Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)

Некоторые, может быть, и поддались на эту удочку, но Шакира Сами, наконец, прорвало:

– Э, бай, стать муллой – чего легче, стать человеком – куда труднее, все знают, кто ты и откуда ты. И все знают, за какие грехи тебя изгнал родной отец из семьи. Аллах смилостивился над тобой, как над многострадаль-ным Иовом. Ты поднялся. Ешь плов, пей кумыс, наслаждайся, но не делай, подобно другим, священное писание орудием мошенничества.

Бай смолчал. Да и что ему оставалось делать!

Но как только Шакир Сами ушел, бай, бормоча охранительные от зла молитвы, отправился проверять замки амбаров и кладовых. Спускаясь с айвана по ступенькам, он стонал: «Тауба».

Возглас горечи и испуга повторил он вслух и про себя в этот вечер не раз. Он получил предписание, заверенное подписью назира и печатью Назирата финансов, немедленно отгрузить тридцать тысяч аршин сукна, бархата, шёлка, пять тысяч фунтов чая, триста пудов рафинада для армии ислама. Бай заметался. Уполномоченных он выпроводил, заверив, что товар ещё не получен. Те не верили, скандалили, но всё же уехали. Закрывшись в своей комнате, Тишабай ходжа охал и стонал. Он не платил за товары никому ни копейки, являлся только хранителем всего этого добра, но произошла поразительная вещь. За этот небольшой срок, пока товары лежали у него в доме, бай много раз спускался в подвалы, разглядывал ящики и тюки, трогал дрожащими от наслаждения руками, перебирал, взвешивал, любовался красочными этикетками с фабричными марками, примерял, прикидывал – и... ему стало казаться, что всё это богатство принадлежит ему. Невыносимо было ему расстаться с этим богатством. Нет, разве можно каким-то ворам и конокрадам отдать дарованное аллахом?! Он метался на своих одеялах, думал без конца. Тишабай ходжа не боялся никаких назиров. Он далеко. Тишабой ходжа не боялся эмира – он ещё дальше: Тишабай ходжа не боялся бога, он... Бога можно умилостивить молитвами и жертвами... Разве сто баранов – малая плата за милость?! Сто баранов, больших, жирных, с огромными курдюками! Нет никому дела, что цена сотни баранов едва ли составит полпроцента со стоимости всех прибывших товаров. Да и назир, и эмир, и бог далеко. Но воины ислама-то близко. Что делать, что делать? Надо вывезти всё. Куда и как? Место есть. Хорошее, уединённое. Но где достать столько верблюдов, где найти верблюдчиков, грузчиков-амбалов?.. И не с кем посоветоваться. С женой, но она женщина. И ей дела нет до его товаров. Да, без помощи проклятого ревкома Шакира Сами не обойтись. Но язык! У въедливого старикашки есть напоенный ядом змеи язык. Разве старик станет молчать! Но...

Тишабай ходжа садится на своем одиноком ложе и, открыв рот, всматривается в темноту. Как не пришло ему в голову раньше, что Шакира Сами можно просто купить! Но сколько он возьмет? Очень хитрый старик...

С наступлением утра Тишабай ходжа решил не откладывая пойти к Шакиру Сами.

Но за воротами бай успевает сделать не более десятка шагов. Он останавливается и с шумом выдыхает воздух. Ноги его наливаются свинцом, и он не в состояние сдвинуться с места. Прямо ему навстречу по кишлачной дороге, среди беспорядочно разбросанных домишек Курусая, едут всадники.

Не нужно их пересчитывать, чтобы определить, сколько их. Много. Все они с винтовками. Нетерпеливые кони под всадниками горячатся и танцуют, вздымая белую пыль, серебрящуюся в утренних лучах. Вся картина полна во-инственного задора, бодрости и даже живописна. Но Тишабай ходжа не видит в ней ничего привлекательного. Губы его шепчут: «Тауба!» Липкий пот выступает по всему телу, хотя дует прохладный ветер...

Впереди на обычном своём вороном коне едет громоздкий, с большущим животом бородач. Лицо его, широкое, багровое, всё в прыщах и угрях, улыбается весьма приветливо; но и от лица и от улыбки Тишабаю ходже делается  нехорошо.

– Тауба, – бормочет он.

Он узнает во всаднике своего родного брата Хаджи Акбара, с которым не виделся много лет…

Оказывается, приехал Хаджи Акбар по совершение пустяковому вопросу.

Прослышал он о том, что в здешних краях и в самом селении Курусай работала комсомолка Жаннат. Говорят, она очень храбро тут выступала против самого Ибрагимбека. Так это правда? Ого, поистине смелая женщина. Ходила с открытым лицом и всех перемутила? Беда теперь с женщинами. Забыли они закон. Как же она вела себя? Ничего плохого про неё не говорят? Красива. Да, она красива, он, Хаджи Акбар, знает её... гм... гм... немного знает. И без того красное лицо Хаджи Акбара делается ещё более красным, даже багровым, а все прыщи приобретают фиолетовую окраску. Хаджи Акбар сопит и потеет. Он взволнован. Да, да, красива. Но красота подобает женщине скром-ной, нравственной, а эта большевичка Жаннат... Где же она сейчас? Исчезла, пропала... говорят, не то её убили басмачи, не то увезли куда-то, чуть ли не к   Ибрагимбеку. Ну, если она у Ибрагимбека, то ей не поздоровится. Ибрагимбек ей отомстит жестоко.

На несколько минут Хаджи Акбар задумывается. Взгляд его мрачнеет. Мрачнеет и Тишабай ходжа. Неспроста всё это. Разговоры о какой-то Жаннат – пустая болтовня. Мрачный взгляд брата вызвал дрожь в ногах Тишабая ходжи. Он весь сразу как-то ослабел. Слуги, которым он отдавал распоряжения, вдруг заметили, что лицо его пожелтело ещё больше, чем обычно. Он много суетился, сбегал в подвал и амбары, якобы за «московскими» конфетами, хотя там никаких конфет не хранилось. Он просто хотел проверить и потрогать пальцем, на местах ли тяжёлые железные с медными языками замки. Уж больно физиономия драгоценного братца не внушала доверия.

Люди заполнили весь двор. Они спешились, но лошадей почему-то не разнуздали, а сами сидели повсюду – на колодах, кормушках, на брёвнах – и не выпускали из рук берданок. И глаза их не нравились Тишабаю ходже. Они только шарили по углам. Известно, сердце кошки неспокойно, когда в гости к ней собаки пожаловали.

Но сам Хаджи Акбар разговаривал очень вежливо, по-родственному. Язык его источал мёд и вежливость. Он даже не стал спрашивать, почему брат его живёт сам и принимает гостей в старой покосившейся халупе, а не в новой красивой михманхане, привлекавшей взоры своими белыми стенами и выкра-шенными ярким кобальтом ставнями, косяками и дверями. Медлительные, даже почтительные разговоры позволили Тишабаю ходже унять дрожь. Усердно потчуя гостей сладостями с дастархана, он расточал принятые в таких случаях любезные слова, а сам напряжённо соображал: «С чего бы понадобилось братцу, подохнуть ему молодым, пожаловать, да ещё в сопровождении такой многочисленной своры зубастых псов?»

До него доходили очень смутные слухи, что Хаджи Акбар служит бухарскому правительству и даже якобы пользуется большим доверием командования Красной Армии, являясь проводником и фуражиром. Но ведёт он себя странно, что-то слишком его люди смахивают на разбойников. И чего ради он явился в Курусай? Нет, здесь что-то кроется неприятное.

С тоской он перебирал в уме, сколько придётся израсходовать на братца и его спутников риса, моркови, масла кунжутного, перца, чая. Он почтительно кивал невпопад головой, а сам бессвязно бормотал склонившемуся слуге: «Того... зарежь облезлого, хромого. Он ничего, он жирный!» И тут же он издал жалобный вопль. Мимо дверей люди Хаджи Акбара тащили за рога упиравшихся огромных баранов, среди них – гордость его, любимца, могучего кучкара. Бай сделал движение, чтобы вскочить, помешать чудовищному делу, святотатству!

–  Садитесь, братец, душа моя! Я хочу беседовать, – заметил Хаджи Акбар.

–  Но... кучкар... лучший… самый лучший... бойцовый кучкар...

–  Мой драгоценный  братец, что там  какой-то кучкар... те-те... когда вся  наша жизнь – дуновение ветра. Да что вы, братец, упёрлись, словно бугай!

–  Но... я другого. Я приказал зарезать другого.

–  Такой несравненный хлебосол не пожалеет для столь приятного гостя какого-то барашка.

Только теперь в тоне брата Тишабай ходжа заметил издёвку. Всё сжалось в нём, и он не сел, а свалился обратно на свое место.

Хаджи Акбар взял с дастархана блюдечко с конфетами и сунул его в лицо баю.

–  Не соблаговолите ли вы объяснить, что это такое?

–  Кон... кон... фе... ты.

–  Поразительно! А я, недогадливый, и не сообразил. Правильно. Но скажите, какие это конфеты?

–  Хор... хорошие...  мос... московские, старого режима ещё конфе...

Он поперхнулся, потому что Хаджи Акбар грубо швырнул ему конфеты прямо на дастархан, в полном противоречии с медоточивым тоном. От неслыханного обращения бай онемел. Лицо его стало изжёлта-серым, но он всё ещё не понимал... И всё также мягко, почти нежно Хаджи Акбар укоризненно заметил:

–  Вы, братец, светоч торговли, вершина разума, пример молитвенного рвения, неужели вы смогли, один из столпов ислама, неужели вы можете вести торговлю с исчадием ада – большевиками.

–  Н... н... нет, аллах... То есть... Но они...

–  А сахар, что у вас на дастархане, – простонал Хаджи Акбар с наигранным отчаянием, – я вижу и глазам не верю – он тоже русский? Во всём   исламском мире объявлен газават против неверных. Воины ислама сражаются львами храбрыми с язычниками-большевиками, и вдруг вы торгуете с большевиками и не брезгаете пить чай с погаными конфетами и сахаром, замешанными на поганой свинячьей моче. К величайшему прискорбию вы, братец, забыли про фетву его высочества эмира, запрещающую под страхом виселицы торговать с Самаркандом, Ташкентом. Смерть грозит нарушителям фетвы!

Никогда не отличался Тишабай ходжа храбростью, но от братских упрёков Хаджи Акбара он вспотел и весь сжался. Всё в голове у него перевернулось. Значит, Хаджи Акбар переметнулся к Энверу. Он искоса глянул на дверь, ожидая, что вот-вот ворвутся палачи. От одного воспоминания о Батыре Болуше он задрожал. Но, видимо, Хаджи Акбар не торопился, и бай пришёл в себя.

–  Что будет, если узнают о нарушении фетвы? О, я вижу, единственное спасение – в выкупе души и тела, – продолжал явно издеваться Хаджи Акбар.

«Ага, ему нужны деньги. Фетва эмира ни при чем», – мгновенно сообразил Тишабай ходжа.

Баю даже начало казаться, что беда прошла мимо, что змея спрятала жало. Очень добродушно Хаджи Акбар пошучивал, очень искренне расхваливал тишабаевских коней и даже, приметив пробегавшую через двор служанку, пошутил:

–  Э, братец, да ты и бабник, оказывается. Не знаю, красива ли она... те-те... больно плотно, толстомясая, подолом камзола лицо прикрыла, но от наших глаз не укрылись... те-те... её прелести...

Он прервал бессвязные оправдания Тишабая ходжи, вполне искренне отказывавшегося от красавицы, и вдруг сказал:

–  А теперь к делу! Надеюсь, ты не захочешь прослыть невежливым и жадным и не откажешься вознаградить меня пощедрее...

–  О, конечно, конечно, – всё ещё вымучивая на своём кислом лице подобие улыбки, бормотал Тишабай ходжа, – что касается угощения, то мы готовы... то есть мы уже распорядились...

–  Неужто вы думаете, дорогой братец, что я ехал за двадцать ташей, отвлёкся от государственных дел за блюдо постного плова, а?

Незаметно рука его поднялась, и вдруг, вцепившись в отвороты халата Тишабая ходжи, он заорал:

–  Золото, давай, собака, золото!

Пот снова прошиб бая. Он бормотал молитву, избавлявшую от грабителей, и с ужасом думал: «Недаром всё утро какой-то приблудный теленок тыкался в створку ворот. Не иначе альбасты-оборотень».

–  Не смей, – взвизгнул Тишабай ходжа, – господин эмир премного нами довольны – мы посылаем ему от наших доходов. И господин Энвер-паша премного довольны. Да будет вам известно, уважаемый: немалые суммы нами ссужаются на дело ислама, на священную войну с неверными... Господину эмиру и его хвостам... Не смей!

Чем дальше он говорил, тем твёрже становился его голос, тем больше он смелел...

–  Да, да. Ибрагимбек тоже рады от нас.

–  А что вы скажете... те-те... обожемый братец, если узнаете, что сам Ибрагимбек послал меня? – вкрадчиво проговорил Хаджи Акбар и  для убедительности подкрепил свои слова таким тумаком, что у Тишабая ходжи перехватило дыхание. Но сейчас Тишабая трудно было напугать:

–  Да половина войска Энвера-паши на наши деньги одеты, обуты, вооружены. Да если кто-нибудь из курбашей меня обидит... Ну, знаете, осла,    которого я на крышу затащил, смогу сам и вниз сбросить. Разве Энвер меня даст в обиду! Скорее у ишака рога вырастут, скорее у верблюда крылья вырастут.

Он самодовольно почмокал губами.

–  Да с зятем халифа у нас особая дружба. Теперь он преисполнился важности и держал себя уже спесиво.

–  Я вижу, что ты, братец, пошутил, – говорил он, – Я не обижусь. Мы и тебя не забудем. Сказал ты, что тебе нужны деньги. Мы не откажем в нашей щедрости и вам...  Как говорит пословица: «Ласковой  собаке – мозговую кость». Сколько тебе требуется, скажи... Мы  вам достанем, конечно, под проценты...

–  Проценты... Те-те... С родного брата – проценты! – вырвалось у Хад-жи Акбара, и он странно не то всхлипнул, не то усмехнулся. С откровенным и ироническим любопытством  он разглядывал худое болезненное лицо брата, и будь Тишабай понаблюдательнее, он испугался бы выражения тёмных острых глаз Хаджи Акбара.

–  Проценты, говоришь?.. – протянул  он. – На  твою пословицу, дорогой, разреши припомнить другую: «Мясник лучшему другу продаёт кости». Не обеспокою ли я вас, многоуважаемый, если попрошу потревожить свою особу.

Он легко вскочил и, схватив за воротник Тишабая ходжу, дёрнул его так, что тщедушное тело брата на мгновение повисло в воздухе. – Осла, говорить, можно втащить на крышу, можно и сбросить... хо-хо! Здорово сказано, господин бай. Да ты понимаешь, что ты мне здесь наболтал! Ты, оказывается, враг Советов, басмач, дорогой братец!

–  Ты... ты...

–  Да... я командир Красной Армии... меня... те-те... произвел за услуги сам командующий... я... а ты мне про Энвера, про Ибрагима... Да ты понимаешь, одно мое слово – и... тебя повесят, дорогой братец. Пошли, – вдруг закончил он.

К...  к...  уда? – залепетал Тишабай ходжа. Панический страх снова охватил его. – Неправда! Я не басмач. Я жертва басмачей... Смотри на мои ноги, на мою спину: я большевой...

Но Хаджи Акбар только издевался над братом:

–  Идём туда... к деньгам, к золоту.

Хаджи Акбар буквально вышвырнул Тишабая ходжу из айвана. Он заставил его открыть все подвалы и амбары. Осмотрев товары, Хаджи Акбар тащил брата за шиворот к следующей кладовой, оставив настежь двери. Влачась по двору, бай с горестью видел, что люди Хаджи Акбара кинулись в глубину складов и шарят там в товарах. Он жалко лепетал, умоляя:

–  Остановите их!.. Остановите грабёж!

–  Ха, зачем? – поднял сокрушённо к небу глаза Хаджи Акбар. – Я вижу, у тебя все товары с севера... Не только московские конфеты, а всё московское. Ну... те-те... смотри, это что?

Они стояли в полутёмном сарае, и сырость била в нос.

–  Кто ты?– стонал бай.– Кто ты, наконец? Значит, ты не большевой?

–  Слава аллаху. Мы не оставлены его милостями. Имеем приказчиков и в Гиссаре и в Бухаре. К нам везут материи из Ференгистана... Дело рук наших... Трудимся во славу господа.

Хаджи Акбар потянул к себе штуку ярко-красного коленкора и сунул под нос Тишабаю ходже наклейкой с фабричным знаком цинделевской мануфактуры.

–  Ай-ай! Какое легкомыслие! И материя московская! Всё у тебя московское, кяфирское! Как мы все огорчимся, если ты, да не допустит аллах, окажешься во власти большевистской заразы.

–  Грабят! Дод! Караул! – взвыл Тишабай ходжа и выскочил во двор.

–  Мусульмане, – завопил он вне себя, – вай дод!

Но перед ним снова возникла толстая угреватая физиономия Хаджи Акбара.

–  Так, так, братец ты мой, хочешь не хочешь, а рассказывай, где у тебя денежки.

–  Ты ослиный зад, а не братец! Нет у меня денег. Кому понадобился пав-лин, отправляйся за ним в Индию.

–  Что-о! Не желаешь освободить свою мошну! А ну-ка, друзья, погрейте ему спину, а то кровь у него застоялась.

–  Не смейте... не слушайте изверга, поднимающего руку на родного брата. Клянусь, в день страшного суда, когда архангел Исрафил протрубит два раза, и в первый раз, чтобы умертвить всё живое, он умертвит твою проклятую жадную душонку, братец, а когда протрубит во второй раз, мы все воскреснем, а ты, шакал, не воскреснешь! Да, да, не воскреснешь!

Но Хаджи Акбар не так-то легко пугался ангелов. Он потирал руки, хихикая, поглядывал на мечущегося брата и приговаривал:

–  Хлеб покажи – и святой откажется от веры, золотом позвени – и ангел совратится с пути! Если ты присоединил к своему имени титул «ходжа» —думаешь, ты теперь потомок пророка? Вот я Хаджи, и все воображают, что я паломничал к священному черному камню. Да, я ездил, только не в Мекку, а в Германию, в Берлин, к священной каабе имя которой – золото. И ей-же-ей! Я не поглупел... те-те... от этого. И паломничество и торговля! Ну, братец, где закопал денежки? Ну? Ну?

–  Богохульство! Гром на твою голову! Оставь меня. Нет у меня денег, святотатец. Всё такой, как ты, Батыр Болуш ограбил. Разорил меня. Как говорится, осел ушёл и верёвку унес.

–  Хо, хо! Богач... те-те... С богача одежду снял, – хохотал Хаджи Акбар.

И всё-таки Тишабаю ходже пришлось показать, где у него лежат деньги.

Не торопясь, Хаджи Акбар пересчитал царские червонцы, «катеньки», фунты стерлингов, китайские слитки серебра «ланы».

–  Конфискуется, – заключил он. – Почему,    спрашиваешь? Хэ-хэ! Разве ты не знаешь, душа моя, исламский закон. Какой закон? Видишь, – и он показал царскую сторублевку с изображенной на ней полногрудой Екатериной II, – на деньгах блудница! А вот тут, на золоте, Николай, белый царь, хэ-хэ! И чего только ты разохался, раскричался, братец,  не пристало тороватому запирать денежки в сундуки. Да притом деньги-то взял твой единоутробный брат. Да и что такое деньги? Дым... Не плачь, что у тебя нет сапог, посмотри на безногого...

Тишабай ходжа только стонал:

–  Горе мне, осталась моя голова без шапки. Обобрал ты меня, злодей.

Наклонившись к уху Тишабая ходжи, он спросил:

–  Всё это прекрасно, а вот где ты... те-те... прячешь оружие?.!

–  К... какое оружие? – окончательно ошалел бай.

–  Разве караван не пришёл?

–  Клянусь, я не знаю ни про какое оружие.

–  И к тебе человек по имени Иргаш не приезжал?

–  Нет.

–  Ничего не понимаю,– пробормотал Хаджи Акбар.

Дивхана – жилище дивов – называли долину верстах в двадцати от селения Курусай. Сюда даже ничего не боящиеся чабаны, привыкшие к таинственным голосам скал, не решались гонять свои  отары, хоть корма здесь были на славу. Природа разрушила огромные массивы конгломератов. И на каждом шагу над долиной высились то фигура молящегося муллы, то оскаленная голова ведьмы алмауз-кампыр, то гигантская, в десять домов, чаша на тонкой ножке, то зубчатая башня с крепостной стеной самого Искандера Зулькарнайна, то развалины совсем уже фантастического замка, такого громадного, что в нём только великанам жить... А дальше, за жилищем дивов начиналась уже совсем непроходимая местность, загромождённая красными скалами, валунами, среди которых терялись домики крошечного кишлака. Жители его смотрели на курусайцев как на богачей, потому что у них имелись богарные поля, а среди валунов и скал Дивханы росли только одинокие тутовые и  гранатовые  деревья. На крошечных клочках земли, тщательно огороженных каменными оградами, сеяли люцерну да кое-где хлопок. Хлеба здесь не знали, а пекли лепешки из муки перемолотых тутовых ягод. Жители кишлака боялись Дивханы и обходили её стороной.

В одно из боковых ущелий, совсем пустынное и забытое, на рассвете следующего дня приехал Хаджи Акбар. За ним ехал работник Тишабая – Самед. Он вёл на поводу двух вьючных лошадей.

Среди хаоса скал, валунов Хаджи Акбар выбрал небольшую зелёную пло-щадку с землей, покрытой дёрном и, ткнув в него пальцем, приказал Самеду:

–  Копай.

Покорно Самед поплевал на руки и принялся за работу, предварительно осторожно сняв дёрн кусками и отложив их в сторону.

Пока он копал, Хаджи Акбар с тревогой поглядывал вверх по долине, но нигде не показывалось ни одной живой души.

–  Скорей! – торопил он Самеда.

–  Чего вы портите кровь, господин, – сказал, остановившись передохнуть, Самед, – по этому саю никто не ходит.

Он стал копать с ещё большим усердием, но опять остановился и спросил:

–  Вы сказали, никто, кроме нас с вами, не будет знать про байское золото, что мы тут закопаем?..

–  Те-те... Никто.

–  Так.

Самед копая, и по мере того, как углублялась яма, лицо его мрачнело. Какая-то еще не совсем сформировавшаяся мысль беспокоила его.

–  Ну вот, готово.

Хаджи Акбар обернулся, смерил глазами яму.

–  Нет, – сказал он резко, – мало, копай ещё.

–  Да зачем? – заворчал Самед. – Сюда и так всё золото влезет.

–  Копай! – Ходжи Акбар отмерил ещё два шага.

Лицо Самеда совсем помрачнело. Он стёр рукавом пот со лба и мрачно, исподлобья, посмотрел на Хаджи Акбара.

–  Нет.

–  Ты видишь... те-те... у меня штучку, – заговорил Хаджи Акбар, вытаскивая револьвер. – Смотри. У нас в Бухаре с такими упрямцами разговор короткий.

–  Стреляй, всё равно ты меня убьёшь!

–  Будешь ты копать или нет?

–  Я понял, что ты жаждешь моей крови. Разве ты оставишь меня живым, меня, знающего, где закопан клад?

–  Дурак, дурак, а догадливый! Стой!

Окрик относился к Самеду, который, высоко подняв кетмень, ринулся на Хаджи Акбара. Но великан тут же выронил кетмень, остановился и стоял, пошатываясь. Выстрел  в упор сразил  его.  Бессмысленно смотрел он на Хаджи Акбара, а губы его шептали:

–  Больно... больно...

Он протянул руки со скрюченными пальцами и, осклабившись, пошёл на Хаджи Акбара, крикнув:

–  Удушу... Удушу!

На какое-то мгновение Хаджи Акбар растерялся, так свирепо выглядел гигант, но только на мгновение. В упор он разрядил в огромное тело парня всю обойму. И всё ещё Самед стоял и качался, издавая горлом хлюпающие звуки.

–   Ну и силища... те-те... – пробормотал Хаджи Акбар, бледный, трясущийся. Он толкнул кулаком в окровавленную грудь великана, и только тогда   Самед рухнул на камни. Расширив и углубив яму, Хаджи Акбар сбросил в неё мешочки с золотом и драгоценностями, а затем хладнокровно спихнул туда всё ещё не хотевшего умирать Самеда. Он шевелился и дёргался под   слоем земли, а Хаджи Акбар методически забрасывал его глиной.

Укладывая кусочки дерна, он бормотал:

–  Ты любил золото, теперь храни золото... те-те…

Только убедившись, что на траве и камнях не осталось никаких следов, Хаджи Акбар взял кетмень и залез на коня. Посмотрев вверх и вниз по долине, он поехал по тропинке.

Кетмень он выкинул не раньше, чем проехал верст десять.