Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 46 страниц)

Глава сороковая. ДЕРВИШ

                                                            Когда восходит солнце, гаснет свеча!

                                                            Преклоняюсь перед тобой, Родина мать.

                                                                                               Рудаки

                                                            Время подобно мечу.

                                                                                               Хайола

Глаза Сеида Музаффара не отрывались от сумрачного, но спокойного лица Петра Ивановича. Но прочитать что-нибудь на нём никто бы не смог. Доктор был врачом старой школы, которая учила, что больному необязательно знать, что с ним.

–  Воды!

Алаярбек Даниарбек полил из кумгана доктору на руки, и Пётр Иванович также долго и старательно мыл руки теперь, как и перед операцией.

–  Да  благословит аллах... тебя, ференг, – прохрипел раненый, – пусть продлятся твои годы... Опять я твой должник отныне... Ты теперь будешь богат, табиб... все мои сокровища... да станут твоими...

Искоса взглядывая на лицо ночного гостя – не бредит ли он, – Пётр Иванович чёткими движениями укладывал инструменты в сумку. Лицо больного изменилось. Оно как-то посерело, черты его заострились. Не скрывая тревоги, доктор взял пульс.

Тонкие губы Сеида Музафрара чуть шевельнулись.

–  Доктор, вы читали Омар Хайяма?

Пётр Иванович  кивнул головой.

–  Помните его слова: «На базаре видел я горшечника, который с силой месил ногами глину, а глина ему говорит языком глины: «Я тоже была подобной тебе, обращайся со мной бережней»... Как хорошо сказано!

–  Вам нельзя говорить много, больной.

–  Ангел смерти ходит рядом, доктор... Надлежит настроиться на соответствующий лад... Жизнь – тонкий волосок, но крепче, каната, и всё же достаточно поднести огонёк спички – и... Доктор, скажите... Моё состояние плохое?

Перестав считать пульс, Пётр Иванович вынул из кармана две пули и, подкинув их на ладони, усмехнулся в усы.

–  Батенька вы мой, неужели вы воображаете, что стали здоровее после того как две таких штучки басмачи вогнали вам во внутренности?.. Удивляюсь, что только один ангел смерти мерещится вам, а не двадцать. Потерпим. Организм у вас богатырский...

–  О аллах, жизни осталось только, чтобы шевелить языком...

–  На вашего «аллаха» я отвечу: «Всё в руце божьей...» Кто бы мог подумать, что мы снова встретимся, а вот встретились. И счастье ваше, что встретили вы именно меня – врача.

Уже покидал Пётр Иванович горную страну, быть может навсегда, уже мечтал он, как сядет в поезд, уже видел себя мчащимся на север – и вдруг снова пальба винтовок, вопли басмачей: «Ур, ур»! – бешеная скачка всадников, грозные лавы конников... А в полночь – вызов к больному, командиру отряда красных палочников, – знакомое лицо ишана кабадианского Сеида Музаффара, труднейшая операция при свете чирага.

–  Доктор, я хочу сказать...

–  Лежите спокойно...

Все вышли. Раненый остался один. Фитиль в чираге почти потонул в масле. Язычок огонька чуть теплился, дымя и чадя. Прочерневший потолок совсем опустился, и отдельные угольно-чёрные камышинки блестели, точно полированное драгоценное дерево. Глиняные сырые стены обступили жалкое ложе Сеида Музаффара и сдавили грудь. Могильная тишина отдавалась в ушах шумом судорожного биения сердца и вселяла ужас и тоску смерти.

Губы Сеида Музаффара зашевелились. Он тихо позвал:

–  Доктор!

Почти тотчас же дверка застонала в деревянных пазах, и вошёл Пётр Иванович. Он наклонился и пощупал пульс.

–  Когда кризис, доктор?

–  Полагаю – сегодня ночью, – ответил Пётр Иванович, не отдавая ещё себе отчета, что раненый говорит по-русски и притом совершенно чисто.

–  Я вам.... расскажу одну историю.

Ничем не выдавая свое изумление, Пётр Иванович сказал с чисто докторской интонацией:

–  Больной, вам говорить вредно. Вредно волноваться... Лежите спокойно.

Не были чужды Петру Ивановичу человеческие слабости, и любопытство одолевало его, но он сдерживал себя.

–  Если я сегодня умру, что до моего волнения... – пробормотал Сеид Музаффар, – если я умру... Так вот слушайте...

Он запрокинул голову и с трудом заговорил. Он отбросил всякие церемонии и говорил теперь чётко и ясно по-русски.

– Вы человек интеллигентный, доктор, культурный... Представьте себе, если можете, Санкт-Петербург... Генеральный штаб. Навощённый паркет, полированный письменный стол, вроде саркофага... Тяжёлая бронза. Невероятно: здесь —грязь, вонь, комары. Там – блеск, чистота, бронза. За столом в кресле – сановник с баками а 1а Skobeleff... Перед ним сидит молодой, с розовыми щеками, ещё почти безусый... в сверкающем мундире офицер, скажем, князь, аристократ, чёрт возьми, настоящий князь... тысячелетнего рода, гедиминович... Разговор приватный, «тэт а тэт», сугубо тайный. Сановник излагает задачу... в государственном плане: Средний Восток, пути мирового значения. Надо повернуть южные племена против господ британцев. Проникнуть в душу, жить, вооружить, посеять ненависть. Поднять золотом? Да. Оружием? Да. Но прежде всего морально, психологически. Использовать религию, патриархальность, первобытную честность, кровную месть. И тридцать, сорок тысяч всадников, диких, неукротимых, ненавидящих, бросить против англичан, шаха, купцов. Задача ясна! Офицер вполне подготовлен, востоковедческое образование, говорит по-персидски, как тегеранский перс, по белуджски – как белудж, по джемшидски – как джемшид. Полиглот... Офицер богат, как Крез. В деньгах не нуждается. Принят в высшем свете. Но романтика служения царю и отечеству! Романтика приключений!.. Открыть путь к Персидскому заливу, помочь победоносному шествию России к тропическим морям. А в далёкой перспективе – сказочная Индия... Ну что же, разговор не затягивается. Сановный генерал... я забыл сказать, он был генерал, жмёт руку молодому офицеру, желает успеха, произносит приличествующие месту, времени, разговору слова – и... Прощай Санкт-Петербург, прощай цивилизация... на долгие годы. Мудрому в наше время надо бы иметь две жизни. В одной – приобретать опыт, в другой – применить опыт на деле... Но я... если бы пришлось повторить... всё с начала повторил бы, честное слово!

Больной долго пил чай.

– Хорошо бы для бодрости коньячку. Я и вкус-то его забыл.

Из двери доносилось тяжёлое дыхание душной летней ночи. Квакали лягушки, ухала выпь. В камышовой крыше что-то шуршало и верещало. В комнатке гудели комары. Разгладив слабыми пальцами разлохматившуюся материю одеяла, раненый продолжал:

–  Знаете, доктор, очень старый коньяк «Фольбланш». Вольёшь его из рюмки в горло – и он расплавленной лавой по пищеводу... и в то же время нежно так ласкает, точно семнадцатилетняя очаровательница бархатной ручкой... Такой коньяк мёртвого воскресит... Представьте банкетный стол, хрустящая скатерть, прибор – и в рюмочке искрится оранжевым огнём жидкость... Ужасно хочется коньяку.

Доктор молчал и думал...

Снова заговорил Сеид Музаффар:

– Прошло три месяца. Наш аристократ уже на юге, но в каком виде! Клянусь, и любимая женщина не признала бы его. На севере остались книги, Эльснер, Комиссаржевская, Пати, Красавина... Мариинская опера, мечты юности... фантастические кутежи... вина подвалов удельного ведомства... тончайшее белье, духи «Л'ориган Коти», божественная музыка, картины... Ботичелли, Буше, Левитан... Да... впрочем, зачем всё это. Дальше начинается новая, совсем новая история.

Он снова пил чай.

–  Представьте себе высокий, весь в белой полыни, плоский берег сухого, как порох, русла. И на выжженном берегу – чёрные цыганские шатры... замурзанные ребятишки... Черноглазые косматые женщины... с золотыми браслетами на руках, на ногах, на шее, даже в носу, грязные, но чертовски красивые, сложенные, как богини... и такие же воинственные, как мужчины... скачут верхом... сражаются. Тут же козы, бараны... Вокруг кочевья горы навоза, чтобы отпугивать комаров. Ну и соответствующие ароматы, конечно. Дым костров стелется по кустикам полыни и в жаркой мари, за скалистые, точно развалины средневекового готического замка, горы заходит солнце... И всё: и запахи навоза в смеси с горькой пылью, и чёрные с закатными бликами откинутые полы шатров, и розовый дым, и белые зубки под золотым обручем но-мадок – всё дьявольски, непостижимо   романтично. Да тут ещё с топотом, с грохотом живописные всадники бурей с горных склонов! Топот, ржание, приветственная стрельба, писк детей, радостные вопли женщин. Торжественно в аул въезжает сын давно пленённого шахскими жандармами вождя... племенного властелина.

Двадцать пять лет... четверть века до того стоял на берегу сухого русла дворец, ещё в девятнадцатом веке выстроенный вождём племени... Единственное здание среди шатров и землянок... И каждый вечер эти двадцать пять лет в покоях дворца, устланных коврами, зажигались светильники, на кухне готовился ужин... Двадцать пять лет жёны вождя стелили постели, умащивали свои нежные тела мазями и притираниями... Ждали. Но вождь умер в Тегеране. Однако в плену... у него есть отпрыск... сын, родившийся в темнице, в клетке. И вот молодой орел вырвался на волю, наконец он... среди родного племени. Какое торжество! Вот он стоит среди людей своего племени. Молодой, кареглазый. Кожа лица его несколько бледна, брови несколько узковаты, рука бела, но что из того! Он родился не в шатре, а в каменной темнице, именуемой домом... Рев восторженных голосов, полыхающие факелы, грохот бубнов, визг свирелей... Старухи племени подходят к юноше. Вглядываются в лицо, одобрительно кивают головой, гладят ему плечи... Всенародно признают сыном покойного вождя. Новые клики восторгов... Около юноши теснятся седоусые кочевники, как запорожцы, но в войлочных шапках, красных чалмах. Вот один протягивает руку и подталкивает упирающуюся, конфузящуюся... нет, упирающееся видение из арабской сказки... с косами ниже колен, с лицом пэри, с горячими глазами джиньи... «Твоя невеста, сын мой!..» Да, сегодня пир до утра... И вспыхивают сказочными огнями покои дворца, багровеют малиновые козры, блистает золото канделябров.

Невеста с горячими глазами волшебницы. Помните у Хосрова Дехлеви: «Не будут никогда столь сахар сладок, роза красна, ночь черна, утро ясно, как твои груди, твои губы, твои кудри, твои глаза...» Понимали толк в любви на Востоке. «Твоя невеста, сын мой!» – всё кричали какие-то старые ведь-мы. «Сегодня пир!» – гудели вокруг, танцевали «чапи». Гремели сотни выстрелов, сияли сказочными огнями покои дворца, дымились блюда с яствами. Всё, как в «Тысяче и одной ночи»... Смешно, но... но ароматичные курения, запрещённые Магометом вина и разрешённые объятия атласных рук... Из девятнадцатого века я сразу же низвергнулся в пятнадцатый...

Раненый замолк. Он долго дышал – глубоко, тяжело. Затем хрипло сказал:

–  Спросите, доктор, а как российский аристократ попал в кочевье, да ещё сыном покойного вождя... Но это хитрая механика. Буду живой – рас-скажу.

Он скрипнул зубами от боли.

–  Угораздило же меня нарваться сегодня на пули... От таких ран выживают редко. Много я видел ран, сам понимаю... Но ведь я пришёл домой.    Пусть долгим, кружным путём... Пусть я застрял, но я не мог смотреть сложа  руки... Я не могу спокойно... когда кругом борьба, драка, когда я вижу, что все эти Керзоры, Энверы, Ибрагимы лезут с ножами. И я ввязался в драку... Думал, сделаю дело, а уж потом... И вот... Обидно будет подохнуть в этой дыре... После всего... После всех этих чудес. Нет, нет... Я ещё попаду в Москву... Я ещё попаду к Ленину... И я скажу! «Владимир Ильич! Имею честь явиться... Я задержался немного, но дело сделал...» Слушайте же,  доктор.  Человек – удивительное  сочетание-смешение ангела со зверем. Если склонишься к зверю – превратишься в скотину, если склонишься к ангелу, простите за несколько архаическую формулировку, станешь настоящим человеком. Да... на чём я остановился?.. Да, так  вот слушайте... у меня есть, что  рассказать...  есть кое-что полезное и для большевиков... Я сидел там в горах... с экзотическими названиями... Кухе Лелезар... Тюльпановых лугах... Да, я превратился в великого вождя и чувствовал себя, как ни странно, неплохо. Религия? Ислам? Мои кочевники не очень радели об исламе, об аллахе, о бейтуллахраме – мекканском храме и каабе... Нет, вольные как птицы, они скакали на своих конях, целовали жен и наложниц, стреляли во врагов. И я, российский аристократ, образованнейшая личность, скакал на коне, обнихмал пахнувших кислым молоком, но очаровательных гурий и стрелял в... Да... я был великим вождём. Сколько я неприятностей причинял господам британцам, клянусь честью русского офицера... Сколько неприятностей. Поработал я на славу. Сколько? Долго!.. Какая сеть агентуры... Как водил за нос матёрых британских разведчиков лоуренсов и лоуренсиков... Издевался... Какие планы! Губернаторы провинций ползали на брюхе... Шах, сам шахиншах почтительно жал вот эту руку... От топота нашей конницы тряслись стены Тегерана. А там, в Петербурге, в послужной список вписывали ордена, благодарности, чины...

И вдруг – революция... Ленин... большевики... Боже мой... Всё рухнуло: тридцать лет трудов, чины, имения, ордена. Тридцать лет жизни... тридцать лет работы на разведку. И тогда, только тогда подобрали ко мне ключи англичане... попытались подобрать... Они ждали, возлагали надежды... а я прислушивался, что делается в нашей России... Всегда готов был отдать душу за Россию... Мечта о тебе, Россия, всюду со мной... Глубокое море не замутится от одного камня, мудрец, который стал бы сердиться – мелкая вода... Россия без большевиков, с большевиками – всё равно Россия! Ужасно недоумевал, что делается в России, сыпал проклятия... но любил... Тянулся домой. Потом плюнул на всё: на шатры, дворец, власть, славу – и ушёл... Ушёл? Куда? В Россию, к Ленину... Я понял: правда у него! Правое дело... Хочу отдать Родине всё, что знаю... Пусть Советы, большевики, но... Россия... Родина.

Конец.