Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 46 страниц)

Дикий визг «Красные! Красные!» прорезал наступившую тишину. И даль-ше произошло нечто невероятное. С воплями, рёвом, толкаясь, сшибая друг друга с сёдел, топча людей, всадники ринулись через ворота на улицу...

–  Ещё немного – и во дворе стало тихо. На улице прогремел, удаляясь, топот многих коней, у ворот валялась оброненная винтовка.

Первым обрёл способность двигаться и действовать Алаярбек Даниарбек.  Он подбежал к воротам, запахнул створки и запер их на тяжёлый засов, затем поднял винтовку и принёс её на айван.

–  Английская, – кратко резюмировал события всё ещё бледный доктор.

Прибежал казий. Подбородок и губы у него дрожали. Бородка тряслась, но он изо всех сил старался показать, что ничего не случилось.

– Ужасное недоразумение... Путаница получилась… Пожалуйте, пожалуйте, – не заговорил, запел он и повёл гостей на этот раз уже в пышно убранную комнат с богатым дастарханом. – Всё приготовлено, дорогие гости. Прошу, прошу.

–  Это для них приготовлено? Кто они такие? – не выдержал Алаярбек Даниарбек. Казий сделал вид, что не расслышал вопрос, и продолжал нараспев: Прошу, прошу.

Но доктор так и не принял приглашения присест! Он стоял посреди михманханы. С лица старичка-казия постепенно стиралась ласковая улыбка.

–  Что происходит в Фарабе? – спросил доктор. – Здесь хозяева басмачи или советская власть?

Казий стал совсем серьёзным,

– Я бы хотел сказать... Вам здесь нельзя оставаться. Вы успеете засветло подняться на перевал. Через час-два будет поздно...

Не прощаясь, он вышел.

Когда все уже сидели на конях и были открыты все ворота, казийский слуга – здоровый молодой горец, – приблизившись к всадникам и делая вид, что поправляет лошадей подпруги, быстро сказал:

–  В ворота не выезжайте. Там, на базарной площади, много вооружённых людей. Они вас из кишлака не выпустят.

–  Куда же ехать?

–  А я вас провожу.

Горец вывел Петра Ивановича и его спутников через задний пустынный двор и пролом в каменной ограде на берег говорливого потока и дальше вверх по его руслу. Когда пробирались густыми зарослями тальника, горец неожиданно засмеялся и сказал:

– Они струсили, они приняли вас за красных солдат и с перепугу удрали со двора, точно за ними гнались злые джины...

Помолчав, он добавил, отвечая, очевидно, на свои мысли:

–  А казию не верьте. Он «иот унсур» – чуждый элемент. Он из старых    кровопийц белого царя. Но oн хитрый, он не хочет, чтобы с вами что-нибудь случилось у него в михманхане. А вдруг советская власть сильнее.

Кишлак скрылся из глаз. Проводник показал рукой чуть левее белой шапки Хазрет Султана.

–  Держите путь прямо. Увидете развалины мазара, возьмите влево.

–  А как мы попадём на перевал Качающегося Камня?

–  Не попадёте. Там опасно. Там басмачи, много басмачей. Поезжайте на Магиан, там есть красные сарбазы.

–  Что у вас происходит?

–  Если скажу, казий прикажет отрезать мне голову. Уезжайте. Вы большевики, для нас, бедняков, хорошие люди, и будьте потому живы. А у нас и разговаривать нельзя. Чуть слово скажешь – и... О большевиках даже заикнуться не дают – всюду подслушивают.

Горец не учел, что никто из путников дороги в Магиан не знал. Даже всезнайка Алаярбек Даниарбек разинул рот, когда увидел, что главная тропа разбивалась на склонах пологих гор на десятки малых тропинок и дорожек. Получилось так, что поздним вечером всадники карабкались среди скал и пропастей, выбившись из сил и потеряв всякую надежду найти путь на Магиан. Вернуться назад они не смели. Оставалось гнать коней вперёд.

Похолодало. В прорези чёрного ущелья выросла остроконечная громада снежного пика Хазрет Султана, порозовевшая в гаснущих лучах заходящего солнца. Тропинка переходила в узкий балкон – овринг, прилепившийся к почти вертикально падающему в бездну боку скалы.

–  Прежде чем ехать, надо покричать, нет ли кого за поворотом, иначе   не разъехаться, – запротестовал Алаярбек Даниарбек и, сложив ладони рупором, хотел уже крикнуть что есть духу, но доктор резко остановил его:

–  Ты что же? Хочешь разбудить горы и привлечь на наши головы бандитов?

Недаром опытные мусафиры-путешественники утверждают: «Нарушившие обычаи гор попадут в беду». Конечно, прав был многоопытный проводник и путешественник Алаярбек Даниарбек. На обязанности каждого вступающего на овринг лежит призывными возгласами определить, не находится ли впереди всадник или караван ослов. Тропинки, проложенные по головоломным балконам над пропастями, обычно так узки, что разъехаться нет возможности. Нельзя и повернуть назад. И тогда остается бросать жребий, кому жертвовать животными, и попросту сталкивать их в пропасть, чтобы дать возможность пройти людям. Но доктор имел основание, когда не разрешил кричать. Горы стали враждебны, опасность подстерегала на каждом шагу.

Овринг делался всё уже. Местами на тропинке едва умещались копыта коней, а нога всадника и плечо терлись с холодящим кровь скрипом о скалу. Далеко внизу, в синих тенях, падавших от противоположной стороны ущелья, поблескивала вода медлительной речки, тихо струившейся  по чёрным камням.

–  По этому оврингу добрые люди не ходят, – ворчал Алаярбек Даниарбек.

Он шёл пешком, ведя своего Белка в поводу, под предлогом, что городская лошадь не привычна к горным крутизнам.

–  Да, эта дорожка – вредная дорожка. Теперь я знаю, куда она ведёт. Это дорога опиума и золота, индийского чая и всяких других воровских товаров из Афган, из Читрала. Если кого встретим из «добрых купцов», не нужно тратить с ними времени на разговор и просьбы.

Лошадь Мирзы Джалала споткнулась и увязла ногой в щели. Тихий визг прорезал тишину ущелья. Словно отчаянно кричала женщина тонким голосом. Кричал Мирза Джалал, цепляясь за гриву повалившейся на хворостяной настил овринга лошади. Казалось, вот-вот она с всадником рухнет в бездну. Сидеть в таких случаях надо на лошади неподвижно, а Мирза Джалал отчаянно суетился в седле, и лошадь вся дрожала и жалобно храпела, потому что всадник мешал ей подняться.

Ужас заключался в том, что к висящей над бездной лошади, к всаднику невозможно было подойти. Тропинка шла по старому оврингу, ветхому и местами разваливающемуся. Здесь когда-то, очень давно, горцы, используя выступы и расщелины в скале, сделали из дреколья подпорки и подмостили их для устойчивости камнями. Сверху сделали мостики, постелили сучья и траву, засыпали песком и мелким щебнем. Жидкий мостик, лепящийся на огромной высоте вдоль обрыва, был проложен зигзагами вдоль пластов горных пород и достигал ширины едва один-полтора аршина. Лошадь, инстинктивно боясь зацепиться вьюком или ногой всадника за скалу, старалась ставить копыта на самый край овринга, а здесь чаще всего потоки талой воды, падающие глыбы камня повреждают настил. Обычно ежегодно карниз починялся горцами, но за годы басмачества горные тропы запустили. Карниз обветшал, стойки прогнили, и на каждом шагу Алаярбек Даниарбек покрикивал: «Смотри глазами! Не торопись!» И сейчас, когда лошадь Мирзы Джалала оступилась, он, не трогаясь с места, начал  спокойно распоряжаться.

–  Лошадь умнее тебя, проклятый, отпусти поводья! Лошадь найдёт дорогу. Не шевелись, ты, дурак из дураков, если дорога тебе жизнь. Не дергай за повод. Замри, иначе кости твои сожрёт река!.. Не дыши, проклятый, смотри, какой конь погибает... Наклонись налево к стене утеса, говорят тебе, осторожней. Так! Вынь ноги из стремени. Сползай!.. Сползай!» Чудо совершилось, к Мирзе Джалалу вернулось самообладание, и он нашёл в себе силы с величайшими предосторожностями слезть с лошади на  карниз. Он стоял, прижавшись к утесу. Настил ходуном заходил под его ногами, когда конь стал подниматься, вытягивая ногу из щели.

Двинулись дальше.

Ущелье сузилось, и стало совсем темно, но впереди, в промежутке между отвесными мрачными утесами, ярко светился зеленым светом склон пологой горы.

–  Ну, конец мученьям! – Но радостный возглас застрял у доктора в горле. Как раз на повороте  тропинки, загораживая просвет в скалах, выросла фигура всадника. С минуту конь точёными ногами, словно танцуя, шагал, едва касаясь настила овринга.

Всадник остановился. Он был одет с нарочитой пышностью, мало вязавшейся с тяжёлой горной дорогой и суровым пейзажем. Голову его венчала белая чалма, больше похожая на индусский тюрбан, с плеч ниспадал роскошный шёлковый халат голубого цвета с пёстрой отделкой, сапоги красного сафьяна упирались в позолоченные стремена. В сочетании с блестящей сбруей коня эта великолепная фигура казалась выхваченной из экзотической сказки. Но на доктора и его спутников всадник произвел зловещее впечатление – из рамки пышных одежд на них с холодным любопыством смотрели зеленоватые равнодушные глаза на изрытом оспой скуластом лице, желтизна которого особенно подчеркивалась курчавой бородкой. Усмешка искривила губы этого человека, и он, не поворачивая головы, крикнул по-фарсидски показавшемуся из-за его спины другому всаднику:

–  Я говорил, Синг, собаки попадутся!

Не сводя глаз с растерянного лица доктора и его спутников, он не торопясь начал передвигать по поясу маузер, одновременно растёгивая деревянную кобуру.

Внезапно лицо пышного всадника исказилось гримасой, он нелепо взмахнул руками и вместе с конем сорвался с овринга вниз, в зияющий провал. Только тут до сознания Петра Ивановича дошел звук выстрела. Он с недоумением посмотрел на судорожно сжатый в своей руке старенький наган – доктор мог поклясться чем угодно, но он не помнил, как вынул пистолет, как выстрелил. Он перевёл взгляд на дорогу. В нескольких шагах, почти на том же месте овринга, стоял другой, весь увешанный оружием, всадник, по-види-мому, тот самый Синг, к которому только что обращался незнакомец.

Мгновенно подняв коня на задние ноги, Синг с непостижимой ловкостью повернул его кругом и молниеносно исчез за скалой.

Молчание нарушил Алаярбек Даниарбек.

–  Что случилось? Почему мы остановились?

Он стоял посреди тропинки, и дрожь пронизывала его тело. Лицо побледнело, из-под чалмы стекали по щекам крупные капли пота.

Мирза Джалал провел руками по лицу и бородке и пролепетал:

–  О-оминь! – Губы у него прыгали. Щёки приняли мертвенно серый оттенок. Глянув в пропасть, он сел  па тропинку, закрыв лицо руками.

–  Кровь, я вижу кровь, – шептал он. – Зачем вы это сделали?

Всё ещё дрожащим голосом, но с явным презрением Алаярбек Даниарбек  процедил сквозь зубы:

– Хорошо, что кровь не на твоей груди, Мирза Джалал.

– Какая ошибка... Стреляли?.. Теперь они нас всех перережут...

Никто не смотрел вниз, да и едва ли можно было там что-нибудь разглядеть – дно ущелья погрузилось в сумрак, и оттуда медленно поднимался ватными клочьями зеленоватый туман.

Люди, сопровождавшие погибшего, могли перестрелять всех участников похода на узком балконе, как куропаток. Но оказалось, что за поворотом скалы на овринге и на широкой тропе, извивавшейся по пологой груди зеленой горы, никого нет.

Дальше они бежали наобум. После случая на овринге их проводник, бекский сын Абдуджаббар, исчез. Очевидно, он повернул обратно. В полной тьме стремительно спустившейся южной ночи, среди нагромождений скал и камней, они пробирались вслепую по едва угадываемым тропинкам, по которым иной раз приходилось ползти на четвереньках, таща за собой на поводу упирающуюся лошадь. Раза два или три во тьме возникали огни костров, доносились чьи-то голоса, лай собак; тогда путники бросались в сторону, через тонувшие во мгле овраги и рытвины, чтобы только не встретиться с людьми...

Вконец выбившиеся из сил, отупевшие, потерявшие всякое представление о времени, доктор и его спутники наверняка перевалили бы в темноте через отрог дышавшего холодом белого великана Хазрета и окончательно заблудились в хаосе ущелий массива Тамшут, если бы не попавшиеся навстречу ночные пастухи. Они не только доброжелательно разъяснили, куда и как дальше ехать, но и дали подпаска проводить их.

Радостное, полное сияния утро застало неудачливых путешественников на спуске с Красного перевала в долину голубых рек – Магиан.

Природа ликовала и в мириадах благоухающих цветов альпийских пастбищ, и в звонком шуме хрустальных потоков, и в изумрудной зелени лесных дебрей на могучей горной громаде по ту сторону долины, и в лазоревых потоках, извивающихся во всех направлениях по обширной горной стране, лежавшей под ногами. И в душе шественников тоже всё пело и ликовало; воспоминания прошедшей ночи сразу потускнели и сгладились. Один только Мирза Джалал оставался в состоянии отупения. Он хватался за голову руками и только стонал: «Доктор, что вы наделали, вам и нам отвечать придется. Вы же человека убили! Какого человека!»

В письме же на имя бывшего кушбеги медоточивый казий  фарабский  писал:

«Достопочтимый, вам уже известно из дальнейшего и последующего, что поистине прискорбные обстоятельства столь нежданной гибели господина Саиба Шамуна – ференга (никто да не появится в этом мире, как для того, чтобы стать достоянием могильной земли) – поселили в сердцах готовившихся к подвигам газиславных борцов за истинную веру – полное смятение и растерянность. Оказалось приведенным в полное расстройство столь мудро задуманное намерение протянуть руку войны и захвата к Самарканду. Сколь-ко усилий и трудов затрачено на приготовления: караванная тропа через перевал Качающегося Камня расширена и выровнена для проезда повозок и даже, в случае надобности, артиллерии; провиант и скот приготовлены; патроны и все необходимое подвезено. Прибытие же, после гибели команду-ющего походом Саиба Шамуна, на другой день со стороны Магиана кзыл-аскеров встревожило сердца доблестных наших начальников. Высказав предположение, что в Самарканде заговор раскрыт и время упущено, они сочли за благо отложить поход и поспешно направить свои стопы со своими воинами обратно в горы, уповая на то, что мудрость эмира вселенной и ниспосланных нам богом друзей-ференгов предоставит в недалеком будущем более удачный случай вернуть под знамя истинной веры земли Бухары, Самарканда и Ташкента, искони принадлежавшие эмирскому престолу.

В тот же день мы послали верных людей предупредить стражей на перевале Качающегося Камня о случившемся, дабы они зажиганием сигнальных костров не вызвали среди наших единомышленников в Самарканде, Ургуте, Пянджикенте и Катта-Кургане преждевременно выступления с оружием в руках против большевиков, могущего повести к бесцельному пролитию крови мусульман. В Самарканд, Ургут, Кара-Тюбе и прочие места, где нас ожидали готовые к подвигу за веру, посланы письма с Абдуджаббарбеком. Неловкий, во многом он явился причиной нашей неудачи, не сумел остановить этих большевиков от поездки в Фараб в столь неподходящее для наших замыслов время и своими бестолковыми рассказами заставил нас и Саиба Шамуна подумать, что этот доктор является злокозненным шпионом и развед-чиком, подосланным коварно разузнать о наших намерениях. Именно потому Саиб Шамун решил схватить доктора и, выпытав у него о планах большевиков, принять дальнейший план. Но, увы, колесо судьбы повернулось... Бренные же останки Саиба Шамуна, обернутые в кошму, доставлены в Гиссар, уложены по богопротивному обычаю собак-неверных в гроб, сделанный из досок, и отправлены по приказу приближенных господина в город Балх к господину Мохтадиру Гасан-ад-Доули Сенджаби с изъявлениями наших сожалений и печали. Оружие, бумаги и географические карты, оказавшиеся в хурджунах ференга, направляю вам.

Провидения пути неисповедимы. Как? Саиб Шамун, человек, державший неоднократно в руках своих судьбы тысяч прославленных мусульманских воинов Мисра, Арабистана, Шама, Турции и страны патанов и слово которого значило иной раз больше, чем слово могучего владыки, пал от слабой руки безвестного.

Стих: «Если счастье повернет цепь событий, то и муравей станет батыром».

  Глава третья. МАГИАН

                                                                   Для невежды лучше всего молчать,

                                                                  но если б он это понимал,

                                                                  он не был бы невеждой.

                                                                                           Саади

Перевал оказался ниже, чем говорили. Поднявшись на самую высокую точку, Пётр Иванович невольно ахнул. Никогда он не видал ничего подобного.

Солнечные лучи потоком лились вниз, озаряя стоявшую гордо гигантскую гору, всю покрытую кудрявящейся изумрудной зеленью кустарника. Только верх горы оставался аспидно синим, выглядел мрачно, если бы не ослепительно сверкавшие пятна и полосы белого и голубого снега, местами закрытого пухлыми, ваточными облаками.

«Эк его! – мысленно промолвил доктор. – Как красиво!» Но тут же почувствовал в самой красоте горы какую-то странность. Казалось, протяни над долиной с перевала руку – коснёшься крутых склонов горы, зелёных кустиков, похожих на барашков.

Но почему же так грозен перевал со своими падающими вниз тёмно-красными скалами, уступами, почему так глубока впадина между перевалом и горой? А на дне впадины рассыпались игрушечные домики неправдоподобно маленьких селений, протянулись блестящие лазоревые жилки ручьев, опутывая сеткой видные с птичьего полета развалины старого, очевидно, средневекового замка. Бросалась в глаза какая-то несоразмерность.

Только снова переведя взгляд на гору, доктор понял, в чем дело. Обман зрения! Гора совсем была не так близко, как показалось вначале. И кустики, похожие на барашков, были совсем не кустиками, а кронами больших деревьев. Гора была одета лесом. И теперь ясно стало видно, как лучи солнца серебряными трепещущими стрелами пробиваются сквозь листву, ветви, стволы и озаряют изумрудным сиянием лужайки, на которых... да да, доктор теперь разглядел, пасутся стада овец и коз.

– Вот, – сказал Алаярбек Даниарбек, ткнув в одну из полянок на склоне горы, – твой путь, хозяин, лежит вон туда. Придётся, о аллах всемогущий, моему Белку по скалам полазить, ножки поломать. Бедный Белок, моему заду не нравится твоя спина, а твоей спине не нравится седло. Мы квиты!

Слова Алаярбека Даниарбека слабо доходили до сознания доктора. Он наслаждался картиной, раскинувшейся перед ним. Он вспомнил, что великолепная долина Магиана издревле являлась средоточием и сердцем страны таджиков. Здесь среди суровой природы горянки рожали крепышей, вспаивали их своим чистым молоком, приучали уже в младенчестве к стуже и зною, взращивали в кристально чистом, лишённом пыли воздухе, купали в льдистых водах бурных снежных речек, своей голубизной соперничающих с небом горной страны. И вырастают в Магиане среди камней богатыри, строящие свои хижины из камня, возделывающие хлеб на камне и становящиеся твердыми и несокрушимыми, как камень.

Для магианца ничего не стоит и летом и зимой кинуться в сковывающую сердце холодом воду реки и на ускользающем из рук гупсоре переплыть её. Для магианца ничего не стоит прошагать за сутки пятьдесят-семьдесят верст да ещё по острым камням, преодолевая пропасти, реки, перевалы. Для магианца не страшна внезапно заставшая его на головокружительном овринге пурга, он выроет нору в снегу и переждёт...

Да, сыны горного края – гордый, крепкий народ, вызывающий чувства симпатии и уважения.

Подставляя усталый, потный лоб под красные лучи заходящего солнца и вбирая всеми легкими живительное дыхание горных вершин, доктор смотрел на распростершуюся у его ног долину. Взгляд его блуждал по красным откосам гор и невольно задержался на движущихся предметах. Тут же где-то в груди возник холодок и стал растекаться по телу, В мозгу назойливо застучал вопрос: «Всадники? Кто бы такие?!»

По соседней тропинке, рядом и в том же направлении ехали два верховых. И ехали давольно быстро, очевидно торопясь спуститься в кишлак до захода солнца. Они тоже заметили доктора и его спутников и проявляли видимое беспокойство: поминутно оглядывались и подгоняли камчами лошадей.

– Пусть себе едут, – вдруг проворчал Алаярбек Даниарбек. В голосе его улавливалась тревога, хотя он тут же довольно решительна добавил: – Не тревожащий тебя враг лучше бесполезного друга, – какое им дело до меня и до тебя, и какое нам дело до них?

Видимо, так думали и всадники, потому что даже когда обе тропинки слились в одну и, волей-неволей, пришлось всем ехать вместе, никто не нарушил молчания.

Несколько удивленный, что незнакомцы не сочли даже необходимым выполнить дорожный исконный обычай и не поздоровались, доктор после некоторых колебаний сказал обычное в таких случаях: «Да будет вам дорога мягкой!» Тогда последовал быстро ответ: «И всем дорога!» И хотя больше никто ничего не сказал, стена недоверия и страха исчезла, и всадники уже ехали так, как будто они путешествовали давным-давно вместе, в дружеском сотовариществе.

Исподтишка доктор изучал своих неожиданных спутников. Сразу же бросалось в глаза, что один из них походил на старшего по своему положению. Голову в новенькой с каракулевой опушкой шапке он держал высоко, обожжённое горным солнцем красное лицо, закрытое русой густой бородой, несколько обрюзгшее, с мешками под глазами, сохраняло настороженное выражение, показывавшее, что путешественник не совсем доволен встречей. Полувоенная обуженная одежда – френч и галифе – не позволяла составить представление о занятиях путника. Второй всадник, красивый, краснощёкий, чернобородый таджик с открытой ясной улыбкой, отличался атлетическим телосложением. Изодранная одежда его была сшита, по-видимому, много-много лет назад. С душой нараспашку, рвущейся наружу общительностью, горец, не взирая на властно брошенное русобородым «Сиди смирно!», успел в два счета довести до сведения дарованных добрым богом попутчиков все сведения о себе, о своей лошади и даже кое-что о своём хозяине.

Но снова послышался окрик: «Сиди смирно!» Говорливому таджику, очевидно, невмоготу было путешествовать в молчании, и, не рискуя нарушить запрет, он пустился в разговоры со своей весьма невзрачной, но крепкой лошадкой.

–  Что же, лошадка, – говорил он, – мы, конечно, сидим на тебе спокойно, тихо. Седло удобное, спина у тебя не побита, ходка у тебя, лошадка, мягкая, ровная. Конечно, не такая красивая у тебя внешность и шаг похуже, чем вон у того конька, на котором едет почтенный человек с отвисшей губой до пупа, с бровями, в которых может и коза заблудиться...

Горец помолчал и, не дождавшись ответа от получившего такое неслыхан-ное оскробление Алаярбека Даниарбека, решил бросить ещё один камешек:

–  Не спотыкайся, собака, – одернул он свою лошадку, – не забывай, что ты имеешь честь везти на своей костлявой спине самого Курбана-грамо-тея. А кто такой Курбан? О, Курбан почтенный человек, богатый человек, владелец стада коз... Один козёл, две козы, а? Большое стадо, а?.. Зачем же ты, лошадка, трясешь и подкиды ваешь Курбана на своей спине так, что у него в животе кишка за кишку цепляются... Ты скажешь, затем, что нельзя отставать от великодушного и знаменитого, нанявшего нас, Курбана, в проводники, господина совершенств, мудрого домуллу, имя и занятия коего нам, к нашему стыду, к сожалению, неизвестны, так что мы даже не знаем, как их надлежит величать. Впрочем...

–  Эй, ты, камнеед, – с досадой выдавил из себя краснолицый, – ты закроешь, наконец, рот?! Помолчи!

–  Ты слышишь, моя лошадка, ему не нравится мой голос, – ничуть не испугавшись, проговорил Курбан и вызывающе хихикнул. – Человеку язык дан, чтобы говорить. Лучше брань, чем молчание.

–  Молчащий рот хуже щели в стене, – поддакнул Алаярбек Даниарбек, приосанившись, – но, почтеннейший говорун Курбан, или Камнеед, не расшаталась ли у вас челюсть: от болтовни ваш язык извалялся во всяческом соре, навозе, колючках и...

–  А ваш, если разрешите заметить, протянулся до Самарканда и треплется на Регистане, поражая слух горожан всякой чепухой...

–  Но, дорогой Курбан-грамотей, – прервал начавшийся спор доктор, – вы здешний, я вижу, человек, и не соблаговолите ли посоветовать нам, путешественникам, где бы остановиться в Магиане на ночлег?..

–  И доставить удовольствие желудку, – поспешил добавить Алаярбек Даниарбек.

–  Насчёт ночлега и желудка? – переспросил Курбан-грамотей. О, я вижу теперь, что вы обыкновенные смертные и заслуживаете доверия. Люди    злых намерений не интересуются ужином и ночлегом.

–  Твои слова – бальзам после смерти, клянусь! – рассердился Алаярбек Даниарбек – ты что, нас джиннами рогатыми считаешь?..

Произнося слово «джинн», он сам испугался и украдкой глянул на скалы, принявшие в сумерках странные, угрожающие формы.

Слушая болтовню Алаярбека Даниарбека и Курбана-грамотея, доктор всё приглядывался к краснолицему путнику и всё более приходил к заключению, что он не из здешних мест.

Видимо Курбан-грамотей побаивался своего хозяина и не хотел о нём много говорить, но надо было знать Алаярбека Даниарбека, чтобы понять всю тщетность такого намерения. Нарочно замешкавшись и загородив своим Белком тропинку, Алаярбек Даниарбек заставил Курбана выложить всё, что тот сам знал.

Нанял Курбана-грамотея краснолицый проводником через горы два дня назад в Пенджикенте. Едут они не спеша через Суджену, Косатарач в Магиан и дальше. Зачем едут, конечно, ему, Курбану, знать не дано, но заплачено ему, Курбану, хорошо, настоящими полновесными николаевскими пятирублевками.

Тут же Курбан-грамотей полез в поясной платок и извлек две золотые монеты. Похваставшись ими и даже дав Алаярбеку Даниарбеку попробовать на зуб, Курбан поспешил доложить, что едут они хорошо: хозяин останавлива-ется только в хороших домах и покупает каждый день мясо, а черствых лепёшек не позволяет подавать себе. Со всеми расплачивается серебром и золотом.

–  Аллах да сопровождает нас своим благословением в пути. Хороший хозяин, только вот кто такой, зачем  и куда едет – неизвестно.

Нервно прислушивавшийся к болтовне Курбана-грамотея краснолицый вдруг пробормотал что-то вроде «Скотина!» и, повернувшись к доктору, неожиданно с любезной улыбкой сказал по-узбекски:

–  Дорожным спутникам необязательно знать имени друг друга, но ваше лицо мне симпатично, и я хочу вам открыться.

Говоря, он испытующе смотрел в лицо доктору, проверяя, понимает ли он.

–  Очень приятно, сказал доктор и, протянув руку представился: – Врач из Самарканда. Еду в горы по вызову к больным.

–  Очень приятно, очень приятно... Аллах дает хорошего спутника... А мы командированы тоже из Самарканда в Магиан и дальше... В Магиане    поужинаем. Там есть где.

Весь спуск с Красного перевала доктор разглядывал нового товарища по путешествию и приходил все больше к заключению, что где-то его видел.

Одна особенность спутника привлекла, внимание Петра Ивановича и вызвала в нём какие-то мучительные ассоциации.

Пальцы! Пальцы Краснолицего жили независимой жизнью от их обладателя. Они всё время крутились, вращались. Они потирали друг друга, барабанили по рукоятке камчи, по луке седла. Пальцы рассказывали...

«Где я видел такие пальцы? – думал Пётр Иванович. И непрерывное шевеление этих пальцев, которые в сумерках стали совсем похожими на какие-то самостоятельно живущие существа, суетливо неприятные, увело почему-то доктора в его воспоминания ужасно далеко. В сознании всплыли Забалканский проспект в Петрограде, Нева, мосты... какие-то люди, тени... но и всё... Пётр Иванович мучительно напрягал память. Но бесполезно. Осталось только философски констатировать: «Память человека стирается, точно медная полушка в деревянной чашке дервиша».– И вдруг Петроград ушел куда-то в сторону, исчез, и всплыл грубый деревянный стол, на шершавой доске стола шевелящиеся руки, прыгающие пальцы и...

–  Да мы же с вами встречались, – воскликнул Пётр Иванович, – в Бухаре встречались... Вы не из особого отдела дивизии? Вы... вы не Амирджанов?

–  Совершенно верно, доктор, – хихикнул Амирджанов. – А я всё смотрю, не признаёт меня доктор. Я вас ведь сразу признал. За ужином надо обязательно обмыть встречу. Только из армии я демобилизовался. Служу военкомом в Самарканде.

Предвкушение ужина развеселило Амирджанова. Он приказал Курбану-грамотею подъехать поближе и засыпал его вопросами, какие лепёшки пекут в Магиане, можно ли достать там мясо, есть ли в чайхане большой котел, не лучше ли положиться на гостеприимство какого-либо почтенного магианца.

О тем, что Амирджалов любит покушать, говорили жировые складки на его шее, толстые щёки, маслянистые губы. Большой живот его, не умещавшийся в седле, переваливался через луку и нависал над гривой коня, кряхтевшего под солидной тяжестью на подъемах очень громко. Именно живот, судя по брошенному вскользь намёку, явился причиной ухода Амирджанова с военной службы из особого отдела.

–  Что ж, человек без пищи жить не может, – философствовал вслух  Амирджанов, – а меня вечно мой начальник Пантелеймон Кондратьевич упрекал. Теперь меня упрекать не станут. Живот придаёт достоинство человеку.

–  Может быть вы думаете, – иронизировал Алаярбек Даниарбек, – вы думаете, что человек живет дляеды? Нет, человек ест, чтобы жить.

Но, избавленный от заботы сохранять военную выправку, Амирджанов отдался своей невинной страстишке. Сейчас же по приезде в Магиан, он занялся ужином с таким азартом, что забыл обо всём. Он тщательно вертел в руках, крутил, щупал, нюхал принесенный ему кусок свежего мяса, проверяя, много ли на нем жира. Он охал и стонал: «Какая тощая теперь, в наше тревожное время, баранина». Несмотря на свою грузность, он сам сбегал куда-то наверх в домик местного огородника достать какую-то особенную, только Магиану свойственную морковь. За луком он послал Алаярбека Даниарбека за версту к одному давно переселившемуся из Намангана в здешние края мулле Салахуддину. «Только наманганцы умеют выводить лук, сладкий и в то же время острый, чтоб глаза щипал». Доктор тогда крикнул Алаярбеку Даниарбеку: «Прихвати, пожалуйста, что-нибудь и для нас из продуктов»,– но Амирджанов с таким оживлением, горячностью воскликнул: «Что вы, что вы, уважаемый доктор. Разве можно! Вы мой гость», – что доктор не стал беспокоиться об ужине и пошел по домам кишлака посмотреть, нет ли больных, требующих медицинской помощи. Возвращаясь в сумерках, он издалека уже почувствовал приятный запах и невольно сглотнул слюну. Целые сутки пришлось трястись в седле, а в рот ничего не брали.

Во дворе его неприятно поразило, что Амирджанов вместе с какими-то двумя чалмоносцами сидит на возвышении и все трое с аппетитом уплетают плов. Появление доктора Амирджанов словно бы и не заметил.

Петр Иванович счищал пыль с сапог, мыл руки и думал: «Что бы это могло значить?»  Алаярбек Даниарбек точно читал его мысли. Поливая из кумгана воду, он проворчал: «Позор, невежливость. Сам жрёт и хоть бы к дастар-хану пригласил!»