Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)

Чёрная, точно дублёная, кожа на скулах ишана задвигалась, а губы стали ещё тоньше.

–  Я бы сказал вам: «Милость господня на госте три дня».

–  Мы здесь не для того, чтобы гостить, а чтобы воевать! – воскликнул Файзи. Глаза его потемнели. Он встал.

Подняв чуть свою сухую голову, ишан следил за тем, как Файзи, прихрамывая, направляется к двери. Затем он тихо проговорил:

–  Я бы сказал, что завтра будет поздно спасать ваши жизни, но я хочу сказать другое.

–  Я не знаю другого, я знаю, что ты, ишан ломаешь гостеприимство. Горе тому, кто нарушает древние обычаи.

–  Я скажу другое, – упрямо кривя губы, продолжал Сеид Музаффар, – я скажу: ты человек и я человек. Я кое-что знаю, а ты, увы, не знаешь.

–  Мы не маленькие дети, мы воины. Хочешь сказать, говори! – Файзи весь дрожал от гневного возбуждения.

–  Вот что, доктор, – обратился ишан к Петру Ивановичу, – я не могу разговаривать с ним. Гнев ослепляет его. Лучше я скажу тебе...

–  Он начальник отряда, – живо возразил доктор, – пусть он сядет, дело, видно, серьёзное. Садись, Файзи!

–  Садиться не надо...

Ишан встал, прошел в угол комнаты, сунул ноги в кауши и взял посох с выточенной на рукоятке рыбой-женщиной. – Идите за мной и не спрашивайте.

Прохладной тьмой, запахами цветов пахнула ночь им в лицо, как только они переступили порог. Служка вскочил с возвышения и, держа предупредительно фонарь на вытянутой руке, шагнул во двор. Но ишан забрал фонарь и приказав: «Спи!» – пошёл вперёд.

Всё подворье уже погрузилось в сон. Они нигде не встретили ни души.

Стараясь не отстать от желтого круга света, в котором прыгали и ломались тени, ишан, Файзи, доктор и Юнус прошли через первый гостевой двор, через двор пиров и угощений, через двор жилой и невольно остановились перед новыми воротами, ведшими в четвёртый двор. Они стояли на пороге святая святых дома каждого правоверного мусульманина – за воротами начиналось ичкари или эндерун. Здесь жили жены ишана. Войти в ичкари – значит нанести смертельную обиду хозяину. Все трое остановились и смотрели, как в глубине по стенам узкого прохода прыгали блики от фонаря. Издалека прозвучал тихий голос ишана: «Следуйте за мной!»

Они шли мимо цветущих клумб, и робкий свет фонаря вырывал из бархата ночи ослепительно красивые, точно восковые, розы с блестящими росинками на нежно изогнутых пахучих лепестках. На большом айване зашевели-лось белое покрывало. Кто-то приподнялся, и на какое-то мгновение в ореоле света мелькнуло чудесное женское лицо. Но снова хлопнула калитка, и они оказались в пустом дворе, а может быть, в саду, потому что им пришлось наклоняться, чтобы защитить глаза от веток деревьев. Свет фонаря таинственно прыгал среди стволов и ветвей. Снова они вышли во двор, очевидно, скотный, судя по густому, острому запаху навоза и мочи. Сопели и вздыхали во сие верблюды и волы, темными тушами замершие под огромными колёсами арб. Повсюду валялись верблюжьи сёдла.

Свет фонаря перестал двигаться. Прозвучал голос ишана:

–  Почтенный Файзи!

–  Я здесь.

–  Прикажите вашим людям идти за нами. Только теперь стало видно, что в левом углу двора шевелится масса  людей, хлопочущих около лошадей.

–  Шарип, Сафар, вы? – окликнул вполголоса Файзи. Послышались шаги, и из темноты вынырнули два бойца в больших меховых шапках:

–  Мы здесь.

–  А наши люди?

–  Тоже здесь.

–  Что вы здесь делаете? Почему не спите?

–  Прибежал ишанский человек, сказал, что вы приказали седлать коней, держать оружие наготове.

–  Надо слушать не ишанских людей, а своих командиров, – рассердил-ся Файзи.

–  Идём! – перебил ишан.

Он сделал шаг и скрылся в проломе. Он повёл отряд Файзи по лабиринту дувалов и низеньких глинобитных построек.

–  Зажгите фонари!

Затеплилось сразу несколько огоньков. Фонари осветили большую конюшню с низкой крышей, опирающейся на широкие столбы, грубо выделанные из стволов карагача.

Показав на пол, ишан сказал:

–  Возьмите кетмени и копайте.

Всю ночь трудились бойцы, всю ночь скрипели колёса арб, бренчали колокольцы, подвешанные на лохматых шеях верблюдов, всю ночь не спал ишан кабадианский.

Он ушёл из конюшни только тогда, когда огромные, опустевшие ямы засыпали, заравняли, утрамбовали, а сверху набросали навоза.

Ишан Сеид Музаффар проводил Файзи и доктора до выезда из города. Здесь, на краю дороги, белел в темноте купол мазара кабадианского, за приоткрытой дверкой теплился огонёк свечи.

–  Поезжайте с миром, – глухо прозвучал голос ишана, – спешите к   переправе. Один у вас остался путь – по реке. Мне сказали, что каюки уже нагружены. Спешите. Враг близко.

Но доктору хотелось узнать, что заставило ишана совершить такой поступок.

–  Почему вы отдали оружие?

Но ишан не дал ему кончить.

–  Время ехать... Псы почуяли запах костей и мчатся к Кабадиану... Помните, что, если в их зубы попадутся ценности, которые вы везёте, это вызовет во мне сожаление. Поезжайте. – Пробормотав: «Бисмилля!» ишан кабадианский, наклонившись, вошёл в низенькую дверку мазара...

Доктор и Файзи поскакали по степи, но, как они ни спешили, солнце уже сияло высоко над холмами, когда они добрались до Вахша. Они умирали от желания спать. Вахш, ворча, катил свои тяжёлые, напитанные илом воды на юг среди диких безлюдных берегов. Только у мостков, с пришвартованным каюком толпились люди с красными от бессонной ночи глазами. Погрузка оказалась законченной.

Навстречу всадникам поспешил Юнус. Его одежда ничуть не утратила за ночь своего щеголеватого вида: на шелковом халате и бельбаге никто не смог бы найти ни пятнышка, хотя работал он не меньше других.

Стоял он в пыли на разбитой дороге, но на лак его сапог не села ни одна пылинка.

–  Первые два каюка уже ушли вверх, – сказал он. На них наши люди. Коней повели берегом коноводы с прикрытием. Сот восемь сабель, – доложил он, усмехнувшись, – ждут нас на переправе Кафирнигана у Чаршамбе. Энверовцев обманули. Ибрагим пронюхал уже и думал, что мы пойдём на запад в Термез...

–  Ждут, – вслух подумал Файзи, вытирая пот с лица. – Кто же им сказал?

Юнус чуть заметно поднял брови, что означало у него недоумение, и прибавил:

–  Энвер в одном переходе отсюда. Зять халифа лично пожелал  поклониться ишану кабадианскому, но теперь... Теперь он постарается нагнать нас.

–  Вовремя нас ишан выпроводил, – сказал Пётр Иванович.

Все трое в душе не могли не поражаться событиям прошедшей ночи. Обстоятельства сложились почти безнадежно. Отряд Файзи, вымотанный многодневными боями, не получил долгожданной помощи из Термеза. Остава-лость засесть в осаду в Кабадиане и, в крайнем случае, пробиваться самим на соединение с частями Красной Армии. Но когда внезапно Сеид Музаффар открыл тайну Кабадиана – выдал Файзи весь огромный склад оружия, приготовленный уже давно для исламской армии, пришлось все планы изменить. Нельзя было допустить, чтобы база попала в руки Энвера или Ибрагима – недаром каждый из них так рвался в Кабадиан. Своими силами Файзи отбиться не смог бы. Связь с пограничниками оборвалась. Оставалось одно – переправить оружие, боеприпасы по Вахшу в Курган-Тюбе.

«Поразительно, – думал Пётр Иванович, – вот синее небо, мутная река Вахш, тихие жёлтые берега, каюк. Очень мирный шалаш и столь же мирные перевозчики, добродушные круглобородые таджики. А ведь кто-то сейчас играет в большую игру. Кто-то там сидит над картой и чертит стрелки. Кто-то решает, кому должно попасть оружие, боеприпасы, деньги – Ибрагиму или Энверу? И уж ни в коем случае никто не воображает, что всё в руках рабочего из Бухары. И благодаря кому?

Благодаря врагу советской власти реакционнейшему представителю реакционнейшей религии. Неужели только за то, что мы его вылечили, вызволили из лап госпожи малярии?».

Но раздумья его прервались возгласами: «Отец!» «Сын мой, ты здесь?»

От пристани навстречу Файзи спешил Иргаш. Как и подобало после долгой разлуки, встреча произошла тёплой и радостной и у Файзи исчезли суровые складки в углах рта, когда он расспрашивал, как Иргаш очутился здесь.

Оказызается, Иргаш ехал в Джиликуль с пакетом.

Он попал на переправу вечером и никак не может дождаться лодочника. Иргаш отвез семью в Курусай и работает теперь джигитом на пограничной заставе. Им очень довольны, конь ему попался неутомимый. К несчастью, позавчера он пал, и Иргаш шёл давно уже пешком. Но не беда: ноги у него молодые, а на пеших странников проклятые воры-басмачи и совсем внимания не обращают, не то что на всадников. Всех лошадей, мерзавцы, отбирают. Попробуй, не отдай.

Узнав, что каюк идет вверх по Вахту, Иргаш попросился на него.

–  Меня подвезете. Мне по дороге, а я помогу вам, отец.

–  Хорошо. Что там за крик?

Действительно, у каюка шумели всё громче и громче.

Когда подъехали поближе, можно было различить голос Алаярбека Даниарбека:

–  Что? Не позволите? Да кто вас тут спрашивать станет? Дай дорогу, свиное ухо!

Пришлось доктору вмешаться:

–  Пётр Иванович, да прикажи им! Не пускают Белка на каюк. Я говорю им: «Я переводчик и мирза великого табиба. И я, и мой Белок, и конь моего хозяина поедут в каюке». А эта безмозглая тыква кричит: «Нет, нет».

Алаярбек Даниарбек мотал головой и, брызгая слюной, изобразил, как каючники не позволяют ему, Алаярбеку Даниарбеку, завести на каюк Белка.

–  Я работник большого человека, я, поистине, сам большой человек, как смеет он меня ослушаться?! Белок, кусай его, лягай его!

Нрав Белка хорошо был знаком доктору. Маленький конек лягался и кусался чуть ли не по заказу его сварливого хозяина.

–  Видали! – вопил Алаярбек Даниарбек. – Они не проявляют к вам уважения.

–  Вы видите, Алаярбек Даниарбек, – попытался урезонить его Пётр Иванович, – на каюке нет места даже для людей, а не только для вашего Белка.

–  И для Белка, и для Серого место найдётся.

–  Нельзя. Все отправляют лошадей берегом, и мы тоже.

–  Чтобы я отдал Белка каким-то живодерам?! Нет.

–  Придётся.

–  Тогда я не поеду!

Но пришлось Алаярбеку Даниарбеку подчиниться. Он свёл Белка со сходней, отвёл его в сторону, обнял за шею. Прижавшись щекой к морде коня, он что-то нежно говорил ему. Алаярбек Даниарбек имел такой жалкий, убитый вид, что у доктора вдруг защипало в носу. Пётр Иванович резко повернулся спиной к своим друзьям и, перекинув на плечо хуржун со своим походным снаряжением, решительно поднялся на борт каюка.

Когда они уже плыли по реке, доктор глянул осторожно на Алаярбека Даниарбека. Всем своим видом тот олицетворял безутешное горе. Широкое тёмное лицо его сразу осунулось и почернело. В глазах читалось отчаяние. Он пылал ненавистью к тем, кто разъединил его с его ненаглядным, любимым белым коньком. Никогда так не горевал Алаярбек Даниарбек, не предавался печали, даже расставаясь на долгие месяцы с родным Самаркандом, со своей верной маленькой женой, со своими бесчисленными сыновьями и дочками. Печаль и злость завладели Алаярбеком Даниарбеком. Печаль он прятал в глубине своих тёмных, как сливы,бархатных глаз. Злость свою он не преминул сорвать на своем хозяине, на «великом, всемирно известном» табибе Петре Ивановиче. Он расстелил на ящиках паласик, подложил под голову сложенный в несколько раз халат и улегся с удобствами, предоставив Петру Ивановичу располагаться где угодно и как угодно. Юнус наблюдал за всеми действиями рассвирепевшего Алаярбека Даниарбека, и в глазах его загорелись лукавые искорки. Когда каюк со скрипом и стоном потянулся на канате по грязным водам Вахша, Юнус пробрался, осторожно ступая среди сидящих и лежащих бойцов, на носовую часть лодки и, брезгливо согнав с подола своего халата паука, присел на борт.

–  Достопочтенный Алаярбек Даниарбек, а известно ли, сколько надо пороху, чтобы человек разорвался в кусочки, вот такие.

Разгладив левой рукой свою изящнейшую бородку, Юнус показал пальцами правой, что кусочки едва ли превысят размеры обыкновенной спичечной коробки.

–  В наш передовой век люди открыли такой порох, что подожги щепотку, не успеет косая красавица шевельнуть ресничкой, и от нашего каюка и всех людей не останется и следа.

Сдернув поясной платок, которым он закрыл от мух и мошкары свое лицо, Алаярбек Даниарбек угрожающе завращал своими чёрными глазами.

–  Что вам угодно, о совершенство щегольства? Почему вы беспокоите почивающих?

–  Но порох! Господин Алаярбек Даниарбек, вы забыли про порох!

–  Пусть черепаха подавится вашим порохом.

–  Но известно ли вам, уважаемый, что достаточно легкого щелчка пальцем, чтобы, проклятие ему, порох взорвался и...

–  Что вы пристали ко мне с порохом?

Алаярбек Даниарбек сел и яростно ударил кулаком по щеке, на которой расположился комар.

–  О сатана!

Юнус с испугом вцетшлся ему в руку.

–  О аллах! Что вы делаете, несчастный!

–  Что, что!

–  Да вы понимаете, что вы расположились на ящиках с проклятым губителем всего живого... Там... – и Юнус постучал прикладом по доскам ящика.

Зеленоватая бледность разлилась по тёмному лицу Алаярбека Даниарбека. Он мгновенно скатился с ящика и бросился, толкая и ушибая бойцов, к мачте. Но практическая жилка сказалась и здесь. Алаярбек Даниарбек успел инстинктивно схватить в охапку и халат, и чалму, и коврик. Всё ещё посмеиваясь, Юнус смёл соринки с ящика и любезным жестом пригласил Петра Ивановича устроиться поудобнее.

То красные, то рыжие выжженные плоские берега тянулись по сторонам. Каюк медленно полз сквозь зной по ледяной стремнине. Комары, которым надлежит днем прятаться в прохладных тёмных местах, умудрялись кусаться даже в полдень. К тому же, в грязных, вонючих досках каюка водились в неимоверных количествах клещи «кана», очевидно, оставленные баранами и овцами во время перевозок по реке. Клещи прятались в щелях, но достаточно было прилечь на доску, чтобы они кидались на человека и принимались его немилосердно жалить. Духота, непрерывный зуд, усталость, лихорадочный озноб изнурили, казалось, окончательно Файзи, но ни на минуту он не забывал о деле. Он следил за тем, чтобы на кривой мачте всё время сидел наблюдатель и обозревал берега. Постоянно он спрашивал, не видны ли впереди, ушедшие ранее, ещё ночью, каюки и далеко ли прикрытие. На дежурство он посылал всех бойцов по очереди и пытался забраться на мачту сам, но слабость ему не позволяла. Часть людей он заставил спать, а остальные чистили винтовки и оружие, чинили одежду и обувь.

Иргаша с тремя бойцами он послал охранять бурлаков, которые оказались верными мюридами ишана кабадианского.

–  Кто он? – спрашивал не в  первый раз Файзи у Петра Ивановича. – Он вас знает?

Рассказав о своих встречах с Сеидом Музаффаром, Пётр Иванович только добавил:

–  Он поставил себя под удар. Узнают Энвер и Ибрагим – захотят мстить.

–  Э, нет, могущество ишана кабадианского так велико! Никто и пальцем не посмеет тронуть. Его все боятся.

–  Да, видно. Смотрите, как стараются его мюриды. Шесть часов они без устали тянут наш каюк.

–  Народ наш привык работать.

Каюк всё плыл и плыл без остановки. Бурлаки установили смены и, пока одни под заунывную песню тянули лямку, другие шли налегке, хотя просто идти по гальке, по камышам, по топким болотам в знойном, парном воздухе было невероятно тяжело.

Всё в душе Петра Ивановича протестовало. Он не мог видеть несчастных. Перед глазами его стояли репинские бурлаки, но Файзи отказался даже и говорить о передышке.

В промежутках между приступами мучительной рвоты он упрямо качал головой и на все просьбы и доводы доктора бормотал:

–  Нельзя! Остановимся – пропадём. Дальше! Дальше плыть надо.

–  Но пусть им помогут наши люди.

–  Нет, они воины. Им скоро придётся сражаться.

Тогда Пётр Иванович, воспользовавшись тем, что они плыли рядом с отмелью, спрыгнул в воду и, нагнав бурлаков, сам впрягся в лямку. До глубины души он поразил и даже напугал их.

–  Уйди! – сказал злобно крепкий, точно сбитый из мышц и мускулов парень. Кожа его блестела от струек пота, текщих по спине и груди. – Уйди, господин, плохо!

–  Ч-ч-то, плохо? – задыхаясь от натуги, спросил доктор.

–  Ты табиб, ты начальник, – иди отсюда.  Не твоё это дело.

Но не обращая внимания на слова парня и на возражения его товарищей, доктор добросовестно «нажимал». Пот слепил ему глаза, мухи ползали в неимоверном количестве по лицу, Комары жалили, сердце колотилось, а свинцовые ноги вязли по колено в чёрной зловонной жиже болотистых протоков. Пётр Иванович чуть не падал от слабости, но шагал с упрямством, достойным лучшего применения.

До него доносились слова бурлаков:

–  Смотри, какой вол! – хихикнул один.

–  Верблюд настоящий! – подхватил другой. Они засмеялись.

«Как они могут смеяться! Тут вот-вот сердце остановится, а они ещё шутят, веселятся. А ведь смеются надо мной!»

Он всем телом навалился на лямку, несмотря на острую боль, пронизывавшую плечи и грудную клетку.

–  Смотри, торопится.

–  В Ирам, в сады райские спешит!

–  Ха-ха-ха!

–  Поистине, слон. Он один тащить проклятый каюк хочет.

Они помолчали. Хлюпала только болотная вода под ногами, да слышалось хриплое дыхание.

–  Долго так идти? – спросил один.

–  Надо убежать, – сказал другой.

–  Убежишь? – презрительно сплюнул кто-то. – Это от ишана убежишь?..

–  Да, не убежишь!

Доктор уже впал в такое состояние, что не мог разглядеть своих собеседников. Молоты стучали в мозгу, а в глазах стало черно, всё тело сотрясали судороги, и едва они выбрались на сухое место, он отцепил лямки и свалился, не обращая внимания на колючки. Он лежал лицом вверх, хватая ртом горячий воздух, но испытывая блаженное облегчение оттого, что грудь его не сдавлена веревками и свободно дышит.

На него упала тень, и склонилось лицо Иргаша:

–  Плохо, а?

–  Что плохо?– садясь, сказал Петр Иванович.

–  Теперь все смеются: урус оказался слабее мухи.

–  Я хотел помочь, – мирно заметил доктор.

–  Ты не в своё дело не лезь. Вот им кто помогает хорошо, – и Иргаш помахал плеткой из  афганской сыромятной кожи.

Пришлось смолчать и вернуться на каюк. Файзи остался крайне недоволен поступком Петра Ивановича. Файзи рассуждал так: они назначены тянуть, мы воевать, доктор лечить. Каждому – своё место.

Файзи лежал в тени паруса землисто-бледный, закатив глаза. Только краешки чёрных зрачков виднелись на желтых глазных яблоках. Приступ малярии вытянул из него последние силы. С тяжелыми хрипами, казалось, улетали последние проблески жизни. Он не видел и не слышал ничего. Доктор сидел рядом и искал ускользающий пульс. Сердце Файзи билось судорожно, быстро, но едва-едва. Как никогда Петр Иванович чувствовал свое бессилие.

Прислонившись спиной к мачте, Юнус с тоской поглядывал на заострившееся, страшно осунувшееся лицо Файзи, лицо друга, на пустынные круглые холмы, протянувшиеся вдоль берега, на далёкие Бабатагские горы.

Хоть бы селение попалось. Среди жителей болотных долин можно найти опытного табиба, знающего, как лечить лихорадку, имеющего снадобья, настои на полыни и траве. Доктор высмеял такой разговор, но Юнус остался при своем мнении. Он вглядывался в жёлтые, опалённые пламенем солнца склоны и, мучительно напрягая глаза, ждал: вот-вот зазеленют сады, лужайки, и из зарослей высунутся жёлтые домики.

Кишлак всё же скоро показался, но ни тенистых садов, ни зелёных лужаек в нём не оказалось. Кучей глинобитных кубиков поднимался он по прибрежному откосу.

Но никто не прибежал на берег встречать каюк. Люди не показались из ка-литок и дверей. Даже собаки почему-то не лаяли.

Каюк причалил. Бурлаки забрались в тень, падающую от стены обрыва, и впервые за много часов позволили себе растянуться прямо на сухой глине. Юнус и доктор поспешили в кишлак. Из проулка выскочила облезлая собака с большой костью в зубах. Доктор невольно вздернул плечи. Уж очень стран-ной ему показалась эта кость. На пороге сидел старик – живая мумия. Он плохо видел, плохо слышал. На все вопросы он отвечал: «Хлеба! Хлеба!» Но всё же, после настоятельных просьб ткнул дрожащим сухим пальцем куда-то вверх и прошамкал: «Бегим-биби!».

На пустынном, замусоренном дворе они нашли Бегим-биби, согбенную годами и несчастьями старушку. Она шептала неразборчивые слова своим беззубым ртом и толкла что-то в деревянной ступке. Вокруг нее сидели ребятишки, тощие, с ногами-палочками, с покрытыми коростой головами. Жадными глазами, разъеденными болячками, залепленными мухами, дети молча смотрели на старуху.

Не отвечая на приветствие, Бегим-биби с силой, странной и непонятной в таких тощих руках, продолжала бить пестом. Доктор заглянул в ступку, и холодок прошел по его спине. Старуха толкла древесную кору.

–  Вы это... едите?

Вырвались эти слова у доктора невольно, и он тотчас понял всю нелепость вопроса. Он покорно склонил голову под яростным потоком проклятий.

–  Кто ты такой  тут шляешься? Или ты не насытился смертями джигитов и цветущих женщин, пусть гниль проникает в тело твоих сыновей, пусть про-каза разъест, им их морды, пусть чума поразит твоих быков!

– Старуха, что он сделал тебе? – вмешался Юнус – У нас умирает один человек, дай нам лекарства. Говорят, у тебя есть лекарство.

–  У нас все помирают. Пусть подыхает твой друг! Нет у меня лекарства для людоедов.

–  Мы не людоеды, мы... – пытался протестовать доктор.

–  Пусть мыши сожрут хлеб в твоих амбарах, пусть горячий ветер сожжёт твои поля, басмач!

–  Мы просим вас!

–  Убирайтесь или я натравлю на вас джинов гор! – она потрясала в воздухе пестом. Хлопая крыльями, с крыши слетели вороны. Старуха  с такой страстностью изрыгала свои проклятия, будто и в самом деле она вызывала злых горных духов.

Обойдя еще несколько дворов, Юнус и доктор убедились, что селение разорено басмачами, дехкане перебиты, молодые женщины и девушки угнаны, а старики, старухи и дети обречены на голодную смерть. Совсем недавно, оказывается, карательный отряд Энвера прошёл по долине. Кишлак наказали за то, что жители его не пожелали вступить в армию ислама.

В запущенных домах, среди черепков пиал и лохмотьев, разлагались брошенные трупы зарубленных. Вдоль стен скользили шакалы и собаки. Они обнаглели и щерили зубы. На улицах стоял трупный запах, и синие отвратительные мухи гудели над плоскими крышами домов.

Мешок риса и пол-мешка муки не спасли, конечно, жителей кишлака от гибели, но доктор не мог смотреть равнодушно на мечущихся и ползающих у его ног ребятишек.

–  Отдадим, только спросил он Юнуса. Юнус сглотнул слюну, и кадык заходил у него на шее.

Снова бурлаки затянули свое заунывное:

Тянем с благословения ишана,

Тянем   каюк  вверх  и   вверх.

Добрый  урус  едет  с  нами.

Но что  мы будем  есть сами!

Они пели на один и тот же тоскливый, безжизненный, как окружающие степь и горы, мотив, но слова меняли в зависимости от новых впечатлений и обстоятельств.

Медленно плывет каюк. Скрипит канат о доску. Палит безжалостное солн-це. Застыли у бортов фигуры бойцов отряда. Прищуренные глаза с ленивой тоской скользят за унылым безжизненным берегом. Разговаривать не хочется. Лень, истома охватывают тело, душу, мозг. Но на носу кто-то монотонно бубнит:

–  Он вверил ему судейство, вручил и имущество, и кровь мусульман, оказал ему доверие...

Это Иргаш. Он собрал вокруг себя человек шесть и с азартом рассказывает:

–  Аллах всевышний приказал хану: «Я не потребую от тебя ответа за твои деяния, делай только добро рабам аллаха и в день восстания из могил    удостою тебя вечного пребывания в раю».

Кто-то вздыхает и бормочет молитву. Совсем седой боец ворчливо замечает:

–  Ничего, эмир из жизни рай себе сделал, а народу – ад.

–  Зачем ты так говоришь? – недовольно возражает Иргаш.

–  Знаю, – говорит седой, – каждый день мы варили для эмира и его че-ляди халву... Я работал халвоваром у Хамида ходжи, кондитера...  Кому, как не мне, знать. Пять вот таких котлов сладостей варили: и конфеты, и халву, и всё что хочешь. Только для эмира три котла варили. С миндалем, с грецкими орехами, знаете «лябе» называются. А какой «пашмак» делали на нежнейшем курдючном сале, с сахарной пудрой, с ароматичными всякими специями, с душистым перчиком. Эдакий пашмак – рассыпается в волоконца пряжи, а в рот положишь – тает, буквально тает. И сладко, и чуть-чуть жжёт, и чуть-чуть вяжет... Такого пашмака мы каждый день по полтора пуда во дворец Ситаре-и-Мохасса эмиру отправляли...

–  Ну и что? – вызывающе спросил Иргаш.

–  Что, что? – рассердился седой, – вероятно, по милостивому повелению эмира, рабам божьим, заточенным в зиндане, по фунту в день пашмаку относили, да ещё в придачу конфеток из миндаля обсахаренного, «бодоми» называется, а?

Лицо Иргаша почернело.

–  Нечего злословить насчёт установлений  свыше. Аллах велик, у него    всё предопределено отныне и в веках. Причем тут эмир? Вельможи обманывали его доверчивость и правосудность.

–  А когда эмир Сеид Алимхан, чтоб ему подохнуть молодым, ездил смотреть, как строили канал в Вабкентском тюмене, он что же, смотрел не своими глазами? Что он, не видел голодающих, согнанных на работу дехкан, которые сидели в ряд на выкопанной земле и не могли уже руку поднять от голода, а? Что ж, по-твоему, эмир не разглядел со своего коня, что под копы-тами лежат непогребёнными мертвые рабочие, их жёны и их дети, умершие от голода, а?

–  Что ты болтаешь? Какое дело эмиру до...

–  Конечно, конечно. Эмиру надо было показать доброту и мудрость. Знал он, что всякий правитель, строящий каналы и дающий воду степи, ста-новится уважаемым, вот он тогда захотел достигнуть уважения. Приказал копать канал. А как копать, когда в пустой казне мыши в пятнашки играют,    когда богатства, накопленные из крови народа, поизрасходованы на подарки да спасти кипарисо-статным потаскухам да розоволиким любовникам. Повелел тогда эмир от каждого двора выставить по одному кетменю, а в придачу и по одному человеку, чтобы кетменем работал. Кто же посмел бы пойти против нагаек да пуль, а? Пришлось работать. Рабочим, конечно, конфеты да халву выдавали, а? Как ты думаешь, Иргаш?

Без тени улыбки, мрачный, похожий на негра боец сказал:

– Не только халвы, хлеба не давали.... Я там сам работал два месяца. От солнца в костях мозг высыхал, а от голода желудок болел. Даже про воду надсмотрщики забывали и по целым дням воду не привозили. Змеи, точно взбесились, каждый день мусульмане от змеиных укусов да скорпионов помирали. А если кто-нибудь от слабости ложился на вскопанную землю, его плетьми поднимали. Если не поднимался, так и знали – помер. А ты говоришь халва, разве трудящийся ел халву тогда?..

У Иргаша налились кровью глаза. Казалось, он вот-вот бросится на собеседников, но спокойный голос Алаярбека Даниарбека сразу охладил его. Све-сившись с груды патронных ящиков, на которых он очень удобно устроился, Алаярбек Даниарбек потрепал Иргаша по плечу и, подмигнув, проговорил:

–  Дорогой друг, наши друзья люди неопытные и неосведомленные. Откуда им все знать? А вот однажды попал я в тюрьму эмирскую. Сколько я страху натерпелся, и все напрасно. Разве дело только в халве и конфетах из кондитерской Хамида ходжи? О, какие ковры там, в зиндане, какие шелковистые подушки. Из фонтанов льётся шербет слаще меду. Утром, днем и вечером заключенным подносят на золотых блюдах плов. Крутобедрые красавицы открывают вам ежеминутно свои прелести. Тюремщики только и спрашивают: «Что прикажете? Что угодно?»

Он помолчал и лукаво поглядел на собеседников Иргаша.

–  Ну, а что касается того, что у меня после тюрьмы не хватает шести зубов, да слегка содрана кожа со спины, да сломано пять рёбер и отбито лёгкое,    да я остался хромым на всю жизнь, ну, конечно, я сам виноват. Я оказался    неловким и, наслаждаясь в зиндане милостями эмира, неосторжно поступал:  ел халву и в халве зубы застряли, запутался в мягком ворсе ковра и ножку поломал, возлежал с красавицей на шелковом одеяле и кожу на спине она мне коготками поцарапала, а плов такой оказался вкусный, что от обжорства  я раздулся, как гора, и рёбра у меня лопнули. Хорошо, блаженно жилось в эмирском зиндане...

Он вдруг замолк и испуганно обернулся.

–  Кто... там... говорит о зиндане? – простонал очнувшийся от забытья Файзи.

Все притихли. Даже Иргаш, весь кипевший и с бешенством порывавшийся уже перебить Алаярбека Даниарбека, сжался и ладонью вцепился в рот, чтобы не крикнуть.

Файзи приподнял голову и повторил вопрос.

–  Зиндан? Кто говорит о зиндане?

Голова упала на подстилку, и Файзи снова затих. Много спустя губы его зашевелились, и он в бреду уже проговорил несколько раз:

–  Рустам... Рустам!..

При имени брата лицо Иргаша страшно изменилось. Потемнело, осунулось. Глаза помрачнели.

На подмытый рекой глиняный мыс выползли, цепляясь за землю ослабев-шими руками, жители селения Минтепе – плетельщики циновок, тоже, оказывается, испытавшие мстительную длань зятя халифа. В кишлаке басмачи не оставили ни зерна пшеницы, ни горсти муки. Более того, плетельщикам циновок басмачи запретили под страхом ужасных пыток покидать селение. Во всей округе не осталось ни одного кишлака, нетронутого, неразграбленного, который мог бы помочь несчастным. Люди уже не ели две недели, и жизни их наступил предел. Горький комок подступил к горлу доктора, но что для целого кишлака мешок муки, который перебросили с борта на берег, когда каюк шел впритирку к обрыву. Плетельщики циновок с таким воем кинулись на муку, что доктор закрыл уши ладонями.

Тревожную весть услышали путешественники от голодающих. Неподалеку от Минтепе попал в стремнину и перевернулся большой каюк. Много людей утонуло. Спасшиеся ушли вверх по реке. Судя по тому, что они имели оружие, это могли быть бойцы из отряда Файзи.

До воспаленного мозга Файзи дошел смысл разговора, он приподнялся на локте и пробормотал:

– Какое несчастье!

Принесший из Минтепе печальную весть на борт каюка Иргаш вдруг усмехнулся.

– Потонул каюк потому, что такова воля аллаха, погибло столько людей, сколько хотел аллах.

–  Что ты, сын, говоришь! – возмутился Файзи. – Погибли люди, а вдруг это наши бойцы?!

От волнения он задохнулся.

–  Стоит беспокоиться. В Бухаре народ несчитанный. Немного больше,  немного меньше. Такова  воля всевышнего.

Файзи поднял руку, и все подумали: вот он сейчас ударит сына, но он не ударил, а только сказал:

– Уйди!

– Вот и уйду! – Иргаш вскочил на борт каюка, оттолкнулся и, сделав  огромный прыжок, кинулся на берег.

Мгновение – и камыши сомкнулись за спиной джигита, только треск и шелест показывали, что он пробивается через заросли в степь. Бойцы вскочили и схватились за винтовки. Но каюк уже отнесло на середину протока.

Откинувшись на спину, Файзи лежал и смотрел на небо. Губы его медленно шевелились.

Беда не приходит одна. В разгар очень неприятных объяснений между Файзи и доктором по поводу риса и муки, отданных голодающим, вдруг обнаружилось, что бесследно исчез Алаярбек Даниарбек.