Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 46 страниц)

Ишан смотрел на вооружённых до зубов, горевших желанием умереть за веру мюридов и своим взглядом гасил их дикий порыв.

–  Да воскреснет ишан кабадианский среди милосердных святых, – медленно начал говорить он. – Всю жизнь свою, все помыслы свои ишаны кабадианские посвятили делам милостыни и облегчения страданий простых верующих, служили делу справедливости. И вот явился некто, кто объявил себя радетелем и защитником народа. Но разве бывает дерево без кроны свежим? Но разве может пришелец пустить корень в чужой земле? Ответьте сами. Раз-ве естественно отдавать за чужого жизнь, дыхание! Какой палец из пяти на своей руке ни укуси, всё равно больно! Вот у тебя, Фаттах, – вдруг вперил он взгляд в лицо бледного юноши, – в руках ружье... Дай его сюда! Что из того, если ты нажмешь вот этот крючочек? Ничтожное движение пальца, но, друзья, своим невинным поступком Фаттах причинил бы крупное несчастье святыне. Один крючочек, один выстрел – и полилась бы кровь и место благочестия впало бы в мерзость и запустение. Вдруг он закричал:

–  Положите наземь винтовки. Идите! Молокососы!

Тёмно, неясно говорил Сеид Музаффар, но его мюриды безропотно склонились под взглядом горящих его глаз и повиновались.

Один лишь Фаттах всё ещё стоял с бурно вздымающейся грудью, лихорадочно сжимая и разжимая кулаки.

– Сын мой, не гневи неба. Берегись! Будет твоя мать оплакивать тебя!

Тогда и Фаттах склонился.

Ишан провел рукой по бороде, покачал головой и прошёл к воротам. Он взял грубо выкованный из куска железа огромный замок, вдел его в петли и, вывинтив ключ, вручил его дарбону со словами:

– Врата ведут к счастью и беде. Не открывай без моего приказа.

Ишан удалился к себе медлительный и суровый. Красноармейская песня   замерла вдали. Кабадиан выжидательно затих.

Потеря Кабадиана резко ухудшила положение армии Энвера. Части Красной Армии перерезали одну из главнейших артерий, питавших армию ислама из заграницы. Тем более, что в тот же день красная пехота заняла важнейшую переправу на реке Аму-Дарье – селение Айвадж. Тем самым был нанесён удар замыслам английской разведки. Подозрительные вооружённые банды, концентрировавшиеся крупными массами к югу от Аму-Дарьи, оказались отрезанными от Энверовской армии широкой водной преградой. Всего неделю шло наступление, а важнейшие рубежи оказались захваченными. Дорога в Горную страну была открыта. Красная армия протягивала руку помощи таджикскому народу. Опасность создавшейся угрозы Энвербей понимал прекрасно и решил во что бы то ни стало одержать победу на Тупаланге, на подступах Гиссарской долины.

– Тупаланг – мой Рубикон! – воскликнул он, любуясь с высоты обрыва  величественным зрелищем переправы тысячных своих орд через жёлтые, вспененные потоки горной реки. Торжествующий вой всадников перекрыл рёв стремнины. И хоть переправа происходила рано утром, когда воды в Тупаланге ещё немного, так как в верховьях в горах ночью снег перестаёт таять, всё же река оправдывала свое название – Тупаланг – Суматошная. Стремнина подхватывала, сбивала коней с ног, швыряла людей на дно, волочила по камням и утаскивала оглушённых, захлебнувшихся далеко вниз. Но басмачи, опьяненные анашой, терьяком, с воплями: «Ур-ур!» массами перебирались на другой берег. Кони, возбуждённые ледяной водой, танцевали и дико рвались в галоп. Конные массы покатились чёрным валом по долине.

–  Что! – гордо проговорил Энвербей, обращаясь к курбаши. – Говорил я вам, что успех в наших руках. Подобно великому полководцу древности   Цезарю, я восклицаю: «Veni, vidi, vici!»* (* Пришел,  увидел,  победил!)

Ошалело поглядывали басмаческие главари. В душе они удивлялись, как могло случиться, что орды их нукеров вдруг бросились вперёд с таким пылом и решимостью. Ведь басмачи идут в бой только за своим вожаком. И вот они, вожаки, здесь, а их нукеры там, впереди, сражаются и, по-видимому, одерживают победу. Непостижимо! С невольным уважением, смешанным с завистью, поглядывали курбаши на Энвербея. Уже раздавались подобострастные возгласы: «Зять халифа!», «Зенит мудрости!». «Меч божий!». Невольно гнулись спины, взгляды становились собачьи, масленистые.

–  Хо-хо-хо! – реготал  Рахман Мингбаши, держась за толстое свое пузо, из-за которого он не видел шею лошади.

–  Хо-хо! – довольно смеясь, кряхтел бек Ишан Султан. – Мои дарвазцы покажут сейчас красным сарбазам.

–  Хи-хи! – вторил им натруженным баском бек каратегинской Фузайлы Максум, в душе поражаясь прыткости своих каратегинцев, которых всегда приходилось гнать в бой против красных нагайками и палками. – Чудеса ангельские! Что только не творит любимец аллаха, зять халифа! О бог великий!

Захлебывались в хохоте, ликовали другие курбаши. Каждый наперебой выказывал свой восторг, выпячивал чувства преданности.

Один Ибрагимбек молчал, у одного Ибрагимбека не разомкнулись губы и не шевельнулись усы и борода. Он даже не покривился в улыбке. Под мрачным взглядом Энвербея он только отвёл глаза в сторону. Не понравилось это зятю халифа. Правда, Ибрагимбек не скор на мысли и решения. Тяжелодум. Всем известно. Но кто его, конокрада, знает, что у него на уме? И Энвербей отнюдь не старался сам вырваться вперед, чтобы возглавить победоносно мчащееся войско. Он сделал всё зависящее, чтобы курбаши ехали перед ним, у него на глазах: «Пока он впереди – друг, как только позади – враг». Спокойнее, безопаснее, когда они скачут впереди.

Главные массы конницы уже перебрались на ту сторону и скрылись в облаках пыли. Сквозь безумный рёв всё более вспухавшего от талых вод Тупаланга иногда пробивалась сухая россыпь винтовочного огня. Стремительное наступление продолжалось.

С гордостью смотрит Энвербей. В памяти его возникают зимние успешные операции. В два месяца он очистил тогда от большевиков всю Горную страну, раздавил непокорных локайцев. Что ж, тогда он имел разрозненные банды почти безоружных пастухов, бродяг, крестьян, разбойников больших дорог, дервишей, нищих. Ныне он командует целой армией воинов, в руках каждого из которых английская магазинная винтовка, от которой не отказалась бы и самая передовая армия в мире.

– Вперёд, господа! – обращается Энвербей к своим «генералам», – наше место впереди с доблестными нашими воинами.

Энвербей направляет своего коня к броду. За ним скачут Фузайлы Максум, Ибрагимбек, Ишан Султан, Рахман Мингбаши. Генералы армии ислама.

Уже у самой воды, когда конь, храпя, косился на бурлящий жёлто-бурый поток, к уху Энвербея наклонился адъютант Шукри Эфенди и сказал ему что-то. Он вернее прокричал, потому что шум Тупаланга оглушающ.

– В тылу? Не верю, что их много. Уничтожить! – крикнул Энвербей и поскакал по воде, вздымая брызгя. Адъютант встревоженно оскалил зубы, лицо его ещё более стало похожим на мёртвую голову. Дёрнув зло поводья, он повернул коня назад и мимо курбашей галопом поскакал вверх.

Тревожиться мёртвоголовый адъютант имел все основания. Только что прискакал перепуганный джигит и сказал, что в тылу, к востоку от Сары-Ас-сия, спешивший на помощь Энвербею отряд кулябских басмачей попал в засаду.

С трудом переправляясь через Тупаланг, понукая коня, боровшегося с стремниной, Энвербей недовольно морщился. Неприятно! Какое-то непредвиденное осложнение. Засада? В тылу? Откуда могли взяться там красные? Чепуха! Наглецов надо уничтожить. А сейчас – вперёд, вперёд к победе!

Верстах в десяти к востоку от Сары-Ассия дюшамбинский тракт прорезает большой сад. Испокон веков существует он здесь. Заслуга закладки сада приписывается народом самому Искандеру Зюлькарнейну – Александру Македонскому. В своём мнении дехкане окрестных селений утверждались ещё и потому, что среди сада высились с незапамятных времен развалины здания, а в них и в самом саду в корнях яблонь, гранатов и инжира частенько находили монеты, явно языческие с изображениями каких-то толстогубых и остроносых царей.

Утром в день начала боя на Тупаланге, в саду вдруг ударил винтовочный выстрел, один, другой.

Стрельба оказалась настолько неожиданной, что кулябцы, рысцой ехавшие по дороге, петлявшей среди деревьев, продолжали как ни в чем не бывало свой путь.

Но стрельба усилилась. Упал один басмач, другой. Взвизгнула лошадь. Застрекотал пулемет «Льюиса».

–  Кзыл-аекеры!—завопил кто-то.

И кулябцы повернули вспять. Никому и в голову не пришло дать отпор. Без передышки мчались басмачи до Регара. Поднялась паника. Красные черти появились на дюшамбинской дороге. Спасайтесь! Бегите. Многие басмаческие шайки, вмесо того чтобы присоединиться к наступающим за Тупалангом, начали подаваться в горы.

–  Плохо! – сказал Пётр Иванович, выводя коня под уздцы из зарослей инжира на дорогу, – не научились ещё мы засады устраивать.

Доктор был всё тот же. Только сапоги его порыжели ещё более, да костюм цвета хаки побелел местами, а лицо, чисто выбритое, потемнело.

С некоторым сожалением Пётр Иванович поглядел на дорогу, на удалявшееся облако пыли. Слегка дернулись у него плечи, когда взгляд его серых, добродушных глаз упал на ещё шевелящиеся тела басмачей.

– Что же, – сказал Пётр Иванович, – ваше дело стрелять, моё дело оказывать помощь.

Тот, к кому обращался Пётр Иванович, судя по треску и шелесту, с трудом продирался сквозь колючие ветки инжира, ведя за собой лошадь, цеплявшу-юся сбруей за каждый сучок.

Из зарослей, наконец, выбрался Файзи, ещё более высохший, почерневший, с тёмными опухолями и пятнами на лице – результатом обмораживания.

– Ох, душно как, – пробормотал он, вытер рукавом покрытое потом лицо и закашлялся.

Тем временем на пыльную обочину дороги вышли один за другим бойцы коммунистического отряда. Они еле передвигали ноги. У многих лица, кисти рук тоже носили следы мороза и перевальных вьюг. Они то поглядывали на убитых и раненых басмачей, то переводили взгляды на своего командира Файзи. Глубоко мирные люди – они впервые участвовали в бою и, откровенно говоря, не знали, как полагается вести себя в подобных обстоятельствах.

Приступ кашля разрывал грудь Файзи, пот катидся по лицу, и доктор вернулся к нему.

–  Выпейте глоточек, – сказал он, протягивая флягу.

Только теперь появился Алаярбек Даниарбек. Видимо, тяжелый переход он перенёс прекрасно. На лице его не было заметно никаких признаков утомления. Он быстро достал из хурджуна порошок и передал Файзи:

–  Доктор приписал... Время принять...

Долгий путь проделал отряд Файзи, только сегодня ночью он перевалил снеговые Гиссарские горы через перевал Мура, о котором доктор дал справку, что он на полторы тысячи метров выше вершины Монблана. Особенно тяжело дался спуск с перевала – во тьме, по камням, по головоломным тропинкам-лестницам. Люди выбились из сил. У коней дрожали ноги. И когда отряд, пройдя окольными путями по Гиссарскому хребту в обход района боев Красной Армии с полчищами Энвера тяжёлый многоверстный путь, все мечтали только об отдыхе. Появление на дороге кулябцев вызвало среди бойцов Файзи приступ уныния. Все даже думали, что следует басмачей пропустить.

Неистовый Файзи думал иначе. Он имел точное задание командования. Ненависть переполняла его. Возникли пререкания. Огонь открыли с опозданием. Басмачи понесли сравнительно небольшие потери.

Снова возник спор, что делать дальше.

–  Отрезать им головы, – предложил Амирджанов с живостью.

На солнышке, в тепле он вышел из состояния отупения и беспомощности. Носком сапога он перевернул ближайшего к нему раненого и воскликнул:

–  Воевать, так по-настоящему!

–  Да, да, правильно, из-за них столько страданий, – выступил вперёд здоровый детина. Он вытащил мясницкий нож и поиграл им.

Лежавший в пыли басмач поднял с трудом голову, серую от пыли, и, с ужасом уставившись на нож, пробормотал:

–  Не надо!

Голова его упала в пыль. Доктор наклонился над басмачом и начал осматривать его рану. Амирджанов снова повысил голос:

–  Проклятых врагов убивать, как собак! Головы отрезать и воткнуть на колья. Я бы им еще глаза повыколол.

Раненый застонал.

Заложив большие пальцы за бельбаг, Алаярбек Даниарбек прошелся по дороге.

–  М-да, – сказал он многозначительно, – вот они, злодеи. Если будет разрешено мне дать совет, я не думаю, что надо так делать, как говорит Амирджанов.  В его словах нет и макового зерна мудрости. Если мы так сделаем, басмачи загорятся огнем мести. Зачем нам их месть.

–  Благодарение аллаха с тобой, – простонал раненый, – не убивайте нас...

Файзи устало поднял голову:

–  Мы коммунисты, – заговорил он, – мы бойцы коммунистического отряда, мы сыновья великого Ленина. Мы воины, а не бандиты и палачи. Приказываю собрать оружие, изловить коней. Мы отправляемся дальше.

–  А раненые? – проговорил доктор. – Мы не можем бросить их здесь.

–  Мы воины, мы отряд. У нас задание. Мы не можем задерживаться. Мы скажем в ближайшем кишлаке. Пусть похоронят убитых. Пусть лечат раненых.

–  И всё же я их перевяжу, – сказал доктор.

–  Не понимаю, – громко ворчал Амирджанов, когда они уже ехали по дороге, – они басмачи, их надо расстреливать. Нам не поздоровится. На нас обрушатся тысячи пуль.

–  Они басмачи, – значительно и громко говорил Файзи, – но кто они? Они дехкане и пастухи. Обманутые. Зачарованные речами Энвера. Мы пришли сюда не только сражаться, убивать. Мы пришли искать пути советской власти к сердцам людей. А когда мы найдем здесь друзей, нам не страшны пули.

Говорил он тихо, речь его прерывалась приступами кашля. Но все слышали слова своего командира.

Стреляли бойцы коммунистического отряда мало. Но выстрелы далеко разнеслись кругом.

– Красные в долине!

Его светлость, господин бек гиссарский, возвращённый Энвером в свой город, не медля ни минуты покинул свой дворец и выехал в неизвестном направлении. Около тысячи басмачей сели на коней и бежали из Дюшамбе в сторону Янги-Базара. Хаким каратагский приказал сочинить письмо командующему Красной Армии с предложением мира и отказом от сопротивления. Он не знал, кому адресовать письмо, и потому только оно осталось неотправленным. На всякий случай бек бросил в зиндан энверовского эмиссара, турецкого офицера, и приказал завалить на подступах к городу все дороги камнями и брёвнами, дабы закрыть в случае отступления армии ислама  дорогу   в город. Снопы колючки и хвороста подложили под единственным мостом    через Каратаг-Дарью и развели рядом костёр, чтобы огонь иметь под рукой.

Весть о появлении в тылу отряда Файзи, как не скрывал её Энвербей, настигла войско ислама уже на другой стороне Тупалант-Дарьи и, точно громом, поразила басмачей. Они ещё скакали на запад, окрылённые легкостью переправы и отсутствием отпора со сторны Красной Армии. Они даже верили или хотели верить в торжественные заявления Энвербея, что большевики бегут без оглядки. Но слухи один невероятнее другого передавались от одного на всем скаку другому. Всё чаще оглядывались воины ислама назад, и в мареве пыли, в тучах застлавших вершины Гиссарских гор им мерещились крылатые кони с остроголовыми всадниками; трескотня пулеметов, возгласы «Ура!». Всё медленнее становилось движение конных масс, всё чаще воины ислама останавливались, чтобы подтянуть подпругу, попоить коней. Хотелось Энвербею думать, что кони пристали, что они нуждаются в передышке, но и он уже чувствовал всё растущее беспокойство и тем не менее не давал никому опомниться, задумываться и гнал, гнал вперёд...

А виновники слухов спали под чинарами садов маленького селения, что прилепилось к крутому склону Чёрной горы, у подножья которой раскинулся древний город Каратаг. Отдых, отдых, – решил Файзи. Он и понятия не имел о панике, которая поднялась среди энверских орд. Знай он об этом, несомненно, отряд бросился бы в самую гущу сражения.

Только Юнус с несколькими более крепкими бойцами отправился на разведку.

Отдых требовался прежде всего самому начальнику отряда Файзи. Переход через горы трудно было выдержать даже очень здоровому человеку.

От Файзн осталась тень. Он согнулся, кашель сотрясал его запавшую грудь. На перевале несколько раз он почти терял сознание. Из ушей и горла у него шла кровь. Налицо были все признаки тутека – горной болезни.

Доктор сделал всё, чтобы помочь Файзи в горах, а сейчас заставил его лежать. «Неистощима жизненная энергия его, – думал Пётр Иванович, – на нервах держится, на ненависти! Надолго ли его хватит?»

Он встал и подсел к Файзи послушать, о чём он говорит с кучкой горцев. Выслушав небольшую речь Файзи, они встали, почтительно откланялись. Один из них – лет сорока с чёрной круглой бородой без единого седого волоска, – прощаясь, сказал:

– Мы не воры, не кровники, с чужими женами развратом не занимаемся, девушек и мальчиков не растлеваем, денег в рост не даём под проценты,    налогов не собираем, в откуп кишлаков не берем. Мы – честные люди, мы даже муравья не обидели, а не то, чтобы причинить гибель человеческому существу. Увы, нашим отцам и дедам, да и нам самим много приходилось притеснений перенести из-за денег, из-за имущества подвергаться мучениям. Мы пошли.

И они ушли по каменистой улице кишлака, поднимавшейся прямо в гору.

– Они нас испугались, – сказал доктор, взяв осторожно сухую руку Фай-зи и щупая пульс.

– Они ушли думать?

– Думать? О чём? – переспросил доктор.

–  О своей судьбе, – проговорил Файзи, высвобождая незаметно руку из руки доктора.

–  Доктор, я малограмотный человек, простой бухарский человек, но почему мне порой хочется думать о мире, изменить судьбы мира. Раньше я думал – кажется так легко всё переменить. Вот пойду и скажу людям правду жизни: «Ты работаешь, зачем ты отдаешь плоды своего труда баю, хозяину, ростовщику? Прогони бая, убей его и живи. Работай и живи! Наслаждайся воздухом, солнцем, улыбкой девушки...» Но почему многие моих слов не слушают, почему мне не верят?..

Доктор молчал.

–  Почему? Почему легче разбить камень, чем пробить кору человеческого сердца? Почему трудно так убедить их? – Файзи проводил глазами медленно удаляющиеся серые фигуры. – Почему, когда им объясняешь, что мы, советская власть, принесли им свободу и жизнь, что теперь с помощью Красной Армии они легко прогонят и бека, и арбоба-помещика, и всех баев... И что же... Вот слушали они меня сейчас, слушали – и ушли... Тяжело!

Хмыкнув, Амирджанов убежденно заговорил:

– Аллах! И вы разговариваете с ними. Ведь, когда Ноев ковчег плавал в здешних местах, они жили так, как живут сейчас в грудах камней, и душа у них каменная, и ум у них каменный. Разве они, невежественные, отличаются от животных? Им бы пожрать жирного да жирную жену, чтоб плодиться, как волкам. Вот их мечты. Пфуй! Они и омовений не совершают. А в отношении помещика? Помещик им нужен, без помещика они окончательно превратятся в зверей. Если их не заставлять работать, они из своих нор не вылезут, а так и помрут там во тьме. Нечего с ними возиться. Все они дикари... Ещё сюда бас-мачей приведут. Лучше поскорей нам уехать.

Быть может, Амирджанов ещё долго разглагольствовал бы со своим городским высокомерием, если бы его не прервал Юнус, подымавшийся по ступенькам:

–  Вы учёный человек, грамотный человек, а говорите паскудные слова. Ещё называетесь комиссар. Разве так комиссар говорит! Вот старики дехкане рассказывали мне, удивлялись. Оказывается, тут всю зиму, всю весну по кишлакам ездит один агитатор. Всюду митинги, собрания созывает, с народом говорит: «Вы эмира прогнали, свободу получили, а теперь новый эмир к вам приехал, незванный, непрошенный, Энвербей. Народ замутил, войну поднял. А вы, вместо того чтобы его прогнать, ему ноги целуете!» И не боится никого агитатор. И не то удивительно, что он такие слова всюду говорит, а то, что этот агитатор, как сказали старики, слабая женщина, совсем девчонка. А такая храбрая, что Ибрагимбека не испугалась и чуть его по её слову народ было не схватил. Да убежал он. Такая та женщина смелая, что пастухи и дехкане её оберегают, и басмачи сколько ни ищут, поймать не могут. А ты, Амирджанов, мужчина, а басмачей боишься...

По мере того, как говорил Юнус, лицо Амирджанова посерело и обмякло. Он весь сжался под презрительным взглядом этого простого ремесленника.

–  Что ты видел в долине, друг? – слабым голосом спросил Файзи.

–  Там идёт большая война...

Юнус вытащил карту и начал рассказывать.

Всё больше Петру Ивановичу нравился Юнус. Раньше казался он ему каким-то деревянным, грубым, а сейчас, вслушиваясь в его слова, вглядываясь в, его лицо, доктор всё больше находил в нём живого, острого ума. «Ого! Су-мел так просто поставить на место Амирджанова. Молодец Юнус!»

Лоб мыслителя с чуть заметными бороздами морщин, тяжёлая челюсть, прячущийся в густой чёрной растительности  подбородок, энергично выпирающий вперёд под брезгливо с большим достоинством выпяченными властными губами, всегда кривившимися чуть иронической улыбкой, которая тонет в длинных усах. Та же ирония в беде и веселье светится в серых, острых, до стального блеска, глазах. «Лицо человека сильной воли, изумительной непреклонности, – думает Пётр Иванович, – голова барса, одухотворённая    блеском человеческого разума, кипящего под несокрушимо толстыми костями черепа. Таким черепом, кажется, можно пробить стену, и может быть, такое впечатление создается взглядом, брызжущим расплавленным металлом, никогда не избегающим столкновения, ничего не боящимся, ничего не жалеющим. Из бездны зрачков вырывается холодный огонь. Наверняка, когда в эмирской  Бухаре выводили такого на  площадь казней, он, не дрогнув, смотрел на дергающиеся в лужах крови тела своих друзей и, когда очередь доходила до него самого, гордо поднимал голову и говорил презрительно: «На, мясник!».

Особенно понравилось Петру Ивановичу спокойствие, с каким Юнус поставил на место Амирджанова. Военком в крайнем раздражении ушёл. Даже на спине его можно было прочесть, что он оскорблён, обижен, разозлён.

С возвышения открывался широкий вид на площадь перед мечетью, украшенную громадным чинаром. Однако большая дорога была закрыта вереницей хижин. Только между двумя из них оставался неширокий проход.

Сидевший лицом к этим домам, Алаярбек Даниарбек вдруг странно как-то крякнул, вскочил и бегом бросился в проход. Файзи, Юнус и доктор удивленно смотрели ему вслед.

Почти тотчас послышался за углом шум перебранки, и между домами по-явился Алаярбек Даниарбек. Он вёл под уздцы лошадь, на которой сидел энергично бранившийся Амирджанов.

–  Ты сумасшедший! Как смеешь ты! – кричал он.

–  В чём дело? – резко спросил Файзи.

–  Товарищ Файзи, прикажи ему слезть с коня и не ругаться. Ядовитая роса выступает на его языке.

Выяснилось, что Алаярбек Даниарбек заметил, как в проход между хижинами проехал верхом Амирджанов.

–  Зачем он поехал один? Куда он поехал? – сердито ворчал Алаярбек Даниарбек. – Зачем поехал?

–  Да уймите его, дурака! Болтуна только плеть заставит замолчать, – протестовал Амирджанов,

– Вы зачем выехали, Амирджанов? Ведь я приказал никому не отлучаться из кишлака, – сказал Файзи.

–   К тому же дело идёт к вечеру, – заметил доктор, – вас быстро взяли бы на мушку.

–  Во-первых, я не ваш подчиненный, – Амирджанов показал на Файзи, – а во-вторых, что же, я и коня попоить не имею права?

–  И для этого взял оба своих хурджуна? – точно невзначай бросил Алаярбек Даниарбек.

–  Что ж, по-твоему, я хотел сбежать? – рассвирепел Амирджанов и тут же осёкся, поняв, что сказал глупость. Передохнув, он продолжал совсем другим тоном: – Вы не смеете!.. Он не смеет! – Амирджанов накинулся на Алаярбека Даниарбека. – Я член партии, а ты беспартийный, я военком... Да как ты посмел меня тронуть, я тебя...

–  Э, какой умный! Сколько доводов, сколько оправданий. Только плохой ты хитрец, Амирджанов. Сто кувшинов хитрости ты слепил и все без ручки. Вот подожди, дорогой, наступит час – и тебя похоронят, и провожатые уйдут с кладбища, и к тебе явятся два ангела, и тебя допросят в могиле, выяснят твои мысли...

–  Не смей – взвизгнул Амирджанов, и его обрюзглые щеки затряслись, точно студень. Он прыгал на своих коротких ножках, напирая большим животом на Алаярбека Даниарбека, но тот ничуть не намеревался уступить.

–  А почему ты, господин хороший, воскликнул, увидев меня: «Я сгорел», а?

–  Тише, тише, – заволновался Файзи, – не надо, товарищи. Сейчас ссора для нас хуже чумы. Кругом враги! А вас, товарищ Амирджанов, я прошу не отлучаться в одиночку. Опасно!

Но Амирджанов никак не мог успокоиться. Только подоспевший ужин прекратил спор.

После ужина  с горной лошадкой на  поводу пришёл горец. В руках он держал старенькую берданку.

Горец сказал Файзи: – Я хоть незрелый человек, но я понял – басмачи за баев. А баи жрут жирно и сладко. Но разве живущие на берегу, реки печалятся о тех, кто умирает от жажды в пустыне?.. Я мирный человек, я не держал в руке ружье. Но отец меня взрастил мужчиной. У нас в горах говорят так: «Воспитанный матерью шьет штаны да рубахи, воспитанный отцом острит стрелы». Дайте мне настоящее ружьё. Возьми меня, командир, я пойду с тобой. Довольно нам, батракам, плакать кровью.

Файзи взволнованно обнял горца и, обратившись к доктору, проговорил прерывающимся голосом:

–  Я ошибся. Вы видите! Чем юнее, тем мудрее!

– Э, одна капля с неба, ещё  не дождь, – высказал сентенцию Алаярбек Даниарбек.

–  Один это не ноль! – гордо восклийнул Файзи. – Оказывается, и корку сломать можно.

Слова Файзи, страстные, идущие от сердца, растопили корку не у одного только этого горца.

Ко времени выступления следующим утром отряд Файзи увеличился на шесть крепких, здоровых бойцов, готовых бить всех притеснителей и угнетателей.

–  Ты видел лавину в горах? – сказал Файзи Алайрбеку Даниарбеку. – Один камешек, маленький камешек, шевельнулся, сдвинулся, покатился. Он толкнул другой камешек, тот – третий. И смотришь – уже катятся десятки камней, а там сто, тысяча. Так одно слово сердца сдвинуло другое сердце, а то – третье. И вот уже тысячи сердец лавиной огня устремляются вдаль, и уже сердца таджикского народа пылают и огненной лавиной сметают со своего пути всех врагов...

Алаярбек Даниарбек пожал плечами и, о чудо, промолчал. Он был занят, он не спускал глаз с ехавшего впереди Амирджанова, и в его глазах не осталось ничего, от добродушного лукавства. Они горели ничем не прикрытой злостью, способной спалить, сжечь.

Они проехали немного, как вдруг Пётр Иванович обратил внимание на странные знаки, которые ему дедал Алаярбек Даниарбек. Невольно доктор сдержал своего Серого и отстал.

–  Пётр Иванович, – сказал тихонько Алаярбек Даниарбек, – а я его знаю. Я его видел на Регистане... в Самарканде. Только он тогда не, был узбеком... Он был русский...

– Что-о-о?!

Ничем не подкрепленное утверждение Алаярбека Даниарбека сразу же открыло глаза доктору.

Да, Амирджанов ничем абсолютно не был похож на узбека или таждика. Судя по наружности – он русский. Из тех русских, которые не блещут внеш-ностью, у которых борода растёт не на подбородке, а торчит мочалками на шее.

Потрясённый открытием, доктор даже остановил коня, и, воспользовавшись тем, что Амирджанов поровнялся с ним, стал внимательно разглядывать его.

Случай помог ему. Утреннее солнце стояло ещё очень низко, и косые лучи освещали Амирджанова сбоку. Лоб, нос, губы вырисовывались чётким силуэтом. Свет проникал сквозь бороду, и подбородок, слабый, безвольный, стал виден резко и ясно.

Как меняет борода наружность человека!

–  Коровин! Петька! – воскликнул невольно доктор.

Амирджанов резко вздрогнул и обернулся. Лучи били теперь прямо в глаза доктора, и он не видел, как испуганно перекосились черты человека, называвшего себя Амирджановым.

–  Тише! – сказал Коровин-Амирджанов, и его глаза забегали, – зачем кричать так громко? И что вам пользы, если вы будете кричать?!

–  Но почему вы Амирджанов?

–  Милейший тёзка, дорогуша, – Амирджанов уже успокоился, и в тоне его зазвучали даже покровительственные нотки, – не всё ли равно, кто я: Амирджанов ли, Коровин ли, Иванов ли, Ишмат, Ташмат? В наше революционное время фамилия ничто, пустяк, фикция. Каждый может менять фамилию и имя, если ему заблагорассудится.

–  Но...

–  Давайте, дорогуша, условимся. Сейчас я Амиржанов по ряду серьёзных государственных соображений, Амирджанов! Никаких Коровиных. Никому ни слова. Секретнейшее поручение... Граница... Тс... Хочу вас предупредить, в ваших же интересах  не раскрывайте моего инкогнито... Всё...

Он отстал, так как тропинка сузилась. Но доктор никак не мог прийти в себя от изумления.

...Ташкент.  1918-й год. Туркестан отрезан от  России. Голод. Продуктовые карточки. Зелёный горький овсяный хлеб. Тёмные улицы. Холод.  Разруха. Стоят железные дороги. Паровозы отапливают сушёной рыбой. Вереница голодных на улицах. Каждую ночь подбирают в Кауфманском сквере и у вокзала трупы замёрзших, умерших с голода. У рабочих, служащих ввалившиеся щёки, усталые глаза. По Пушкинской улице идёт невысокий цветущий человек, с красным от сытости и мороза лицом. На этом человеке добротный изящный романовский полушубок, офицерская папаха. На ногах американские ботинки, в руках изящный стек... Вся внешность свидетельствует о сытости, благополучии человека. Доктор знает этого преуспевающего гражданина. Когда-то они учились вместе. Тогда он был Петькой, но теперь... Позвольте представиться – председатель  продовольственной управы Коровин Пётр Ирикеевич – член партии социалистов-революционеров левых. Наша    задача – борьба с голодом, разрухой... Разговор переносится в комфортабельную квартиру. Отлично, даже богато сервированный стол. Вкусный обед. Обильные, хорошо приготовленные блюда. Украинский борщ, свиные    отбивные, рыба, заливное. Лилейные, пикантные, обнажённые ручки молоденькой хозяйки. Приятное тепло в кожаном кресле и лампы с оранжевым абажуром. Дружеская беседа об университетских днях, о Санкт-Петербурге, о студенческих сходках. На улицах Ташкента тьма, оледенелый булыжник, бесконечные очереди за хлебом, стрельба, голод, нищета. А здесь, в квартире    Коровина, – уют, сытость. Горячий ток растекается по жилам. Ах да коньяк. Потом... спор, крик. Из-за чего? Началось с российского прекраснодумия, с альтруизма. Поглаживая полную спину, нежившейся у него на коленях хозяйки, Коровин снисходительно прошёлся насчёт доктора. Сказал что-то вро-де: «Эх, простая ты душа. И чего голодом сидишь, надрываешься в своём Наркомздраве. Ради чего? Медицина для пролетария – звук пустой!» Доктор возражал, приводил ужасные цифры смертности детей в Туркестане-коло-нии, говорил о высоких идеалах. «Вот твои идеалы, – посмеивался Коровин, – драные на тебе ботинки, в прорехи тело голое видно, скулы обтянуло кожей! А у меня смотри – никаких идеалов, квартира, обед, девочка... не правда ли?» « Bien appetissant!... (* Очень аппетитна!). Всё брось, дорогой тезка. Иди к нам. Я тебя устрою». – «К вам? К кому?» «Скажу потом, а твоя медицина, твои сопливые детки пролетариев, их жалеть не нужно!»