Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)

Он ходил взад и вперед, взволнованный, подавленный зрелищем смерти.

Вдруг он резко остановился и протянул Гриневичу небольшой предмет.

–  Возьмите, Алексей Панфилович.

–  Что это? Кольцо?

–  Агатовый перстень. И смотрите, какой великолепный сердолик, какая шлифовка.

–  Как он к вам попал?

–  Целая история... Умирал Давлет Мингбай трудно, тяжело. И он всё время в агонии требовал... умолял, чтобы послали за Сеидом Музаффаром, ишаном... «Скорее... позовите... у меня есть дело...  Скорее», – твердил умирающий всё слабее, всё тише. Когда я уже думал, что все кончено, что курбаши отправился «ad pal-res!» и остается констатировать только факт смерти, вдруг недвижное тело Давлат Мингбая пронизало точно электрическим током. Руки, ноги свело судорогой... и этот по существу труп сел... Да, да, мёртвый Давлет Мингбай сел на постели без моей помощи, сам... Давлет Мингбай посмотрел на меня абсолютно нормальным взглядом и полным ясным голосом заговорил... Да, бывает у умирающих такой внезапный прилив сил... последних сил, когда организм собирает всё, что осталось в нём живого – все    крохи жизненной энергии для какого-то последнего движения, действия. У нас в медицине такая вспышка жизненных сил именуется «эйфория», но не    в этом даже дело. Давлет Мингбай посмотрел на меня без всякого выражения и таким же лишенным выражения тоном проговорил четко и раздельно. Постараюсь повторить его слова в точности. «Ты урус, кяфир, но про тебя говорят, что ты табиб, мудрец. Слушай, урус!» И он протянул свою руку и проговорил: «Видишь кольцо!» Сними его скорее с моего пальца, у меня уже силы не осталось... Только один-единственный день я носил этот священный перстень и ощущал веяние знамени полководца на своем лице... Знай же, русский, это он, перстень, тысячелетний перстень льва ислама, истребителя неверных, халифа Маъмуна. Откуда этот перстень и сколько ему тысяч лет... кто знает. Но все знают, что тот, кто надел перстень халифа Маъмуна на свой палец, тот становится мечом аллаха на земле... И я стал великим полководцем, увы, на один день... Но удар сразил меня... Возмездие! Я... отнял перстень у мертвого... Увы, помоги мне лечь... Жизнь выходит из меня. Проклятие! Урус, ты великий доктор, дай мне своего снадобья, верни мне жизнь! Мне нельзя умирать... Я халиф Маъмун. Великие походы! Завоевание! Властитель мира... мира...» Он бредил, он забился на ложе, а я сидел перед ним и вертел в руках агатовый перстень и думал... Внезапно Давлет Мингбай закричал: «Урус, зачем ты снял с пальца у меня кольцо... Отдай!» Тогда я ему вернул кольцо, нельзя же отказывать в просьбе умирающему, но я сказал: «Я видел этот перстень на руке зятя халифа!» Давлет Мингбай открыл глаза и в последний раз посмотрел на меня с ненавистью и пробормотал коснеющим языком: «Никто не знает... никто...» И всё... Нет, не всё. Рука Давлега Минг-бая разжалась, на кошму выкатился агатовый перстень... Вот он.

–  И это кольцо носил на кровавой руке, – брезгливо сказал Юнус, – тот, кто, незваный-непрошеный, вторгся в нашу прекрасную страну, кто принёс неисчислимые беды и страдания народу. Лугу государства Энвер не даровал зелени. Дайте его мне, это грязное кольцо – причину гибели тысяч и тысяч людей. Я положу его на железную наковальню и ударю по нему трёхпудовым молотом... Разобью вдребезги... в пыль...

–  Не стоит, товарищи, вытягивать из могилы халифа Маъмуна, – заговорил Пантелеймон Кондратьевич, – зачем перетряхивать тысячелетия?..     Но что бы сказал почтеннейший покойничек Энвербей, если бы знал, что такие кольца выдавались всем контрразведчикам «Йнтеллидженс Сервис», чуть ли не в качестве отличительного знака... Символ халифа Маъмуна! Использовать всякую мистику себе на потребу.

–  Остается одно непонятным, – подумал вслух доктор. – Значит, ишан  кабадианский...

–  Что ишан? – спросил Пантелеймон Кондратьевич.

–  У него я видел такое же кольцо.

–  Ну, это дело совсем другое...– Но  почему,  Пантелеймон Кондратьевич не объяснил.

Величайшее равнодушие проявил к агатовому перстню Алаярбек Даниарбек.

 – Астафирулла! Бог, спаси! – только пробормотал он. – Прибегаю к помощи божьей от побитого камнями сатаны. Пусть лежит халиф Маъмун в своей могиле, и, пусть не хватит у него сил поднять надгробие. А то вылезет и потребует свой перстень.

–  Пётр Иванович, – спросил он доктора, – нельзя ли забросить это проклятое кольцо в самый глубокий колодец, а то найдёт ещё один безумец,    наденет на палец – и опять начнётся война.

Никакой радости Алаярбек Даниарбек по случаю гибели Энвербея не выразил.

–  Не пристало веселиться, когда ангел смерти рядом, – сказал он. – Но зять халифа – слишком святой человек, чтобы ему хорошо было бы среди грешных людей. Пусть лучше там сидит...

–  А это уж совсем непонятно! – воскликнул Гриневич. Из полевой сум-ки вывалился футлярчик, при ударе об пол он открылся, и из него выпала ме-таллическая вещица.

Доктор, Пантелеймон Кондратьевич, командиры нагнулись и с интересом разглядывали отливавший матовым блеском крестик.

–  Асафирулла! – вздохнул с ужасом Алаярбек Даниарбек, – зять хали-фа... о аллах... держал при себе крест. Он... он отступник!..

–  Железный крест... Германский орден железного креста.

–  Энвер был награжден немецким орденом?!

–  Ничего удивительного! Смотрите, – Пантелеймон Кондратьевич уже развернул лист глянцевой  бумаги. – «Рейхе Рескрипт» – рескрипт немец-кого императора Вильгельма II Гогенцоллерна о награждении вице-генера-лиссимуса турецкой службы Энвер-паши за чрезвычайные услуги родине и верность своему союзнику Германской империи орденом железного креста второй степени!

–  Каково! – заметил Гриневич.– Так усердно продавал немцам Турцию, что даже орденочек подкинули за лакейскую службу.

–  А вот и газетная вырезка. Господину Энверу вручил железный крест генерал Фалькенгейм.

–  Вот вам, с одной стороны – зять халифа, вопли о священной войне    мусульман, а с другой – крестик священной Римской империи на груди. Тут весь двуличный Энвер, как на ладони.

–  Ох-охо! – стонал Алаярбек Даниарбек. – Он даже и не мусульманин,    а сколько морочил головы мусульманам. Проклятый злорадствовал, возмечтав быть плакальщиком на поминках по нас, а колесо судьбы... ай-яй-яй... столь прискорбно повернулось! Верх оказался внизу, а низ – наверху, и, увы, увы, нам иришлось оплакивать эту... благочестивую собаку... Поистине,  аллах делает мёртвое живым, а живое – мёртвым!

Но медно-красное лицо Алаярбека Даниарбека отнюдь не походило на лицо плакальщика и сияло удовлетворением. В глубине души он надеялся, что с гибелью Энвербея война кончится и доктор поспешит вернуться в Самарканд.

Взъерошив свою бородку и пробормотав «иншалла!», он ушел чистить своего Белка.

Гриневич положил кольцо на ладонь и долго смотрел на него.

И вот всё, что осталось от того, кто ворочал делами мира, от одного из самых кровавых в истории авантюристов.

Гриневич ни на минуту не допускал и мысли, что найденный труп принадлежит не Энверу, а кому-то другому.

Да и сведения, полученные вскоре от противника, подтверждали гибель Энвербея. В перехваченной переписке басмаческие главари с наружным прискорбием и не без злорадства уведомляли друг друга о том, что жизненный путь зятя халифа преждевременно прервался в бою. Но каждое письмо по-своему оценивало факт гибели главнокомандующего исламской армией. Одни утверждали, что он умер от желудочных колик в ночь накануне рокового сражения. Другие  писали, что Энвербей изменнически убит во время переговоров с красным камандованием на пороге мечети. Третьи клялись, что к    нему подослал Ибрагимбек какого-то армянина, который ему сонному отрезал голову в постели, и что на утро нашли обезглавленное тело зятя халифа и  бездыханную его супругу, плавающую в крови. Четвёртые, и это были в основном турки, с азартом распространяли версию, что Энвербей погиб как борец за веру, пламенный гази с мечом в руке, озарённый сиянием ангельских      крыл, сразив девятьсот девяносто девять нечестивых большевиков. Были  и такие, которые считали, что халифа ислама убрали с пути англичане, как только узнали, что в Пешавере и Карачи индийские мусульмане решили призвать к себе Энвербея воевать с вековыми их поработителями. Что же касается о случае с ишаном кабадианским, то шёпотом передавали, что, конечно, он    стрелял в ту достопамятную ночь, но стрелял во славу аллаха и пророка его Мухаммеда в двух проклятых инглизов пробравшихся в стан Энвербея со злокознённой целью извести «зятя халифа» и сделать командующим какого-то своего человека.

Во всяком случае Энвербей был безусловно мёртв. Таинственные инглизы, и в их числе уполномоченный правительства его величества Малькольм Филипс, мёртвые или живые, бесследно исчезли так же, как и мифический армянин.

Что же касается ишана кабадианского, то, сделав свое дело, он спокойно вышел из шатра, сел на коня, и сопровождаемый своими воинами, отбыл в неизвестном направлении. Тьма южной ночи окутала его следы, Труп зятя халифа похоронили на выжженном лысом холме, и могила его стала одно время почитаемой мусульманским духовенством и местными фанатиками. Впрочем, могилу скоро забыли, и сейчас едва ли даже остались от неё следы.

Глава  тридцать  седьмая. ИШАНСКОЕ ПОДВОРЬЕ

                                                           Караван  ушёл, и остался пепел костров.

                                                                                      Рейхани

Доктор открыл глаза без вздоха, без движения.

Ночь.

Он смотрел и думал: «Почему он проснулся?» И снова мысли о ней, мрачные мысли.

В открытой двери в глубине чёрно-синего неба мигали звёзды. Временами лица касалось жаркое дыхание гармсиля.

Колебание световых пятен на тёмном потолке заставило доктора посмотреть на чираг. Пламя горело большим жёлто-кирпичным огоньком и чуть чадило. В чираге оставалось совсем мало масла.

Значит, прошло по меньшей мере уже часов пять, Пётр Иванович часто измерял по ночам время по чирагу. Часы свои он разбил уже много месяцев    назад.

Пять часов прошло. По-видимому сейчас час ночи или что-то вроде этого...

–  Э, что там такое.

Сквозь шум ветра доктор явственно услышал топот коня. Он сбросил с се-бя одеяло и подбежал, как был в одном белье, к двери. Взявшись руками за косяки, он вслушался в темноту

Топот приближался.

В темноте замаячило белое живое пятно. Почти сейчас же прозвучал гортанный говорок Алаярбека Даниарбека.

–  Пётр Иванович, ты спишь? Это я приехал.

Подняв высоко сальную свечу, доктор старался осветить хоть кусочек двора у самого айвана.

По тону он сразу понял: Алаярбек Даниарбек вернулся в состоянии встрепанных чувств. Когда свет чирага упал на него, Петр Иванович удивился. Маленькая, всегда такая аккуратная чалма Алаярбека Даниарбека, похожая на слоеный шахризябский пирожок, утратила свои приглаженные формы и стала похожа на небрежно намотанную на чурбак волосяную толстую верёвку. Круглая борода топорщилась чёрными вперемешку с седыми волосами, усы обвисли, а глаза бегали, точно жуки, в желтоватом масле белков. Случилось что-то из ряда вон выходящее.

– Ну? – спросил Пётр Иванович по обыкновению лаконично.

Не удостоив доктора ответом, что само по себе говорило о крайне возбужденном состоянии Алаярбека Даниарбека, он слез со своего Белка и повёл его к коновязи. Но стоило посмотреть, как он его вёл. Он дергал за повод своего несчастного любимца так, как будто тот был необъезженным степным тарпаном-джигитаем, а не обыкновеннейшей домашней лошадкой. Несчастный Белок ошалело вздергивал голову и метался во все стороны. С садистским удовольствием Алаярбек Даниарбек принялся гонять своего конька камчой, проклиная и ругаясь.

–  Проклятие твоему отцу, ублюдок, собака и шакал! Подохни ты молодым! Стой! Чего встал!

С минуту доктор смотрел на неистовствовавшего в сумраке Алаярбека Даниарбека, пожал плечами и пошёл к двери.

– Э, хозяин, – только теперь спохватился Алаярбек Даниарбек, – почему ты уходишь?

Пётр Иванович остановился и выжидательно смотрел.

–  Неужели я, несчастный, трясся в седле целые сутки, терпел муки голода, умирал от жажды, испытывал опасности только для того, чтобы мой хозяин повернулся ко мне спиной... Несчастный я... Посыплю я голову прахом, перепояшусь верёвкой и пойду на поклонение в Мешхед к гробнице восьмого имама Али-бен Мусе-ар Риза... И стану я «мешхеди» – уважаемым человеком, свершившим паломничество в Мешхед... Да станет благоустроен дом доктора, о Белок. Тот не достигает отдыха, кто не трудится... А я много трудился и устал... Устал я бегать по свету. Я заслужи отдых. Кому счастье суждено, того счастье разыщет, если даже он и не ищет сам его... Конечно, Белок, больше я не путешественник... Вернусь в Самарканд, пойду в хаммом,    и мне банщик шерстяными рукавицами ототрёт грязь с усталых подошв... А диктор? Скажешь ты, мой Белок? Да будет счастье с ним неотлучно!.. Хоть и  несправедлив он к нам, несчастным.

И хотя, судя по всему, риторический вопрос Алаярбек Даниарбек задал, очевидно, бессловесному Белку, доктор не без досады заметил:

–  Ну, господин Алаярбек Даниарбек, если вы имеете что-либо сказать, – говорите, если нет – я уйду. Я спать хочу.

–  Он уйдёт, вы слышите. О аллах, запрети гневу входить в моё сердце – и ссоры не будет.

–  Да будете вы, наконец, говорить? Что-нибудь вы узнали?

–  Сердце его поднимается по ступеням гнева! Горе мне. О как отрадно и блаженно мгновение, когда друг был другом.

–  Ффу, давайте лучше чайку вскипятим, – не удержался Пётр Иванович       и спокойно спросил: – Дорогой Алаярбек Даниарбек, ишан сказал нам что-нибудь?

Подойдя вплотную, Алаярбек Даниарбек засунул по обыкновению пальцы за поясной платок и, выпятив свои толстые губы, важно объяснил:

–  Какой ишан? Было два ишана, а теперь ни одного не осталось.

–  Вот тебе и на! – удивился Пётр Иванович, разжигая сучья в очаге.

Пока разгорался огонь и закипала вода в обджуше, Алаярбек Даниарбек рассказывал:

–  Один ишан помер, пришёл другой ишан. Город Кабадиан осчастливлен был пребыванием знаменитейшего Сеида Музаффара. Мертвого похоронили, живой пришёл. Только теперь живой ишан исчез, убрался, удрал, ускакал, вознёсся живым на небо. А теперь туча маленьких ишанов набежала и    вытащила дохлого Амирджанова из кучи навоза, куда его затолкал ишан Сеид Музаффар, и прославила.

После внезапного отъезда ишана и доктора в ишанское подворье собрались со всего Кабадиана муллы, имамы, суфии, настоятели мечетей, бродячие монахи и прочие лица, причастные к делам религии, и, похоронив с почётом Амирджанова, поставили над его могилой туг – шест с ячьим хвостом, объявили  могилу его источающей чудеса. На могиле по ночам горит свет и слышатся голоса ангелов. Амирджанов стал святым, поскольку, принявший свет истинной религии, пал он за веру. Имамы гонят людей совершать паломничество на могилу святого, но в народе прозвали его ишан-навоз, а кто-то из почитателей, то ли из религиозного усердия, то ли издеваясь, воткнул в могильную насыпь те самые навозные вилы, которые стали столь нежданно орудием гибели новоявленного хазрета.

–  А ишан? Ты нз видел ишана? Что с ним?

–  Хозяин, – возразил Алаярбек Даниарбек, – клянусь двенадцатью имамами, столпами ислама, у меня только один-единственный язык и одна голова, чтобы я мог ответить сразу на столько вопросов. Ишан, как уехал тогда, так и не вернулся.

–  А что ты узнал о Жаннат?

Алаярбек Даниарбек впал в полное расстройство. Губы его шлепали, и горло издавало невнятные звуки, руки заходили ходуном.

–  Жаннат оказалась аджиной.

–  Вы окончательно рехнулись, дорогой Алаярбек Даниарбек.

–  Нет, клянусь.

Он стоял на своем. Но много усилий стоило доктору, прежде чем он смог вытянуть из Алаярбека Даниарбека новости о Жаннат. Оказывается, поехав по поручению Петра Ивановича разыскать Жаннат, Алаярбек Даниарбек пристал к отряду Юнуса, очищавшему район Кабадиана от басмачей, уцелевших после разгрома энверовской армии.

Вместе с Юнусом Алаярбек Даниарбек въехал в в большой кишлак.

Потрясенный каким-то далёким, мгновенно мелькнувшим воспоминанием, Юнус схватил руку Алаярбека Даниарбека и прошептал:

–  Это он! Клянусь,

–  Кто? И, клянусь, совсем не обязательно мне отрывать руку.

Но Юнус уже остановил лашадь и слезал около помоста большой, полной народу чайханы. Чайханщик бегал с чайниками и кричал: «Тайор! Тайор!» Перепёлки оживлённо перекликались в своих наглухо затянутых лоскутами красной материи клетках с тыквенными донышками. Базарчи и дехкане шумели, заключая сделки, громко били друг друга по рукам.

–  Назир Нукрат...

–  Он... Где?..

–  Сейчас я его пристрелю.

У всегда спокойного Юнуса всё лицо подергивалось, скулы напряглись, глубокие складки залегли в уголках рта.

–  Я слышал, он сбежал из Бухары... Его там разоблачили. Не думал, что он здесь.

И он полез на помост.

–  Подожди... – вдруг усмехнулся Алаярбек Даниарбек. – Да что ты, он не уйдет. Дай мне поговорить с ним.

Оставив кауши на краю помоста, Алаярбек Даниарбек, осторожно ступая, направился через всю чайхану к скромно сидящему в уголке Нукрату. Его тёмные очки, чёрный полуевропейского покроя камзол, татарскую бархатную шапочку, клиновидную бородку с проседью нельзя было забыть. Очевидно уверенный в своей безопасности, Нукрат и не считал нужным менять своё внешнее обличье. Он сидел важно, солидно попивая чай и беседуя неторопливо с весьма почтенным человеком, очевидно местным духовным лицом.

– Подожди, – пробормотал Алаярбек Даниарбек, – когда Юнус рванул-ся вперёд и чуть не наступил на сидящего дехканина, – подожди, успеешь. Дай поиграть кошке с мышкой.

Без церемоний Алаярбек Даниарбек уселся прямо напротив Нукрата и силой посадил рядом Юнуса. Бывший назир равнодушно пробежал взглядом по лицам друзей, но, очевидно, у него не возникло никаких воспоминаний или ассоциаций, и, отведя глаза, он снова заговорил с имамом, заканчивая рассказ о чём-то необыкновенном, потому что собеседник его издавал изумленные возгласы и чмокал усиленно губами:

–  ...оказалась джиньей, – закончил фразу Нукрат, начала которой не слышали друзья. – Вы все знаете об этих отвратительных существах, принимающих облик красавиц и даже превращающихся в объятиях соблазнившегося мужчины в отвратительных вонючих старух. Проклятая комсомолка  с помощью сатанинского колдовского искусства придала своей ведьмовской наружности неземное очарование и прелесть. Удивительно ли, что нестойкие и легкомысленные из мусульман, нетвёрдые в вере, поддались её бесовским чарам, стали слушать зловредную бабу. Господин Хаджи Акбар поддался её искусной похоти и, увы, сгорел бесследно. Никто не знает, что с ним приключилось. Можете представить, сколько несчастий и бед причинила бы добрым мусульманам эта джинья Жаннат, если бы...

При имени Жаннат Алаярбек Даниарбек, по его словам, обратился весь в слух и придвинулся к рассказчику. Но Нукрат, ничего не замечая, важно продолжал:

– Муж означенной джиньи, почтенный Хаджи Акбар, узнав о злокозней-ших делах проклятой, поспешил прибыть в селение. Несчастному грозила гибель от ведьмы, но, мужественно преодолев чары, Хаджи Акбар прочитал молитвы и, схватив отвратительного оборотня, связал её и увёз.

Здесь Алаярбек Даниарбек не выдержал и крикнул:

–  Куда он её увёз?

–  Да, он увёз её, а тебе какое  дело? – насторожился Нукрат.

–  Раз я спрашиваю, у меня есть дело... Ты что же, и ответить не можешь, чванливый человек, шайтан, возвеличивающий себя глупец?..

Задохнувшись от злобы, Нукрат с трудом выдавил из себя:

–  Эй, пьян он, что ли? Похоже, он выпил целое море.

Однако Нукрат отнюдь не склонен был вступать в разговоры с каким-то незнакомым ему человеком и, бросив на Алаярбека Даниарбека высокомерный взгляд, снова повернулся к имаму и сказал ему что-то на ухо. Тот быстро и оживленно закивал головой.

Но ничуть не обескураженный Алаярбек Даниарбек снова обратился к Нукрату:

–  А не встречались ли мы, достоуважаемый господин, на нашем жизненном пути?

–  Нет, я вас не знаю, – коротко бросил Нукрат.

–  Увы, какое огорчение... Но я готов поклясться серёжками моей супруги... у неё такие красивенькие серёжки... я купил их... Э, позвольте, когда я купил серьги своей жене?... Кажется...

–  Какое мне дело до серёжек вашей супруги? – резко заметил Нукрат. Он начинал злиться не на шутку.

–  Да, да, я их купил в год мыши... Отличные серёжки, – не унимался    Алаярбек Даниарбек. – И  вдруг хлопнул себя с силой по лбу. – О аллах!    Да вы же господин совершенств, знаменитый и почтенный пекарь, поставщик хлеба самому эмиру бухарскому... Я же вас не только видел, но удостоился покупать у вас хлеб...

–  Вы ошибаетесь... – стараясь укротить вспыхивающее раздражение, сказал Нукрат, – я никогда не был пекарем. Так вот, дорогой имам, я...

–  Какая память у меня! Какую недостойную оплошность совершил я, – сокрушался Алаярбек Даниарбек, – помилуйте, мы же виделись с вами, господин, совсем в другом месте, при стечении других обстоятельств, о, и при каких обстоятельствах!

И он, хитро подмигивая и добродушно хихикая, стал потирать руки.

–  Что вы болтаете? – И по тому, как колебался его голос, стало заметно, что неясная тревога зашевелилась в душе Нукрата. Он мельком поглядел на Юнуса, но не узнал его и поспешно отвёл взгляд в сторону. – Повторяю, я с вами не встречался.

–  О, как я вас не признал сразу, – продолжал издеваться Алаярбек Даниарбек. – О,  поразительное умение переодеваться и принимать новый облик. О, несравненное искусство!

При слове «переодеваться» Нукрат вздрогнул, и мешочки под глазами у него затрепетали. Он ещё подозрительнее уставился на Алаярбека Даниарбека, а тот с восторгом расписывал во всеуслышание:

–  Какое роскошное представление! Понимаете, эдакий кушбеги верхом    на кляче, на голове вот такой тюрбан, – и он развёл широко руками, – величиной с купол Гур-Змира. Не настоящая, конечно, а ивовая корзинка с намотанной на неё кисеей. А живот вот такой! Сколько туда тряпья и подушек засунуто, страх!  А на лице белейшая борода, отрезанная у козла... О, у вас и сейчас приклеенная борода, – и он протянул руку к растерянному лицу Нукрата, точно хотел дернуть его за бородку, – при виде тебя, скомороха, все хохотали. А сзади за тобой, подгоняя лошадь, всё бежал клоун с дуррой, сши-той из кожи, и колотил тебя по спине, так что пыль застилала всю площадь перед аркам. Даже сам Сеид Алимхан выхолил на балкон посмеяться, как ты изображаешь гиждуванского казия, провинившегося перед престолом эмира. О, эмир, надо сказать, любил, когда ты издевался над его недругами и врагами!

–  Проклятие! – простонал Нукрат. – Как  смеешь ты болтать такое про меня, почтенного человека!

Но его раздражение посетители чайханы поняли по-своему, и кое-где раздались смешки. Все улыбались.

–  Отдаю в заклад прошлогодний снег всех Гиссарских гор, – визгливо вскричал Алаярбек Даниарбек, – что ты знаменитый и прославленный джура-скоморох, от которого вся Бухара себе все животики надрывает...

Взбешённый Нукрат сжал кулаки и только безмолвно открывал и закрывал рот.

Но Алаярбек Даниарбек вскочил и, низко поклонившись, закричал:

– О великий Джура-скоморох, повесели нас! Смотри, ты ещё не сказал ни одной шутки, а уже все готовы хохотать. Скажи что-нибудь смешное.

Вообразив, что прославленный скоморох Джура, которого действительно знали по всей Бухаре, Западной и Восточной, изображает гнев нарочито и что вся сцена– действительно, заранее подстроенное представление, присутствующие хохотали. Нукрат, красный, потный, растерянный, казался смешным и жалким. Но в расчеты Алаярбека Даниарбека не входило прекратить издевательства так быстро.

Он вдруг наклонился вперёд и, упираясь руками в колени, буквально вперил свой взгляд в лицо Нукрата и, выждав немного, воскликнул:

– О я несчастный! Какая роковая ошибка! Прости мне, великий!

Смех стих. Горестные и в то же время почтительные восклицания никто не принял всерьез. Все ещё улыбались. К этому времени в чайхану набился народ со всего базара, и люди плотным кольцом окружили место, где сидел Нукрат. Каждый старался не пропустить ни слова, наслаждаясь необыкновенным зрелищем. А кто-то уже пустил большую меховую шапку по кругу, собирая по обычаю медяки и серебряные теньги за клоунаду.

– А, какое ужасное недоразумение! Теперь я уже вспомнил совершенно точно! Помните, о достопочтенный мунши, как мы с вами шли в арк и беседовали о несравненной справедливости нашего благословенного эмира Сеида Алимхана, столь мудро и великодушно отправившего на виселицу любимца народного скомороха Бадала-кривого за одно слово-шутку, а? Осмелился Бадал сказать солёное, проперчённое словечко о любовнике эмирском, гибкостанном баче Акиме Длиннокудром. И мы поднимались с вами по ступеням, и не вы ли говорили мне: «О уважаемый, переступив порог дворца, надлежит думать о смерти!» А я осмелился возразить вам, господин кушбеги, и...

На этот раз Нукрат не выдержал:

–  Какой кушбеги? Что ты мелешь? Последнего кушбеги растерзал народ в дни проклятой революции...

–  Когда ветер, не кричи! Голос потеряешь, – простодушно удивился    Алаярбек Даниарбек. – О аллах, где же я вас видел?!

И он вперил взгляд в Нукрата, который в полной растерянности вскочил и в ужасе заметался, пытаясь уйти. Но зрители, ожидая новых забавных разговоров, плотно сомкнули круг и не хотели выпустить его.

–  Постойте, помилуйте, вы не пекарь придворный, вы не скоморох, вы не кушбеги, растерзанный народом. Удивительно! Кто же вы? Может быть, вы сам эмир Бухарский?

Нукрат замер на месте. Он дрожал всем телом.

–  О, – сказал Алаярбек Даниарбек, – господин забыл меня. Не беда. Вот друг мой командир напомнит сейчас ему.

Юнус встал.

–  Ты знаешь меня? – хрипло сказал он. В течение всего шутовского разговора, который вёл Алаярбек Даниарбек, Юнус неоднократно пытался вставить слово.

Вжав голову в плечи, Нукрат смотрел на командира и молчал.

–  Забыл, негодяй? – проговорил Юнус. – И обращаясь к людям, сказал просто:

– Палач не любит вспоминать того, кого он пытал. Убийца стирает с ножа кровь, зажмурившись. Убийца, насильник отворачивает лицо, боится увидеть взгляд жертвы. Всякий палач, всякий убийца, всякий насильник – трус и подлец. Не прячь глаз, господин назир – они лживы, не прячь рук – они в крови. Не дрожи от страха, я не захочу пачкаться. Тебя и так расстреляют, предатель!

Он обвел взглядом ставшие серьёзными и напряжёнными лица дехкан:

– Он Нукрат. Он предал народ и хотел бежать от народного гнева. Смотрите на него. Запомните его морду хорька, его клыки змеи, его глаза вонючей гиены. Меня по его приказу подвешивали к потолку и били, пока кожа не слезла с мяса. Мне под ногти забивали гвозди. Мне жгли подошвы. И только за то, что всю жизнь я – Юнус – боролся против кровавой тирании эмира... И так он поступал со всеми, кто хотел свободы и счастья. И всё сходило ему с рук, потому что он называл себя революционером и сумел обмануть советскую власть...

Неизвестно, чем бы окончилась эта сцена. Разный народ был в тот день в чайхане. Сидели здесь батраки и дехкане, только-только вздохнувшие свободно, но немало находилось тут и беглых воров и басмачей, прятавшихся, вроде Нукрата, под благообразным обликом мирных людей. И конечно, будь здесь Алаярбек Даниарбек один, он не стал бы устраивать «аскиабозлик» и издеваться над господином Нукратом, но рядом сидел Юнус, а в чайхане и на площади расположились бойцы добровольческого отряда.

Когда Нукрата взялк и повели, в толпе послышались одобрительные возгласы. Если и были здесь единомышленники Нукрата, то они не посмели протестовать.

Вдогонку ему Алаярбек Даниарбек крикнул: – Когда тебе, почтенный детоубийца, трибунал укоротит твою недостойную человека жизнь, под мышку положи палку, чтобы тебе легче подняться было с места и ты поскорей мог явиться на допрос к ангелам Накиру и Мукиру. Чем скорее они тебя допросят, тем скорее швырнут за безмерные грехи в ад.

Немного времени понадобилось следователю революционного трибунала, чтобы установить, что Нукрат пытался бежать за границу. Впрочем, ему при-шлось досказать Алаярбеку Даниарбеку, что он знал о Хаджи Акбаре и Жаннат, но, к сожалению, сведения оказались неясными и путаными.

Судя по словам бывшего назира, Хаджи Акбар сам говорил ему, что хочет увезти Жаннат в Кабадиан в ишанское подворье, на высокий суд Сеида Музаффара, и предать её там всенародно заслуженной казни. Однако сумел он выполнить свое намерение или нет, Нукрат не знал.

Светало, когда Алаярбек Даниарбек закончил свой многословный рассказ. Но доктор набрался терпения. Он знал, что его вечный спутник иначе рассказывать не умеет.

– Нельзя терять ни минуты, – смог только через силу проговорить Пётр Иванович.

Он сбежал с айвана и бросился в конюшню. Вечером доктор в сопровождении Алаярбека Даниарбека приехал в Кабадиан. Нельзя сказать, что он поступил благоразумно. Советские работники тогда обычно ездили не иначе, как с оказиями. Но доктору было не до оказий.

Всю дорогу он молчал и не обращал внимания на Алаярбека Даниарбека, охавшего, что Белок издохнет от усталости, а он – Даниарбек – больше и дня не станет служить столь бессердечному хозяину.

Солнце уже заходило, когда они остановились у ворот ишанского подворья. Но и одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что здесь делать им нечего.

Удивительно, как мало времени требуется для того, чтобы печать мерзости и запустения легла на недавно ещё оживлённое, шумное человеческое жильё. Хауз почти высох, в арыках не имелось ни капли воды. Никем не поливавшиеся цветы завяли. Стога сена на крышах растрепало ветром. На дворе валялись снопы пшеницы. Помещения михманханы зияли чёрными провалами дверей и окон. Женская половина тоже опустела, только на крыше жалобно мяукала кошка.

Осколки разбитого казана уже успели покрыться пухлой ржавчиной, на земле валялись клочья прожелтевшей одеяльной ваты, обрывки ситца и продавленный, прозеленевший кувшинчик для омовения. В комнатах, затканных  паутиной, было пусто, даже рваной кошмы не осталось. Доктор вышел во двор и в раздумье посвистал, пытаясь восстановить картину происходивших здесь событий. «Очевидно, – думал он, – после поспешного отъезда ишана обитатели подворья – всевозможные прислужники, мюриды, ишанские жёны, имамы, стражники – почуяли неладное и бросились бежать, словно кры-сы с тонущего корабля. Но в поспешном своем бегстве и луноликие красавицы, услаждавшие аскетические бдения ишана нежными ласками, и верные многочисленные слуги, и прислужники поспешили прихватить с собой из ишанского имущества всё, что плохо лежало».