Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)

Глава двадцать  шестая. ЛЮБОВЬ ОТЦА

Капля тревоги подобна яду,

отравляющему  море спокойствия.

                                                                                            Рабгузи

                                                                   Лучше месить руками расплавленное

                                                                   железо, чем стоять со сложенными

                                                                   на груди руками перед властителем.

                                                                                             Саади

«Отец, спасите. Меня хотят закопать живым. Умоляю. Сын ваш Иргаш».

Записка жгла пальцы. Пальцы дрожали, и листок бумаги громко шелестел в руках Юнуса. Он только что слез с лошади, и звон копыт ещё отдавался в его ушах. Тридцать вёрст он скакал. Сколько пришлось упрашивать Гриневича отпустить его. Но плохие вести заставляли торопиться.

–  Что он ещё сказал? – спросил Юнус, едва шевеля сухими губами.

–  Кто?

–  Тот, что привез записку.

–  Записку? – удивился железнодорожник Шариф.

–  Да, да, вот эту бумажку.

–  Он сказал... Он сказал начальнику Файзи, что сын начальника лежит в амбаре связанный, что энверовские муфтии осудили сына начальника на смерть, что завтра сына начальника казнят, закопают живого...

Аллах милостивый! Значит, Файзи уехал из отряда по этой записке. А вдруг записка... ловушка?! И Файзи пошёл в неё. Конечно, он вспомнил Рустама, ужасную смерть сына Рустама... Там, в эмирском зиндане, палачи закопали Рустама живым в могилу. И здесь в записке «...хотят закопать живым...» Файзи прочитал, вспомнил участь Рустама, и всё смешалось у него в голове, Он, Юнус, не раз замечал – всё идёт отлично. Файзи деятелен, энергичен. Ведёт отряд в бой, мужественно сражается с врагом, презирает смерть, по-большевистски исполняет свой долг. К своим ранам относится пренебрежительно. Жестокий, железный человек Файзи. И вдруг голова Файзи падает на грудь, глаза делаются тусклыми, невидящими. Руки слабеют. Он обо всём забывает. Слабый, равнодушный ко всему, он лежит тогда где-нибудь под скалой, и бледностью лицо его спорит с бумагой. Юнус знает: в такие часы мыс-ленным оком Файзи видит своего сына Рустама, его мучительную смерть. Но такие приступы тоски во время похода наступали реже и реже. В тревогах стычек с басмачами, в будничных заботах о бойцах отряда Файзи некогда было предаваться воспоминаниям. И Юнус надеялся, что время излечит друга.

Он ошибался! Маленького клочка бумаги, всего нескольких неграмотно нацарапанных слов оказалось достаточно, чтобы в душе Файзи поднялось прошлое, обрушилось на него, вывело из строя. Он не выдержал, он бросил отряд и уехал... Спасать сына Иргаша. Это настоящее безумие.

Едва весть об этом дошла до Юнуса, он вымолил у Гриневича разрешение и поскакал.

–  Начальник Файзи приказал, – проговорил Шариф, – «Юнус придет, Юнус теперь ваш командир».

Всё ещё держа в руке записку, Юнус выбежал из юрты, но тотчас же остановился. Куда идти? Он смотрел в черноту ночи, на чуть вырисовывающиеся в темноте вершины с крошечными огнями далеких сторожевых костров, на теплившийся в высоте огонек Полярной звезды Темирказан. Куда идти?

«Отец, спасите...» – пробормотал он.

Лагерь спал. Фыркали кони, позвякивала сбруя. Трещали в сухой траве кузнечики.

«Файзи, друг Файзи, что ты наделал?..» – почти вслух простонал Юнус. Но упрекать Файзи он больше не мог.

Говорят, первый сын Файзи Рустам, когда его закапывали живым в землю, мучился ужасно. Палачи закапывали могилу нарочито медленно и несколько раз засыпали ему лицо, наслаждаясь, как он давится землей, инстинктивно, судорожно пытаясь выбраться из могилы. По приказу эмира, палачи многословно, смакуя подробности, рассказывали повсюду, по всей Бухаре, в каких нечеловеческих муках умирал этот молодой бунтарь. Мстя за то, что Файзи остался недосягаемым, эмир с садизмом, с наслаждением устроил ему длительную многолетнюю пытку души и разума.

Неужели сейчас только совпадение, неужели они придумали Иргашу такую казнь случайно?

И Юнусу вдруг всё понятнее, всё яснее становилось, что здесь ловушка! Иргаш предатель, Иргаш сказал всё зятю халифа...

Но как мог Файзи, мудрый, железный Файзи, командир-большевик, поверить?.. Как мог он, ослеплённый воспоминаниями и горем, бросить всё – отряд, дело, за которое он боролся – и, больной, изнемогающий, поскакать в пасть врагу? Как мог он не посоветоваться с друзьями, с товарищами?!

«Да. А что мы могли ему посоветовать? – мелькнула мысль в голове Юнуса. Он вбежал в юрту и, схватив винтовку, снова выскочил на воздух.

Оглушительно громко прозвучали в ночи один за другим винтовочные выстрелы.

– Тревога! Тревога! – кричал, сделав рупор из ладоней, Юнус...

С нескрываемым любопытством зять халифа разглядывал стоящего перед ним Файзи. Несомненно, Энвербей ожидал увидеть могучего богатыря, с мощным телом, широкой грудью, крепкими руками. У Файзи не отобрали оружия, и сейчас сабля, маузер, винтовка не столько придавали ему воинственность, сколько подчеркивали особенно сильно болезненный его вид. От приступа лихорадки, вызванного ночным путешествием, лицо Файзи пожелтело, щёки потемнели, ввалились, и глаза горели в углубившихся впадинах. Дрожь сотрясала всё тело Файзи, и он вынужден был крепко держаться обе-ими руками за поясной ремень, чтобы не выдать своей слабости. Он выглядел таким жалким и беспомощным, что Энвербей удивленно поднял плечи и сказал громко:

–  Так вот вы какой!

Превозмогая дрожь в голосе, Файзи сказал:

–  Где мой сын, Иргаш?... Вы дали клятву, что отпустите сына, если я приеду, и я приехал... Прикажите снять путы с моего сына.

Чем дальше он говорил, тем твёрже становился его голос. Он не просил, а уже требовал.

Удивлённо вскинув правую бровь, Энвербей заговорил:

–  Так вот этот предводитель, который поражал и побеждал лучшие мои войска. Смотрите на него... – обратился он к стоявшим около него туркам и  курбашам. – Вот кого вы боитесь. Правду говорят, что муравей, если дать ему волю, станет змеей, а змея, при попустительстве людей, – драконом...

Он ещё выше вздёрнул плечи и хохотнул солидным генеральским баском.

–  Что же, пожалуйте к нам,  господин большевистский военачальник. – И он сделал жест, приглашающий войти внутрь шатра, отнюдь не стараясь скрыть презрительного пренебрежения. Он столько наслышался о храбрости и воинском умении Файзи, что не удержался, когда ему доложили о приезде прославленного командира добровольческого отряда, и, прервав совет, вышел встретить его во двор. Он ещё не открыл своих планов своему окружению, но только высокомерно улыбнулся, пропуская вперед Файзи:

–  Пожалуйте, будьте к нам снисходительны.

Отлично понимая, что он уже схвачен, что он в плену, Файзи шагнул через порог, высоко подняв голову и всем своим видом показывая, что он ничуть не обманывается в подлинных мотивах любезного отношения к нему зятя халифа и нисколько не намерен пресмыкаться и трепетать перед ним. Он только резко повторил вопрос:

– Где мой сын Иргаш?

Файзи прислонил винтовку к стене, тяжело опустился на одеяло. Он чувствовал себя совершенно изнурённым долгой скачкой и только большим напряжением воли не позволял своему телу, умственным способностям окончательно обессилеть. С каким наслаждением он лёг бы, вытянулся и закрыл глаза. Неотступная боль в сердце за Иргаша, тяжесть, нестерпимая мысль, что всё, случившееся когда-то с любимым, похожим на нежную девушку, Рустамом, повторяется с Иргашем, – всё сразу исчезло, развеялось, едва он услышал слова Энвербея, увидел его взгляд, усмешку. Нет, Иргашу не угрожала смертельная опасность. Он цел и невредим. А раз так, значит, безумный поступок его – Файзи – его опрометчивость, нарушение партийной присяги – всё оправдано, всё хорошо. Он спасёт Иргаша, избавит от гибели, а всё остальное... Но снова заныло сердце. Сейчас, когда жуткая мысль о надвигающейся гибели Иргаша побледнела, стерлась, вдруг откуда-то изнутри поднялась, точно укор пробудившейся совести, новая мысль, от которой сразу же стало и жарко и холодно. Теперь, когда смерть Иргаша стала отвратимой, Файзи вдруг понял все безумие своего поступка. Всё дело борьбы и ненависти, которому отдал всю свою жизнь он, Файзи, член Коммунистической партии, большевик, он забыл. Дело народа, дело классовой борьбы, он, Файзи, вторично забыл ради отцовской любви. Первый раз он бросил всё, порвал с жизнью, пал так низко, уподобился животному, думающему только о своём детище... Увы, он влачил тогда жалкое существование, – он стал настоящим дервишем. Вот она, тысячелетняя традиция, обычай уходить из мира, отходить от борьбы, как только жизнь заставит вкусить горечь. Друзья пробудили его, вернули к борьбе, к жизни. Он думал, что искупил перед партией, народом свою слабость, свой проступок. Он мнил порой себя даже героем. Увы, не надолго его хватило. Все высокие побуждения, мысли, поступки рассеялись точно дым. «Отец, спасите... меня хотят закопать живым...» Сердце Файзи  разрывалось. Как оно стучит, бедное сердце!.. Как оно бьётся болью обо что-то в груди... О! Он всё забыл, всё померкло, всё слилось в чёрный туман. И вот он здесь, в лагере врагов. Он бросил друзей, воинов, дело борьбы за светлое будущее, и он здесь. Враги смотрят на него, ухмыляясь и радуясь его слабости. Да, они ухмыляются, потому что они нашли в душе Файзи слабое место. Их расчёты оправдались. Они отлично знали: он хоть и называет себя большевиком, но всё бросит, пойдёт на всё ради спасения сына. Он, Файзи, не большевик, он слабый, ничтожный человек, он недостоин называться коммунистом, недостоин жить... Он уйдёт из жизни, – вот всё, что ему осталось. Уйдёт из жизни... не как большевик... Нет, он недостоин этого звания. Он уйдёт из жизни просто честным человеком. Он только добьётся того, из-за чего он здесь, а там... всё равно.

–  Покажите мне Иргаша, освободите моего сына, – с твёрдостью проговорил Файзи.

Но зять халифа меньше всего думал, что Файзи должен уйти из жизни. Нет, он, Файзи, им ещё очень и очень нужен.

Снова усмешка покривила губы под тонкими нафиксатуаренными усиками Энвербея.

–  Не сочтите за невежливость нашу, бохадыр Файзи, за  небольшой, так сказать, эксперимент...  психологический опыт, за записку. Мы боялись, что иначе не сможем  пользоваться столь приятным вашим обществом. Мы вынуждены были прибегнуть... к... так сказать, недозволенному приему... к восточной хитрости...  в некоторой мере.

Файзи растерянно обвёл глазами присутствующих. Его окружали бородатые, полнокровные лица курбашей и бритые, очень бледные – турецких офицеров. Много пар испытующих, злорадствующих глаз пытливо изучали его.

–  Это недостойно зятя халифа! – вырвалось  у Файзи.

Ещё шире расплылась улыбка Энвербея. Он явно от души забавлялся. Забавлялся растерянностью, беспомощным негодованием этого железного, прославленного большевистского командира, столь легкомысленно, очертя голову бросившегося к нему в сети.

–  Это недостойно честного мусульманина, – снова заговорил Файзи.

Лицо Энвербея потемнело. Пора внести ясность. Он потушил улыбку и серьёзным голосом, не терпящим возражений, заявил:

–  Что вы тут говорите о честности, господин  Файзи? Вы мусульманин, и мы мусульмане. Все мы исполняем заветы пророка нашего Мухаммеда, хвала ему – справедливейшему из справедливых, судье поступков человеческих, да благословенно будет его имя. Но заметив нетерпеливое движение Файзи, он оборвал славословия и перешёл прямо к делу. – Дорогой госпо-дин большевик, ваш сын Иргаш в полной безопасности и благополучии пребывает здесь, у нас.

–  Что-о..? – От ярости Файзи не мог говорить.

–  Позвольте вам разъяснить: ваш сын Иргаш тут ни при чём. Если только позволите так выразиться, он своим именем помог нам привлечь в наши дружеские объятия своего знаменитого отца...

–  Западня! – выдавил из себя Файзи. – Недостойная, подлая западня.

Его взгляд бегал по бородатым лицам курбашей, и вдруг, к своему удивлению, Файзи услышал недовольное ворчание. Да, да, он не ослышался. Эти хитрые, коварные, подлые кровопийцы, как он всегда называл их, свирепо вращая глазами, почти рычали:

–  Недостойно!.. Предательство!..

Они, изощрявшиеся во всех хитроумных предательствах, возмущались и негодовали. Хотя они и ненавидели и боялись Файзи за его мужество, храбрость, его влияние среди простого народа, среди трудящихся, хотя они и считали Файзи изменником делу ислама, но все они – одни больше, другие меньше – боялись его и, как ни странно, питали уважение к нему как к безумно смелому и честному человеку. Они знали его прозвище в народе – справедливый Файзи. Многие из них испытывали горечь, не говоря уже о страхе, что такой выдающийся воин идет не с ними, а сражается против них. Его поведение, благородство, преданность делу Ленина вселили в их тёмные, запутавшиеся в собственной алчности и животных страстях, умы сомнение в правоте своего дела. Многие, трусливо забывая о совершенных зверствах, питали надежду, что вдруг и им придётся перейти на сторону Красной Армии, и тогда Файзи, мусульманин, им поможет, замолвит за них словечко. И вот они встретились с Файзи. Все они смотрели на него с чувством величайшего удивления и даже благоговения. Это не значит, что они сами не подняли бы на него руку. Нет. Большинство из них прошло такой путь крови и насилий, что было готово на всё... Но им, тем не менее, претил способ, которым зять халифа добился приезда Файзи, храброго воина, батыра. Отцовские чувства на Востоке священны, и расставлять ловушку отцу, используя в виде приманки сына, – нет, даже им, изощрившимся в предательствах, это претило... Они почему-то сначала подумали, что Файзи прибыл к ним добровольно, по собственному желанию, по приглашению, и возрадовались. А теперь выяснилось, что образец мужества – Файзи – предательски завлекли. Не стесняясь Энвербея, они ворчали:

–  Безобразие!.. Недостойно!

–  Военная хитрость не имеет границ, – резко прикрикнул Энвербей на своих расшумевшихся  соратников. Не очень он церемонился с ними в последнее время. Все смолкли. Только Ибрагимбек, прибывший из своего Локая на один день в лагерь зятя халифа по специальному приглашению, что-то   пробормотал о законах гостеприимства.

–  Совершенно верно, – подхватил зять халифа, – господин Файзи и не посетует, если мы назовем его нашим дорогим гостем. Минуточку, господин Файзи, разрешите обратить внимание, что в моём лице вы имеете дело с человеком европейского воспитания, лишенным азиатских привычек и азиатского коварства. Вы в полной безопасности, порукой тому моя честь турецкого офицера. Вы видите, мы оставили при вас ваше оружие, что противоречит всем обычаям военного времени... Да и нечего льву стыдиться своих цепей... золотых цепей! Ведь вы наш дорогой гость, а не пленник. Смотрите на себя как на равноправного военачальника. Вы военачальник, и я военачальник. Остаётся выразить сожаление, что мы велением судьбы оказались в разных лагерях. Сегодня мы враждуем, завтра миримся, послезавтра идём по одному пути великого государства Турана. Неужели вы никогда не ошибались, неужели вы не допускаете, что можете ошибиться?!

Уже давно Файзи порывался перебить зятя халифа, но бесполезно. Энвербей, как всегда, увлёкся своей речью. Наконец он сделал паузу, чтобы выпить глоток чаю. Этим воспользовался Файзи, он резко сказал:

–  Прикажите позвать Иргаша.... Я с ним... Я ему хочу сказать, как поступили с его отцом...

–  Зачем же? Вы его увидите позже. А сейчас разрешите, используя возникшие обстоятельства, высказать некоторые деловые замечания. Они состоят в следующем: первое – вас, господин Файзи, мы назначаем командующим гиссарской армией ислама. Второе – вы отдаёте приказ своему отряду прибыть в полном вооружении и сохраняя конский состав сюда. Третье – все ваши люди сохраняют должности в отряде и имеющееся оружие... Господин Шухри-эфенди, прошу вас, составьте соответствующий обстоятельствам  «ахд-намэ» – рескрипт. Я подпишу.

Чувство горечи теснило сердце Файзи. Так глупо попался, так невероятно глупо. И у него созревала новая мысль, вырисовываясь в усталом мозгу, принимала всё более отчетливую форму. Глубоко вздохнув, он твердо сказал.

–  Господин Энвер, именующий себя зятем халифа, я здесь не для того, чтобы слушать ваши слова. Любовь к сыну привела меня сюда. Всякий восхищается своим ремеслом и своим сыном, хоть ремесло и ничтожно, а сын некрасив... И не извиняться я пришел. Извинения хуже вины. Забыл я: всё, что просишь у низких людей (при этих словах щека Энвербея задергалась) ... да не проси у низких людей. Ничего ты не прибавишь к телу, а у души отнимешь. Нет, я не хочу слушать вас, я хочу, чтобы вы слушали меня. Используя, говоря вашими словами, обстоятельства, горестные, ужасные обстоятельства, потрясенный до глубины сердца кровопролитием братоубийственной войны, хочу поднять голос об установлении мира и согласия в нашем народе.

Файзи быстро повернулся к курбашам:

–  Эй, вы! – сказал он. – Доколе узбек будет сражаться  против узбека, таджик против таджика, брат против брата. Народ Бухары сбросил тиранию и тирана. Наступило царство трудящихся. Все, засучив рукава и перепоясавшись поясами энергии, начали было строить новую прекрасную жизнь, полную благоустройства и счастья, без эмира-людоеда, без кровожадных беков и чиновников. И вот приезжает неведомо откуда и неведомо зачем бродяга и вдруг начинает войну, кровопролитие. Почему? Зачем? Разве мало у нас земли, разве мало у нас воды, разве мало у нас пастбищ?

Он остановился, стараясь набрать в больные легкие побольше воздуха. Все молчали, поглядывая на Файзи с недоумением и удивлением, никак не ожидая такого поворота разговора. Даже Энвербей несколько опешил. Впрочем, он не совсем хорошо еще понимал узбекский язык и сейчас наклонил голову к шептавшему ему на ухо перевод мертвоголовому адъютанту. Но лицо Энвер-бел наливалось постепенно кровью. Адъютант кончил перевод, и Энвербей хотел заговорить, но Файзи не дал ему открыть рта. Упершись руками в колени, он наклонился всем туловищем вперед и бросил прямо в лицо Энвербею негодующие слова:

–  В мирную благоденствующую страну, только что разбившую цепи рабства, вдруг приезжает...  Кто, я спрашиваю, приезжает? Чужеземец приезжает, зная исконное наше гостеприимство. И этот чужеземец объявляет себя главой народа, пастырем мусульман, отцом народа. Но плох тот пастух, при котором волки жиреют. Ржавеет венец на голове правителя, когда сердца людей стонут от нищеты. Веками эмиры терзали тело народа, и ты, Энвер, приехал посыпать раны его солью. Твоё сердце – камень! От стона матерей    смягчаются камни гор. Эй, народ, в своей среде врагов лучше не иметь! А что принёс нам задравший голову выше туч Энвер? Смерть, муки, насилия. Ленин протянул руку дружбы твоему, Энвер, народу. Ленин помог туркам скинуть ярмо империализма, а ты бросился на Ленина со спины и поднял нож коварства. Ты, Энвер, жалкая бездомная собака, скалишь зубы и сеешь рознь и свары в народе. Но разве лев, уже занёсший лапу над волками и шакалахми, услышит жалкий лай какого-то бродячего пса? Берегись, Энвер... Лев приближается!..

–  Довольно, – прохрипел Энвербей, – остановите его... С таким языком он и змею из горы выведет!

Он озирал комнату, сидящих в ней людей. Все курбаши сидели, уткнувшись в свои бороды, и мрачно сопели. А Файзи, торжествуя, закричал;

– Ага, плохо тебе, стыдно тебе, Энвер! Рана от пули – в теле. Рана от языка – в душе. Зачем ты к нам пришёл незванный, непрошенный?! Носить тяжести на чужой спине? Зачем ты затеял смуту и склоку в нашем мирном счастливом доме? Зачем ты обагрил свой меч кровью невинных детей и жен-щин. Кто послал тебя сюда? Иди отсюда! Убирайся!

–  Взять его! Повесить... – истерически выкрикнул молчавший до сих пор Селим-паша. В помещение ворвались вооружённые люди.

Как в тумане, Файзи лихорадочно пытался расстегнуть кобуру маузера. Нет, он дорого продаст свою жизнь. Уже в самом начале разговора его озарила мысль. Ему некогда было продумывать своё поведение, свои поступки. Он горел, и голова его была как в чаду. Лица курбашей плыли в какой-то мари, Энвербей прыгал и метался, точно «Палван качаль» – Петрушка. Нет, Файзи собственноручно пристрелит сейчас гадину. Сейчас. Маузер легко выскальзывает из кобуры, палец привычно находит гашетку... Но Файзи не учел одного: своей слабости. Рука дрожала и прыгала, не повиновалась его воле, бешеным приказам мозга. Он не успел. Тяжёлые руки вцепились в его плечи, вырвали из рук оружие.

Его потащили куда-то...

Сознание оставило Файзи...

Его швырнули на пол айвана. Он лежал, разбросав ноги и руки, мертвенно бледный, с синими кругами вокруг закрытых век. И когда через полчаса Энвербей вышел во двор, чтобы сесть на поданного ему коня, Файзи всё ещё лежал недвижимый, бездыханный.

–  Умер? – спросил  Энвербей.

–  Нет, он без чувств.

–  Пусть лечат его.

–  Но что вы нашли в нём, – говорил Селим-паша, – зачем он нам?

–  Он храбр. Он из таких, кто за одну ночь проходит путь в один год.

–  Но он... из чёрной кости, из этих большевиков... У него ужасный порок – он неверующий.

–  Нет! Он мусульманин! И, наконец, с таким пороком он стоит сотни тупых курбашей без этого порока, верующих курбашей, кичащихся эмирскими милостями, готовых лопнуть от спеси и самомнения! Вы неправы. Вы видели его сына, как его... Иргаша? Волчонок, в конце концов, вырос в волка,   хоть и окружали его люди. Нет, вы представьте себе, какой громовой эффект произойдёт в народе, когда под нашим знаменем он увидит этого железного большевика Файзи! А рядом с ним поедет его сын Иргаш!

–  Ишь ты, даже вас не боится! – съязвил Ибрагимбек. – Я готов мести бородой пыль ваших ног, но смотрите, этот большевик убежит, и его не догонят и тысяча ангелов.

Конечно, Ибрагимбек вовсе не так уж был расположен к большевику Файзи. Да. Вовсе он, Ибрагимбек, не считал Файзи хорошим человеком. Он стал для него хорошим потому, что сумел наговорить столько неприятных вещей всесильному зятю халифа. Уж он-то, Ибрагимбек, не пожалел ни языка своего, ни времени, чтоб во всех подробностях рассказать всем и вся, как большевик Файзи поставил господина командующего Энвербея на своё место.