывшей Дементьевной, а потом спрятал книгу.
Леон молча курил. Рассказ Вострокнутова всколыхнул думы о Кундрючевке, о горькой жизни отца, о постановлении атамана, и в груди Леона вновь поднялась обида на судьбу, на власть и богатеев. Ничего утешительного не мог он посоветовать бывшему своему соседу и только сказал:
– И тебя, значит, выжили!
– Выжили, живоглоты, креста на них нет, – мрачно отозвался Степан и продолжал: – Так что решил тут настраивать жизнь. Манна тут с неба не падает, как я поглядел, да нам и в хуторе ее в рот не кидали. Оно, как говорится, везде хорошо, где нас нет.
– И правда, – вмешалась Дементьевна. – Повсюду оно хорошо, истинный господь, где нас нет, а только как за белым куском по свету гоняться – так и жить не надо. Как-нибудь проживете, господь не обидит.
– И неправедное это дело – роптать на судьбу, – густым басом поддержал ее Иван Гордеич.
Леон недружелюбно посмотрел на него, на его пышную бороду и хотел сказать: «Коснулось бы тебя, не то запел бы, праведник», – но смолчал.
– Про Алену ничего не слышал? – неожиданно спросил Степан. – Или вы с ней горшок разбили?
Леон смутился, не зная, что ответить, а Дементьевна переглянулась с Иваном Гордеичем и понимающе качнула головой.
– У Яшки она сейчас, – ответил Леон, не подымая глаз, и, не желая продолжать этого разговора, сказал: – Ничего, Степан Артемыч, на заводе тебе хуже не будет. Тут народ мастеровой, дружный. Пусть Загорулька жиреет, может, лопнет когда-нибудь.
Степан горько усмехнулся:
– Только и надежды осталось…
Утром следующего дня по дороге в завод Леон попросил Ивана Гордеича устроить Степана в какой-нибудь цех.
– А он богу молится или, как ты, непутевый?
– Молится. Он казак, человек набожный.
– Казаки теперь тоже не дюже набожные. Ну, да ладно, поспрашиваю кой у кого.
В цех Леон пришел невеселый. Разговор со Степаном пробудил старую обиду на судьбу, на Загорулькина и атамана Калину. «А я хочу породниться с ним, с Загорулькиным», – подумал он, и впервые что-то неприятное проснулось в его душе, и на какой-то миг он увидел: Алена будто уходит от него и становится далекой-далекой.
Молча, ни с кем не поздоровавшись, он повесил в одежный ящик узелок с печеной картошкой и малосольными огурцами, что дала ему Дементьевна на обед, снял пиджак и заметил: клещей в ящике не было, а без них нельзя работать за подручного, как они условились с Ткаченко.
– Кто взял клещи? – крикнул он стоявшим неподалеку вальцовщикам, но те не слышали его.
До гудка оставались минуты. Леон посмотрел на клещи в руках работавших, но своих ни у кого не увидел.
– Эй, вы! – опять крикнул он вальцовщикам, и в этот момент сверху на него полилось что-то горячее. «Масло», – догадался он, когда струя жидкости попала ему на губы.
Разговаривавшие в стороне вальцовщики дневной смены смеялись и что-то кричали ему. Леону было не до смеха. Горящими от негодования глазами он посмотрел на крышу, но там через дыру синело лишь утреннее небо, а людей не было видно. Дрожа от обиды, он отошел в сторону, взял паклю и стал вытираться.
Борис Лавренев знаками объяснил ему: «Низенький, полный, ходит вразвалку». И Леон понял: Вихряй.
Присеменил дед Струков, покачал головой, посочувствовал:
– Облили? Ай-я-яй, сукины дети! Но ты магарыч им не ставь, язви их.
Когда прогудел третий гудок, явился Вихряй. Низкорослый толстяк с кривыми, выгнутыми, как у кавалериста, ногами и рыжими от табака усами, он весело подошел к Леону, переваливаясь с ноги на ногу и заложив руки в карманы, насмешливо спросил:
– Ну, раб божий, кто же это тебя благословил так? Вот толковал тебе: ставь магарыч, голова дурная.
Леон, ни слова не говоря, схватил его за грудь и хотел ударить, но со всех сторон послышалось:
– Тикай! Тикай!
Вынырнувшая из валков раскаленная полоса железа, скользя по чугунным плитам пола и извиваясь змеей, быстро шла на Леона и Вихряя. Еще миг, и она проткнула бы одного из них, но ее успели отбросить в сторону.
К Леону, размахивая клещами, подбежали вальцовщики, угрожающе загорланили:
– Сволочь! Ты что же это?
Леон отпустил Вихряя, некоторое время постоял в раздумье и виновато проговорил:
– Прости меня, Вихряй, погорячился я.
– И ты меня прости, Левка. Это последний раз – масло. Эх, проклятая жизнь, когда ты кончишься! – с отчаянием произнес Вихряй и, махнув рукой, пошел к одежным ящикам.
3
В воскресенье Леон и Ольга пришли на квартиру Лавренева и, к своему удивлению, увидели там не только Ткаченко, но и Александрова, и Вихряя. Ткаченко, знакомя их с руководителем кружка Ряшиным, не без гордости сказал:
– Шахтеры, Иван Павлыч. Коренные пролетарии, подземные.
– Очень хорошо. Молодец, Сергей, – ответил Ряшин и пожал руки Леону и Ольге.
Иван Павлыч Ряшин в молодости был сельским учителем и пытался вести просветительную работу среди мужиков, но за вольнодумство и неосторожные разговоры был отрешен от должности и сослан на север Вятской губернии. Там, вращаясь среди ссыльных, он впервые познакомился с учением Маркса по работам Плеханова и разочаровался в идеях народничества. На заводе Суханова он работал уже много лет – сначала табельщиком, конторщиком, потом пристрастился к токарному делу и стал лучшим на заводе токарем. Рабочие считали его за человека образованного и умного, но не все понимали его рассуждения о рабочей жизни. Администрация о кружке Ряшина знала только то, что в нем бывший учитель преподает русский язык, арифметику и географию. Но кружок состоял из людей грамотных, и Ряшин проводил в нем беседы о том, как рабочие могут улучшить свою жизнь.
Сегодня Иван Павлыч начал беседу с обычая брать с новичков магарыч. Леон и Ольга слушали его внимательно и мысленно сравнивали то, о чем он говорил, с тем, что они слышали в кружке Чургина. Ряшин бросал на них частые взгляды, будто их в первую очередь хотел убедить, и наставительно говорил:
– Что такое магарычи, которых требуют с новичков мастера? Это есть взятка с нашего брата, рабочего, и против этого дурного обычая мы должны решительно бороться. Никому никаких взяток!
Леон кольнул Вихряя острым взглядом, и тот опустил голову.
– Далее. Мы должны добиваться культурного обращения с каждым рабочим, – продолжал Ряшин, – и культурных условий труда. Ни рукавиц, ни фартуков не дают, а в горячих цехах люди и вовсе без рубах работают и часто получают тяжелые ожоги. Это мелочи, разумеется, – фартуки, рукавицы; но это первейшие наши нужды, удовлетворения которых мы должны добиваться в первую очередь.
Леон вопросительно посмотрел на Ольгу, но она и сама смотрела на него, и в ее взгляде было недоумение. Для нее, как и для Леона, становилось ясно: нет, это не такой кружок, какой был на шахте.
Леон несмело спросил:
– Можно задать вопрос? Ну, хорошо, рукавицы или там фартуки – это тоже надо каждому. А чем еще рабочие должны заниматься? Борьбой против богатеев и властей, какие стоят заодно с ними, рабочие должны заниматься или нет?
Все удивленно посмотрели на Леона, а Ткаченко шепнул Александрову:
– Вот так «новенький»! Здорово!
Ряшин спокойно, тоном учителя, ответил:
– Вот когда рабочие в борьбе за удовлетворение этих насущных своих нужд поймут силу организованного выступления, тогда можно будет ставить перед ними более важные, далеко идущие цели. Борьба за экономические требования – это сейчас главное.
– А по-моему, главное – это политика, то есть борьба со всякими кровососами, – возразил Леон.
Александров, Ткаченко, Вихряй, Лавренев смотрели на Леона все с большим удивлением. Кто и где научил этого парня такой «политике», о которой Ряшин упоминал лишь изредка?
Немного избитое оспой лицо Ряшина покраснело, но он опять улыбнулся с видом превосходства над неопытностью новичка и мягко заметил:
– Ты, я вижу, Леон, горячий парень. Но не торопись. Вот походишь к нам месяц-другой – и поймешь, про что у нас ведутся речи. У нас здесь речи идут о том, как рабочие должны жить и что надо делать, чтобы их жизнь была хоть немного лучше сегодняшней.
Леон ничего не мог против этого возразить и только мысленно пожалел: «Эх, Чургина бы сюда! Он сказал бы, как рабочие должны действовать».
По пути домой он поделился этими мыслями с Ольгой:
– Жаль, что я молод в этих делах, не мог как следует ответить Ряшину.
– Не прикидывайся. Не велика шишка Ряшин, можешь и ты ему сказать кое-что. На кружке у Чургина умел говорить? В шахте умел говорить?
– А все же надо об этом кружке написать Илье, а он сообщит Луке Матвеичу. Может, старик и сюда заедет.
В этот вечер Леон и Ольга долго трудились над письмом Чургину, стараясь намеками рассказать, что хотели.
Глава шестая1
Подошел троицын день.
В поселке всюду зеленели молодые клены и ясени. Они торчали у колодцев, стояли перед приземистыми домиками, закрывая окна, зеленые ветви их были прикреплены на воротах и калитках, над дверями и окнами, а кое-кто укрепил их даже на крышах, у труб.
На улице стоял мерный шелест листьев, пахло степными травами.
Леон вышел на середину двора с кружкой и ведром холодной воды, поставил их на траву. Сняв сорочку, он сладко зевнул и стал умываться.
– Ах! Ну и водичка! – воскликнул он, брызгаясь холодной колодезной водой.
На белом теле его, на траве, как бисеринки, сверкали капли воды.
Дементьевна вышла из хаты с тазом в руках и направилась к хлеву, где визжал и бил копытами в дверь кабан.
Куры, завидев ее, бросились к ней со всех сторон и окружили пестрым табунком, но Дементьевна крикнула на них:
– Кши! Проголодались, все проголодались, истинный господь! Это как по вашему требованию кормить вас, так и отрубей не напасешься.
Вылив содержимое таза в деревянное корыто, Дементьевна выпустила кабана. Хрюкая, неуклюже подбрасывая зад, он бегом устремился к корыту, большой, грязный, с черными полосами, и куры разлетелись в стороны. Дементьевна кулаком ударила его по спине.
– Я тебе дам, паршивец, как курей разгонять! Цып, цып, цып!
Кабан, захлебываясь, ел помои и длинной мордой пугал обступившую корыто птицу.
Леон умылся, вытерся рушником. Посмотрев на Дементьевну, читавшую кабану строгие наставления, он сказал:
– Мамаша, да вы ему отдельно дайте, а то этот зверь и курицу проглотит.
– И проглотит, истинный господь, проглотит! Ничего, пусть закусит. Из церкви придем, тогда я ему отдельно дам. Ты пойдешь с нами?
– Нет, – ответил Леон. – Ко мне гости придут.
– Гости гостями, а в церкву пойти надо. Годовой праздник, Левушка, и Иван Гордеич обидится.
Иван Гордеич был уже в суконной паре, в начищенных с вечера сапогах. Борода его лежала на груди, как куст рыжей полыни, лицо было торжественно серьезно, движения медлительны, и говорил он важно, неторопливо. Узнав, что харчевник не хочет итти в церковь, он гулко сказал:
– Грешно, Лева, великий праздник. Ты ж православный? Православный. А в храм господень не ходишь, и богу не молишься, и помощи в делах у бога не просишь.
Леон был в другой половине, одевался. Застегивая черную сатиновую косоворотку, он ответил:
– Я просил, папаша, и даже икону святого Пантелеймона держал в шахте, да только не помог мне тот святой и кто там еще повыше его. Рассчитали меня хозяева, и если бы не вы, люди добрые, пришлось бы нам с Ольгой милостыней пробиваться.
Ивану Гордеичу понравилось, что Леон так отзывается о нем, но он продолжал свое:
– С хозяев господь спросит своим чередом, а мы, верующие, должны свой долг перед всевышним соблюдать. На страшном суде все предстанут перед ним равные, и он с каждого спросит по его делам.
Леон подпоясал рубашку черным, как у Чургина, поясом, мягко ступая по чебрецу, вышел в переднюю, взглянул на иконы в углу и на стенах, на ветки клена и ясеня, что стояли всюду, и перевел взгляд на мастера.
– С меня, Иван Гордеич, нечего спрашивать, разве что за яблоки, которые мы таскали в хуторе из панского сада. А вот за людей, которых убивают в шахтах, кто будет отвечать?
– Хозяева ответят своей совестью.
– Совестью. А семьям от этого ответа счастья или хлеба прибудет? Не пойду, – решительно сказал Леон. – Я всю жизнь вымаливал у бога счастья, но он мне не дал его. Богатым, должно, дает, я видел, как они живут и что едят. Ну, пусть богатые и молятся!
Иван Гордеич испуганно замахал на него руками:
– С ума сошел! Что ты несешь? Да за такие слова ты в полиции насидишься, дурная голова.
Вскоре Горбовы ушли, и Леон остался один. Он постоял немного возле окна, прошелся по усыпанному травой земляному полу, потрогал листья клена у двери и сел на деревянный красный диван. Вспомнилась Алена, гулянье на троицу в Кундрючевке. «Вот сегодня можно бы пойти в степь, а она уехала к Яшке. Или Яшка приискал ей кого-нибудь?» – подумал Леон, и опять на ум пришли слова Ермолаича: «Не пара она тебе».
Мысли его нарушили голоса во дворе. Он вышел и увидел Ткаченко и Лавренева. Оба были одеты, как и он, в черные косоворотки, но подпоясаны кожаными ремнями с начищенными медными пряжками. Брюки у них были заправлены в сапоги, воротники рубах расстегнуты, а картузы лихо сидели на головах. «Настоящие шахтерские ребята», – подумал Леон.
Вскоре пришла Ольга. На ней тоже все было праздничное: черная городская юбка, белая узкая блузка, башмаки на высоких каблуках.
Лавренев с важностью разгладил небольшие светлые усы, подставил ей руку, а Леону сказал:
– Бери свою музыку, мы будем за воротами, – и пошел с Ольгой на улицу, как под венец.
Немного спустя группы заводских ребят и девушек направились в степь. К ним стали присоединяться молодожены, подростки, потом на траву, за поселок, потянулись и старые и молодые с корзинками, наполненными провизией, бутылками с водкой и пивом. И запестрела степь от людей, наполнилась голосами, песнями, смехом.
Леон с друзьями начали играть в горелки. Стоя впереди, он кричал:
Горю, горю, пылаю,
Кого люблю – поймаю!
Ольга и Ткаченко рванулись с места и во весь дух побежали по полю, а следом за ними пустился Леон. Ольга, легкая, быстрая, ушла от тяжелого, неповоротливого Ткаченко далеко вперед и бежала одна. Леон стремительно настиг Ткаченко, крикнул:
– За шахтерскими думал угнаться? – и, как вихрь, помчался дальше.
Ольга оглянулась, увидала Леона, и улыбка радости озарила ее лицо. Она умерила бег, а в следующую секунду оказалась в его объятиях.
Тяжело дыша, разгоряченный бегом, Леон взглянул в ее пылающее, смеющееся лицо и крепко прижал ее к себе, а потом, взяв за руку, пошел с ней к ожидающим очереди парам.
Ткаченко, уже стоявший «свечкой» впереди всех, крикнул Леону:
– Все равно я отобью ее у тебя!
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло.
Глянь на небо,
Птички летят…
Лавренев со своей девушкой выбежали из-за его спины и устремились вперед. Ткаченко нехотя побежал за ними и не догнал. Когда опять дошла очередь бежать Леону и Ольге, Леон споткнулся, и Ткаченко, и без того бежавший во всю мочь, догнал Ольгу, схватил ее огромными руками и, блаженно улыбаясь, победителем привел на место.
На поляне рабочие сидели небольшими группами, в пять – десять человек. Леон заметил возле одной группы Ряшина и Александрова и позвал Ткаченко:
– Пойдем послушаем, о чем там говорят.
Они подошли, когда Ряшин, отхлебнув из стакана пива, как бы между прочим сказал:
– Хорошее пивко! Вот если бы в наши горячие цеха такого.
Дед Струков подхватил:
– «Такого!» Воды хоть бы поставили холодной, язви их, и то люди сказали бы спасибо.
– Значит, надо потребовать, чтобы дали в цеха холодную воду, – невозмутимо посоветовал Ряшин.
– «Потребовать», – повторил рыжий и конопатый человек, по прозвищу Заяц. – Мы много можем требовать. Так разве ж они сделают все?
– А надо не все сразу, а постепенно. Нам не только вода холодная нужна, а и кое-что другое, – продолжал Ряшин. – Помощи по увечью нет? Нет. Одежду свою каждый на работе портит? Портит. Штрафы имеются? Имеются. А почему мы все это не можем записать на бумагу и предъявить в качестве наших требований директору завода? Можем.
– Предъявить бумагу не трудно, – вставил свое слово Ермолаич, – только он, директор, с той бумагой на двор сходит – и все.
Вихряй налил пива, и на некоторое время разговор затих Ермолаич, вздохнув, лег на бок и протянул свои тонкие, длинные ноги.
– Да, везде оно одинаково народу, – задумчиво проговорил он. – Много надо переделать на земле, чтоб народ отошел и отдохнул от жизни такой. Правда, Леон?
Ряшин бросил косой взгляд на Леона, спросил Ермолаича:
– Например, чего бы вы хотели?
– А вон Левка пускай скажет. Его уж с двух мест выжили, так что он знает, что нужно народу.
Все посмотрели на Леона.
Леон сел на корточки, взял бутылку с пивом.
– Можно? Чье это?
– Пей, потом рассчитаемся, – ответил Вихряй.
Леон, медленно наливая пиво, сказал:
– Мне, к примеру, надо немного. Надо, чтоб меня не брали за горло атаманы да власти разные, а чтоб я сам распоряжался своей судьбой. А что вам, старым рабочим, надо – не знаю.
Он медленно выпил пиво, поставил стакан на траву и закончил:
– Не о том Иван Павлыч говорит. Жизнь надо переменить и на всяких кровососов узду накинуть, а то и вовсе порешить их – вот наша задача. Как сказали учителя рабочих Маркс и Энгельс: пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, а завоюют они весь мир.
Никто не ожидал от Леона таких слов. Александров с усмешкой посмотрел на Ряшина и многозначительно переглянулся с Ткаченко и Вихряем.
– Ну, правильно Левка сказал? – спросил Ермолаич у Ряшина.
Ряшин выпил пиво, не сразу ответил:
– Молодец. Немного вперед забежал, ну, да это небольшая беда.
– То-то, знай шахтерских! А вперед – ничего, лишь бы позади не остался, – с живостью проговорил Ермолаич.
Вихряй налил еще стакан пива, подал Леону.
– Пей. За приятные речи угощаю бесплатно.
По поляне шел полицейский Карпов. Заложив руки назад, он неторопливо подходил то к одному, то к другому кружку, негромко покрикивал:
– А ну, расходись! Сейчас же очистить поляну!
Покрикивал, видимо, больше по привычке, но Ряшин сказал:
– Господин Карпов, что это вы так шумите? Здесь что, разбоем занимаются?
– Знаю я, чем вы тут занимаетесь. В моем околотке никаких сборищ чтоб не было. Не разрешаю!
– А много земли в твоем околотке? – съязвил Ермолаич.
Неподалеку показались еще два полицейских.
– Расходись, приказано! – вдруг заорал Карпов и тихо сказал: – Да пойте же что-нибудь, дьявол вас! Надзиратель идет, не видите?
Ткаченко высоким голосом громко запел:
Вот мчится тройка почтова-ая
По Волге-матушке зимой…
2
Вечером к Горбовым громко постучали. Леон читал с Ольгой взятую в городской библиотеке новую книгу – сборник рассказов Максима Горького и никого не ждал. Он вышел во двор, окликнул:
– Кто там?
– Наконец-то! – послышался голос Оксаны.
Леон заторопился к воротам, открыл калитку и увидел Оксану и Луку Матвеича. Он расцеловался с Оксаной и виновато-сдержанно пожал руку Луки Матвеича.
– Ну и далеко же ты, хлопче, забрался. Два часа блуждаем, еле нашли.
– А я думал еще дальше забраться, да тут понравилось, – ответил Леон.
– Понравилось? Это хорошо, – проговорил Лука Матвеич.
Войдя в дом, он с удивлением посмотрел на иконостас Ивана Гордеича.
Горбовы приняли гостей Леона радушно, и хата наполнилась оживленными голосами.
Лука Матвеич, взяв книжку из рук Ольги, спросил:
– Про жития святых читаете? А Илье о другом писали.
Ольга посмотрела в сторону передней, где были Горбовы, ответила негромко:
– Это – они. А мы про любовь, «Макара Чудру» читаем. А писали Илье Гаврилычу… Значит, он все понял и вам передал?
Лука Матвеич улыбнулся.
Леон попросил Дементьевну приготовить какое-нибудь угощение:
– Ну, по рюмочке. Барышням вина бы надо достать сладенького, да не знаю, где – ночь на дворе. Одним словом, похлопочите, мамаша, а я потом заплачу. Это мои самые дорогие гости – сестра и учитель гимназии, – сказал Леон о Луке Матвеиче первое, что пришло на ум.
– Похлопочем, похлопочем, – ответила Дементьевна, довольная тем, что в их дом пожаловали такие богато одетые городские люди. – А вина можно взять у лавочника, тут рядом.
