Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)

Глава   девятая. ОЧАГ   ПРЕДКОВ

                             Если нет у тебя плова с шафраном, сахаром и мускусом,

                             Хорошо и кислое молоко с луком и сухим хлебом.

                                                                                              Бехаи

                            Вельможи собирают сокровища: серебро и золото,

                            А  твоё  сокровище – свобода  и мудрость людей.

                                                                                              Тейан-и-Бами

Нельзя сыну, только что вернувшемуся домой после многих лет отсутствия, выражать малейшее неудовольствие чем бы то ни было. Все сидели за дастарханом, и Шакир Сами с достоинством переломил лепёшку. Хлеб оказался темным, более похожим на комок глины с торчащими из неё недомолотыми зернами и мякиной. Только после очень скудной трапезы, состоявшей из бобовой болтушки на кислом молоке, Файзи все-таки решился спросить отца, почему в Курусае мука такого плохого  размола.

–  Ведь раньше мы возили зерно на мельницу бая Тешабая ходжи. Он никому не спускал долгов, но молол хорошо.

–  Сын, теперь  жернова мельницы Тешабая ходжи не вертятся более. Наш бай смотрит в сторону Ибрагима-конокрада, а Ибрагим-конокрад поклялся, что курусайцы захлебнутся ещё в своей крови.

–  О, чем же провинились курусайцы?

–  Мы приказали, – важно сказал старик, – сыновьям курусайцев вернуться из басмаческих шаек домой… И вот теперь наши женщины толкут зерно в каменных ступах, как сотни лет назад, а мы ждём с часу на час гостей.

Оказалось также, что вот уже полгода, после достопамятного случая, когда приезжая комсомолка, дочка полунищего Хакберды-угольщика из-под Кабадиана, осмелилась вступить в спор в Курусае с самим Ибрагимбеком, угрожала ему и застрелила его ясаула, – курусайцы живут в вечной тревоге. Ибрагимбек – сосед курусайцев, да ещё близкий, а известно, хороший сосед, – что отец да мать, а дурной сосед – беда  на голову. «Не сделай меня, аллах, и в могиле соседом плохого человека!» Правда, Ибрагимбек малость поуспокоился, узнав, что та дерзкая комсомолка  не из жительниц Курусая, а то бы всем курусайцам давно уже пришлось бы есть землю. Но и сейчас никто из курусайцев не решается ездить на базар. Басмачи нападают в глухих местах, отбирают лошадей. Тех из дехкан, кто смеет защищать свое добро, убивают. Никто ничего не покупает и не продаёт!

Все уже забыли вкус риса. Кончилась соль. Приходится варить похлёбку на горько солёной воде из сая с запахом серы. Не беда, аллах не забыл нас. Хоть плохой хлеб, да есть. Вот прошлый год траву собирали, сушили и лепёшки пекли. Такие времена настали...

Завтрак кончился, и Файзи с отцом шли по улочка кишлака. Шакир Сами, опираясь на посох, – впереди, командир добровольческого отряда, увешанный оружием, – позади, как подобает почтительному сыну.

Мимо старого карагачевого дерева, которое казалось Файзи и четверть века назад, когда он бежал в Бухару от бекского гнева, таким же старым, огромным и тенистым, шёл такой же старый, как дерево, такой же крепкий, как дерево, Шакир Сами, будто и не прошло двадцати пяти долгих тяжёлых лет.    Падавшие вдоль улицы ровные прямые лучи оранжевого солнца придавали вскинутой голове старика золотисто-коричневую окраску, на фоне которой чёрная, ровно подстриженная бородка и длинноватые монгольские усы выглядели очень красиво. «Ни одного седого волоска, – подумал Файзи, а стан,    как у восемнадцатилетнего парня! Сравнить нас – я старик, отец – юноша!»

Действительно, Шакир Сами вышагивал своими большими, видавшими виды крестьянскими ногами бодро и крепко, а стан свой держал прямо, хоть на плечах и нёс дышло от омача, кетмень и грабли, что в общем составляло немалый вес. На боку у него висела шерстяная торба, наполненная кукурузными зернами. Несмотря на довольно пронзительный ветер, дувший с вершин Гиссара, бязевая рубаха оставалась распахнутой, обнажая тёмную, цвета ореховой древесины, шею, на которой висел на шнурочке треугольник-талис-ман. Но старик не чувствовал холода, хотя заплатанный жиденький халат и бязевые штаны, едва ли защищали его от ветра. Шакир Сами не смотрел по сторонам, он гнал перед собой двух быков и всё внимание сосредоточил на том, чтобы они шли прямо и не задерживались на обочинах, где росла поблекшая уже трава.

Только когда Файзи поравнялся со стариком, он удостоил его взглядом.

–  Отец, – почтительно заговорил Файзи, – по случаю победы над врагом мы хотели бы собрать митинг... до нашего отъезда.

–  Митинг, митинг! – сердито сказал Шакир Сами, – сейчас не время разглагольствовать. Сейчас время пахать и сеять.

И точно желая усугубить резкость своих слов, он добавил:

–  Сынок, не загордился ли ты в своей Бухаре?! Кто нежится в мягкой постели, разве знает о длинных ночах бедняка?

Несправедливость упрека поразила Файзи. Он не нашёлся ничего ответить.

–  Тебе не по вкусу наш дехканский хлеб, ты не хочешь пожить у нас, посидеть у очага предков.

–  Простите, отец, но у меня много заботы... с отрядом, с людьми. Бойцы ждут меня.

На рассвете этого утра прискакал Файзи в Курусай. Отряд его шёл стороной по холмам, преследуя бегущие банды.

Влекло Файзи в места, где он родился, рос, возмужал. Передав команду Юнусу, он в сопровождении двух бойцов бросился через холмы и долины по знакомым тропинкам к далеко видным домикам степного селения...

– Война, кругом война!.. Все воюют, но кто же должен сеять хлеб, если все воюют? – И Шакир Сами с силой вытянул длинной тонкой палкой быков по костлявым спинам и крикнул: – Чу-чу, скотина!

Очень хотелось Файзи обнять отца, прижаться к его груди, но какое-то ложное чувство, а может быть и холодное величие старика, останавливало его порыв. Он только заметил:

–  Я не могу оставить своих людей, там идет бой.

–  За один день быки не подохнут, а на два дня Тишабай ходжа быков не дает, – проговорил Шакир Сами, – быки чужие, тишабаевские. Сегодня не вспашу – совсем не вспашу. Ты уж воюй, а я буду гонять быков до тех пор, пока из сил не выбьются, тогда уж пусть Тишабай их берёт такими, какими останутся после целого дня пахоты...

Слушал или не слушал Шакир Сами довольно беспорядочные слова своего сына, но, продолжая шагать по пыли и погонять быков, сухо спросил:

–  Долго война ещё? Долго воевать хотите? Файзи шагал рядом с отцом.

–  Мы... разве мы хотим войны?..  Войны хотят Энвер, Ибрагим, басмачи, помещики, баи, все эти зажравшиеся, разжиревшие эксплуататоры... Слов на-рода они не понимают, язык винтовок пусть они услышат. Я приехал по делу, отец. Довольно вам сидеть под вашим баем.

–  А что мы можем?! В его руках богатство, а где богатство, там сила. Он власть.

– Хватит. Образуйте Революционный  комитет селения. Ревком!

–  Ревком... Ревком. – протянул задумчиво Шакир Сами. – Зачем?

–  А затем, чтобы власть была в руках самих дехкан, чтобы вы землю взя-ли в свои руки, чтобы бай не смел над вами издеваться, чтобы басмачи не смели к вам лезть. Именем Диктаторской комиссии я назначаю вас, отец, председателем Ревкома.

Но то, что самому Файзи было ясно и понятно, ещё плохо уразумел старик. Погоняя быков, он ворчал:

– Ревком! С баем Тешабаем воевать, с Энвером воевать. Э, у нас сил нет... Пока их тело тощим станет, тощие умрут от трудностей, сынок... Сегодня война, завтра война, – Шакир Сами всем своим тоном выражал неудовольствие, – кругом ездят разодетые, точно фазаны, стреляют, наших парней с пути сбивают. Никто за плугом ходить не захочет. Небось, кетменём  копать землю потруднее, чем  языком молоть или задницу о седло бить. Белоручками привыкают, собаки, жить за счёт дехкан, которые своим потом и кровью поливают ячмень. Повытаскивали из-под паласов ржавые дедовские сабли да разъезжают на конях и ищут в крови богатства и драгоценности. Не видят, что тучи, рассыпающие по полям жемчуг, несут богатство. Чу-чу! – Снова погнал старик быков. – Нет, сынок, не надо нам Ревком, не нашего ума это дело. Ты вот поговоришь, поговоришь и уедешь, не успев «поцеловать порог предков». А мы тут как? С твоим Ревкомом, а?

Он шёл за быками, всё такой же прямой, и никак не мог успокоиться.

Не обращая внимания на его воркотню, Файзи объяснял и объяснял.

–  Нет, – наконец оборвал сына Шакир Сами, – не продолжай сухой разговор. Если нужен тебе Ревком, пришли нам из Дюшамбе какого-нибудь    грамотея, только не дурака и не взяточника.

Он погнал волов и удалился, всё такой же прямой и высокий, прямо навстречу солнечному потоку. Уже отойдя шагов на тридцать, он повернулся и сказал:

–  Кто сам разжигает огонь, тот терпит дым. У твоего черноликого цыгана и руки по локоть в крови.

Сердце Файзи сжалось. Цыганом в семье с младенческих лет прозвали старшего его сына Иргаша и не столько за тёмный цвет лица, сколько за неприятный, неуживчивый характер. Звали его цыганом, но за спиной, потому что Иргаш себя в обиду не давал и за малейшую обиду мстил.

Года четыре назад после одного случая пришлось Файзи отослать сына из Бухары на родину в Бальджуан. Никто не мог сказать точно, что причиной гибели семьи почтенного Базарбая-медника был Иргаш. Мало ли подобного случалось до двадцатого года с рабами аллаха, проживавшими в благородной Бухаре. При чем тут Иргаш, если не считать, что он, вхожий в дом Базарбая на правах дальнего родственника и друга детства, на короткой ноге находился с хозяйскими дочерьми, не закрывавшими перед ним своих лиц. Но пришлось однажды Иргашу уйти из базарбаевского дома, выслушав требование не переступать его порога. Посадил Файзи Иргаша на арбу и проводил до Каршинских ворот. Отдал ему на дорогу свой тулуп и новые сапоги, хоть и оставался сам гол и бос. Сын уехал безропотно, а спустя немного Базарбая вдруг бросили в зиндан, а его дочек увезли. Камень лёг на сердце Файзи. Уж лучше бы Иргаш упорствовал и отказывался ехать! Жил некоторое время Иргаш-цыган у деда в Курусае, но вскоре и здесь с ним пошли неприятности.    Начали  поговаривать, что Иргаша видели по ночам у дувала бая Тишабая ходжи, а у Тишабая ходжи молодая жена. Пришлось Шакиру Сами поспешить выпроводить внука обратно в Бухару. Вернулся он на беду и горе к своему брату Рустаму.

Немало времени прошло с тех пор, многое потускнело в памяти, но почему всё ещё сжимается больное сердце Файзи, когда он слышит имя сына, своего Иргаша...

– Что вы знаете о сыне моём Иргаше? – спросил Файзи.

Тяжело прихрамывая, он шёл за отцом. Он шёл за ним в нескольких шагах, не смея его окликнуть, не смея обогнать и даже пойти рядом. И Шакир  Сами слышал и узнал шаги сына, но не счел нужным обернуться. Он так и шагал ровным, чётким дехканским шагом, держа на плече тяжёлые свои дехканские орудия труда, прямой, гордый. Не бесправный батрак, каким он являлся на самом деле, не раб аллаха, каким называл он себя в душе и во всеуслышание, а подлинный хозяин земли, властный  и  решительный.

Он шёл и не остановился до тех пор, пока ноги его быков не начали вязнуть в рыхлой, мягкой, смоченной недавно прошедшими дождями земле на склоне холма. Сбросив орудия, старик со вздохом произнёс «бисмилля» и принялся прилаживать омач к ярму. Файзи подошёл к нему помочь, но коротким движением руки Шакир Сами отстранил его.

– Вот холм Семи ветров. И ты знаешь не хуже меня, что он называется холм Семи ветров. Наши отцы и деды пахали и засевали землю холма Семи ветров, снимали урожай и ели хлеб. А ты ушёл и забыл землю и стал в своем городе жёлтый и тонкий, подобный тростинке, сломанной ветром. Ты оторвался от холма Семи ветров и ничего хорошего не увидел. Где сыновья твои, сын мой? Кто снял руки с рукоятки омача, тот не увидит счастья. Что из того, что ты вернулся в кишлак с оружием на спине, на коне. Ведь твой сын Иргаш тоже приезжал сюда полный спеси, с оружием в руках и верхом на коне. Что же хорошего, клянусь, ничего хорошего! Ни я, ни мой отец, ни отец моего отца не ездили верхом, а жили как честные люди...

Ошеломлённый Файзи с трудом заговорил:

–  Что вы скажете, отец, об Иргаше?

Шакир Сами прошептал «бисмилля» и, поплевав на ладони, схватился за рукоятку омача. «Чжу!» – проговорил он. Быки нагнули свои короткие упрямые головы и, слегка закряхтев, пошли. Заскрипел омач, взрывая тяжелую, дышавшую запахом перегноя красную почву. Шагая рядом по свежей пашне, Файзи ждал ответа. Боль жгла ему сердце, горячая тоска поднималась к горлу. «Лучше бы не знать, лучше не знать, – шептали его губы». Дрогнувшим голосом, наконец, он спросил:

–  Отец, что с Иргашем?

–  Не говори больше об Иргаше-цыгане, я испачкал язык, называя его имя.

–  Но я должен знать, я отец.

–  Узнаешь... Всё узнаешь. Он связал наше имя, имя честных дехкан, с ворами и кровопийцами.

Старик говорил тихо, слегка прерывающимся от усилий голосом:

– Наступит час, он встанет перед тобой на твоей дороге... Никуда не уйдёт. Спросишь... Сам спросишь. Узнаешь.

Он навалился на омач, помогал быкам руками, всем телом, упираясь ногами в комья земли. Он сбросил халат, и на его темной спине перекатывались смоченные потом мускулы, отливая на солнце коричневым глянцем.

–  Отец, да остановитесь... Скажите, в чем дело?

–  Я пашу... Завтра поздно пахать. Проклятые воры и так отняли время... Приехали, кричали, оголтелые... А завтра земля иссохнет, омач не возьмет! Я уж знаю. Так в дефтерах записано.

Мудростью не было дехканина равного Шакиру Сами в долине Кафирнигана. Знания в его семье переходили из поколения в поколение и унаследованы были им от отца более чем три четверти века назад. Не слишком грамотный Шакир Сами больше полагался на свою изумительную память, хотя неразборчивым почерком записывал в старый-престарый дефтер – сохранившуюся от отцов и дедов большую тетрадь из сшитых листков пергаментной самаркандской бумаги, – природные явления, погоду, холод и жар, дождь и снег. Он следовал старинному календарю, по которому примерно период «чиля-и-бузург» – от 25 июня и до 5 августа стоят жары, а самые жаркие дни приходятся на «чиля-и-ку-чик» – с 5 по 25 июля. Зимой же холода держатся с 5 декабря до 5 февраля. Но это не мешало Шакиру Сами по своим собственным наблюдениям и сложным расчётам, извлеченным из дефтеров, ежегодно предсказать погоду на весну, лето, осень, определяя, что и когда сеять, давая советы односельчанам, когда выгонять овец в горы. Он редко ошибался. Шакир Сами с увлечением рассказывал односельчанам, как он свои наблюдения за сменой тепла и холода,  количеством дождей и снега, прилётом и отлётом птиц, уровнем весенних вод в Курусае и в колодцах,    ветрами и многими другими приметами сопоставлял со старинными записями в дефтерах и на основании долгих своих расчётов и наблюдений уже давал советы, предсказывал дожди и засуху, снега и морозы. Старинный деф-тер, завёрнутый в шёлковый платок (кстати, то был единственный кусок шёлковой материи в доме Шакира Сами), хранился в сундучке на замке. Никому его не показывал Шакир Сами и, естественно, дефтер окружали орео-лом таинственности.

Слава о мудрости и сверхъестественной проницательности хисобчи Шакира Сами разносилась широко. Он почти не ошибался: «Курусайцы в друж-бе с аллахом, – говорили повсюду, – они хорошего имеют посредника и ходатая». И к нему ехали за советом даже  из Афганистана. Но что из того, что так мудр был Шакир Сами, что так невероятно много знал, что такие урожаи собирали курусайцы, о каких и не мечтали их соседи? Всё, весь уро-жай пожирали широкие глотки бая и амлякдара, и оставались курусайцы такими же бедными и нищими, как и их предки на протяжении многих поколений.

За свои предсказания Шакир Сами никогда не брал денег, не принимал подарков. Свое ремесло хисобчи он рассматривал как дар от бога. Всю жизнь он работал на поле. Поработаешь – сыт, проваляешься – голоден. Об одном только скорбел старик – единственный сын его Файзи жил далеко, а именно ему он желал передать свое искусство.

–  Я скоро умру, – сказал он, – и мои дефтеры сгрызут мыши и мокрицы, а ты меня хотел сделать Ревкомом. Аллах позволит прожить спокойно  предначертанный путь, и то хорошо.

–  Зачем говорить о смерти, отец? Вы ещё бодры и молоды.

И хоть сердце сжимала мысль об Иргаше, Файзи с удовольствием заметил, что старика отца задел разговор о Ревкоме. Какая-то ещё не ясная мысль, какое-то соображение, связанное с Ревкомом, заинтересовали старика.

–  Нет, я очень стар. Старики, скрывающие свои годы, старые воры, обкрадывающие собственное достояние, крупицы накопленной мудрости. А мне уж много... я родился в год волка, когда страшный силь затопил и разрушил половину Каратага, где уж мне тут Ревкомами заниматься, пусть уж молодые... А мне пора о саване да о джиноза подумать, а?

–  Отец... – что-то  сжало горло Файзи, – дайте мне омач, отдохните.

–  Э, нет, ты мне борозду испортишь.

И старик снова и снова понукал своих волов и всё сильнее нажимал на омач.

–  Знаешь, пахать, это не разговоры разговаривать. Или вот Ревком... ох, ох... Ревком, тоже придумал сынок.

Казалось, Шакир Сами не уставал. Чем больше он работал, тем больше об-ретал сил. Скрипел омач. Пыхтели волы под горячими лучами солнца. От свежих борозд, взрывших грудь холма, пахло прелью и дождем. Подымался над пашней душный пар, сразу же уносимый чуть ощутимыми порывами ветра. Хохлатые жаворонки взвивались в синеву неба, залившись переливчатой трелью. Степь тяжело дышала.

–  Видишь, сынок, – показал Шакир Сами на далеко разбегавшиеся во все стороны от кишлака плешивые горы с желтеющими уже лоскутками озимых посевов ячменя, – мало посеяли дехкане ячменя прошлой осенью. Война и разорение оставили дехканам мало зерна. Голод чую. Если сейчас не посеять кукурузу и маш, с голоду помрём.

Внизу под ногами раскинулся бесплодный каменный лог, на дне которого растекалась грязая тощая струйка. Снег в верховьях сая растаял, и вместо воды по нему сочилось какое-то жёлто-бурое сусло. Только по самому берегу еще зеленела пятнами жиденькая трава, кругом неё вся растительность уже поблекла, побурела. На дне русла, поближе к крайним домам кишлака, два дехканина разгребали гальку и копали в ней яму для воды на летнее время, когда сай совсем высохнет. Шакир Сами взял небольшой глиняный хум и,  приложившись к горлышку, со вкусом напился.

– Хочешь? – спросил он.

Вода холодная, но горьковато-солёная с железистым привкуском поразила Файзи, но не показалась противной. Вода напоминала что-то необыкновенно далёкое и приятное: дымом пахнущую кошму в полутёмной комнате, запах  горячих маленьких, очень вкусных лепёшек, руку, гладящую ему голову и старую, как мир, песню о барашке, загрызшем волка. Добрых двадцать пять лет не пил Файзи солёную воду из глиняной ямы со дна Курусая, но вкуса её не забыл, и показалась она ему сейчас приятнее и слаще воды самых прекрас-ных источников. Слезы умиления выступили на его глазах, и он так и сказал:

–  Да, наша вода слаще даже самаркандской воды.

–  А разве есть другая вода? – спросил с неодобрением старик. – Воду родного селения сравнивать ни с какой другой не полагается.

Он сидел на траве, вытянув ноги, и наслаждался отдыхом, предоставив степному ветерку трепать свою бороду.

– Вода наша хорошая, – продолжал он, – соли не надо, чтоб варить на ней похлёбку. Вот какая.

Старик ещё попил солёной, отдающей ржавчиной (воды, и закусил лепёш-кой о овечьим сыром-куртом. Файзи взял катышок курта и чуть не охнул. Твёрдый, как камень, терпкий, точно незрелый абрикос, овечий сыр не поддавался зубам. Пришлось вынуть катышок и положить незаметно на тряпицу.

Отерев тыльной стороной кисти руки губы и усы, Шакир Сами усмехнулся беззлобно.

– Голодный откусил бы и от камня, а тебе, конечно, и сыр не по зубам, сынок. Конечно, тебе родной дом и не дом. Ты привык в своей Бухаре к высоченным домам, в два-три этажа. Охо-хо! Бухарцы в своей сатанинской гордыне даже к небу повыше жить хотят, наглости предела не знают. Непомерно загордились. Рукой до неба хотят достать. Только человек чистой жизни смеет так высоко на минарет залезать... А мы, ничтожные, как жили на земле и молились на земле... так и до смертного часа будем жить и молиться.

Шакир Сами полагал, что от бога дано бедняку подвергаться мучениям в настоящем и наказанию в будущем. Жил он всегда, как себя помнит, бедно. От времён «горьких» голодных лет осталось у него, как ни прижимали его бекские сборщики налогов, десятины три богарной, засевавшейся под дождь, сухой, черствой земли. Ещё года четыре назад он пахал омачом на двух горбатых буйволах, своих собственных. А сейчас остался один бык, другого на мясо увели люди Ибрагима прямо из кишачного стада, и приходилось входить в долю с Тишабаем ходжой. С помощью байского быка Шакир Сами засевал две с половиной десятины крепкой богарной пшеницы. Осьмушку десятины отводил под кунжут на масло и столько же под арбузы, дыни и всякие овощи. Водой чуть сочившегося источника он поливал четверть десятины и сеял хлопок. Той же воды хватало на полив люцерника. В хороший урожайный год Шакир Сами намолачивал пудов двести двадцать зерна да собирал пудов тридцать-сорок хлопка. В добрый урожайный год Шакир Сами мог вполне прокормить свою семью, которая состояла, кроме него самого, из жены, бессловесной тётушки, больного, вечно прикованного к постели родственника с Памира по имени Шах Исмаил и двух внуков. Хлеба и молока хватало, бахча тоже служила подмогой, а к зиме для дынь плели из камышинок корзиночки и подвешивали их под закопченный потолок. Но когда ещё быки ходили по кругу и ногами топтали снопы, а Шакир Сами деревянной лопатой провевал зерно, приезжал зякетчи. Хороший имел нюх этот зякетчи. Не слезая с седла, он ездил из конца в конец, всё слышал, всё примечал. Зякетчи забирал половину урожая – пудов сто. На содержание чиновников уходила сверх того третья часть – тридцать пудов. Да ещё десять пудов забирал настоятель мечети. В дырявом кармане, говорят, и последний грош не удержится. После наездов сборщиков налога от хлопка оставалось не больше шести-семи пудов. Тогда женщины брались за веретена и сучили нитки, тут же в зимние дни ткали узкую мату. В неё одевалась вся семья. Собирали также по ниточке шерсть, и раз в три-четыре года старуха принималась делать сукно или валять кошмы. Ничего не поделаешь, в зимнюю стужу нужен чекмень, а сидеть на голом сыром полу тоже не хочется. За всю свою долгую жизнь, а прожил Шакир Сами не мало, он помнит только три-четыре случая, когда в особо урожайные годы ему удавалось скопить столько хлеба, что он мог часть продать и на вырученные деньги купить материи для старухи и сапоги для себя. А так ходил Шакир Сами больше босиком, зимой же в деревянных каушах с острыми и загнутыми носами. Сапоги Шакир Сами одевал только во время поездок в Гиссар, а так как в Гиссар ездил он очень редко, то сапоги сохраняли по много лет вид совершенно новый, точно только что из рук мастера-сапожника.

Вообще все предметы одежды, хозяйского обихода отличались в доме Шакира Сами поразительным долголетием. Халаты, даже ветхие, покрывались ровненькими заплатками всяких цветов, кетмени сохранялись с незапамятных времен, омач привезён ещё из Каратегина, котлы тоже, паласы ткала прабабушка, пиалы покупал на базаре прадедушка.

Чёрная кошма дома лучше красного ковра на базаре. Шакир Сами был домоседом. Он и в молодости не любил надолго покидать родной очаг, а с годами скорее Бабатагские горы бы сдвинулись с места, чем он ушёл бы вечером со своей кошмы у очага, где всегда – и летом, и зимой – теплился жар от тлевшего кизяка. Здесь всегда в закатный час стелили дастархан, сотканный из тонкой шерсти, здесь в кругу семьи старик обедал, пил чай. Здесь же он решал семейные дела. Отсюда Шакир Сами мог видеть не только, что делается во дворе, но и на улице. Дом стоял на склоне холма, и через невысокую каменную ограду было хорошо видно и холмы на той стороне и даже беловатые дороги, убегавшие в синие горы. На дворе у Шакира Сами не росло деревьев, если не считать двух карагачей: старого с гигантской кроной и молодого со свежей листвой, похожего на крепкого жеребенка. Карагачи стояли по углам квадратного водоёма, который наполнялся весной талой водой и крошечным еле сочившимся ключом, вытекавшим из-под корней старого карагача.

Старому карагачу исполнилось не менее полутораста лет. Часто, поглядывая на него, Шакир Сами говаривал: «Стареет не только человек, стареет, оказывается и дерево». Молодой карагач посадил сам Шакир Сами вместе с тремя другими, когда у него родился Файзи, по обычаю: вырастет сын, вырастут деревья и пойдут на постройку дома, когда он женится. Но три карагача не выдержали засух и погибли.  Остался один, но и он не понадобился. Сын Файзи ушел из кишлака и женился на чужбине. А дерево осталось. Оно росло и росло и теперь летом давало защищающую от жары и солнца приятную тень. Под карагачом сидел в свободное время Шакир Сами и смотрел на далёкие знакомые горы, думая о судьбе сына и внуков.

Много видел на своем веку Файзи прекрасных городов: и Бухару, и Самарканд, и Катта-Курган, и Гузар, городов и селений, утопавших в зелени садов, купавших свои зелёные ветви в кристально-чистой сладкой воде арыков и ручьев, но краше родного Курусая он себе не представлял. Плоские глиняные кубики красноватой глины, неприступные стены оград из той же глины заставляли сладко сжиматься его сердце. Ведь здесь он родился, здесь земля его отца,  здесь он вдыхал дым домашнего очага. Взор старика бродил по долине, и всё умиляло его: и потоки красноватой гальки, и круглые шалаши, покрытые рваными берданками, и оборваные, едва прикрывшие лохмотьями наготу детишки...

Он глубоко вдыхал живительный, напитанный полынными ароматами воздух, и ему хотелось  встать и пойти. Идти к тем самым горам, к которым его так тянуло в детстве и которые в конце концов вытянули его Курусая из увели в большой мир...

И вот он вернулся.

Он сидит на горе над родным кишлаком и смотрит на долину. Слёзы текут у него по щекам, но он не стыдится своих слёз.

– Отец!

Но уже скрипит омач, волы, наклонив короткорогие упрямые головы, пыхтя и отдуваясь, влекут за собой тяжёлый деревянный омач, тот самый омач, который всегда лежал во дворе у дома, которым, говорят, пахал ещё их прадед...

Всё ближе скрипел омач, всё громче сопели быки. Заканчивая борозду, приближалась запряжка к тому месту, где стоял Файзи.

– Отец, – сказал он, – пришло время... я уезжаю. Ты так ничего и не сказал мне про Иргаша...

Вытерев руки о штаны, Шакир Сами подошёл к сыну.

–  Уезжаешь, сынок? Поезжай с миром.

Он помолчал.

– Ну, о цыгане не стану говорить. Ты отец. Сам узнавай. Что мне мешаться?

Они обнялись и замерли на какое-то мгновение, Файзи слышал, как вздрагивает и бьётся сердце в груди отца. А может быть, это сердце его – Файзи?!.

Они разошлись. Старик снова навалился на омач. Сын, прыгая по рытвинам, побежал вниз, к кишлаку...