Текст книги "Искры"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
Управляющий спустился в шахту, когда был освобожден первый рабочий. С перебитым позвоночником и окровавленной головой, он уже не кричал, а только стонал.
– Сколько осело? – спросил Стародуб.
Чургин резко ответил:
– Сколько засыпало людей, вы хотите спросить?
– Да.
– Девять человек. Осело от сорока до пятидесяти тысяч пудов.
Стародуб нахмурился. «Девять человек!» – мысленно повторил он и мягко сказал:
– Я прошу вас, господин Чургин, сделать все возможное, чтобы освободить людей. Остановите все работы. – Он не знал, что шахта уже не работает. – Берите столько рабочих, сколько вам надо. Делайте все, как мой заместитель и от моего имени. А почему я не вижу Жемчужникова?
– Его здесь не было с субботы.
Подошел штейгер, сказал:
– Мне передали сейчас, что он спускался в шахту незадолго до обвала.
Жемчужников действительно спускался в шахту, но только для того, чтобы от имени штейгера Петрухина приказать своим шахтерам продолжать разработку лавы. Об этом кто-то из рабочих слышал и тут же сообщил управляющему.
– Негодяй! Я передам в полицию, чтоб его немедленно арестовали, – сказал Стародуб.
Вскоре в сопровождении рабочего пришел доктор Симелов с двумя сестрами. Он тяжело дышал, то и дело поправлял пенсне, вид у него был испуганный. О характере катастрофы ему никто ничего толком сказать не мог.
Чургин узнал в сестрах Варю и Ольгу.
– Наверху кто есть? – спросил он хмуро.
– Тетка Матрена и Борзых, – ответила Варя, готовя аптечку.
В это время принесли еще одного раненого крепильщика. Он непрерывно стонал и часто произносил одни и те же слова: «Вася, сынок мой».
Чургин записал его фамилию, поговорил с Симеловым и ушел с управляющим и штейгером к месту обвала.
В откаточном штреке, как и в вентиляционном, притока свежего воздуха не было, дышать становилось все труднее, но люди продолжали работать, из рук в руки передавая породу в лаву артели, в штреки. По уклону то и дело бешено мчались вниз по три, по четыре груженых вагончика, и ни один не забуривался, все благополучно доходили до коренного штрека.
Это Леон спускал породу своей лебедкой.
А наверху к надшахтному зданию все шли и шли матери и жены шахтеров, с замиранием сердца поглядывали на колеблющийся трос копра, ожидая, не привезла ли клеть отца, мужа, сына. Но из шахты беспрерывно выдавали камень.
Стародуб, поручив руководство спасательными работами Чургину и Петрухину, поднялся на-гора отдать необходимые распоряжения.
Копер был оцеплен полицией. За ней молчаливо стояла многолюдная толпа женщин, рабочих. Слышались глухие рыдания, гневный ропот людей.
Стародуб хотел итти кружным путем, но, пораздумав, направился прямо в толпу, виновато опустив голову.
Люди молча расступились перед ним, с затаенным страхом ждали его слов. Но он шел молча.
– Проклятые душегубы!
– Казнители!
– Да ему что! Его отца задушило, что ли? – слышал Стародуб позади себя, но шага не убыстрял.
Вот он уже прошел этот холодящий кровь людской коридор, и вдруг кто-то дернул его за руку. Стародуб обернулся и встретился глазами с горящим ненавистью взглядом зарубщика бригады Жемчужникова – Еськи.
– Вы убили! Так почему же ты молчишь, господин управляющий?
Подбежали двое полицейских, схватили Еську, но Стародуб сделал знак, чтобы шахтера не трогали.
– Я ничего не могу сказать, господа. Я подавлен этой страшной катастрофой, – белый, как полотно, с дрожью в голосе, сказал он окружившим его женщинам. – Что вы хотите? Я сделал все от меня зависящее, господа: спасательные работы поручил Илье Гавриловичу Чургину.
Упоминание имени Чургина немного успокоило людей.
Еська отступил в толпу, и Стародуб медленно пошел к главной конторе. Но женщины снова окружили его.
– Ты – барин, и тебе не понять наше горе, – приступила к нему старуха дяди Василя. – Говори, что с моим стариком? Говори, что с моим соко-о-ликом сделали? Изве-е-рги! – стонала она, потрясая синими старческими кулаками.
– Я ничего не знаю, мамаша. Я знаю, что Василий Кузьмич крепил.
– Крепил!.. Крепил, мой соколик, да открепился, видать, теперь! – плакала старуха. – Убили, изверги! Убили моего соколика!
Полицейский пытался оттащить ее в сторону, но послышались грозные слова шахтеров:
– Не тронь ее!
– Они все заодно!
– Метись отсюда!
Женщины сорвали с полицейского фуражку и вытолкали вон из толпы. Потом настигли Стародуба, уцепились за полы шинели, беспорядочно закричали:
– Почему уходишь от народа?
– Где Жемчужников? В тюрьму его, душегуба!
– Зачем бросил людей в земле?
– Лезь в шахту!
Полицейские, как борзые, набросились на женщин, завязалась рукопашная, но подоспели мужчины, и вскоре полицейские, придерживая ножны шашек, под градом сыпавшихся на них кусков угля, разбежались.
Стародуб исчез.
– Где Стародуб? В контору-у!
– В контору, братцы!
– С земли ее сне-е-сть!
Лавина женщин и шахтеров двинулась к главной конторе, взломала запертые двери, бурным потоком разлилась по комнатам. И затрещали стулья, столы, зазвенели стекла.
Час спустя, на шахту прибыл конный наряд казаков.
Весь день и всю ночь шли спасательные работы. Никто из рабочих не поднимался из шахты, и все это время, обессилевшие от слез, в мучительном напряжении, жены и матери стояли у подъемной машины. При виде доставляемых из шахты убитых женщины доходили до исступления. Они срывали с убитого рогожу, судорожно трясли кулаками, умоляли мертвых открыть глаза, сказать хоть слово, до хрипоты заклинали судьбу вернуть кормильца осиротелым детям, проклинали тахту и горькую свою судьбу.
Под утро четвертого дня в вентиляционном штреке нашли Ивана Недайвоза и дядю Василя, а в лаве – двух крепильщиков его бригады. Это были последние.
Недайвоз пытался сам вынести из лавы дядю Василя, но смог добраться только до вентиляционного штрека. Задыхаясь от недостатка воздуха, нечеловеческими усилиями разбрасывая камеи и загромождая ими путь назад, он медленно продвигался вдоль пласта, вперед на четвереньках, бережно перекладывая с места на место бездыханное тело старого шахтера, пока, выбившись из сил, не потерял сознания.
4
Егор купил гроб, обил его черной материей и белыми крестами, но тело сына больница обещала выдать только после того, как будет произведено вскрытие.
И он привез гроб на квартиру Чургиных. Но едва он вошел в комнату, как прибежал рабочий и сообщил о катастрофе, передав Варе, чтобы немедленно вызвала доктора Симелова.
Несколько раз Егор с женой и Игнатом Сысоичем ходили к шахте, слышали исступленные причитания женщин, плач детей, наблюдали рукопашные схватки с полицией, остервенелый разгром конторы и не успевали осмыслить того, что происходило вокруг. Егор наблюдал, как казаки, наезжая на людей, разгоняли толпу, как женщины умоляли их пропустить к шахте, заклинали их матерей, кулаками били по их коленям, по лошадям, но казаки грубо покрикивали:
– Разойдись, приказано! – и короткие нагайки их мелькали в воздухе.
Егор заметил, что шахтеры и на него смотрели со злобой, и ему стало не по себе. Он готов был сорвать с брюк своих красные лампасы, сбросить злосчастную фуражку с красным околышем. Ведь у него самого такое горе!
Вот, плача и потрясая кулаками, к нему подбежала женщина.
– Казак! Ты ж человек! – сказала она с полными слез глазами. – Неужели у тебя сердце окаменело, что ты не скажешь им ничего? Почему они не пускают меня? Там, может, сына моего Ваню убитого подымают!
Егор исподлобья посмотрел на казаков, на женщину, и лицо его налилось кровью.
– Я не здешний, сестра. Им велят так делать. А у меня, может, свое горе не легче твоего.
Арина заплакала, косынкой закрыла глаза.
– У нас свое горе, милушка. У нас тоже… – она не договорила и отвернулась.
– Тоже? Нет, кабы такое горе у тебя было, ты бы не так заревела! Все вы изверги! – кричала женщина.
Егор задрожал, левый ус его нервно шевельнулся, и не успел Игнат Сысоич удержать его, как он одним шагом настиг женщину и негодующе выкрикнул:
– Я не изверг! У меня тоже сына убили! Ты смотришь на картуз? Сюда гляди! В душу гляди! – кулаком бил он себя в грудь.
Люди обступили их. Высокий шахтер с лампой в руках подошел к Егору, тихо сказал, положив руку ему на плечо:
– Успокойся, станишник. Ей тяжело, потому она так…
Егор заметил, как зашептались верховые, глядя в его сторону, и вышел из толпы.
Потому и не спал Егор, потому всю ночь вместе с Игнатом Сысоичем дымил цыгарками возле раскрытой дверцы печки. О чем он думал и что решил – никто не знал, но Игнат Сысоич видел, что эти события не прошли для Егора бесследно.
Утром на третий день вернулись Варя с Леоном. Вид у них был измученный, глаза воспалены, лица суровы.
– Не хоронили сынишку? – спросила Варя, переодеваясь.
– Не дали. Сегодня схороним, – глухо ответил Игнат Сысоич.
– Будем хоронить всех вместе. Смерть у них одинаковая. Как ты, Егор Захарыч? – спросил Леон.
– Да, смерть у них одинаковая, – тихо проговорил Егор и, вспомнив об Алене, добавил: – И Алена чи выживет? Нефед закатал ее арапником.
Леон раскрыл глаза, несколько мгновений смотрел на него, ничего не понимая, и сел на табурет.
– Расскажи, – сумрачно произнес он.
Егор рассказал то, что видел, передал слова Алены.
И в глазах Леона пошли круги.
А в конторке Чургина в это время шло заседание руководящей группы кружка. Семен Борзых сердито убеждал Чургина не выходить из подполья.
– Поймите, товарищи, и ты, Илья: ведь ты голова организации. Как можно тебе быть председателем стачечного комитета? Тебя сейчас же посадят. А с кем мы тогда останемся? Нет, я не согласен. Я протестую, если на то пошло, и сейчас же вызову Луку из Новочеркасска. Я сам пойду к Стародубу.
– Не понимаю тебя, Семен, – возразил Чургин. – Рабочие-то хорошо знали, когда выбирали, что меня посадят? Не могу я прятаться в кусты. Арестуют – ты заменишь, Загородный, есть кому. Словом, я иду к Стародубу.
Его поддержал Загородный, но Семен Борзых решительно настаивал на своем. И Чургин в конце концов согласился с ним.
5
Выждав, пока Варя получила в конторе пятьдесят рублей на похороны, а Митрич развез восемь конторских гробов по квартирам семей погибших, Борзых Семен, Загородный и тетка Матрена направились в контору к управляющему.
При виде делегации у Стародуба застучало сердце и на лице обозначилось недоумение. «Неужели… неужели Кандыбин был прав?» – все еще не решаясь поверить в свою догадку, думал он, вспоминая, что говорил подрядчик о Чургине, и спросил:
– В чем дело, господа? Что за делегация?
Семен Борзых достал из кармана текст требований к шахтовладельцу и, волнуясь, сказал:
– Николай Емельяныч, шахта с сегодняшнего утра остановлена. Потрудитесь, пожалуйста, вручить требования рабочих владельцу шахты.
– Позвольте, позвольте. Как это: «шахта остановлена»? Кто остановил? Какие и чьи требования? – засыпал Стародуб вопросами, вскакивая с кресла.
– Шахта остановлена нами, рабочими, – вынув изо рта трубку, ответил Загородный. – Требования тоже наши, шахтерские… Да там все написано, как полагается. Вы можете прочитать.
Стародуб хмуро посмотрел на его трубку, закурил свою и взял бумагу. Но ничего там в первую минуту не увидел управляющий и главный инженер Стародуб. Он видел и чувствовал только одно: его карьера у Шухова кончена. «Но где Чургин? С ними или нет?» – думал он. На миг им овладело полное безразличие ко всему, что произошло, и он миролюбиво сказал:
– Садитесь, господа шахтеры.
Но никто не сел, а каждый наблюдал за его лицом. Сначала оно покраснело, потом стало бледнее стены, наконец, налилось кровью.
– Даже не считаете нужным обращаться к управляющему? – спросил Стародуб, складывая лист бумаги вчетверо.
– А управляющий сам кормится от хозяина, чего ж ему подавать! – бойко ответила тетка Матрена и поправила на голове белый платок.
Стародуб измерил Загородного презрительным взглядом, криво усмехнулся и пыхнул трубкой.
– И это старший конторский плитовой, господин Загородный, оказался предводителем забастовщиков!
– Я председатель стачечного комитета. И не оказался, а выбран, – с достоинством сказал Семен Борзых и притронулся к очкам.
– Вы, господин Борзых, и вы, господин Загородный, можете считать себя с этой минуты свободными от работы в шахте, – с ледяным спокойствием процедил Стародуб сквозь зубы.
Борзых снял очки, вытер стекла и, водрузив их на место, ответил:
– Об этом мы поговорим после, господин управляющий. Срок для ответа даем вам два дня.
– Вы будете арестованы, кроме того, что рассчитаны, – не повышая голоса, проговорил Стародуб. – Уходите. Нам не о чем разговаривать.
– С вами нам вообще не о чем было разговаривать, господин управляющий, – возразил Борзых. – Мы пришли сюда по поручению полутора тысяч шахтеров – передать через вас требования рабочих к шахтовладельцу, а вам говорим: до тех пор, пока требования шахтеров не будут удовлетворены, в шахте будут работать только камероны.
Стародуб прошелся по кабинету, остановился возле стола и холодно ответил:
– Хорошо, господа забастовщики, приму это к сведению. Но шахта будет работать!
Делегаты ушли. Стародуб сел в кресло, немного подумал и повернулся к телефону.
Ночью приехал владелец шахты. До утра он совещался с управляющим, с уездным приставом, с подрядчиками. Перед рассветом Борзых, Загородный и тетка Матрена были арестованы, а утром на шахте было расклеено объявление о расчете тридцати семи человек. В числе их стояли фамилии Леона Дорохова и Ольги Колосовой.
Чургин сказал Леону:
– Ну, брат, первый класс ученья ты закончил. Уезжай отсюда на время, а потом будем учиться дальше.
– Я отсюда никуда не уеду, Илья, – твердо заявил Леон.
– Уезжай, а то арестуют, – шепотом сказал Игнат Сысоич. – На другую шахту или на завод поступишь. Была бы шея, а ярмо найдется.
Леон быстро собрал вещи и, простившись с отцом, ушел, а спустя немного времени был уже в степи, за несколько верст от шахты. Он шел по дороге угрюмый, подавленный, безразличным взглядом смотрел на расцвеченную изумрудной весенней зеленью степь и думал: «Значит, кончилась и эта новая жизнь. Да неужели, мы последние люди на свете, что даже под землей, в этих гиблых шахтах, и то нет места!»
Куда еще итти? Чем жить?
Эти вопросы неотступно стояли перед ним, и сердце его наполнялось ненавистью.
Он шел медленно, еле волоча ноги и держа в одной руке небольшой сундучок с пожитками, а в другой – гармошку, и сам не знал, куда и зачем он идет.
С дороги, зашумев крыльями, вспорхнула стая диких голубей и полетела куда-то над бескрайной ковыльной степью.
Леон поставил сундучок на землю, сел на него и задумчиво опустил голову.
Итти было некуда. Жить было нечем. А надо было жить.
Вдали, в ложбине, отгородясь деревьями, блестели на солнце железные крыши городских особняков, сверкали золотые главы собора. Леон смотрел на город, на особняки под белоснежными крышами, и у него, сами собой сжимались кулаки.
Там была чужая жизнь, чужое счастье.
Леон вздохнул и сказал:
– Ну, ничего. Переживем и это. Но вы, – кинул он злобный взгляд на дома богачей, – вы за это ответите! «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!»
Со стороны шахты к нему бежала девушка в белом, и он радостно замахал ей фуражкой.
Часть третья
1
По степи, по мягкой, как бархат, траве, на золотисторыжем коне рысью ехал всадник в черном. Обветренное темное лицо его было сурово, картуз с лакированным козырьком был надвинут на глаза, из-под жилета виднелась наглухо застегнутая косоворотка. Изредка останавливая коня, он слегка приподымался на стременах, острым взглядом впивался в дымчатые степные дали и, немного подумав и что-то записав в книжечку, опять садился в седло – плотно, уверенно – и толчком каблуков трогал коня.
Кругом раскинулась необозримая целина. К синим горизонтам волнами катились по ней ковыли, в ясном небе парили и кружились степные хищники.
Смотрел Яшка на эти немые земли, на вековые курганы, на молчаливых хищников и только качал головой. Видел он: много тут надо положить труда и капитала, чтобы пробудились эти угрюмые, пустынные степи, и наполнились жизнью. Хватит ли у него сил, денег, уменья сделать это? Не рано ли он взялся за такое большое дело? Но не любил Яшка поворачивать вспять и мысленно подбадривал себя: «Ничего-о. Хватит всего. Где силой возымем, где – хитростью».
Он появился в этих местах полтора года назад. Заарендовав, с помощью полковника Суховерова, две тысячи десятин войсковой земли, он выправил нужные бумаги и приехал сюда, на границу Воронежской губернии, с десятью тысячами рублей отцовских денег, с землемерами и кипой книг и журналов. Землемеры, сделав свое дело, получили хорошую мзду и уехали, а Яшка нанял людей из ближней слободы, поручил им делать навесы, кузницу, землянку в степи за слободой возле речки, сам же поехал к знакомым купцам продавать будущий хлеб и будущую шерсть. Купцы знали хозяйство Нефеда Мироныча и без риска выдали Яшке векселя. Он тотчас же заложил их, получил в банке крупный кредит и тогда еще более энергично стал разворачивать дело. По хуторам он покупал скот, из Харькова выписал сельскохозяйственные орудия и инвентарь, в городах купил лесу, кирпича, и вскоре на пустыре за большой слободой стало, как на ярмарке. Сюда сгоняли скот, лошадей, свозили сотни мешков с хлебом, сеялки, плуги, дроги, всякое хозяйственное добро, от утра до вечера здесь хлопотали люди, стучали топоры, визжали пилы.
На подготовку ушли осень и зима, и Яшке некогда было как следует прочитать даже книги по агрономии, а не только роман какой-нибудь из тех, что рекомендовала ему Оксана. А весной, лишь только земля очистилась от снега и засияло теплое солнце, Яшка нанял голодных мужиков-отходников из России и начал полевые работы сразу на тысяче десятин.
Теперь в степи возле речки строился дом, дальше за ним распахивались нетронутые земли, а у самого горизонта, на целине, паслись первые племенные лошади и две отары овец…
Подъехав к месту постройки дома, Яшка влез на сруб и стал смотреть вдаль.
Там, на пахоте, пестрели красные быки, поблескивали лаком сеялки, сверкали лемеха плугов, слышался бойкий свист погонычей. И от этого волнующего весеннего шума, от доносимого ветром запаха свежевспаханкой земли грудь Яшки наполнялась неиспытанной гордостью. Нет, не рано он взялся за такое большое дело. Есть у него и силы и сметка, будет и власть над землей! Пробудит и оживит он эти угрюмые, молчаливые степи, и они наполнятся суетными шумами, и песнями, и звонкими человеческими голосами. Пробудятся по воле его, Якова Загорулькина.
Плотник Евсей мельком взглянул на него, стройного, сильного, задержал взгляд на костяной рукоятке ножа, торчавшей из-за голенища его сапога, и подумал: «У самого молоко на губах не обсохло, а уже какое дело раздул. Страсть, какая силища!» Подойдя к хозяину, он хотел поговорить о сыне Андрее, но Яшка сам заговорил о нем.
– Нравится мне Андрей твой, – серьезный, работящий. Как думаешь, дядя Евсей, выйдет из него толк, если я, к примеру, себе в помощники его приспособлю? Уморился я, все сам и сам.
– Я думал, от скупости это – один всем управляешь.
– Задарма не люблю деньги кидать, это верно. А тут просто не было на примете подходящего человека.
Старый плотник в душе был польщен предложением хозяина, но виду не подал.
– А это ты с ним говори. Для меня он, может, и хорош, а тебе – не знаю, – с хитрецой ответил он. – К какому делу приставишь-то?
– Там видно будет, – неопределенно ответил Яшка и, велев Евсею прислать сына вечером, спустился вниз и отправился осматривать поля.
Подъехав к первому участку, он остановил лошадь и недовольно окликнул старшего рабочего:
– Спиридон!
К нему подошел высокий рябоватый крестьянин с трубкой в зубах, здороваясь, приподнял картуз.
– Что ж это ты, брат? Я тебе пшеницу велел тут сеять, а ты боронишь ячмень.
Спиридон кивнул головой в сторону, вынув изо рта трубку, спокойно ответил:
– Маленько ошибся, хозяин. Те пятьдесят десятин уже кончили и засеяли, в аккурат как ты приказал.
Яшка посмотрел в записную книжку, где был распланирован участок. Действительно, перед ним была делянка, предназначенная для посева ячменя.
– Выходит, ошибся. Ну, извиняй, – негромко проговорил он, пряча книжечку в карман. – Молодцом работаете. Когда управитесь?
– Через недельку, бог даст. Табачку не будет, хозяин? – попросил Спиридон.
Яшка дал ему папиросу и двинулся дальше. Крупно шагая по пахоте, он останавливал быков, осматривал холки и наказывал работникам беречь скотину, разгребал землю, карандашом измерял глубину заделки зерна, определял густоту посева. И все, кто был возле него или проходил мимо, с тревогой ждали, что он скажет. Но Яшка ничего плохого не говорил.
– По-хозяйски работаете. Молодцы, – хвалил он и думал: «Батя лодырями обзывал таких и за пятак норовил шкуру содрать. Да ты дай им гривенник, а сними три шкуры».
Яшка вел свое дело смело, но осторожно, опасаясь, как бы его не подвели. Трудно было за всем усмотреть самому, но иначе поступать было нельзя. Доверять чужим людям начало «дела» Яшка опасался, потому что в каждом чужом человеке видел завистника и недоброжелателя. Особенно же он боялся подвоха со стороны соседних помещиков, которые кружили возле него на дрожках, но не хотели знакомиться с ним и обзывали на стороне «мужиком» и «молокососом». Яшка держался гордо, ни к кому из них не ездил и был убежден, что помещики рано или поздно примут его в свою среду. «А станет Оксана моей женой – все вы будете в моих руках», – думал он, шагая по свежевспаханной земле, и тут же бросал замечания:
– Спиридон, мелко мы пашем, с тобой, брат, пять вершков только. А не взять ли на шесть, а то и на семь вершков?
– Знамо дело, глубже возьмешь – больше соберешь. Быков намного добавить придется.
Яшка подсчитал: у него работало сорок плугов; чтобы глубже вспахать целину, надо добавить восемьдесят пар быков. А их у него не было. И он велел запрячь в плуги племенных лошадей.
Домой, в слободу, где временно жил Яшка, он вернулся вечером. В хатах уже мерцали огоньки лучин. Во дворах слышались усталые голоса мужчин, плач детей, мычание телят, и звонко где-то било о цыбарку сдаиваемое молоко. Прислуживавшая Яшке полная, румяная девка Устя встретила его с укором:
– Насилу приехали.
– А ты что – истомилась?
– Знать, истомилась. Посуду десять раз перемыла от нечего делать.
– То-то, я смотрю, тебе плохо от этого. Даже покрасивела, и кофточка вот-вот в грудях лопнет.
– Хозяин купит – не обедняет, – нимало не смутясь, ответила Устя, играя глазами и словно бы говоря: «А что ж, и покрасивела, ты разглядись хорошенько».
Умывшись, Яшка побрился и, сев за стол, пригласил Устю:
– Садись со мной обедать.
– Спасибо, не хочу.
– Ну, так посиди. Я посмотрю на тебя.
– Смотреть и так можно. Было бы на что.
– И то верно. А ты всегда такая упрямая?
– Всегда.
– А для чего две подушки мне на постель кладешь?
– Чтоб вам не было скучно.
Яшка качнул головой и стал есть, громко чавкая.
Устя незаметным взглядом скользнула по его обветренному лицу, подумала: «Сильный, черт! Похудел только здорово».
В землянку вошел чернявый парень, поздоровался и снял картуз.
– A-а, Андрей, – весело проговорил Яшка. – Ловко ты, прямо под обед.
За столом Яшка расспрашивал у Андрея, что успели плотники сделать за день, начали ли работать кровельщики и хороши ли кафельные плиты, посоветовался, что еще следует сделать, чтобы дом был поскорее закончен, потом поинтересовался, в какой школе Андрей учился, хорошо ли умеет считать и любит ли книжки.
Андрей отвечал коротко, деловито, ел смело, быстро, и Яшка решил: «Подойдет».
– Хочешь работать у меня приказчиком, Андрей? – прямо спросил он. – Жалованье положу неплохое, лишь бы дело вел честно, по-хозяйски. Со временем сделаю тебя управляющим.
Андрей был подготовлен отцом к разговору с хозяином и, не задумываясь, ответил:
– Что ж, если подхожу. Смотрите сами. Не подойду – опять возьмусь за плотницкое дело.
– Коротко и ясно, – удовлетворенно произнес Яшка. – Завтра едем в станицу по делам, а заодно купим тебе обмундирование. Мой приказчик должен иметь купеческий вид. Правда, Устя?
– А чего ж, коль деньги есть и барин хочет!
– Дело требует. А барином меня величать запрещаю.
2
В станице Яшка встретил барышника, продававшего племенного жеребца англо-нормандской породы. Барышник просил за него полторы тысячи, но Яшка, осмотрев жеребца, оценил его в пятьсот рублей и, купив шприц в аптеке, отправился к знакомому купцу в лавку, где его ждал Андрей.
Андрей уже был одет в черную суконную тройку, в добротные сапоги, и Яшка подумал: «Славный парень вышел, любая девка не устоит». Но тут же он строго заметил своему приказчику:
– Картуз набекрень надевают, когда к девкам идут. Поправь. Сейчас отправляйся к барышнику, осмотри жеребца и дай за него сот пять, шесть, чтобы сбить цену, – распорядился он и, сказав, как надо осматривать жеребца и торговаться, дал Андрею шприц. – Подкупи конюха и впрысни коню керосину в ногу.
Андрей пошел к барышнику, а Яшка поехал на почту написать письма Оксане и в Кундрючевку. Коротко сообщив отцу о себе, он вложил в конверт и записку Алене с просьбой приехать к нему. Выйдя из почты на улицу, он облегченно вздохнул и немного постоял на свежем воздухе.
День был теплый, солнечный. Чирикали воробьи, на крышах хат ворковали чубатые голуби. На дороге сходились биться два длинноногих белых петуха с окровавленными гребнями. Вот один из них, наклонив голову и будто ища что-то в пыли, вдруг бросился на соперника, ударил его клювом по гребню, и оба запрыгали и захлопали крыльями, сражаясь.
Яшка посмотрел, подумал: «Из-за курицы эти два дурака дерутся, как звери».
На следующий день они с Андреем возвращались домой. Рядом с Яшкиным рысаком крупным шагом шел купленный за восемьсот рублей англо-нормандец.
– Вот так их, дураков, и надо объегоривать, – смеялся Яшка.
По пути им встретился шумный поезд из нескольких фаэтонов. На одном из них, на облучке, спиной к лошадям, сидел помещик Френин и дирижировал хором цыган, облепивших, как саранча, фаэтоны. Цыгане неистово горланили, звенели бубнами, а Френин махал рукой:
– Ай-ляй-ляй, ля-ля-ляй! Веселей, черти!
Завидев Яшку, Френин приказал кучеру остановиться и крикнул:
– Сосед Яков Загорулькин?
– Он самый, – улыбнулся Яшка, а про себя с недоброжелательством подумал: «Вот они, прожигалы!»
– Голубчик! – воскликнул Френин. – Да какого же вы черта ко мне не приезжаете? Сегодня – ко мне, обязательно!
Яшке польстило, что наконец-то его пригласил родовитый помещик, но он уклончиво ответил:
– Очень благодарен, дорогой сосед. Рад бы, да не могу – дела.
– К черту дела! Сегодня ко мне – и никаких разговоров. Иначе… иначе я пришлю к вам свою дочь, и она вам задаст!
«Нашел чем пугать!» – подумал Яшка и, немного поколебавшись, согласился:
– Хорошо, сосед, приеду попозже.
– Вот так и надо отвечать Френину… Пошел! Эй, цыганы! Ай-ляй-ляй, ля-ля-ляй, – запел Френин, и шумный поезд покатился по степной дороге.
Вечером Яшка на англо-нормандце въехал в ворота старинной помещичьей усадьбы. На просторном дворе стояли кабриолеты, фаэтоны, беговые дрожки. Яшку охватила робость, и он хотел было повернуть обратно, но конюх уже взял из рук повод.
Легко спрыгнув с седла, Яшка направился к белым колоннам, за которыми виднелся ряд ярко освещенных окон.
Поднялся на веранду и остановился. Перед ним стояла молодая женщина в черном шелковом платье и смотрела прямо в лицо большими смеющимися глазами.
– Яков Загорулькин? – спросила она и протянула руку. – Я угадала?
– Да. – Яшка поцеловал руку, как его учила Оксана, и успел заметить, что у молодой Френиной тонкие, длинные пальцы, а на безымянном – большой бриллиант.
– А я дочь Френина, по мужу Ветрова, Вера Михайловна.
Яшка молча поклонился, не зная, что делать дальше.
– А почему вы не во фраке? – вдруг спросила Вера Михайловна.
– А у меня его нет, – просто ответил Яшка. – В степи еще я буду ходить во фраке! Мне сеять надо, Вера Михайловна.
– Вот это мне нравится!
Ветрова ввела Яшку в зал.
В зале было многолюдно и шумно. Посредине, на паркетном полу, танцевала молодая цыганка и отчаянно звенела бубном, а другие цыгане и цыганки подпевали и играли на гитарах. Гости стояли полукругом, некоторые сидели, а сам Френин еле был виден из глубокого кресла. Заметив Яшку, он вскочил с кресла.
– Стойте! Господа, прошу любить и жаловать – начинающий крез и сосед наш, – сказал он и тотчас скомандовал: – Давай!
Цыгане грянули плясовую.
Яшка не понял, что хотел сказать Френин, назвав его крезом, и начал неловко обходить всех, пожимая мужчинам руки, дамам целуя пальцы. По залу пошел шепот женщин.
После того, что Яшка видел у Оксаны и у полковника Суховерова, обстановка в доме старого помещика его не удивила. Старинные, на тонких изогнутых ножках, с зелеными бархатными сиденьями, стулья и кресла, столики на таких же ножках, большой сильно потертый персидский ковер, камин, портреты в позолоченных рамах – все это в его представлении было признаком барства, но еще не богатства. Керосиновые горелки в люстрах, вместо свечей, и гардины из желтого тюля на окнах говорили о скромных достатках Френина.
Но, очутившись впервые в дворянском обществе, Яшка не знал, как вести себя и о чем говорить. На его счастье все были увлечены цыганами. «Хоть бы цыганы эти все время прыгали и горланили», – думал он, будучи не в силах побороть в себе смущение и неловкость.
Выручила его Ветрова. Перед нею был красивый молодой человек – робкий, диковатый, но именно это ей и нравилось в нем, и она не отходила от Яшки. Видя, что он тяготится незнакомым ему обществом, она пригласила его в сад, и Яшка с удовольствием последовал за нею.
В саду цвели деревья. Повинуясь хозяйке, Яшка шел по аллее, не зная, куда и зачем его ведут, и только чувствовал, что Ветровой он понравился.
Вера Михайловна говорила безумолку.
– Не правда ли, какая замечательная ночь? А как чудесно пахнут яблони!
– Это черемуха. А где ваш муж, Вера Михайловна?
– В Петербурге. Ах, люблю запах черемухи!
– От него болит голова. Он что – служит, муж?
– Служит.
– А куда мы идем?
– К речке. Там стоит лодка. Мы немного покатаемся. Такая чудесная ночь!
Яшка косо взглянул на нее и заметил, как на руке ее при лунном свете вспыхивал бриллиант. «Муж – чиновник. Чужие мужья, что ли, покупают ей бриллианты?» – подумал он и вяло сказал:
– Не хочется мне что-то кататься, Вера Михайловна. Давайте посидим лучше на берегу.
Ветрова настояла на своем. Но едва они немного отплыли от сада, как она велела причалить к противоположному берегу. Она была весела, смеялась и хотела, чтобы ее кавалер обязательно нарвал ей цветов. Но Яшка грубовато сказал:
– Да какие же сейчас цветы, ночью?
