Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)

–  Оставьте свой лоб в покое, – нашёл нужным вмешаться доктор, видя волнение и нетерпение командиров.

–  Хоп, оставим лоб. Кстати, твердый или не твёрдый – он мой, не ваш, друзья! А вот дорогу вы действительно не видите, хотя и командирами называетесь. А дорога вот она, – и он показал на бушующую и бьющуюся о камни реку. Покрытая хлопьями белой пены, чёрная глянцевитая стремнина казалась устрашающе бездонной.

–  Где дорога? – удивились и Файзи и Юнус.

–  Нам мост не нужен. Плохой это мост, неверный мост. Мы пойдём вброд. И мы, как мучной червь, выходящий невредимым из-под жернова, улетим из капкана. И нечего качать головами, хотя у вас они имеют нежные, мягкие лбы. А вот у меня твердый лоб, а я знаю, что в горах к вечеру воды в реке всегда много. Солнце греет сильно – и снег тает. Вот солнце спустилось за горы – и сразу же стало холодно. И снег таять не будет больше. К восходу луны в этой, с позволения сказать, речушке отстанется воды ровно на четверть. Ваша почтенная бабушка, друг Файзи, сможет через речку перейти и вышивку внизу на штанах на щиколотках ног не замочит, даже подола поднимать ей не придётся... Что же касается моего твёрдого лба, то я человек не обидчивый...

Но в это время вода в кувшинчике снова забурлила, Алаярбек Даниарбек оборвал свою назидательную речь и кинулся заваривать чай. Поэтому собеседники не смогли насладиться, как он сам любил выражаться, цветами его красноречия.

Все обрадованно смотрели то на реку, то друг на друга и не могли себе представить, что стихия, ворочающая сейчас с пушечным грохотом стопудовые камни, может через несколько часов утихомириться.

Под грозный рёв реки лагерь быстро погрузился в сон.

Доктор лежал совершенно обессиленный под холодной скалой и щурил глаза на очень далёкую, багровую, никак не хотевшую гаснуть вершину Хазрет Султана. Вдруг мимо прошёл слегка прихрамывая Амирджанов, тот самый Амирджанов, которого сегодня вечером вели под руки и чуть не несли на руках.

–  Товарищ Амирджанов, куда это вы? – спросил доктор.

Амирджанов резко повернулся.

–  На архаров... Свежего мясца захотелось.

–  Ночью? Чепуха. Да вы забыли приказ. Ведь стрелять нельзя...

–  Для меня его приказы... ффу! Я сам себе хозяин. – И Амирджанов зашагал по тропинке.

Весь дрожа от напряжения, доктор поднялся с камня, но его опередил Алаярбек Даниарбек. Невидимый до сих пор собеседниками, он выступил из глубокой щели в скале, где прятался от пронизывающего ветра, и загородил своим приземистым телом тропинку.

–  Плохой день станет хорошим, – проговорил с трудом Алаярбек Даниарбек, не обращаясь ни к кому, – плохой человек не станет хорошим.

–  Охота сейчас не к месту, – примирительно бросил вдогонку Амирджанову доктор,

В конце концов что это за птица Амирджанов? Он страшно напоминал кого-то доктору. Все привычки Амирджанова, размеренные движения, летные жесты, чуть приметные оттенки поведения – всё имело вполне восточный характер. А доктор, родившийся в Туркестане и выросший среди узбекского народа, уж знал все тонкости быта и человеческого обращения. Омовения, молитвы, манеры, чаепитие, разговоры с людьми, принятие пищи – во всём Амирджанов в точности следовал многовековым канонам мусульманской старины. Он даже кашлял и чихал так, как полагается доброму мусульманину. Не то чтобы по внешности он походил на типичного узбека или таджика-горожанина, нет, он всем своим нутром был узбеком или таджиком. Он и говорил даже с подлинно самаркандским акцентом.

И всё же доктору казалось, что едва заметный налет фальши лежал на всём, что ни говорил, что ни делал Амирджанов. И этот привкус оставался возможно от того, что он и слова произносил по-узбекски или по-таджикски уж чересчур правильно, и плов ел руками, в точности как едят в Самарканде, и во всём остальном вёл себя так, словно вечно позировал перед кем-то.

Прервав размышления, доктор с удивлением обнаружил, что, оказывается, он даже подозревает в чём-то Амирджанова. С какой стати?

Правда, все поведение Амирджанова вызывало досаду. Он не внял предупреждению доктора, что узкие лаковые сапоги могут довести до беды, и обморозил ноги. Если бы не своевременная помощь Петра Ивановича, Амирджанов мог остаться калекой. Но вместо благодарности он разразился упрёками. Ноги саднили и болели, и когда приходилось спешиваться, Амирджанов требовал, чтобы бойцы несли его на руках. Он стонал, ругался, ложился на снег и, проклиная всё на свете, отказывался двигаться с места. Заиндевевшая русая борода его, жидкие длинные усы, побагровевший облупившийся нос картофелиной, посиневшие скулы, обвязанные ситцевым платком уши делали его жалким. Доктора тревожил взгляд маленьких, остреньких, точно шильца, зрачков Амирджанова. И в то же время, когда Амирджанов расточал мёд и сахар, злые глазки под белесыми бровями выдавали истинные чувства их хозяина.

«Где я видел этот взгляд?» – спрашивал себя доктор. С этим назойливым вопросом он засыпал уже несколько дней.

«Взгляд хорька, которому наступили на хвост», – несколько вычурно определил доктор.

Он заснул и спал сном праведника до тех пор, пока его не разбудила странная тишина.

Алаярбек Даниарбек оказался и на этот раз прав. После полуночи река стихла и свой ревущий голос сменила на тихий дремотный лепет. Взошедшая ущербная ещё хорошо светившая луна купала свои лучи в едва колеблемой тихим ветерком водной глади, точно готовой застыть окончательно под влиянием крепчавшего мороза. Файзи подал команду, и через несколько минут отдохнувший и набравший сил отряд пересёк обмелевшее русло и уже поднимался среди скал и камней вверх по противоположному склону горы. Блестящая полоска реки и белый массив снежного моста остались где-то далеко внизу. Алаярбек Даниарбек уверенно вел бойцов по почти неразличимой на каменистом грунте тропинке. «Этот снежный мост остался от зимы шестнадцатого года, – рассказывал доктору Алаярбек Даниарбек, – столько снегу тогда выпало, что река прокопала себе нору под ним. Я весной ехал тогда в Денау...»

Но по каким делам он ездил, Алаярбек Даниарбек предпочёл не рассказывать.

Ещё целый день шёл отряд по долине. В боковом ущелье, голом и каменистом на гигантских округлых камнях, словно накиданных великанами Гогом и Магогом, стояло странное сооружение: дом не дом, шалаш не шалаш, жилище, сложенное из хвороста и камней, обмазанных глиной. В верхнем этаже жили пастухи, лохматые из-за небритых давно голов, курчавых бород и козьих шкур, в которые они одевались. В хижину забирались по тополевому ство-лу с зарубками. Внизу, под жильем, имелся загон для молодняка. От пастушьего дома вверх на гору шла широкая тропа, окаймленная арчовыми гигантами, искарёженными северными ветрами. Среди темноликих, загорелых с выдубленной до блеска кожей лохматых пастухов резко выделялся человек в халате и чалме; словоохотливо с предупредительной откровенностью он рассказал, что он эмирский налогосборщик, живёт здесь на берегу реки уже второй год. Зима здесь тянется полгода, снег выпадает в августе, а в июле по ночам вода замерзает в кувшине. Он совсем одичал и плакал, когда ему рассказывали о Бухаре. Оказывается, пастухи, узнав о революции, хотели его убить, но оставили в живых потому, что он добрый, а товарища его утопили в речке за то, что он беспощадно взимал «бош-гир» – сбор за прогон через перевал.

Встреча с пастухами оказалась как нельзя кстати. Файзи купил несколько баранов, и изголодавшиеся бойцы устроили пир. Но отдохнуть как следует не удалось. Стало ясно, что матчинские басмачи не оставили мысли перехватить отряд Файзи и идут по пятам. Когда уже заря совсем потухала, на фоне светло-розового неба показались чёрные силуэты всадников. Они ехали в том же направлении, тоже на юг, но значительно правее. Тень закрыла дно котловины и скрыла шалью густого тумана бойцов отряда Файзи.

Алаярбек Даниарбек долго смотрел из-за камня на двигавшихся басмачей, на гаснувшее небо, на снег под ногами коней и злорадно сделал вывод:

– Они вонючие дураки. Они заплутались, они уйдут направо и попадут в снежную ловушку. Мы пойдём налево и скроемся в шубе на груди пророка. Увидите, от этой горы мы посмеёмся, а вот наши недруги поплачут.

Спустилась ночь, а бойцы всё ехали и ехали. Стыли ноги, мерзли руки. Слипались глаза. Кони ежеминутно спотыкались. И только когда отряд упёрся в возникшую внезапно из темноты почти отвесную скалу, Алаярбек Даниарбек остановился.

–  Всё... – объявил он, – ветра нет, здесь не холодно... Можно отдыхать.

Он приказал сбить коней в кучу, а людям лечь плотно друг около друга. Лежавших с краю сменяли через каждый час.

Алаярбек Даниарбек и доктор поднялись по скользким холодным камням и устремили взоры на восток.

Далеко, очень далеко горели огоньки, похожие на звезды, но слишком красные. Басмачи тоже расположились на отдых.

–  Они на горе, мы под горой, – бормотал Алаярбек Даниарбек. – Там ветер, у нас затишье, у них холодно, у нас тепло.

Доктор усиленно растирал уши и пробормотал что-то очень невразумительное: «М-да, тепло, жарко даже! Цыганский пот прошиб».

Далекие огни горели зловещим красным пламенем. Потому зловещим, что басмачи ничуть не прятались и не укрывались. Значит, они себя чувствовали охотниками, а бойцов Файзи считали дичью.

Во всяком случае Файзи выставил часовых. Спать пришлось недолго. Алаярбек Даниарбек вывел отряд часа за три до рассвета в котловину. Вдали по-прежнему мигали костры. Всадники двинулись по скрипящему снегу к невидимому во тьме перевалу.

Подъем на перевал казался сначала очень плоским и удобным, но чем дальше, тем становилось труднее.

Утром пришлось снять с сёдел вьюки и нести в руках. От голода и истощения многие бойцы падали и оставались лежать в снегу. Уговоры не помогали. Доктор предупреждал, что если здесь заснуть, то уже не проснешься. Тогда Юнус приказал не жалеть ударов и колотушек. Приходилось поражать-ся выносливости и терпению каганских железнодорожников-близнецов Хасана и Хусанц. Страшные, чернолицые они тащили и свои и чужие хурд-жуны, винтовки, патроны. Срывались, падали, раздирая свои и без того рваные сапоги о торчавшие изо льда острые выступы, ранили ноги, но двигались вперёд, ещё оберегая коней от падения в пропасти. Чем дальше, тем путь становился всё хуже и хуже. Зимние бураны занесли склон горы, одели его толстым мокрым снегом. Исчезли последние признаки тропинки. Прежде чем сделать шаг, приходилось протоптать дыру в тонкой снеговой корке, а затем уминать снег растопыренными пальцами рук. Ни у кого ни рукавиц, ни перчаток не оказалось. Пальцы очень быстро обмерзали, несмотря на прямые горячие лучи выкатившегося из-за гор солнца, ныли и болели нестерпимо. Бойцам приходилось непрерывно отогревать руки. Доктор покрикивал: «Трите снегом! Грейте, а то отрезать придется!» Поработав на прокладке тропы несколько минут, даже сильный человек падал от усталости. Тело растягивалось на мягком снегу, глаза, ослепленные до боли белизной, сами собой смыкались, сон охватывал мозг, и тогда делалось все безразличным, но подскакивал Юнус и ударом приклада возвращал замерзавшего к жизни. Не терявший ни уверенности в себе, ни бодрости Алаярбек Даниарбек предпочитал действовать камчой. Жестоко, больно, но ничего не поделать. Пусть человек испытает боль и обиду, чем, не дай аллах всемогущий, отправится прямо отсюда, из царства ледяных джиннов, в блаженные сады Ирама. А замерзнуть тут ничего не стоило, так как кроме бязевого белья да тонких еле-еле подбитых ватой стареньких халатов на бойцах ничего не имелось. Братья-железнодорожники, несмотря на категорическое запрещение Файзи, скоро сняли сапоги, чтобы совсем не остаться без них, и шли по сугробам, обмотав ноги тряпками. Впрочем, оба богатыря на холод не жаловались. Работали они неутомимо и с таким азартом, что и от них и от коней, за которыми они присматривали, шел пар. Хасан и Хусан держались вместе, подбадривали друг друга воплями «Давай! Давай!», далеким глухим эхом нарушавшими тишину вечных гор, а когда становилось особенно невмоготу, хриплыми голосами затягивали по-русски:

Наш  паровоз летит вперед,

В  коммуне остановка!

Песню подхватывал доктор, а за ним Алаярбек Даниарбек, не любивший ни в чем уступать своему начальнику.

Перевал тянулся бесконечно. Солнце жгло немилосердно. Резь в глазах усилилась. В довершение неприятности четыре бойца ослепли, и их, беспомощных, вели под руки. Поразившее их несчастье подействовало на этих сильных, с железными мускулами людей ошеломляюще. Они не верили, что зрение вернется к ним, плакали, как дети, отказывались идти дальше. Среди бойцов участились случаи обмороков. Начиналось с одышки, ужасной слабости, головокружения. Боль разрывала голову. Из носа текла кровь. Доктора звали то туда, то сюда. И он, проваливаясь до пояса в снег, пробирался к заболевшим, приводил их в чувство, старался помочь чем мог. «Тутэк» – горная болезнь, – констатировал он. – Значит, мы забрались на высоту, превосходящую три версты.

Пётр Иванович сам ощущал в себе признаки «тутэка», но старался силой воли побороть их и с торжеством замечал, что это ему удается. Временами с высоких скал излетали порывы леденящего вихря, бросавшего мокрый снег прямо в лицо. Покрывшиеся ледяной коркой кони застревали в сугробах, и их вытаскивали руками.

–  Если снова пойдёт снег, – сказал Файзи доктору, – мы пропали.

Он проявил малодушие вполне понятное. Никогда ни он, ни его бойцы не видели столько снега. Даже в самые суровые зимы в Бухаре снег выпадает тонким слоем, а здесь его целые горы. Доктор спокойно заметил:

–  Ничего, выроем ямы и отсидимся. Но рыть ямы не потребовалось.

В полдень отряд стоял на высшей точке перевала.

Верстах в трех-четырех по дну «цирка» извивалась черной цепочкой банда матчинцев. Утром они обнаружили дорожку из следов, протоптанных копытами коней отряда  Файзи,  и  бросились  преследовать.

Зябко кутаясь в тонкий верблюжий халат, подозвав помощников и показывая на далекую ещё банду, Файзи объявил:

–  Друзья, приготовимся к бою.

Доктор с тревогой смотрел на него, и не потому, что предстоял бой с бандой, значительно превосходившей их силы. Нет, его беспокоил Файзи. За время путешествия он дошёл до крайнего истощения. Даже говорил он с трудом, делая большие паузы между словами.

–  Придётся... крепко... сражаться... Мы не уйдём от них... кони у них привычные. – Он закашлялся.

–  Клянусь пророком, с ними не придется сражаться, – сказал Алаярбек Даниарбек, – смотрите.

Все повернули головы в сторону, куда указывал Алаярбек Даниарбек, и увидели гигантский горный массив, весь окутанный толстыми седыми тучами. Они двигались и шевелились, но, что самое главное, они быстро сползали по склону бокового хребта прямо на перевал, где стояла кучка людей Файзи, и вниз на дно «цирка», где двигались басмачи.

–  Вот с кем придется повоевать, с самим Хазрет Султаном.

И после маленького раздумья Алаярбек Даниарбек закричал:

–  Скорее, скорее, на ту сторону! Клянусь пророком, у нас найдётся ещё кусочек времени... маленький кусочек времени...

–  Отдать такую позицию, – усомнился Амирджанов, – я протестую.

Он выговорил эти слова сиплым простуженным голосом, странно звучавшим из платка, которым он по-бабьи обвязал голову и лицо. За всю ночь и утро он заговорил впервые.

Безмолвно Алаярбек Даниарбек показал рукой вниз.

Басмачи остановились у начала подъема на самый перевал. В бинокль видно было, что они с тревогой поглядывают на горы. Облака почти уже подкатились к самым всадникам, когда они вдруг повернули и поскакали, рассыпавшись точками по белоснежному пространству, в сторону, откуда они пришли.

–  Скорее! – снова закричал Алаярбек Даниарбек, – вниз...  Внизу, в долине Тамшут, мы переждём буран...

Они спускались, шли сквозь снег и вьюгу, теряя друг друга, ничего не видя перед собой...

А незримый Хазрет Султан выл и гудел, словно издеваясь и торжествуя над ничтожными, осмелившимися нарушить его вечный покой…

Глава   пятая. УЩЕЛЬЕ  СМЕРТИ

                                                         Прежде чем войти, подумай  как выйти.

                                                                                                   Тейан-и-Бема

Южная весна одела степи и горы Кухистана в шелковый зеленый наряд. С грохотом и шумом разлились талой снеговой водой горные ревущие речки. Запылали кровавым пламенем тюльпановые луга долин Гиссара и Бальджуана. Раздолье наступило для отощавших, истощенных небывало суровой зимой коней.

Вышли из своих клетушек почерневшие от стужи, очажного дыма, голода земледельцы и, зябко кутаясь в лохмотья, поглядывали из-под руки вокруг: не время ли пахать землю деревянным омачом, не время ли сеять пшеницу    и джугару? Поглядывали, сплевывали густо наземь и прятались в свои мазан-ки. Нет, не время! Скрежеща подковами по оттаявшим каменным дорогам, по весенним лугам, топча багровые маки и бирюзовые копанули, сшибая головами нежный урюковый и персиковый цвет, поскакали во все концы бородатые, бровастые крепыши. Застучали в ворота и двери. Загикали на дехкан, за-махали плетьми. Эхом отозвался в скалах вопль: «Мусульмане-правоверные, истребляйте неверных!»

Взревели медные карнаи. Забили нагарачи в барабаны. Защелкали винтовочные выстрелы. И там, где багровели тюльпаны, заалели рубиновые капли живой человеческой крови. Война продолжалась. Стонали кишлаки. Стонали города. Тяжёлой поступью поползли через медленно очищавшиеся от снега перевалы банды осатанелых газиев – борцов за веру, за ислам, за мракобесие.

Короткая бойкая весна отцвела, в свои права вступало жаркое лето.

Мрачно насупившись, надвинув на лоб красную, уже изрядно потершуюся турецкую феску и картинно засунув по-наполеоновски руки между третьей и четвертой пуговицами за борт френча, ехал на коне зять халифа правоверных, сам Энвербей, ныне главнокомандующий, единый и всесильный. Теперь он, снедаемый честолюбивыми мечтами, в душе считал, что чин вице-генера-лиссимуса уже для него недостаточен. Он ждал первой победы, чтобы присвоить себе малоизвестное в Бухаре звание «амир-низама» – генералиссимуса.

Победа! Как необходима ему победа! И тогда он, амир-низам, объявит во всеуслышание, на весь мир, что он поистине «оседлал дело правоверия» и, облеченный высшими полномочиями самим аллахом всемогущим, стал «халифату расульулло» – наместником посланника божия – пророка Мухаммеда, то есть таким, каким был первый халиф правоверных Абу Бекр и все другие священные халифы исламского мира. Он, Энвер, будет халифом, а не только зятем халифа!

Да, да, победа! Хоть небольшая, но победа! Как она нужна! И тогда он наплюет на всякие там грамоты, нацарапанные этим распускающим павлиний хвост бухарским бывшим его высочеством, эмиром Сеид Алимханом, ныне, в свободное время от торговых операций каракулевыми шкурками, возносящим к престолу божию молитвы о даровании победы над нечестивыми гяурами-большевиками.

Прошло мало, совсем мало с того времени, когда он, Энвербей, осчастливил своим прибытием Бухару, а уже глубокие морщины избороздили его лоб, щеки провалились, кожа стала темной, запеклась. И новое появилось в лице будущего повелителя великой Туранской империи: в нервном тике стала подергиваться левая скула и неприятно щемит нижнее веко. Нет-нет да и выкатится из глаза слеза и побежит по щеке, смачивая ус, из-за чего он никак не хочет подобающим образом гордо торчать вверх, а упрямо свисает вниз, кривя физиономию, придавая всему облику командующего жалостливое выражение. И тик, и слеза – последствия нервного напряжения, испытанного в ибрагимовском сидении. Памятен Энверу Ибрагим-конокрад, очень памятен этот британский блюдолиз. Подожди, собака, вспомянешь ты слезу на щеке зятя халифа!

Всё дальше и дальше на запад ехал зять халифа, главнокомандующий армией ислама, бывший вице-генералиссимус турецкой службы Энвер-паша. Ежесекундно вытирая досадную слезу, глядел прямо вперёд, между острыми ушами коня, жёстко, непреклонно, как и подобает полководцу и великому человеку. И над головой трепетало, споря с изумрудом горных склонов, зелёное знамя священной войны, и гремели подковами по щебнистой дороге три сотни патанов, малая гвардия зятя халифа, присланная из-за рубежа.

А за патанами ещё всадники... Тысячи всадников, вооружённых новеньки-ми клинками и винтовками, присланными добрыми британскими промышленниками и коммерсантами из респектабельных, патриархальных городов Спрингфильда и Шеффильда, что на далеких, туманных Британских островах. И самодовольная улыбка кривит губы зятя халифа. Пусть не любят его англичане, пусть не любит он, Энвер, англичан. Пусть он, Энвер, устроил столько неприятного господам англичанам на определенном этапе мировой истории и, особенно, в дни мировой империалистической войны, вручив судьбу свою и всей Турции немцам. Что с того! Времена переменчивы! Никуда не денутся господа керзоны и черчили. Наступил час, и пришлось им пойти на поклон к ненавистному Энверу. Кто, как не Энвербей, теперь главная сила на Среднем Востоке? Кто, как не Энвербей, и только Энвербей, может остановить неистовую тучу, ринувшуюся на юг, к жемчужине британской короны – Индии? Да, только он, Энвербей. Только он ведёт за собой реальную ударную силу – в двадцать тысяч вооруженных до зубов всадников, только он, Энвер – лев ислама и зять халифа – ведёт за собой миллионы правоверных мусульман туда, на Бухару, на Самарканд, на Ташкент.

Начался, во славу аллаха и великого полководца Энвербея, победоносный поход. Бодро гремят медные карнаи, бьют барабаны, грохочут салюты. Сметёт в прах Энвербей Красную армию. Взойдёт на престол халифа... И тогда он обратит меч пророка на юг – берегитесь, господа британцы! Восходит в сиянии мировой славы звезда новой империи, равной империи Великих Моголов.

Воинственно и бодро катится конница на запад. Пятнадцать тысяч сабель, пятнадцать тысяч разящих мечей ислама. Пятнадцать тысяч скорострельных винтовок.

Опыт и умение за плечами воинов ислама. Прошедший год был годом успехов, годом побед, годом торжества. Захватил Энвербей весь Кухистан, не осталось ни одного большевика в Восточной Бухаре. Под грозными ударами исламского войска бежали советские власти из Дюшамбе, а тех, кто своевременно не бежал, всех истребили, уничтожили. Берегитесь! Так случится с каждым, кто встанет на дороге ревнителя ислама, великого турка, зятя халифа Энвера-пашн. Уже отдан приказ: «В своем дерзком безумии злосчастные кяфиры, захватившие город Байсун, не пожелали исполнить повеление уйти восвояси, а потому приказываю: ни одного красноармейца, офицера или комиссара не щадить, а убивать, как собак».

Смотрят холодно из-под насупленных бровей глаза Энвербея. Мрачный    огонь горит в них. Эх, опять задергалась в тике щека, запрыгало веко и слеза туманит взор. Проклятие! Что это за червяк сосёт внутри, откуда поползли сомнения. Неужели потому, что вспомнилась Красная армия!.. Могучие горы Байсуна расплываются впереди и трепещут. И даже в бинокль плохо видит   Энвер. Но всё же видит.

Скачут по долинам и скалам всадники в островерхих звездастых шлемах. Нагло гарцуют, не обращая внимания на стрельбу из прингфильдских винтовок, ничуть не пугаясь грозного блеска тысяч шеффильдовских стальнь клинков.

Но ничего, скоро пробьёт час победы...

Совещается Энвербей. Быстро ходит перед сидящими на паласах военачальниками и курбаши. Надвинута феска на лоб, засунута рука между третьей и четвертой пуговицами за борт мундира английского френча из добро ного сукна, до блеска начищены хромовые сапоги. Шагает взад и вперёд, выпятив грудь, Энвербей, только изредка  нет-нет да и приходится смахнуть слезу со скулы

И конокрад Ибрагим сидит тут же.

Тот самый Ибрагим, бывший главнокомандующи. Ибрагим, душу которого изгрызла зависть, вышла из тела и ушла в землю, разъедая корни. Сидит Ибрагим смотрит исподлобья, не без ехидства на эту непрошенную слезу.

–  Чёрт!

Говорит Энвербей отрывисто, резко. Вылаивает слова, короткие рубленые фразы.

–  Трепещут большевики в Бухаре, в Ташкенте! Красная армия бежит. Удары мечей исламских – сокрушительны. Там, где стоял один большевик, сабля героя из него делает два. Рассекает клинок, подобно молнии, злосчастного врага. Наполним мы долины трупами, чтобы дать стервятникам пищу... Противник слаб, робок... А сейчас совсем слаб... Наши эмиссары разожгли восстание правоверных в долине Зеравшанской. Вооруженные храбрецы под руководством славного полководца Саиба Шамуна осаждают Бухару и Самарканд. Командование противника вынуждено снять с нашего направления много войска и отправить гарнизон спасать Бухару... Коммуникации красных расстроены отрядами нашей конницы... Победа наша! Разите неверных беспощадно, где вы их ни найдете – в горах, в долинах, в домах, за дастарханом, в постели. Режьте, убивайте!..

Энвербей уже кричит. Вены на лбу напряглись, щека дергается, веко щемит всё больше. Предательские слёзы намочили ус. И обиженное выражение лица Энвербея так противоречит гордому тону речи. Но ничего не замечает Энвербей, ничего не видят военачальники и курбаши. Они слушают жадно. Истошный крик возбуждает, взвинчивает.

Масляхат курбашей принимает план операции единодушно. Стратегические хитросплетения не для умов курбашей. Многие из них неграмотны. Есть план, – значит, план хорош.

По плану Энвер внезапно атакует Байсун через ущелье Тангимуш. Крупные конные отряды брошены в наступление южнее: на Кокайты, на Термез. Просто и ясно. Исламское воинство нападает. Большевики бегут.

Снова бьют нагарачи в барабаны, угрожающе гудят медные карнаи.

Штурм начался.

В Байсуне знали о начале энверского наступления. Ничего внезапного в нём нет.

В маленькой комнатке командиры навалились на разостланную на столе большую карту и, толкая друг друга локтями, пишут в блокнотах, записных книжках, просто на бумажках. Красные, синие карандаши ходят по пунктирным линиям дорог и караванных троп, задерживаются на кружочках селений и кишлаков, на тоненьких скобочках перевалов, на голубых венах рек и речек.

–  Не забывать прошлогоднего... Нас-де было мало, – говорят, – Энвер-де превосходил нас и числом и техническими средствами. Чепуха! Не по-большевистски это! «Русская армия не спрашивает, как велики силы неприятеля, а ищет только, где он», – говаривал знаменитый полководец Румянцев.

–  Ого, какой примерчик! – высунул вперёд свою кудлатую голову Сухорученко. – У какого-то белогвардейца-генерала шкуры хочешь, чтоб мы учились...

–  Помолчи, Сухорученко,– резко прервал его комдив одиннадцатой, – Румянцев не белогвардеец, а знамени полководец прошлого. Он и самого великого Фридриха бивал, и особенно турецким пашам от него доставалось. Итак, продолжаю. Нас побили в прошлом году, и в том мы сами виноваты. Командиры вроде тебя, Сухорученко, думали: шапками закидаем – и под зад получили. А ты Сухорученко, губы не дуй, ты не маленький, не в ашички играем. Тогда продвижение своё в горы мы не обеспечили тылами. Коммуникации безобразно растятнули. И хоть противник был технически слаб, решительного успеха мы добиться не сумели. Потому-то Энвер расцвел махровым цветком. За ошибки таких, как ты, расплачиваемся теперь кровью.

–  Только ли таких, как я... – подал голос Сухорученко и сразу же под взглядом комдива сник.

–  Обнаглел этот авантюрист до того, что начал предъявлять Советскому   правительству ультиматумы, – продолжал комдив. – В последнем из них 19 мая господин Энвер в письме на имя Наркома Азербайджана Нариманова объявляет о создании государства в состав Туркестана, Бухары и Хивы. Нам предлагается в двухнедельный срок очистить всю эту территорию.

Послышались голоса.

–  Ого. Далеко шагает. Пора ножки мальчику обрубить.

–  Ну, как видите, никто и не подумал слушаться нового великого султана новоявленной империи. Никто не испугался. Теперь Энвер прислал письмо мне с угрозой, что если я не сдам ему Байсуна в двадцать четыре часа, то мне придется выдержать борьбу со всем верховным диваном Хивы, Бухары и Туркестана. Что это ещё за верховный диван, я не знаю, но я знаю, что Энвер готовится к наступлению, что он сосредоточил двадцать тысяч головорезов, что Британия переправила через Аму-Дарью свои части и сосредоточила у границы ещё около десяти тысяч войск с двенадцатью орудиями. Нас хотят запугать, но мы не из трусливых. Энверу я уже ответил: «Главнокомандующему всеми басмаческими шайками Энверу. Получено от вас уже второе письмо, в котором вы предлагаете сдать вам Байсун и очистить всю Восточ-ную Бухару. Прежде всего, сдать вам Байсун я как начальник байсунского гарнизона без соответствующего приказа моего высшего командования не могу. Кроме того, как армия рабочих и крестьян, построенная на сознатель-ной  дисциплине, всегда готова встретить вас, как бандитов, не дающих гражданам заниматься мирным трудом».

Остался недоволен ответом один Сухорученко.

–  Надо б котнуть бандюка большим адмиральским. Вот это бы дело.

–  Опыт прошлогодней Гиссарской экспедиции мы учли, – продолжал комдив, явно игнорируя Сухорученко. – Теперь несколько месяцев ушло на подготовительный период. Военно-политическое обеспечение тыла у нас прочное.

Пора самим переходить в наступление...

–  Трудящиеся Бухары обратились за помощью к Советскому Союзу, и по личному указанию товарища Ленина такая военная и экономическая помощь оказана. Уполномоченный ЦК РКП (б) товарищ Орджоникидзе принял меры по укреплению партийных и советских органов в Бухаре и мобилизации трудящихся на разгром сил контрреволюции. Вы энаете, Туркфронт уже   помог Бухарской Республике. Из красноармейских частей Туркфронта создана 1-ая отдельная кавалерийская бригада и послана из Самарканда в Бухару. С марта по сегодняшний день славные бойцы бригады задали жару Абду Ка-гару под Бухарой, Зиатдином, Кермине. Банды Даниара, соединившиеся с Хуррамбеком, нацеленные по заданию Энвербея на Самарканд – Бухару, разгромлены и вышиблены из Карши-Шахрисябзского оазиса. Эмиссар, руководивший всей этой операцией, нашёл свой жалкий конец, в чем мы выражаем соболезнование его лондонским хозяевам. «Не суйся в воду, не зная броду». Товарищ Орджоникидзе поздравил Красную Армию. Разрешите огласить телеграмму на имя бухарских товарищей: «Бесконечно рад вашим  успехам. С Энвером драться придется серьёзно, но уверен, что ему свернём шею. Со своей стороны обещаю, насколько в силах буду, тоже помогать в  этой, в высшей степени важной и тяжёлой работе».

–  Даёшь Энверку!

–  Свернуть шею, хорошо сказано.

–  Пора ударить!

Командиры шумно реагировали на приветствие Серго Орджоникидзе.