Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 46 страниц)

Глава тридцать пятая. В ЛАГЕРЕ ЗЯТЯ ХАЛИФА

                                 Сияющий рубин, украшающий венец властелина, —

                                 лишь уголь, разжигающий в голове пустые мечтания.

                                                                             Алишер Навои

                                 О, если б на тебе верхом скакала смерть сто тысяч лет.

                                                                             Карим Девона

Издалека доносились глухие удары. «И что они вздумали в такую рань выбивать паласы?» Не хотелось открывать глаза, не хотелось вставать. Утро давало себя знать неверным светом, проникавшим в палатку, громко именуемую шатром, и довольно бесцеремонно освещавшую грузные прелести ханум, раскинувшейся рядом на одеялах. Лицо у неё во сне было курносое и невинное, а тело белое и соблазнительное.

Снова снаружи начали выбивать пыль из паласа...

«Стреляют... опять около Конгурта», – стал соображать Энвербей. Он сразу же сел и суетливым движением руки, точно исподтишка, снял сеточку со своих жёстких, стоявших торчком усов, слегка расчесал их щёточкой, чтобы снять лишний фиксатуар.

Только тогда Энвербей вышел из шатра. Часовые-пуштуны четко взяли на караул.

Предстоял трудный день. Теперь ясно слышались ухающие выстрелы орудий и более близкая стрекотня винтовок.

Подбежал личный парикмахер. За минуту он побрил Энвербея и попрыскал из пульверизатора одеколоном.

–  Что случилось? – морщась спросил Энвербей.

–  Извините, эфенди, к величайшему сожалению ваш одеколон кончился.

Настроение Энвербея испортилось. Вдруг ничтожная мелочь – окончились запасы его любимого одеколона «тенд-дорсей» – неприятно резнула. Ещё от одной привычки приходится отказаться. Плохое предзнаменование. Но почему предзнаменование? Нет, чепуха...

Выполнив аккуратно гимнастические упражнения по системе знаменитого Мюллера, он приказал окатить себя ледяной водой. От этого он получил особое удовольствие, потому что ему рассказывали, будто вода берется из того самого родника-источника живой воды, из которого напился, по преданию, святой пророк Хызр, благодаря чему и стал могучим воином. А вот это доброе предзнаменование. Сунув руки в распяленный на руках денщика мундир, Энвербей повязал голову маленькой зелёной чалмой. Вестовой постелил тут же возле палатки на колючую, поблекшую от зноя траву молитвенный коврик-намазджои. Встав на него лицом к далёкой Мекке, Энвербей приступил к молитве. Здесь, в Восточной Бухаре, он придавал большое значение религиозным обрядам, полагая, что тем самым благотворно влияет на чувства верующих, и потому, молясь, играл роль глубоко верующего человека с искусством, которому мог позавидовать талантливейший актер. Но сегодня Энвербей никак не мог сосредоточиться. Он вздрогнул и, приопустив веки, задумался. Почему-то он вспомнил опять об одеколоне. Очень неприятно. Запах «тенд-дорсей» так освежал голову, вызывал... лёгкость в мыслях. Неприятно. Плохая примета, она отвлекала, и он сбился в ракъатах, то есть точно определённых движениях во время молитвы.

Встрепенувшись, зять халифа украдкой, только уголками глаз, глянул по сторонам: не заметил ли кто непристойности его поведения, вздохнул и принялся совершать ракъаты с усердием, подобающим зятю халифа. Губы его благоговейно шевелились, но произносили не слова молитвы, а тексты новых военных приказов. Он уже отогнал от себя чувственный образ земной гурии, как он называл в минуты нежности свою жену – горянку, вдову Дарвазского бека, на которой женился после неприятной истории с этой прокажённой... При воспоминании о случае у Ибрагимбека он недовольно поморщился. Экий азиат. Хорошо, что удалось благополучно уехать тогда.

Молитва окончена.

Из соседней палатки выскочил мертвоголовый адъютант, словно он подглядывал в щёлочку и только ждал, когда экселенц господин паша закончит утренний туалет и молитву и соблаговолит приступить к текущим делам.

Выгнув талию, адъютант доложил:

–  За ночь никаких происшествий не случилось.

–  Сводку!

Адъютант звякнул шпорами и протянул листок бумаги.

В походе Энвербей всегда требовал сводку военных операций, и Шукри-эфенди из-за неё в ночные часы редко удавалось толком поспать.

Энвербей читал мелко исписанные листки и, покашливая, поглядывал на задернутый вход в свой шатер. Довольная улыбочка чуть скользнула по его тонким губам. Чадыр зашевелился, и на пороге появилась в ханатласном платье ханум с принадлежностями для варки кофе по-турецки.

Вежливо козырнув супруге, Энвербей приветствовал её:

–   Gut morgen, gnedige Frau!

Меньше всего его беспокоило, что ханум не знает ни слова по-немецки.

Он снова козырнул и направился к палатке, из которой вышел адъютант.

–  Ну-с, развязался язык у него? – спросил Энвербей.

– Никак нет. Молчит. Кормим солёным, воды не даём, держим на солнце...

Энвербей брезгливо поднял руку:

–  К чему подробности?

–  Мучится ужасно, но эти большевики железные…

–  Он из этих... из будённовцев?

–  Да.

–  Ничего не добьемся... гм-гм... Расстрелять как шпиона.

–  Но... он взят в бою... Он храбро отбивался один от целой группы... этих басмачей, защищая полевой телефон.

– Неважно. Кончать надо. Что ещё?

–  Эфенди, вас ждёт вчерашний гость.

–  Кто?

–  Персидский купец Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби.

–  Что он хочет?

–  Он желает лбом коснуться следа ваших ног. Он прослышал о славе ваших по...

–  Ближе к делу. Что ему нужно?

–  Он просит разрешения сказать вам, эфенди, об этом лично...

Пили кофе вместе. Энвербей никак не мог понять, что хочет от него гость. Говорил он столь цветисто, что смысл слов его ускользал.

На полслове Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби осекся. Ему изменила всегдашняя выдержка. Глаза выдавали его. Они не отрываясь смотрели на левую руку зятя халифа, лежавшую свободно на низеньком столике сандала. Но растерянность купца тянулась всего несколько секунд. Усмехнувшись, он решительно положил свою руку рядом с рукой Энвербея. Теперь на шёлковом сюзане, покрывавшем столик, лежала смуглая, холеная, почти женская маленькая рука южанина и рука тяжелая, широкая, с белыми пальцами, суставы которых поросли красными волосами – рука человека северных стран. На безымянных пальцах обеих столь непохожих рук тускло мерцали огромные агаты совершенно одинаковой иссиня-чёрной, с гранатово-красными   прожилками, расцветам.

Ещё не понимая, в чём дело, и начиная возбуждать в себе злость, вызванную фамильярным поведением этого довольно надоедливого, державшегося нарочито таинственно персидского торгаша, Энвербей хотел сказать резкость, но вдруг и его взгляд остановился на агатовых перстнях.

Он вздрогнул. Затем быстро глянул на бородатое лицо назойливого посетителя и снова посмотрел на агат.

–  Стрела попала в небо, – несколько нервничая, но с торжеством проговорил Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби.

–  И небо вернуло стрелу, и молнией она ударилась о землю.

Страшно довольный, Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби расплылся в улыбке:

–  Не правда ли, ваше превосходительство, поразительное сходство, камешки вышли из-под резца одного мастера и выпилены из одного куска, а? Который же из них перстень халифа Маъмуна. Недаром арабы прозвали     агат так многозначительно: акик – молния. Сколько мы времени говорили,    взвешивали и мерили, отсыпали и переливали, а два одинаковых камешка молниеносно всё прояснили. Поистине вспышка молнии...

–  Кто вы? – теперь зять халифа с огромным  интересом смотрел на человека, которого минуту назад он собирался выгнать, потому что тот надоел ему туманными разговорами. Теперь иное дело. У гостя агатовый перстень. Такой же... И перед мысленным взором Энвербея промелькнули мокрые улицы Берлина, дребезжание звонка над дверью лавки антиквара... Снова зазвучал слегка пришептывающий голос самого антиквара: «Наденьте его на палец. Когда к вам придет с таким агатом  человек, откройте ему душу и сердце. Он поможет...» Он снова взглянул на неправдоподобно красное лицо купца и машинально проговорил:

–  Акик! Агат! По сути дела такая чепуха. Восточная экзотика! Глупость!

–  Экзотика, умело использованная, тоже может пригодиться, – усмехнулся в свою крашеную бороду Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби. Он оставил напыщенный тон и перешел с персидского языка на немецкий.

–  Давайте внесём ясность в вопрос.

–  Простите, – сказал Энвербей, – но я хотел бы знать, с кем имею честь...

– Позвольте мне уклониться от ответа. Я хотел бы, чтобы вы поговорили с Малькольмом Филипсом.

–  Почему я должен с ним разговаривать? – вспылил Энвербей. – Он ведёт себя заносчиво и дерзко. Он держит себя как хозяин.

–  Разрешите мне, эфенди, порекомендовать мягкость и выдержку. Этот англичанин живёт у вас уже много дней и..

–  Я не хочу говорить с этим заносчивым петухом...

Много слов, ничего реального.

–   Напрасно... По некоторым сведениям, коими располагаем мы, наши высокие друзья пришли недавно к мысли, что единственный человек, который мог бы объединить под своей высокой рукой... носящей, кстати, на пальце перстень воинственного халифа Маъмуна, это Энвер-паша.

– Но этот... этот Филипс еще вчера говорил иное... требовал соглашения с Ибрагимом-вором как с равным. С кем? С вором, конокрадом, вся жизнь которого – предательство, коварство. С коварства он начал, устроил засаду, убил несколько красноармейцев, взял их винтовки, вооружил девять своих конокрадов. Коварно завлёк в гости ещё восемь красных и, не поколебавшись нарушить гостеприимства, убил их, когда они спали. Возмутительно! Сонных. И ещё хвастался, дубина: «Не грех убить неверных». И дальше. Ещё и ещё коварство, хитрость. Скоро за Ибрагимом скакало сорок головорезов, опытных в умении резать, бить и убивать. И опять коварство: наглый ультиматум Председателю ревкома Курган-Тюбе Фаттаху. Фаттах не то перепугался, не то сговорился с Ибрагимом. Гарнизон в двести штыков с подозрительной поспешностью очистил крепость и отступил. Где же тут военное искусство? Хитрость и везение, удача и коварство. Ну, а теперь, когда появились в Восточной Бухаре настоящие командиры Красной Армии, Ибрагим только и занят тем, что спасает свою шкуру.

Энвер залпом выложил все то, что уже много месяцев разъедало его душу, всю ненависть и к Ибрагиму, и к его хозяевам, и к Локдоку... Долго бы он мог ещё говорить, но Мохтадир Гасан-эд-Доуле прервал его:

–  Верьте  мне...  Я  располагаю  более  свежими  данными.

–  Без конца они выдвигают без моего ведома, или, вернее, противопоставляют мне всяких Тугай-сары, Абду-Кагаров, Саид-Шамунов и ещё чёрт знает кого. И все они чем-то командуют. Только путаются под ногами, ничего не понимающие в этом деле.

–  А Малькольм Филипс скажет то, что окажу я.

Адъютант доложил о приходе делегации дехкан. Времени было в обрез, но Энвербей, очень довольный, что даже в такие тяжёлые для него дни народ смотрит на него как на своего заступника, приказал немедленно их принять.

–  Не уходите, – сказал он Мохтадиру Гасану-эд-Доуле.

Встав в свою любимую позу, что делал он уже бессознательно, и выждав, чтобы его придворный имам провозгласил славословие аллаху всевышнему и хутбу в его чесать, Энвербей произнёс речь на тему о торжестве дела ислама в борьбе с нечестивыми большевиками.

Крестьяне пришли оборванные, грязные, с устрашающе чёрными бородами и мрачными глазами. От них пахло потом, и зять халифа спешил закончить аудиенцию. Он уже сделал знак адъютанту, чтобы тот выпроводил их, как вдруг один из бородачей выскочил вперёд, точно его вытолкнули, и, проглотив слюну, выпалил:

–  Эй, землю давай!

–  К-какую землю? – растерялся от неожиданности Энвербей.

Ответ последовал хором:

–  Помещичью!

Выступил вперёд Шукри-эфенди и напугал дехкан своим мёртвым, скелетоподобным лицом. Он наступал на просителей и сипло кричал:

–  Вы, несчастливцы, от зависти лопнете... Я вижу, вы живёте на земле,   чтобы для баловней судьбы закатилось время наслаждения и почёта... Не бывать этому. Богатство от аллаха, бедность от аллаха! Убирайтесь, пока целы!

Строптивых делегатов вывели. Некоторое количество минут потребовалось, чтобы утишить раздражение. Экие мужланы! И сюда проникли опасные идеи.

Мохтадир Гасан-эд-Доуле иронически улыбался.

Настроение у Энвера улучшилось. Разведка донесла, что красные замедлили своё наступление. Ибрагимбек и другие курбаши после долгих колебаний сообщили, что приедут на открывающийся вечером совет. Прибыла долгожданная партия винтовок из-за рубежа.

Много приятного сказал и сириец Сеидулла Мунаджим, гадальщик. На этот раз он прорицательствовал не только по первой попавшейся странице корана. Он надел себе на голову волшебную шапочку переливчатых цветов павлиньего пера и прибег к таинственному, древнему, как сама Аравийская пустыня, гаданию по бараньей лопатке, которую положил в огонь. Ломаясь и гримасничая, он рассматривал кость и показывал Энвербею паутину трещин и линий, бормоча:

– Из тайны небытия появились вы в пределы существования и обозначили пути побед тому, кто словно рубин, пылающий в ожерелье великих мира. О виновник всех причин! О порог счастья! Даже планета Бахрам-Марс схватила себя за ворот удивления при виде его побед. Озари голову твоего почитателя и раба. Аллах, ты предопределяешь и видишь! Открой же своему рабу, украшающему мир, секрет победы!

Бормоча молитвы, сириец что-то подсчитал по зернам четок, написал молитву, отводящую пули и острие меча от сердца человека, и вложил в серебряный футлярчик. Он повесил талисман на шею Энвербея и сказал: «Да воздаст тебе аллах!»

Не забыл Сеидулла заглянуть и в агатовый камень перстня. «Смотри, великий, кровь большевиков, почернели души большевиков, как в агате халифа Маъмуна. Победа! Победа!» Энвербей поддался таинственности обстановки, пьянящим ароматам курений и почти поверил. Украдкой он приложил перстень ко лбу и благоговейно закрыл глаза.

Да и как не верить?! Этот сириец знал многое, неведомое другим. Ведь дал он ему, Энвербею, возбуждающее средстве из печени ящерицы сакканур. Отличное средство! Вливает в организм бодрость, силу. А все эти европейские врачи только головами многозначительно покачивали.

Всё шло своим чередом по раз заведенному порядку, если не считать запаха, назойливого запаха обыкновенного цветочного одеколона, которым освежил его парикмахер и который противно щекотал с утра ноздри. Неприятно, неприятно. И как он не подумал раньше. А теперь неприятные мысли лезут в голову. Одеколон «скенд-дорсей» кончился... кончился... какое неприятное слово. Он постарался отогнать мысль и переключиться на серьёзные дела.

Неважно, что красные сконцентрировались и усилили нажим, неважно, что за последние дни имело место больше неудач, чем успехов, неважно, что приходилось, по официальной терминологии военных сводок, менять место положение ставки верховного командования чуть ли не ежедневно, или, вернее, метаться по горам и долинам уходя от красной кавалерии.

Пока всё идёт по раз и навсегда заведённому порядку. Утром гимнастика по методе Мюллера, обязательное бритьё... Опять мысль об одеколоне... Навязчивое предчувствие... Прочь... Дальше молитва, только затем рапорт адъютанта, сводка, небольшое совещание с высшими начальниками, кофе по-стамбульски...

Да, всё своим чередом, размеренно, точно, очень точно. Именно только так. Тогда рождается уверенность в себе, в своей исключительности, в своей непобедимости, Помощь ненавистных англичан подоспела как раз вовремя. Отлично! Он примет сегодня этого надутого индюка.

В большой палатке все сразу же поднялись и вытянулись в струнку. Энвербей прошёл по проходу между выпяченными грудями офицеров на своё место. Приятно ласкает глаз молодцеватый вид сподвижников. А хороша прусская муштра. Ряды его турок точно вылиты из чугуна. От удовольствия Энвербей даже потрепал за ухо стоявшего рядом с ним молодого турка, из штабных офицеров. С некоторых пор зять халифа вернулся к этой старой своей привычке, возникшей еще со времен Салоникского восстания, первой  ступеньки на лестнице его славы. Легонькая тень проходит по лицу Энвербея. Начальники  вымуштрованы,  а  солдатская  масса...  гм-гм... трудно, очень трудно сделать басмачей настоящими солдатами. Тут лёгкое потрепывание за ухо не поможет. Вот ему бы сейчас сотню тысяч штыков... лучших в мире пехотинцев – анатолийских полудиких юруков, безропотных, выносливых, презирающих смерть. Но не беда, теперь, когда его признал Лондон, он, Энвербей, сделает весь этот оброд, громко именуемый воинством ислама, настоящими солдатами. Именно это начертано ангелами на его голове, так прорицает сириец Сеидулла Мунаджим.

Он сел. Брякнув ножнами сабель, сели на разложенные вдоль стен палатки тюфячки штабные офицеры.

Начался разбор диспозиции.

Каждый офицер чётко докладывал о положении.

Красные прорвали заслон у Пуль-и-Сашгина. Теперь все важные переправы через бурный Вахт в их руках. Со стороны Куляба идут разорвавшие кольцо осады красные кавалеристы. Ибрагимбек прислал гонца с уклончивым, подлинно восточным ответом: то ли он не может двинуть на подмогу свою армию («Банду!»—мысленно пожал плечами Энвербей), потому что воины ислама не хотят нарушать праздника, то ли они согласны нарушить праздник, но не считает возможным это сделать сам Ибрагимбек. Неразбериха какая-то! Придётся с ним серьёзно поговорить вечером во время совета.

Дальше начали перечислять имена курбашей помельче. Всех их именовали по чинам. Тут имелись полковники и подполковники, генералы и паши, но по страдальческой гримасе Энвербея было понятно, что все чины этих необу-ченных степняков и ломанной «пара» не стоят. «Вот раздавим большевиков, а там из узбеков, таджиков подготовим армию – и прямо на Индию!»

Даже приятнее стало от таких мыслей.

Энвербей встал и заговорил:

–  Наши победы и успехи заставили красное командование пойти на отчаянный шаг. Но они зарвались. Мы, – он сделал жест, – видим тщетные ухищрения большевиков. С каждым шагом они приближаются к гибели. Пробьет скоро час победы ислама. Приказываю включить в армию всех способных носить оружие. Дать им винтовки! Они не смогут сейчас воевать как следует. Это чёрное войско,  но большевиков устрашит их многочисленность.

Он говорил долго и по обыкновению напыщенно. Смысл выступления сводился к тому, что нужно во что бы то ни стало добиться сегодня успеха и вернуть Бальджуан, из которого их выбили на днях большевики. Именно сегодня, чтобы в спокойной обстановке провести с басмачами-главарями совет в присутствии представителей одной иностранной державы.

Когда все офицеры вышли из палатки, Энвербей тихо спросил адъютанта Шукри-эфенди:

–  Ну, что ответили из Кабадиана?

– Ишан Сеид Музаффар выехал из Кабадиана и прибудет сегодня вечером к нам.

–  О! Блестяще! Kolossal! Привлечь упрямца на нашу сторону! Это стоит крупной военной победы. Теперь за нами пойдёт весь Кухистан!

Он даже не заметил, что скромно сидевший в уголке палатки Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби незаметно вышел, вызванный своим слугой.

Но войдя в юрту, где сидел новый гость, Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби испытал разочарование и досаду. Он ждал увидеть высохшего, точно мумия, с тёмной сухой кожей и фанатически горящими глазами Чандра Босса, а обнаружил плотного, даже толстого, с большущими красными руками, с толстым носом, черной с рыжим подшерстком бородой, с густыми бровями незнакомца. Своё ответное «Аллейкум ва ассалом» человек произнес пронзительным голосом с резким акцентом. Да и все движения гостя были угловатые. Держался он развязно.

–  Так это вы и есть господин Мохтадир, очень приятно. Будем знакомы, – заговорил чересчур громко незнакомец. – Надеюсь не обязательно продолжать маскарад, а? Я прибыл в качестве наблюдателя в гости к черномазым дикарям. Конечно, речь идёт не о прогулке, а о делах, о каракуле, золоте, а?

Ни чалма, ни багдадское одеяние, ни очень неплохое турецкое произноше-ние не могли обмануть Мохтадира Гасан-эд-Доуле Сенджаби. Он сразу же определил: «Англо-сакс... Самонадеян, нагл».

–  Припадаю к вашим ногам, господин, но буду безмерно обязан, если вы    потрудитесь разъяснить, кого я имею удовольствие лицезреть.

Несколько ошеломлённый цветистыми оборотами, гость запнулся, но тотчас же заговорил:

–  Конечно, вы понимаете, кто я? Я учился в Турции, в американском Роберт колледже для мальчиков... А что, я плох разве? Знаю пять языков. Мусульманин до мозга кдстей. Даже женат на турчанке. Имею, так сказать, га-ремчик в эмбриональном состоянии... Всё отлично.

И Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби даже отступил на шаг. Ему показалось, что сейчас этот не в меру развязный молодчик потреплет его по плечу.

–  Почтительно преклоняюсь перед вашей просвещенностью и знаниями, но, как говорят в Персии, для меня вы голова осла, – извините, да позволено будет мне задать вам вопрос: вы турок, если я вас правильно понял?

–  Я подданный Соединенных Штатов... Наши развили бешеную деятель-ность в Турции... Семьсот школ, колледжи. Есть даже в Константинополе    пансион для девушек из аристократок. Там жену и я подцепил... Госпитали, сиротские дома... Всё на широкую ногу. Ничего не поделаешь – экономические интересы! Размах. Кое-какие интересы в Иране... Афганистане... Туркестане. Вот прибыл к вам, в ваше распоряжение, полковник, имею рекомендации. Фетву из Константинополя.

Лицо Мохтадира Гасана-эд-Доуле стало страшным. Свирепо глядя на незнакомца, он предедил сквозь зубы:

–  Никаких полковников... И вы ошибаетесь, молодой человек. Я купец и только купец. Что у вас?..

Гражданин Соединенных Штатов, опешивший, протянул письмо.

Одним взглядом познакомившись с его содержанием, Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби швырнул его в огонь очага.

–  Какая неосторожность, – пробормотал он и повернулся к гостю.

–  Что вы делаете... Это фетва! Верительная грамота.

–  Господин Юсуфбей, так, кажется, вас называют в письме. Послушайте меня. Позвольте подсластить предварительно ваш рот, прежде чем огорчить вас. Но я совершенно не понимаю, чем я могу быть вам полезен. Вот если бы вы пожелали приобрести некоторое количество бадахшанских рубинов...

–  Э, дорогой мой хитрец... – восхитился гость. – Меня вы за нос не проведёте... Ха-ха! Коммерсант! Роскошно! Великолепно сыграно... А чалма! А халат!

–  Не понимаю.

Лицо Мохтадира Гасана-эд-Доуле Сенджаби сделалось совсем деревянным.

–  Чего здесь понимать... я еду в Бухару... Самарканд... Ташкент, скажем, под видом купца или дервиша... Еду совершить эдакое турне с определённой целью... понимаете?..

Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби покачал головой.

– Но понимаете... я должен поговорить с этим типом... с Энвером. Разузнать, что и как, а меня к нему не пускают. И вот вы, почтеннейший полк... простите, коммерсант… Ха-ха... должны уломать его...

–  Гогоподин Юсуфбей, прежде всего... я хочу еще раз сказать, чтобы вы поняли одну вещь раз и навсегда. Перед вами персидский коммерсант Мохтадир Гасан-эд-До-уле Сенджаби. Нахожусь в бальджуанском вилайете по своим коммерческим делам... закупаю рубины...

–  Хо... хо... – зарокотал Юсуфбей, – конечно, конечно! Роскошно!

–  Прошу вас, помолчите, наконец. Второе – я частное лицо и никакого отношения к командующему силами ислама его превосходительству Энвер-паше не имею и ничем вам помочь в отношении того, чтобы он вас принимал или не принимал, беседовал или не беседовал, не могу...

–  Но... мне говорили про вас... что вы имеете влияние... У тени аллаха вы... хэ-хэ... тень... Своего рода господин тени...

–  Не знаю, что и где вам говорили, но я не хочу успокаивать вас.  Опасно убаюкивать зайца, когда  рядом волки бродят.

–  Это что, тоже персидская пословица? Не понимаю, почему вам выгодно со мной... играть в прятки?

–  Сейчас у нас, – и Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби посмотрел на большие карманные часы, – у нас без четверти десять. В одиннадцать вас не должно быть здесь.

–  Что вы сказали? – возмутился Юсуфбей.

–  Бегите... исчезните! Лучше обрезать лишние ветки, и тогда лоза даст обильный урожай. Имейте в виду. Здесь военная, чрезвычайно нервозная обстановка. Господин командующий очень подозрителен. Зная настоящего Юсуфбея ещё по Берлину, Энвербей при первом же взгляде на вас прикажет без разговоров вздернуть. Спешите.

–  Это я лоза?

–  Понимайте как  хотите... Не желаете понять – я сам прикажу вас схватить как лазутчика большевиков...

–  Но... но...

Бледный, онемевший Юсуфбей медленно пятился к выходу.

–  Уезжайте сию же минуту! – И, вернув себе тот же напыщенный тон, Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сёнджаби сказал:

–  Расположение созвездий внушает серьёзное беспокойство. Луна сегодня ночью находилась в созвездии Скорпиона, и это крайне неблагоприятно для вас. Разве неизвестно вам, о многоуважаемый, что на Востоке ветер иногда мгновенно обращает цветущее в тлен и часто человек без болезни находит путь в рай?

Добродушное лицо Мохтадира Гасан-эд-Доуле Сенджаби, его масляные приятные глаза, по-детски пухлые щёки, франтовские усики так противоречили его мрачному тону, что Юсуфбею стало не по себе.

А его собеседник надвигался на него:

–  Вам, о достопочтенный, оставаться здесь с таким сочетанием созвездий – верная гибель. Два меча, я бы сказал, в одних ножнах не умещаются. Боюсь, нам будет здесь тесно, к тому же вы знаете – вино губит страх, но оно губит и надежду. Вот и сейчас... Разве можно позволять такую нескромность? От вас несёт виски... Вы выпили и скрываете, но ваш пьяный глаз всенародно об этом кричит. Один возглас какого-нибудь фанатика... просто... гм-гм... неосторожного «он пьян!» – и вас разорвут в клочки... Или для    развлечения вам отрубят правую руку и левую ногу... или наоборот... Брр.. Неприятно.

У Юсуфбея округлились глаза...

–  Или привяжут к четырём кольям и оставят на солнце… Тсс... Поверьте, я вам добра желаю... Ну, а если вздумаете направить свои стопы к злокознённым большевикам? С вашим произношением, кричаще рыжим обличием под белой чалмой, в вашем одеянии вас возьмут на первой железнодорожной станции и, на то воля аллаха, пресекут ваш жизненный путь... Вы же за русского себя не выдадите... Вы русского языка не знаете.

Несколько оправившись, Юсуфбей позволил себе ироническую улыбку и, побренчав в кармане монетами, проговорил:

–  У нас хорошие, звонкие пропуска.

–  Во всем мире, действительно,  кроме страны Советов... Русских чекистов этим не возьмешь... Итак... всё... Позвольте покинуть вас.

С глубоким поклоном Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби выпроводил Юсуфбея из палатки...

А в высшей степени довольный Энвербей пил кофе по-турецки из пухленьких ручек ханум. Он был так доволен, что задержался в своем шатре и позволил себе разнежиться. Он даже опоздал на смотр воинов ислама, вновь прибывших из-за Аму-Дарьи.

Весь день, невзирая на изрядную жару, ишан кабадианский скакал по бальджуанской дороге. Он не говорил ни слова, и пронзительные глаза его, устремленные из-под насупленных бровей вперёд, не отрывались от ленты каменистой дороги. Он смотрел напряженно, до рези, до слёз. Дорога бежала под копыта коня, уходила назад, а впереди вилась ослепительно белой полоской среди камней и скал, по лысым черепам холмов, среди крошечных кишлаков, облитых жгучими лучами таджикского солнца.

Вперёд, вперёд, без отдыха, без привалов. Дробно стучат копыта по твёрдой земле, шелестят, задевая ноги коней, иссохшие колючки, бежит монотон-ной полоской дорога.

Ишан точно одержим. Не смотрит по сторонам, не посылает вперед дозор-ных. И никто не смеет даже напомнить ишану, что кругом – и на холмах, и в долинах, и в садах – могут сидеть и сидят проклятые гяуры и целятся из винтовок. Вот-вот налетят дьяволы в своих богопротивных остроконечных шлемах с сатанинскими звездами и начнут крошить своими саблями правоверных. С тревогой поглядывают люди ишана по сторонам, вздрагивают при появлении в степи малейшей чёрной точки, белого облачка пыли.

Но разве можно говорить что-нибудь святому ишану? Он наставник. А мюриды ничто перед лицом наставника. Вон скачет он впереди всех: белая чалма его блестит на солнце и видна за много ташей вокруг, но он не обращает внимания ни на что, погрузившись в глубокое раздумье. Вон как нахмурены его брови. Сурово его лицо. Только меж тёмных губ белеют кипенной полосочкой слегка оскаленные зубы.

– Волк, волк, – бормочет в испуге подъехавший было поближе лихой кабадианский джигит, хотевший попросить разрешения поехать вперёд, доз-наться, не засели ли большевики вон в той горной щели, не готовят ли святому ишану засаду. Да разве с таким заговоришь? «Пусть сохранит аллах от такого вгляда, пронизывающего, сжигающего всё нутро!»

Но на вершине одного холма ишан кабадианскин осадил взмокшего коня и, не дожидаясь, когда все соберутся, точно воображая, что и так каждый должен слышать его голос за полверсты, сказал:

–  О люди! Час решающий настал. Вперёд без устали едем мы и будем ехать до предела положенного нам роком и предначертанием провидения! И есть у нас сомневающиеся. Боятся они. Трепещут у них в утробе печёнки и кишки. Озираются они трусливыми шакалами... Пусть слабые оставят нас и вернутся вспять! Недостойны такие следовать по стезе господа. Малодушные, вон отсюда!

Он смолк и мрачно мерил глазами подъезжающих своих всадников.

Но никто не повернулся, никто не поехал назад.

Тогда ишан заговорил снова. От его грудного, гудящего голоса по спинам слушателей бегали мурашки и туманилось в голове, и все проталкивались вперёд, стараясь глянуть в глаза пророку и подвижнику.

–  Час пробил! – зарычал ишан. – И наша сила с нами, и нет силы, чтобы помешать нашей силе. И никто не остановит нас, и никто не помешает нам. И дорога наша гладка и широка в нашем праведном деле. Повелеваю:  пусть смотрят ваши глаза, пусть слушают уши. Не отходите от меня. Вперёд! Час пробил!

Он обжёг всех глазами и поскакал вниз к подножию холма, а за ним, пыля, ринулась вся кавалькада.

И точно! Никто не остановил Сеида Музаффара, никто не встал на пути ишана кабадианского.

Поистине аллах всевышний сопутствовал святому и замазал глиной уши, залепил воском глаза исчадию ада – большевикам. Иначе как понять, что среди бела дня по долине, кишевшей отрядами Красной Армии, ведшим тяжёлые боевые операции, спокойно и беспрепятственно могла проехать целая орда всадников. Или ишан кабадианский раздобыл для себя и для своих людей шапки-невидимки, или он превратил своих мюридов в муравьёв, и они бежали никем незамеченными по степи...

Но так оно и вышло.

Никто не задержал ишана кабадианского и его людей. Нигде не наткнулись они в этот достопамятный день на красноармейцев.