Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 46 страниц)

Глава пятнадцатая. ПУТЬ НА КАБАДИАН

                                                                   Пламя  костров сигнальных

                                                                   спорит ночами со тьмой.

                                                                                      Ду Фу

                                                                   Почему  ты    и  ненавидишь, 

                                                                                                  и  сочувствуешь,

                                                                   Почему ты  и  соболезнуешь,

                                                                                                  и  враждуешь?..

                                                                                        Шехиди

В живот сквозь тонкую материю больно вонзались комья серой глины и неведомо откуда взявшиеся здесь в мёртвой степи черепки красной посуды. Глина и черепки к тому же сильно раскалились.

– Чёрт, – шепнул доктор, – в животе всё сейчас закипит.

– Тс-с, – не сказал, шевельнул только губами Юнус, – смотреть надо.

Вжавшись, насколько было можно в землю, пахнувшую полынью и овечь-им помётом, и не отрывая подбородка от углубления, в котором копошились муравьи, доктор всё смотрел и смотрел вперёд, смотрел и, откровенно говоря, ничего не видел такого, из-за чего стоило бы терпеть невыносимые страдания, обдирать руки и колени колючками, жариться, точно на сковородке, на семидесятиградусной жаре.

–  Чего мы прячемся, – пробормотал Пётр Иванович, – сейчас от меня дым пойдёт. А дым далеко видно...

–  Тс-с, – опять шепнул Юнус, – в степи голос по земле ходит... Далеко ходит.

Он всё смотрел на качающиеся и шевелящиеся в знойном воздухе жёлто-пегие развалины старой каалы. Он вглядывался в их странные очертания до боли, до рези, до пылающих огней в глазах и вдруг явственно увидел высокие башни с бойницами и зубцами, могучие, гладкие стены, крышу дворца к подъемному мосту через ров и взметнувшиеся к небу ворота... Боже, что же это такое? Он мог поклясться, чем угодно... По дороге, взбегавшей к мосту, покачивая белыми султанами и поблескивай доспехами, подымалась кавалькада. Цветные знамена и флажки трепетали на ветру, поднялись над зубцами.., красно-медные карнаи...

–  Ш-ш, – зашипел рядом Юнус, и мираж замка исчез. Всадники превратились в оплывшие глыбы обрушившихся кусков стен и башен, пестрые знамена и штандарты – в зелёные и красные пятна янтака и тамариска, стра-усовые перья – в султаны белой полыни.

–  Ф-фу! – вздохнул доктор так, что муравьиная кучка разлетелась во все стороны.– Тут от зноя и не то увидишь.

Юнус больно вцепился ему в плечо.

Теперь и он видел.

Да, на верхушке башни лежал человек. Невольно Пётр Иванович ещё плотнее приник к земле и даже затаил дыхание, будто на таком расстоянии звук мог донестись до ушей того, кто притаился там, на развалинах.

–  Ф-фу! – опять вздохнул Пётр Иванович, но теперь уже с облегчением. Неизвестный наблюдатель явно смотрел совсем в другую сторону. Он смотрел вниз на обширный лог, тянувшийся с запада на восток, на дне которого белела большая дорога. Надо отдать справедливость наблюдателю. Лучшей точки для обозрения местности нельзя было, пожалуй, и выбрать. Да и сам он прекрасно замаскировался – его желтоватый халат и серая шапка сливались с желтовато-грязным цветом стен древней крепости. Вот почему доктор и Юнус долго изучали каждую впадину, каждую трещину  в стенах  и башнях  развалин, а человека не видели. А он лежал на самом виду и даже не подозревал, что за его спиной по степи ползут по-пластунски Юнус и Пётр Иванович.

Доктор медленно притянул к себе карабин  волоком по земле и начал прилаживаться.

–  Тс-с, – опять шепнул Юнус, – вы очень полюбили стрельбу, но не попадете... Далеко.

– Болтайте, – также шёпотом, ответил доктор, – смотрите, как он... слетит оттуда.

–  Нет, его надо взять так...

Юнус пополз к башне.

Но мир зноя, тишины прорвался зловещим воем и выстрелами. Впереди степь, холмы мгновенно ожили. Точно из-под земли посыпались чёрные фигурки всадников. Поднимая облака пыли, они мчались, вопили, стреляли...

Но из-за камня, из-за развалин дувалов и кустиков полыни пахнуло на энверовцев огнем и горячим свинцом. Мерно зататакали пулемёты.

–  Алла, алла! – кричали атакующие. Степь гудела под копытами грозной лавы.

–  Растопчут, сволочи, – бормотал доктор. Очень хотелось ему вскочить и, плюнув на всё, побежать. Ноги сами тянули его: назад, назад! Скорее! К чёрту, какой он воин. Он только всего навсего – врач.

Но вопреки логике, вместо того, чтобы кинуться в лощину к спасительному коню, доктор прижимается щекой к прикладу, целится очень тщательно в маячущего впереди всадника и спокойно, размеренно нажимает на спусковую собачку. Ликующе вздрагивает сердце. Всадник рухнул в пыль. А теперь ещё...

Но что такое?!. Взвизгнули энверовцы и... нет уже всадников. Только пыльные космы да неясные тени отгоняют горячий ветер в сторону высоких сопок. Смолкает стрельба.

Встаёт на ноги Юнус, отирая рукавом грязный пот с лица, и смотрит вдаль...

–  Ага, побежали! И чего пугаться грохота барабана. Это же кусок кожи и две палочки, ха! – говорит он, показывая ровные белые зубы. – Отлично научились водоносы да ткачи бухарские стрелять. Не правда ли, доктор?

Впечатления, мысли – все в голове доктора слилось в последние дни в горячечный туман. Ночные, утомительные до боли в сердце переходы, знойная баня дневных привалов, звучащее в ушах «алла, алла!» и грохот выстрелов, бесконечная тряска в седле, движение отряда то на север, то на юг, то вверх на горы, то вниз в долины, голодные спазмы в желудке и безобразное обжорство на редких стоянках, зелёные болотные тугаи и отвратительные тучу комаров, сухой треск колючки под копытами...

Бойцы добровольческого отряда Файзи получили задание не пропускать банды Энвера на юг и во взаимодействии с эскадроном Сухоручекко перегородили накрепко дороги к Кабадиану. Но с таким же упорством, с каким Файзи цеплялся за каждый овраг, за каждый холм, Энвербей рвался к старому священному городу. Уже не раз на не искушенных в боях бойцов отряда обрушивались атаки головорезов, которыми командовали кадровые офицеры турки, воевавшие по всем правилам стратегии и тактики. Но, по-видимому, именно поэтому они терпели чаще всего неудачи и бешеные атаки их разбивались о мужицкое упрямство и хитрости Файзи. Благоразумно он не допускал своих людей до конной рубки, а изматывал противника засадами, обходами, ловушками. И вместо того, чтобы победоносно проскакать за два-три дня до Кабадиана и, наконец, получить то, к чему он так стремился, Энвербей вынужден был по много часов выбивать проклятых «водоносов» из какого-нибудь паршивого колодца, чтобы напоить хотя бы своих людей и лошадей.

Нелегко давались последние дни и отряду Файзи.

Отвратить жару, жажду, лишения в походе не во власти человека. Где нет колодцев, там проводник ведёт отряд день и ночь, останавливаясь лишь на два-три часа покормить лошадей и верблюдов. Конца нет пути. Проводник невозмутимо шагает впереди. На чёрном сухом лице его живут только глаза. Пристально изучают они далёкие пространства. Шагают кони. Кажется, что уже прошли сто верст. «Нет, – равнодушно тянет проводник, – ещё не прошли и одного мензили...» Мензиль – верблюжий переход, но никто его не мерил. На тяжёлом пути мензиль составит десять верст, а на ровной местности – и двадцать, и сорок. В пустыне человек без верблюда – что птица без крыльев, что рыба без воды. Духота, жара. Верблюды на привалах отходят далеко друг от друга. Они не любят пастись вместе. При составлении каравана требуется большая сноровка. Надо связать верблюдов так, чтобы они могли на ходу щипать траву, колючки. Тогда они приходят на привал сытые.

Едет навстречу, покачиваясь, седоусый чабан. На месте бородки у него не-сколько седых волосков. Горячий ветер метёт. Песчинки больно колют кожу лица. Но чабан весел и любезен. С высоты своего одногорбого великана он приветствует: «Благополучны ли ваш скот и ваша душа?» Скотина для кочевника – жизнь и смерть, радость и горе. Неудивительно, что душа стоит на втором месте. Надо бы расспросить чабана о дороге, но он не знает расстояний. Он машет в белесую муть рукой и бормочет что-то насчет «бир-еки таш». Но его таш тоже самая растяжимая величина – от пяти до пятнадцати верст.

Снова караван движется по степи. Дорожные труды – муки могилы. Ещё душнее и жарче. С юга поднимается красноватый туман, надвигается «афганец». Отдохнуть на привале не удается: надо собирать, ловить разбредшихся в поисках корма верблюдов, бегать за ними под палящими лучами солнца по дышащей зноем степи. Верблюды злые, ревут, плюются. Пить хочется страшно, но чем больше пьешь, тем больше пить хочется. Да и вода в турсуках, мало того, что провоняла кожей, еще начала протухать. Добавка лимонной кислоты или клюквенного экстракта не помогает. Такая вода только распаляет жажду. От одного глотка тянет на рвоту. А доктор ходит среди бойцов и эдаким противным голосом предупреждает: «Не пейте много... Подождите до вечера – чайку попьём. Предупреждал: с утра надо соль есть!»

Муки от жажды нестерпимы. Кажется, что тело налито свинцом. С места не сдвинешься. Но звучит команда: «По коням!» И снова в путь. Снова лица подставлены под солнце, снова в глаза, в ноздри, в рот набивается горячий песок. Мельчайшая красная пыль затрудняет дыхание, разъедает потные руки. Бойцы шатаются в седле от утомления.

Все с надеждой поглядывают на солнце, желтым апельсином висящее в зените. Скоро ли вечер, долгожданная ночь, отдых, вода. Но и ночью стоит духота. В воздухе тихо, и неведомо откуда налетают неисчислимые полчища комаров. Но спать Файзи не даёт. Надо напоить верблюдов, а каждый из них, точно бездонная бочка, выпивает восемь, а то и больше ведер воды.

Вода доставалась тяжёлым трудом. Колодцы имели глубину около тридцати сажен, а выкачивать воду приходилось кожаным мешком, вместимостью ведра на четыре. Для того, чтобы вытащить его, требовалось четверть часа, и поение верблюдов и лошадей растягивалось за полночь.

И всё это ещё ничего, если кругом спокойно и тихо. Но ведь каждую минуту могут раздаться выстрелы, засвистеть пули.

Снова надо хвататься за винтовку, не спать всю ночь, скакать во тьму, в неизвестность...

При виде кабадианских высот, Юнус загрустил. Он вспомнил прошлое, свой давнишний «аскербозлик», или, как он сам говорил, «игру в солдатики».    Но следовало скорее её назвать солдатчиной. «Здесь мне спину палками согревали», – шутил невесело Юнус. Куда только не забрасывала его судьба! Нищий и босой, забрёл он лет десять назад в город Кабадиан, бывший тогда    большим городом с базаром и бекским арком, прилепившимся к вершине холма. Тогда почему-то в Кабадиане стояли эмирские войска, возможно потому, что горцы ненавидели бухарских чиновников и частенько в соседних    Дарвазе и Каратегине народ встречал амлякдаров палками и камнями. Однажды еле живой от голода  Юнус прибрёл к воротам солдатских казарм. Среди жалких глинобитных лачуг, крытых растрепанным камышом, шагали, в красных мундирах и барашковых шапках, но босиком, бородатые люди, старые и совсем молодые. Под монотонный треск барабана и непонятные выкрики таких же обтрепанных  начальников они то вскидывали длинные ружья на плечи, то с угрожающими воплями, выставив их перед собой, бежали друг на друга, то начинали шагать, вздымая облака пыли. К воротам, задыхаясь, подошел седобородый сарбаз с ружьем и бессильно свалился на завалинку: «Ох-ох, о аллах, – пробормотал он, – вот ты молодой да сильный, а как мне – скоро помирать, а ружьём маши вверх-вниз!» Он разоткровенничался,    из его рассказа Юнус узнал, что здесь, среди марширующих, есть сын и два внука старика-сарбаза и что служат они не по своей охоте, а забрал бек кабадианский всю семью в солдаты за долги. Старик показал на сидевшего на глиняном возвышении мирахура – дородного бородача в мундире, увешенном побрякушками и медалями и курившего чилим. Мирахур  равнодушно взирал на солдатское учение и изредка гортанными  выкриками подгонял нерадивых, временами он отдавал злые прика зашяг, и тогда из каморки около ворот выскакивали два дюжих ясаулбоши с крепкими палками и принимались дубасить провинившегося. «Живём ничего, стоим по правую руку власти испепеляющей врагов эмира, – продолжал старик-сарбаз, отдышавшись, – кормят, деньги дают. А потом, – хитро улыбнулся он, – солдата все боятся. Пойдёшь на базар – все торгаши кланяются, дают, а если не дадут, заберёшь сам. Всё равно не смеет жаловаться. Старики-солдаты – те спокойные, а вот молодые – настоящие разбойники». Учение в это время закончи-лось, солдат согнали в кучу, и они пошли со двора, распевая залихватскую    песню. Потом, уже в Красной гвардии, Юнус узнал, что кабадианские сарбазы пели, сами того не понимая, по-русски, да и командовали начальники тоже на русском языке. Дородный начальник поманил Юнуса к своему возвышению, а через несколько дней он уже топал по двору, отчеканивая: «раз,    два! раз, два!» Никуда не денешься: голод и тигра из камышей выгоняет.   Поколачивали и Юнуса палками, приходилось и недоедать, и мерзнуть на перевалах в снегу, и ползать в пропасти, и получать удары дубинками. Юнусу даже понравилось солдатское дело: на плечах мундир, в руках ружьё. Научился он и стрелять, но сам тайком от своих начальников. Вообще же стрелять сарбазов не учили. Патроны стоили, по мнению мирахура, слишком дорого. Да и кто сарбаза знает. Дашь ему патронов, а он вдруг выстрелит в своего начальника. Иные сарбазы сами доставали боевой припас разными путями, когда приходилось воевать против язычников-кяфиров. На хорошем счету был Юнус у самого Сияния победного знамени, как приказывал себя именовать дородный начальник – господин мирахур. Молодой, сильный организм помогал Юнусу легко переносить лишения и трудности. Всё шло благополучно, но до одного случая. Послал раз мирахур десятка два солдат, и в том числе Юнуса, в соседний кишлак привести какую-то девушку для бека, якобы невесту. Но кишлачншш встретили сарбазов камнями. Всё в руках аллаха и по милости его! Произошла  свалка. Сарбазы озверели. Голодная муха больно кусается. Пожгли хлеб, побили дехкан. Досталось и женщинам. Сар-баз хуже голодного волка – не столько возьмёт, сколько попортит. Залезет    волк в стадо: двадцать баранов зарежет, одного унесёт. С того дня проснулось что-то в душе Юнуса, даже самому ему непонятное. Почувствовал он отвращение к солдатскому ремеслу и сбежал из казармы, но недалеко ушёл, поймали. Били его палками перед светлыми очами самого мирахура. Юнус кричал про совесть, справедливость. «Э, совесть? – рычал мирахур, – когда солдат думает: «что потом случится?» – плохой солдат. Дайте ему покрепче». Ещё три раза возвращали Юнуса и били палками до полусмерти, как человека, открывшего двери души для возмущения и бунта. В конце концов Юнус ушёл совсем, добрался до самой священной Бухары и потерялся в её махаллях и улочках.

Но сейчас Юнус вспоминал свою кабадианскую солдатчину даже с некоторым удовлетворением. Конечно, он не отказался бы свести кое-какие счеты с пузатым мирахуром, который придерживался в обращении с аскерами испытанного правила: когда бьёшь быка по рогам, у него ноги трясутся. Но всё же его, Юнуса, научили тогда и стрелять и воевать. Всё же в ту пору закалил он свою душу и тело, узнал жизнь. И, самое главное, тогдашние скитания сделали его знатоком и степи и гор. Всё это очень пригодилось сейчас. Каждый камень, каждое дерево расхваливал в здешних местах Юнус Петру Ивановичу и по-детски восторгался всем. Он чувствовал себя в Локайских горах, как у себя в своей михманхане.

Скверно было на душе у доктора. И совсем не из-за походных лишений. К ним он давно привык.

Доктора мучила его беспомощность. Небольшие запасы медикаментов и бинтов в хурджуне Алаярбека Даниарбека катастрофически уменьшались. Раненые страдали ужасно, и он, доктор, часто ничем им помочь не мог...

Вот и сейчас.

Во время перестрелки у развалин командир взвода, Мурад-медник получил не такое уж тяжёлое ранение. Прострелены мягкие ткани плеча. Необходима обычная перевязка, но для этого требуются обыкновенные бинты или хотя бы бязь. А ни того ни другого нет. Кровь не останавливалась. Толчками она выливалась из разреза раны и залила весь рукав и левую сторону груди. Мурад пробормотал что-то насчет несовершенства врачебной науки и, взяв, с дороги полную горсть сухой жаркой пыли, засыпал рану. Так он сделал ещё несколько раз, пока глиняная корочка, образовавшаяся из пыли, смешавшейся с кровью, не залепила плотно раны.

–  Перевяжите теперь, – сказал он подъехавшему доктору.

–  Но что вы делаете? Это же... заражение...

–  Пустяки, царапина...

–  А пыль, грязь! Надо промыть.

–  Чем?

«Действительно, чем?» – подумал доктор. Кругом, на десятки верст, – ни капли воды.

–  Э, все так делают... Скорее перевяжите. Смотрите, вон они на сопке.

После перевязки Мурад-медник подёргал руку, поморщился от боли и, показав в улыбке белые зубы, забрался на коня. Он повёл своих людей на холм, где заметил подозрительных всадников.

Пожав плечами, доктор наклонился, взял пригоршню белой, тонкой пыли и задумчиво пропустил струйками сквозь пальцы.

–  Пётр Иванович, скажите, чем вы недовольны? – спросил Юнус.

–  Я не берусь ни разрешать, ни запрещать бойцам употреблять пыль в качестве кровеостанавливающего, когда нет ничего другого, а особенно воды. Одно могу сказать, я не знаю ни одного случая у нас в Туркестане столбняка или гангрены после... применения пыли. Конечно, только летом и толь-ко горячей, раскалённой пыли. Механизма действия пыли мы, врачи, не зна-ем, но... и он, закатав рукав рубахи, показал на белый рубец на предплечье: – Вот... рана, которую я, медик, с высшим образованием, окончивший Мос-ковский университет, лечил сам как-то давно... дорожной пылью. И как ви-дите... жив и здоров.

Доктор не счёл нужным рассказывать, что ранение он получил в 1918 году, когда перевязывал раненых после боя под Яйпаком в Ферганской долине. Великолепно в этих тяжёлых обстоятельствах вёл себя Алаярбек Даниарбек. Конечно, он меньше всего обязан был сражаться. Нанимался к доктору он совсем не для этого. И он всегда говорил: «Мое дело дорогу показывать, пути искать, лошадей кормить и чистить, обед, ужин готовить, доктору помогать». Обычно во время перестрелок он сидел где-нибудь в лощине или в овражке и сторожил лошадей, всячески демонстрируя свое отвращение к пулям и к саблям. Доктор внимательно приглядывался к его поведению и всё ждал, а как он себя поведёт в случае серьёзной опасности, не придется ли ему тогда вспомнить о своём умении владеть оружием. И, действительно, когда раз или два нож, как говорится, дошел до горла, Алаярбек Даниарбек показал себя опытным охотником. Он отлично стрелял из винтовки и не побежал, хотя враг на этот раз подскакал буквально вплотную. Но после стычки на похвалы Файзи Алаярбек Даниарбек только покачал головой. На ставшее пепельным лицо его медленно возвращались краски. С хорошо наигранным недоумением он посмотрел на винтовку в своих руках и только спросил: «Чьё это ружье? Возьмите, а то оно горячее стало...»

Никак не желал Алаярбек Даниарбек прослыть воином и, когда ему доктор напомнил: «А ведь в изыскательной партии Пантелеймона Кондратьевича вы стреляли, и преотлично. Разучились?», он ответил, слегка смешавшись: «Стрелять? Ну, стрелять всякий умеет. Когда враг близко, ничего не остается делать, как стрелять».

Зато в хозяйственных делах Алаярбек Даниарбек проявил себя мастаком. Как-то получилось, что снабжение отряда в бешеные эти дни он целиком взял на себя. Возможно, вынудили его к тому обстоятельства. Враг напирал, не давая передышки. Питались сухими, ещё оставшимися от Самарканда лепёшками, размоченными в солёной колодезной воде. А потом и сухари кончились. Голодать Алаярбек Даниарбек не любил и начал промышлять. Но к чести его надо сказать, что промышлял он не только для себя или доктора, но и для всего отряда. Так он стал и интендантом, и каптернамусом, и фуражирам. Он творил чудеса. Для него не существовало трудностей. Он презирал опасности, стрельбу, с отчаянной смелостью, скорее даже нахальством, шнырял в кишлаках, занятых басмачами и энверовцами, и у них из-под носа умудрялся увозить продукты, угонять скот. Почти каждый вечер теперь в добровольческом отряде Файзи готовили горячую пищу.

И часто Алаярбек Даниарбек брал на себя обязанности повара. Обычные кушания наводили на него тоску. Он всегда мечтал о чём-то особенно вкусном, особенно остром, особенно изощрённом.

Наружность Алаярбека Даниарбека никак не говорила о том, что он любитель покушать. Худой, жилистый, с тёмным лицом и запавшими щеками, он вызывал жалость у круглых, плотных толстяков, любителей плова и лагмааа. «Эй, друг, ты не забыл, пообедать?» – простодушно, с оттенком иронии спрашивали они его.

–  Друзья, – закричал Аллярбек Даниарбек, когда отряд после боя у старой каалы расположился на отдых, – клянусь, святое дыхание, которое вдохнул недавно в меня живой святой Исмаил в нашей благородной Бухаре, может вполне поддержать меня без пищи не три дня, а тридцать три, но зачем поститься, когда можно плотно покушать. Сегодня на ужин у нас «мам-пар». Клянусь, сегодня прославленный день в мирах!

Усталые, голодные бойцы приветствовали слова Алаярбека Даниарбека оживлёнными возгласами. Действительно, отряд три дня не выходил из боя, и у всех изрядно подтянуло животы. Кое-кто при словах Алаярбека Даниарбека сглотнул слюну в ожидании чего-то вкусного, хотя большинство из них первый раз слышало такое странное название: Мам-пар! Когда у Алаярбека Даниарбека разыгрывалось гастрономическое воображение, он призывал к себе на помощь одного из бойцов, имя которого никто не знал, но которого за неумеренную болтливость называли испокон веков несколько искажённым русским словом – Ярманка.

–  Ярманка! – позвал Алаярбек Даниарбек, усевшись важно на уступленное ему охотно самое почётное место.

–  Ляббай? – боец выглянул из-за лошадей. – Мои поступки зависят от ваших слов.

–  Хочу ужинать!

Ярманка поскреб бритый череп и посмотрел на потолок:

–  Времена, увы, такие. Ужина нет, ничего нет,

–  Чепуха! Ярманка!

–  Что угодно?

–  Соль у нас есть?

–  Есть.

–  Красный перец есть?

–  Есть.

–  Тмин есть?

–  Есть.

–  Вода есть?

–  Есть, плохая, болотная, но есть.

–  А ты болтаешь, что нет ничего? Эх, Ярманка, Ярманка.

–  Но разве из соли, воды, перца, тмина ужин сготовишь?

–  А если взять её и добавить волшебной степной травки трёх сортов?

–  Но травка не насыщает.

–  А если найти у здешних дехкан немного муки?

– Трудно, но попытаюсь.

–  А   если  купить маслица  и сальца, а?

–  Трудновато.

–  А если найти баранинки, а?

–  Совсем невозможно. За расписку баранов здесь кишлачники не дадут.  Не доверяют.

–  Эх, Ярманка, Ярманка, голова ты пустая. Да разве мы энверовские воины ислама какие-нибудь, разве мы грабители?!

Алаярбек Даниарбек медленно полез за поясной платок, вытащил размером с торбу матерчатый кошелек, встряхнул его и прислушался. Все услышали звон.

Засунув руку глубоко в кошелек, Алаярбек Даниарбек нарочно долго шарил в нем. И когда любопытство накалилось до предела, он с ловкостью фокусника извлёк пачку денег.

–  О, – вздохнул Ярманка.

Мгновенно Ярманка склонился в полном поклоне.

–  Лови, эй ты, золотопоклонник! – закричал Алаярбек Даниарбек. Теперь, надеюсь, ты не заставишь нас ждать?

Ярманка мгновенно исчез. За ним побежало несколько бойцов. Диалог Алаярбека Даниарбека с Ярманкой все слушали с возрастающим интересом. Усталость, уныние как рукой сняло.

Тем временем Алаярбек Даниарбек исчез на несколько минут и появился с пучком душистых трав. Он уже снял халат, засучил рукава камзола, извлёк нож, положил «перед собой доску и быстро-быстро застучал, нарезая появившуюся словно из-под земли жёлтую морковь...

А вот уже прибежал Ярманка с мешком. Заблеяли пригнанные бойцами бараны. Запылал огонь в очаге, зашипело что-то, забулькало в котле. Защекотало ноздри приятными запахами!

Ни секунды не находит покоя Алаярбек Даниарбек. То нож в его руке мелькает с мясниковой ловкостью и быстротой в туше свежуемого барана, то он бежит к котлам, ворочает в них большой железной шумовкой, то снова кидается к своей доске, где растет гора нарезанного лука, мяса, сала.

Своим примером он заражает окружающих. Даже раненые и больные стараются помочь. Из степи тащат колючку, в тугае собирают валежник. Носят воду в глиняных хумах. Кто-то вытащил дутар и затянул песню. А над лагерем гремит голос Алаярбека Даниарбека:

–  Ярманка, тесто!

–  Ярманка, пожарче огонь!

Словом, Ярманка – туда, Ярманка – сюда.

И Ярманка, потный, красный, но полный энтузиазма, старается вовсю.

Снял рубаху Алаярбек Даниарбек. Мускулистая рука уже растягивает упругое, точно резиновое, тесто. Жгут, толщиной с баранью ляжку, ходит, играет, превращается в два жгута потоньше, а вот уже четыре, а там уже шестнадцать. Пот течёт по лицу, по плечам, по груди...

Алаярбек Даниарбек путешествовал когда-то в стране уйгур, и он в совершенстве умеет приготавливать лапшу по-уйгурски, не нарезая ее, как всюду во всем мире, а растягивая тесто, как это делают в Кашгаре и Урумчи. Ярманка тоже умеет делать лапшу. Бешено работая, Алаярбек Даниарбек и Ярманка умудряются наготовить достаточно лапши на весь отряд к моменту, когда мясо с луком, со всяческими специями, аппетитно поджарено. Картинно Алаярбек Даниарбек бросает а казаны морковь, и она сверкает золотом в свете костров.

–  О ленивейший из лентяев, где же лапша? – вопит Алаярбек Даниарбек.

Но упрек совсем несправедлив. На своих могучих руках Ярманка растягивает целую сетку из тончайших полосок лапши, великолепной, замечательной лапши.

–  Вари скорей, а то поздно!..

Глаза Алаярбека Даниарбека горят, он мечется, кричит, бегает от котла к котлу. Проклинает, клянётся чильтанами и дьяволами, торопит Ярманку.

–  Блюда! Где блюда? Где миски? Эй вы, сонные суслики, бегите за мисками.

И здесь он начинает колдовать в свете красного пламени, в дыму, в столбах вкусного пара.

Густой, коричневый пахучий соус он накладывает на дно глиняных глубоких блюд и мисок, за ним нарезанную короткими кусочками лапшу, затем снова подливает острейшей приправы, опять кладёт слой лапши. И всё у него не расплывается, не разлезается, а вырастает на блюдах горкой, дразнящей язык и нёбо и вызывающей потоки слюны.

И вот Алаярбек Даниарбек, одетый, снова сидит на почетном месте, а Ярманка льет ему на руки тонкой струйкой воду из медного кувшина с длинным изогнутым лебединой шеей носиком и протягивает платок, грязный-прегрязный. Как ни в чем не бывало Алаярбек Даниарбек жестом приглашает к блюду Файзи, Юнуса, доктора, бойцов и во всеуслышание объявляет: «Пожалуйте, пища готова!»

И всё это за совсем небольшой промежуток времени. Даже вечерняя звезда не успела закатиться, хотя на изготовление одной только лапши и силачу понадобилось бы часа два-три.

– Мам-пар, кушанье уйгурских ханов! – восклицает Алаярбек Даниарбек, протянув пригласительным жестом к соблазнительной горе яств руки. – Божественный вкус! Такого не едал и сам наш пророк Мухаммед, да произносят имя его с почтительностью!

И хоть слова Алаярбека Даниарбека очень смахивают на богохульство, но все едят мам-пар с величайшим наслаждением, и в их числе подсевший к бойцам настоятель местной мечети, потому что кушанье, действительно, уда-лось на славу. Лапша тает во рту, кусочки баранины сладки и в то же время обжигающи, вязкая жидкость, в которой купаются лапша и мясо, до того остра, что во рту, в желудке всё пылает, аппетит разыгрывается, и хочется есть и есть мам-пар ещё и ещё...

Когда блюда опустошены, Алаярбек Даниарбек кричит:

– Чаю!

Почтительно Ярманка подаёт чай.

Оргия чревоугодия завершена.

Точно по сигналу, из темноты выдвигаются круглые головы с жадно горящими глазками. Это голодные кишлачные ребятишки. Они терпеливо затаились и ждали, пока варился мам-пар и шло пиршество. Сейчас наступил их час. Алаярбек Даниарбек хватает из-под носа разомлевших, распаренных    бойцов блюда с остатками, объедками и суёт их детишкам. И почти тотчас же оттуда доносится жалобный визг. Дети затевают драку.

– Эй, молчите! – вопит Алаярбек Даниарбек, – вы исчадье зла и рас-путства, не мешайте мне. Я пью чай. Он хватает с дастархана куски лепёшек, целые лепёшки и швыряет в темноту.

Алаярбек Даниарбек с наслаждением тянет мутноватый, пахнущий болотом чай. Но пьёт он с таким довольным видом, как будто этот чай настоен на родниковой воде байсунских кристальных источников.

–  Какое счастье, – говорит он. – Счастье, что аллах не забывает нас милостями и позволил нам иметь приличные достатки, в то время как людоеды Энвера готовы жрать себе подобных, чего не делают даже, насколько мне известно, самые гнусные из творений – свиньи. О аллах!

Он со вкусом рыгает, что означает сытость и довольство судьбой.

Настоятеля мечети слова Алаярбека Даниарбека изрядно коробят, но он не смеет даже намеком выразить своё раздражение, так как только что сам наелся до отвала.

Конечно, Алаярбек Даниарбек преувеличивал, когда утверждал, что басмачи Энвербея голодают до того, что занимаются  людоедством.

Но положение энверовских соединений за последние дни становилось всё незавидней.

Непрерывные изматывающие бои утомили басмачей до предела. Отношение дехкан к ним портилось с каждым днем. Воины ислама мародерствовали. За муку, за баранов, за фураж не платили ни копейки. Возмущение в кишлаках росло...

В результате трёхдневных изнурительных боев Энвербей сумел оторваться от Красной конницы и, пользуясь численным перевесом, потеснил добровольцев Файзи.

С холмов Энвербей уже видел далёкую зелёную, такую заманчивую полоску кабадианских садов.

Сухой, обжигающий ветер гнал песок по дороге. Небо заволокло коричневой дымкой. Песчинки залетали в дорожную жалкую чайхану и звенели о стенку позеленевшего от времени самовара, оседали в пиалах, хрустели на зубах.

В укрытии за полуобрушенной, комковатой стенкой, нахохлившись, сидел, скрестив ноги в начищенных до глянца сапогах, Энвербей. Безжизненные глаза его смотрели на расползавшуюся от старости, всю в дырах клочковатую кошму, едва прикрывавшую почерневшую циновку, на сучковатый столбик, подпирающий кровлю, в которой ветер трепал сухие камышинки, на пустынную дорогу, на голые горы с далёкими пилообразными хребтами, затянутыми всё той же коричневой вуалью. И, только изредка поглядывал он на своих людей, укрывшихся от ветра среди коней, стоявших понуро с раздувавшимися раскосматившимися гривами.