Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 46 страниц)

–  Боевой командир, что и говорить, – сказал Павлов.

–  Откуда ты знаешь все это? – спросил Партнер.

– Знаю, слышал.

Из скромности Павлов умолчал, что он в уличных боях в Бухаре скакал рядом с Гриневичем.

Глава вторая. КАЧАЮЩИЙСЯ    КАМЕНЬ

                                                          Всякий посеявший семена зла,

                                                          надеясь собрать урожай выгоды,

                                                          только открывает ворота своей гибели.

                                                                                     Омар Хайям

В жизни каждого почти человека бывают обстоятельства необъяснимые и непонятные. Иной раз они так и остаются неразгаданными, а иногда через много лет какая-нибудь случайность проливает свет на то, что в прошлом казалось загадкой.

Недавно в одной старинной рукописной книге, купленной на базаре в Бухаре, было обнаружено вложенное в нее письмо казия Магиано-Фарабской    волости Самаркандской области на имя бывшего кушбеги – премьер-министра Бухарского, датированное 1323 годом хиджры, то есть 1921 годом по нашему летоисчислению. Случайно это письмо попало в руки Петра Ивановича, и при чтении перед его глазами вновь всплыли картины далекого прошлого: голубые ургутские горы, высокие перевалы, проводник и переводчик, мудрец и хитрец, бек без бекства Алаярбек Даниарбек, величественный, похожий на арабского шейха статистик Мирза Джалал и мельчайшие подробности поразительного случая, едва не стоившего жизни героям рассказа.

Вот что писал казий магиано-фарабский за границу своему другу и господину, бывшему кушбеги, бежавшему в Афганистан от гнева народа:

«Величайший, могущественнейший, грознейший господин и кушбеги! Осыпанный вашими великими милостями, беднейший и самый смертный из ваших рабов и слуг, осмеливаюсь утомить ваше внимание этими корявыми и неблагозвучными писаниями. Но да позволено мне льстить себя надеждой, что всякий порок, как только становится объектом лицезрения моего господина, превращается в добродетель. Славнейший, перехожу к предмету письма весьма огорчительному. Стих: «Хитрая птица попадает в силок обеими ногами». Вы запрашивали нас, как наш друг, ловчайший и хитрейший из ференгов, известный под именем Саиба Шамуна, попал в тень крыла ангела смерти Азраила?

А дело было так: накануне дня, когда львы пресветлейшего эмира должны были ринуться через перевал Качающегося Камня на Ургут и Самарканд на ничего не подозревающих большевиков, ференг Саиб Шамун поехал самолично охотиться за нестоящим воробьем, и клюв ничтожной птицы оказался смертоноснее, нежели когти могучего, испытанного во многих трудных и испытанных делах орла. И все наше мудрое предприятие, отмеченное печатью успеха, потерпело неудачу. Таково предопределение!»

Осторожно поскоблив шею там, где начиналась чёрная с красно-рыжими подпалинами бородка, Алаярбек Даниарбек задумчиво проговорил:

– Свежий воздух гор полезен для здоровья, ледяная вода горных источников целительна для слабых желудков... Горы, воздух, вода? Нет ничего лучшего! Прощай, пыльный Ургут! По своей привычке Алаярбек Даниарбек в затруднительных случаях жизни имел обыкновение обращаться к самому себе.

Чёрные с хитрецой глаза его не выражали и намёка на радость, даже на маленькое подобие радости, что находилось в полном несогласии с его словами. Тревожные тени, совсем не вязавшиеся со словами о счастье, метались в его глазах.

– О горное гостеприимство! Едем! Я иду седлать своего Белка. Едем же с богом в страну скал и железобоких камней, на которые так больно падать. Едем, потому что мне надоели белые, тающие во рту лепешки и плов с бараниной, и я хочу вкусить горький хлеб из ячменной муки, с саманом, толщиной в палец, и вонючего мяса старого козла. Едем! Алаярбек, сын Даниарбека, готов, конь его Белок готов, семьи злосчастного готова проливать слезы.

Алаярбек Даниарбек величественно удалился.

–  Погодите, Даниарбек! – остановив уходившего хозяин дома, толстый    плотный старик, – позволительно спросить: – а вам известно, куда мы едем и на сколько времени?..

Повернувшись вполоборота, Алаярбек Даниарбек небрежно бросил:

–  Клянусь, почтенный бекский сын, гражданин Абдуджаббар, не знаю. Пусть пуп мой прилипнет к спинному хребту, пусть кости моего Белка будут белеть на дне пропасти глубиной в семьсот семьдесят семь локтей, но раз ему не сидится в благоустроенном городе и не спится на мягкой постели, я еду, а куда, в какую ещё страну Гога и Магога, это его касается...

И на этот раз он удалился совсем, оставив в большой михманхане с расписным потолком и высокими окнами Абдуджаббара и доктора, которого он пренебрежительно и вместе с тем подобострастно называл в третьем лице – «он».

Попивая из грубой глиняной пиалы чай, Абдуджаббар заговорил:

–  Домулла! Конечно, этот Даниарбек, несмотря на свой знатный титул «бек», только простой неграмотный конюх, но... не прав ли он, когда предостерегает от поездки в горы? Да и что нам, мирным людям, делать в Фарабе, в таком глухом месте? Да и вы, домулла...э... э.. не мусульманин, подвергаете себя... в некотором роде, опасности.

–  Нет, мы едем. Мне поручено найти отряд, и мы найдём его. Люди болеют, и  нельзя оставить их без помощи. Как сказал Алаярбек, пусть даже прилипнет живот к позвонкам, но мы едем. И потом, мне давно хочется посмотреть Качающийся Камень...

– О-бо! – издал сдавленный возглас Абдуджаббар. Он наклонил голову, и лицо его трудно было рассмотреть, но седая борода, реденькая и клочковатая, трепетала, а руки – морщинистые, со вздувшимися венами – дрожали. – Даниарбек рад помочь всем, чем может, но он и понятия не имеет, где сейчас находится отряд. – Он помолчал, взглянул на доктора и продолжал: – Вот народ у нас непонятливый. Начала Советская власть перепись людей, хозяйств. И все взволновались, зашумели. А так, милостью бога, у нас тихо, правда, кое-кто из людей побогаче ушёл за перевалы. Смешные люди! Они побоялись переписчиков и даже угнали весь скот. А так всё в порядке. Да вот в горах одного человека из комитета бедноты убили, милиция расследует. А так, бог мой, всё тихо. Вы в горы собираетесь?

–  Да. Думаю, что тот отряд в Фарабе.

–  Хорошо, хорошо. Поедете через перевал Качающегося Камня? На той дороге неспокойно. Вот там этого большевика убили и... А что вы там хотите? Вы хотите посмотреть Камень? Но его надо смотреть с молитвой. Если человек с чистой совестью подъедет к этому Камню величиной с дом и тронет его рукой, он закачается. А если у человека есть на душе грех, то камень    остается недвижим, словно гора. А если человек забудет о молитве, камень раздавит его, точно муравья...

Старик уговаривал не ездить в Фараб: и дорога испорчена, и проводника трудно найти.

–  Проводником  будете вы, – резко оборвал причитания бекского сына доктор.

Абдуджаббар от неожиданности даже издал подобие стона и забормотал что-то о тяжёлых приступах болезни суставов, обессиливающих его организм, но тут же молниеносно изменил своё поведение. Сказав туманно: «Когда к трусу подступят с ножом, он храбрецом делается», старик залебезил:

–  Произнесенного слова не проглотишь. Сказал я – тяжело мне, больному, но из уважения к вам, мудрейший из докторов, я поеду. Не обижайтесь, что так говорил. А теперь пожалуйте к отцу моему. Пресветлый бек желает видеть вас.

–  Ну как его глаза? – спросил с живостью Пётр Иванович. Года два тому назад доктор снял с обоих глаз бывшего бека ургутского бельма.

–  Старик видит даже то, что на вершинах гор.

Сгибаясь едва ли не до земли, он распахнул резные тяжёлые двери и пригласил пойти в парадную михманхану.

Обширный чистый двор, залитый утренним солнцем, лежал у самого подножия горы, скалистые уступы которой нависли над бекским домом, богатыми службами и конюшнями. Алаярбек Даниарбек стоял около своего Белка со щёткой в руках и, задрав голову вверх, разглагольствовал перед группой ургутцев, одетых в живописные лохмотья. Те тоже вперили свои бороды в небо, стараясь разглядеть что-то на вершине горы, хотя ничего примечатель-ного на первый взгляд там не замечалось, если не считать крошечного квартала Ургута, непонятным образом повисшего в лазурной бездне.

–   От великого ума ургутцы не знают, куда деваться, – рассказывал Алаярбек Даниарбек. – Вот утром они встают, позевывают и говорят: «А зачем нам опускаться вниз, а потом подниматься вверх, тратить силы? Сегодня базарный день, нам надо продать испеченные нашими женами лепешки да сотканную за неделю мату. Давайте бросим всё это вниз. Те, кому нужно,    возьмут себе, а деньги положат в кошелек, который мы спустим на толстой нитке прямо со скалы на базар». Ну, так и сделали...

–  Ну и что? – спросил один из слушателей.

–  А что? Они там и до сих по сидят.

Все засмеялись

–  Пётр Иванович, – тихо сказал Алаярбек Даниарбек доктору, когда Мирза Джалал с Абдуджаббаром прошли вперёд, – посмотри вверх.

–  Что ж мне на этих умников смотреть?

–  Обязательно посмотри.

В стеклах сильного бинокля на небе возникла вершина горы. Дома и сады стали ближе. На самом краю обрыва стояли люди и разглядывали город, раскинувшийся величественным амфитеатром в долине. Что же удивительного, что те, наверху, смотрели на город? Картина была поистине прекрасна. Но почему эти любители красивых видов держали в руках бинокли, которые как-то не вязались с белыми чалмами и халатами?

–  Что вы там увидели, домулла?

Рядом возник Абдуджаббар. Он тоже поднял вверх подслеповатые глазки, пытаясь разглядеть, что делается на вершине, но белые чалмы уже исчезли.

Доктор посмотрел на Абдуджаббара, на его лицо, покрывшееся тысячью любезных морщинок, на его злые глазки и пошел к воротам. На ходу, не оборачиваясь, он бросил небрежно:

–  Хотел увидеть, как умные ургутцы лепешки вниз бросают.

–  Что, что? – шепелявил Абдуджаббар, семеня сзади мелкими шажками.

Не отвечая, доктор повернул голову и прислушался. Откуда-то издалека, пересиливая шумы восточного базара, доносилась лихая кавалерийская песня.

Доктор покинул Бухару без сожалений и почти тайком. Один только образ светлым видением стоял в его памяти, прекрасный образ, полный прелести и обаяния, но и этот образ приходилось гнать от себя.

Пётр Иванович верхом в сопровождении Алаярбека Даниарбека совершил длительное и порой опасное путешествие через весь Бухарский оазис, Кенимехские степи. Отвращение, брезгливость, разочарование гнали доктора всё дальше и дальше на восток. И страх... Да, доктор не мог отделаться от неприятнейшего ощущения, что его – мирного человека, все свои побуждения и силы отдающего исцелению больных, спасению от смерти – пытались вовлечь в гнуснейшие интриги, тайные заговоры, пахнущие грязью и кровью. И он бежал. Он не боялся путешествовать в одиночестве, только в сопровождении Алаярбека Даниарбека. Слава о докторе широко растеклась по стране. Пётр Иванович делал операцию снятия катаракты, и немалому количеству несчастных, убитых горем слепцов успел он вернуть зрение. А зрение – величайшее благо жизни! Вот почему там, где каждый советский работник, каждый русский безусловно попал бы в руки басмачей и лишился бы головы, он, доктор, ехал смело, окруженный любовью и почтением населения. Правда, где-то в Кенимехской степи, по рассказам пастухов, всемогущий феодал Косой бай пытался перехватить доктора, но те же пастухи очень ловко, очень хитро обманули и самого бая и его людей. Доктор не просто путешествовал. Он лечил и в пути, и на остановках. Он собирал данные, цифры, факты. Он вёл научную работу. Путешествие затянулось, и уже цвёл урюк, когда, наконец, Пётр Иванович в сопровождении своего верного оруженосца прибыл благополучно в родной Самарканд.

Уже через несколько дней он работал в больнице, а ещё через день-два вызвался поехать в горы в красноармейский отряд, стоявший гарнизоном в далёком селении. В отряде, как сообщили, имелись тяжелобольные. По дороге Пётр Иванович сделал остановку в большом селении Ургут, расположенном у подножия горной страны.

Спокойно сияло солнце над зелёными чинарами Ургута, но не очень спокойно билось сердце Алаярбека Даниарбека. Он ожесточенно чистил щёткой  белую шерсть своего коня и искоса поглядывал на вершину горы, не покажутся ли там снова чалмоносцы? Белок до смерти боялся щекотки, не стоял на месте, выкручивался, пытался лягаться, и Алаярбек Даниарбек всё своё плохое настроение срывал на нём, с остервенением нажимал на особенно нежные места.

– Несчастный, ты недоволен, когда тебя лелеют и любят? Вот подожди, посмотришь, что произойдёт дальше. Твой хозяин Алаярбек Даниарбек родился под звездой бедствия. Этот беспокойный доктор тащит нас с тобой, Белок, в самую пасть дракона с огненным дыханием. Земля не насыщается водой, волк – овцами, огонь – дровами, сердце – мыслями, ухо – словами, глаз – виденным. Эх, доктор, сидел бы ты в Самарканде, лечил бы больных, женился бы на толстой желтоволосой девице, и наслаждался бы жизнью. Чего ты лезешь в седло? Нет, Белок, будешь ты возить на своей спине   не Алаярбека, сына Даниарбека, а какого-нибудь бека из людоедов-курбашей, который вот эдаким брюхом придавит тебя к самой земле... Нет, не поедем мы в горы. Не будем мы больше работать у этого беспокойного, поехали домой, в Самарканд.

Парадные покои бывшего ургутского бека отличались суровой простотой, но в простоте этой имелась, как ни странно, восточная вычурность. Она сказывалась в строгих линиях деревянного потолка, собранного из круглых брусков дорогого нездешнего дерева, уложенных на некрашенные, но отполированные до зеркального блеска четырехугольные балки с тончайшей резьбой на концах. На тщательно оштукатуренных стенах серого неприветливого ганча нельзя было найти и намека на шероховатость, а две алебастровые, вделанные в стенные ниши, резные полочки  являлись  подлинными  произведениями  искусства. Строгих тонов шерстяной палас во всю комнату, тёмные шёлковые одеяла и мягкие ястуки завершали убранство михманханы.

Столетний старец, живой представитель горных феодалов времен присоединения края, радушно встретил доктора и Мирзу Джалала, но невинная беседа с величественным старцем нежданно-негаданно стала многозначительной, в особенности когда бек от исторических воспоминаний перешел к современности. Он имел ясный ум и верный глаз, но ум и глаз господина и владетеля душ и тел рабов.

–  Крепость Ургут никому и никогда не покорялась. Ни воины Александра Македонского, ни китайских царей, ни диких кочевников волков-могулов,  ни шахов персов-идолопоклонников не ступали ногой по земле Ургута, а тем более слабые бухарцы, подхалимы и прихлебатели развратников-эмиров, не смели сюда показываться. И не напрасно ли ты, мой сын Абдуджаббар, думаешь, что правда пресмыкается у эмирского престола.

Абдуджаббар мгновенно наклонился к уху бека и что-то быстро сказал. Но старец упрямо продолжал:

–  При слове эмир ургутец всегда испытывал полноту отвращения, ибо он знал, что нигде в Бухарском государстве отец не мог защитить честь своей   дочери, муж – честь своей жены, сын – честь своей матери. А на площади казней в Бухаре день и ночь палач стоял по колена в крови безвинных...

Глазки Абдуджаббара бегали. Ему явно не нравился оборот, который принял разговор, и он поспешил вмешаться:

–  Они едут через перевал Качающегося Камня.

Тут пришла очередь заволноваться и самому старому беку. Он замолчал и долго разглядывал из-под клочковатых мохнатых бровей доктора и Мирзу Джалала. Взгляд его стал колючим.

После паузы, во время которой все почтительно молчали, он сухо начал:

–  Что вам нужно у Качающегося Камня – святыни ургутцев? «Не шути с рекой, говорят, вода тебя уничтожит. Не шути с ходжой, он род твой уничтожит». Святой Качающегося Камня не любит, когда его тревожат.

Он долго молчал, точно стараясь припомнить что-то важное. Наконец, взглянув на Петра Ивановича, он заговорил:

–  Ты доктор, от твоей руки я опять стал видеть. Ты великий доктор. Не езди к Качающемуся    Камню... Не езди, не езди! Там плохо. Не езди!

...Возвращаясь от старого бека обратно через двор, Абдуджаббар, искоса поглядев на Алаярбека Даниарбека, заметил:

–  Не хотят все, чтобы вы ехали мимо Качающегося Камня.

–  Вот потому-то мы туда и поедем, – ответил доктор, и в голосе его прозвучало упрямство. – Это кратчайший путь. Надо ехать скорее. Собирайтесь – выедем мы на рассвете.

Но Абдуджаббара ночью дома не оказалось и пришлось двинуться в путь без проводника. Когда уже выехали с бекского двора и стали пробираться по улочкам города, Алаярбек Даниарбек ворчливо проговорил:

–  И в глаз, который берегут, попадает сор, а который не берегут, тот очень даже просто может пропасть. Тут, наверно, за каждым углом целая шайка душегубов-басмачей прячется. Нет, уж лучше вернуться. Вон как собаки отчаянно лают.

То ли собачий лай заглушил его слова, то ли Пётр Иванович привык к его воркотне, но все молча продолжали путь.

В лицо дул холодный ночной ветер. Высоко в небе, рядом со звездой, горел, подмигивая, красный огонёк пастушьего костра.

Утром даже у Алаярбека Даниарбека настроение улучшилось. Дорога оказалась неплохой. Её, по-видимому, недавно починили, расширили и выровняли.

–  Какие всё-таки горцы молодцы, – балагурил Алаярбек Даниарбек, – нас, наверно, поджидали, чтоб легче моему Белку было подниматься в гору.

–  Поджидать-то они кого-то поджидают, но вот кого? – заметил доктор.

Он с трепетом рассматривал три крошечные юрты, стоявшие на дне ущелья, которое разверзлось прямо под всадниками на глубину по крайней мере    в полверсты, Алаярбек Даниарбек снисходительно бросил: «Высоко забрались, как-то падать придется»,– и хотел ещё что-то прибавить, но вдруг так дико закричал «эй, эй!», что лошади испуганно шарахнулись. По серым выступам скалы, в стороне от дороги, торопливо пробирался, почти бежал человек в красной чалме. При окрике Алаярбека Даниарбека он метнулся в сторону, пытаясь, очевидно, нырнуть в какую-нибудь щель, но тут же спрыгнул на дорогу и пошёл неторопливо навстречу всадникам. Одет он был так, как одеваются в горных кишлаках: в просторный чекмень из сукна козьей шерсти и в мукки – сапоги с мягкими подошвами.

–  Кто вы? Куда вы едете? – неприветливо спросил он.

–  Молодой человек, – возмущённо проговорил Алаярбек Даниарбек, позволительно будет вам заметить, что вы при встрече с нами даже «ассалом-алейкум», как подобает вежливому мусульманину, не сказали, а кроме того, не вы спрашиваете, а мы. Куда идёт эта дорога?

–  Не знаю. А вы куда едете?..

–  Эй ты, любопытный! – сердился Алаярбек Даниарбек, – знаешь китайскую поговорку: «Чужих дел не касайся. Если спрашивают тебя, видел ли ты верблюда, отвечай «нет». Ты с нами не встречался». Понял? Ну, иди своей дорогой.

Когда отъехали на порядочное расстояние, Алаярбек Даниарбек, будто между прочим, заметил:

–  Он не горец.

–  Почему?

–  Ноги он ставит косолапо, лицо у него бледное, идет он и задыхается. Разве горец такой бывает? Горец ноги ставит вразлёт, лицо у горца обожжено ветрами дочерна, а если горец начинает задыхаться, три дня в горах не проживёт. Этот встречный молодчик такой же горец, как та бабушка Мастан-би-би из нашей махалли, которая для того, чтобы свести влюблённых, льет из воска куклы, кладёт рядышком, покрывает их одним платком вместо одеяла, и которая...

–  Во всяком случае, почтенный Алаярбек Даниарбек, – перебил Мирза Джалал, – вы говорите не меньше, чем та старая сводня из вашей махалли... Но, домулла, не является ли эта встреча предостережением нам? Не вернуться ли нам? – Мирза Джалал вдруг насторожился: сзади донесся топот.

По крутому подъему к ним поднимался всадник. Он очень торопился, потемневшие от пота бока его лошади быстро вздымались и опускались.

Но тревога продолжалась недолго. Скоро стало ясно, что путников догоняет не кто иной, как бекский сын Абдуджаббар.

–  Что же вы без меня уехали?! – радостно осклабившись, заговорил он. – Едва вас догнал, лошадь заморил. У нас беда в Ургуте. Пошли красноармейцы к верхним чинарам и стали в источнике пророка Ильи рыбу ловить, а на них дервиши из ханаки слепых набросились и одного убили. Тревожно   стало в Ургуте и в горах... Главный ходжа-ишан в гневе. «Кяфиры, – говорит он, – осмелились топтать святыню источника».

Мирза Джалал и Алаярбек Даниарбек переглянулись.

–  Все военные посты остались за нашей спиной, – залепетал Алаярбек Даниарбек, – теперь впереди в горах только божья воля да головорезы басмачи.

–  Едем, в пути разберемся, – сказал Пётр Иванович, подгоняя коня. – Скажите, Абдуджаббар, когда приключилось это достойное сожаления происшествие на священном источнике?

Абдуджаббар не ожидал такого вопроса. Он зашмыгал носом, как уличённый в проступке мальчишка, и начал так заикаться, что не мог выговорить ни слова.

–  Посмотрите на себя. Вы потеряли дар речи, – сказал доктор, – а почему? Да потому, что этой новостью ваш язык забеременел уже месяц назад, а понадобилось вам ею разрешиться только сейчас, чтобы найти новый повод не ехать нам на перевал. И все же мы туда поедем и узнаем, что за тайна кроется там, которую не должны знать мы – скромные советские служащие...

Но самое удивительное, что никаких тайн на перевале не оказалось, во всяком случае на первый взгляд.

После тяжелого изнурительного подъема по отвесному скалистому обрыву на высшую точку перевала путники в изнеможении повалились в густую, по пояс, траву. Взоры всех обратились на юг. В голубоватой дымке расстилалась широкая, вся покрытая светло-зелеными прямоугольниками пшеничных   полей восхолмлённая долина верховьев реки Кашка-Дарьи, а за ней вздымался могучим валом снеговой хребет. Дальше виднелись ещё вершины, ещё хребты – синие, фиолетовые, лиловые – обширная и прекрасная горная страна, полная таинственного очарования. Левее, будто нарисованный смелым взмахом кисти художника-титана, врезался в синеву неба ослепительно белый, весь в броне изо льда, пик Хазрет Султана.

Но Алаярбек Даниарбек меньше всего интересовался пейзажами.

С почтительным уважением, смешанным со страхом, он остановился у подножья скалы, одиноко возвышавшейся в седловине перевала.

–  Так вот этот самый святой Качающийся Камень! – проговорил он.

Огромная глыба величиной с дом покоилась на другой каменной глыбе. В очень далёкие времена ледник, спускавшийся с соседней вершины, очевидно, принёс эти скалы и взгромоздил их одна на другую. Алаярбек Даниарбек подошёл первый и, быстро пробормотав «бисмилля», тронул верхнюю глыбу. Недаром эта скала вызывала мистический ужас среди населения, – тысячипудовая громада явственно закачалась. Алаярбек Даниарбек даже несколько побледнел, капельки пота выступили у него на лбу.

–  Ну, можно считать, что грехов у нас нет... особо серьезных, – протянул он. – Ну а ты, Пётр Иванович?

Без малейших усилий доктор проделал тоже. Скала качалась.

–  Ну, а теперь вы, Абдуджаббар-бек, – пригласил Алаярбек Даниарбек, – вам с вашей чистой совестью его не стоит сдвинуть камешек одним пальцем.

Но Абдуджаббар отказался  прикоснуться к Качающемуся Камню, сослав-шись на то, что нужно сначала помолиться.

Алаярбек Даниарбек же занялся неотложными хозяйственными делами. Он взялся собрать топливо и исчез за скалой. Тотчас же раздался его призывный возглас, настолько тревожный, что все поспешили к нему. Он стоял перед большой ямой, в которой кто-то искусно сложил из хвороста, арчовых бревен и связок бурьяна огромый костёр. Оставалось только поднести спичку – и гигантский столб дыма поднялся бы над перевалом.

– Вы чего кричали? – резко спросил доктор. – Что, дров не видели?

–  Нет. Тут я человека спугнул. Он, как заяц, вон по скалам прыгает. Я подошёл, а он перепугался – и бежать. Вон, вон он!

–  Что же он тут делал? И что это за топливо?

Не спеша подошёл Абдуджаббар. Он посмотрел на яму, на далекие хребты и сказал невозмутимо:

–  Горные люди    очень    предусмотрительны и госте приимны. Что им за дело сейчас, среди лета, до незнакомых зимних путешественников, которые поедут через заваленный снегом перевал? А смотрите, как они заботятся о них.

–  Одного я не пойму, – враздумье проговорил Пётр Иванович, – зачем они выбрали для склада топлива такое неудобное место. Зимним ветром не только костёр, но и самих людей с перевала снесёт. Тут что-то не то. Это очень похоже на древний сигнальный костер

Доктор осмотрел в бинокль склоны гор, словно пытаясь найти разгадку. Но всё было тихо и спокойно вокруг – и сбегающая далеко вниз по отрогу хребта дорога, и склоны, и сама долина. Но теперь внимание доктора невольно привлекло явление, на которое о раньше не обратил внимания. На склонах гор, на скалах во многих местах виднелись группы сидевших у походных костров людей, стреноженные кони. Особенно много их было по ту сторону в одной из боковых долин. Алаярбек Даниарбек помрачневшим взглядом смотре, на необычайное оживление и, не обращаясь ни к кому, проговорил: «Ну, злосчастный, ты приближаешься к своему пределу».

От прежнего покоя не осталось и следа. На душе всех нарастала тревога, и она росла по мере того, как путники приближались к селению Фараб, лежавшем на самом дне мрачной котловины.

Кишлак принёс путешественникам немало разочарований. Здесь они не нашли ни фруктовых деревьев, ни тенистых чинар, ни обильных виноградников, а росли тут только тощие ивы и низкорослый кустарник. Но за то воздух, пахнущий валерьяновой полынью и парным молоком, вливал в грудь бодрость. Всего несколько часов проехали от Ургута, а климат резко переменился. И дома, наполовину вкопанные в землю, с толстыми стенами, с маленькими дверцами, в которые можно проникнуть лишь согнувшись в три погибели, выглядели здесь иначе, чем в долине Зеравшана.

Улицы кишлака ошеломили путников шумом, гамом. Среди дехкан и пастухов, одетых в жалкие рубища, измождённых, почерневших, иссушённых ветрами горных вершин, бросились в глаза здоровые сытые бородачи, как правило, в белых кисейных чалмах, или лисьих шапках, в ватных халатах и щегольских лаковых сапогах. У многих из-под халатов виднелись пересекающие грудь крест-накрест ремни с туго набитыми патронташами. Пётр Иванович невольно вспомнил чалмоносцев с биноклями, – там, на вершине горы, в Ургуте.

Что сегодня, базар, что ли, в Фарабе? – сам себя спросил Алаярбек Даниарбек. И сам же себе ответил: – От такого базара никакой прибыли, кроме головной боли.

Бородачи смотрели на путешественников отчужденно и даже враждебно. Два раза до ушей Алаярбека Даниарбека донеслись негромкие слова: «Что они, сжечь свои души приехали?», «Куда эти собаки забрались!» Алаярбек Даниарбек с беспечным видом сидел в своем деревянном узбекском седле, как в уютном кресле, маленькую чалму с некоторой лихостью сдвинул набок,  благодушная улыбка блуждала на его губах. Но в душе у него творилось чёрт знает что. Подъехав к доктору, он пробурчал:

– В Фарабе очень воняет, не пора ли уносить отсюда ноги?..

Кавалькада въехала  в массивные низкие ворота и очутилась во дворе казия фарабского. Хозяина, видимо, кто-то предупредил. Он приветливо встретил гостей, сам держал под уздцы коней, суетился, кричал на слуг, распоряжался… В конце обширного, чисто выметенного двора, окружённого с трех сторон приземистыми конюшнями, рассчитанными на суровые зимы, стояло низкое массивное здание для приёма гостей. Сделанные добротно, сложенные из необкатанных камней постройки поражали своей громоздкостью. Строили в Фарабе навечно, грубо и прочно, не заботясь о красоте. Михманхана казия внутри своими неровными закопчёнными стенами и низким потолком больше походила на пещеру. Углы комнаты были завалены вьюками, сбруей, шерстяными мешками с зерном. Две двери со створками из грубых арчовых досок, выходившие прямо на террасу, заменяли окна. Скудный свет проникал в миманхану через верхние проёмы с решетками, заклееными промасленной бумагой.

Угощение, разложенное на дастархане, расстеленном на мохнатых кошмах, оказалось столь же обильным, сколь и тяжеловесным. Хозяин дома, казий, хилый с прозрачным лицом и шелковистой бородкой клинышком старичок, как-то не подходил к этому пещерное жилищу, ни своим утончённым обликом, ни вежливым обращением. Он так настойчиво угощал, рассыпаясь в изощрённых любезностях, что чёрствый ячменный хлеб казался мягким, жирные пирожки с луком и красным перцем – нежными, клёклое серое тесто бешбармака вкусным. Старичок без конца говорил. Речь его изобиловала бесчисленными подробностями и орнаметальными украшениями, но гости скоро поняли, что из слов казия ничего узнать нельзя. На вопросы о дальней-шем пути он отвечал пространными предположениями, но ускользал, как вьюн, от разговора по существу.

Просидев за дастарханом часа два, Пётр Иванов знал столько же, сколько ему было известно в Самарканде, хотя казий через каждые два слова заверял в своей преданности советской власти и в горячем желании помочь всеми своими знаниями и авторитетом среди дехканства.

–  Разговор хозяина мне не нравится, очень сладкий, – заметил  Мирза  Джалал, когда казий вышел минутку. – Он знает что-то, но помалкивает.

–  А мне не нравится вон та газета, которую почтенный казий забыл убрать. Почему к такому другу советской власти, как наш хозяин, вдруг в Фараба попадает английская газета «Сивил энд милитери газет», а?

–  Вот он придёт, я его спрошу...

Но осуществить свое намерение Пётр Иванович успел. В комнату быстро проскользнул с расстроенный лицом Алаярбек Даниарбек. Убедившись, что казия нет, он тихо сказал:

–  На  нашем дастархане чёрствый ячменный хлеб, а тут по соседству, в другой михманхане, белые молочные лепёшки и все сладости мира. Мы сидим в конуре скотников, а там кашмирские ковры и шёлковые одеяла. Для кого, я спрашиваю? Каких гостей ждёт любезный казий? И почему в дальней конюшне заседланы ференгистскими сёдлами пять джиранкушей?

Доктор вскочил.

–  А ну-ка, пойдем, посмотрим. Сейчас мы... Кончить фразу он не успел. Со двора донесся   оглушительный топот копыт и визгливые голоса.

Чувствуя надвигающуюся угрозу, даже нехрабрый человек стремится встретить её лицом к лицу. И все бывшие в михманхане кинулись из-под низкого давящего потолка к свету, во двор, не отдавая себе отчета в размерах и характере опасности, прямо ей навстречу... Между айваном и воротами сгрудилось десятка полтора вооружённых всадников. Некоторые из них слезали с лошадей, другие сидя в седле, громко выкрикивали приказания слугам, суетившимся под ногами коней.

Несколько мгновений, показвшихся Петру Ивановичу вечностью, никто не произнёс ни слова.