Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

Все ждали, что же будет дальше.

Не посмотрев на прислоненную к крыше лестницу, Гриневич спрыгнул наземь и, сев на коня, поскакал к площади. Ошалело смотрели на него окровавленные, избитые дехкане.

–  Скорее! – крикнул Гриневич, – убивайте басмачей, ловите коней, собирайте оружие, тушите огонь!

Он не стал слезать с коня, который всё ещё в запале крутился под ним, фыркая и временами взвизгивая от возбуждения. Весь кишлак побежал, зашумел, закричал. Повыволокли из хижин и хлевов забившихся туда, с перепугу басмачей. Они, обезумевшие от ужаса, не сопротивлялись. «Командир,  что делать с ними?» – спрашивали дехкане, разъярённые болью ран, ожогами, гибелью близких. И сами, не выслушав даже ответа Гриневича, бушевали: «Убивайте! Убивайте насильников и зверей!»

Гриневич всё ещё не совсем пришел в себя, всё ещё он рвался в бой, но ясность мысли возвращалась к нему. Он жестко, непреклонно приказывал казнить схваченных бандитов. Он только что видел за невысокой оградой изнасилованную, убитую девочку, валявшуюся во дворике, залитом кровью. Он видел насаженного на кол грудного ребенка и лежащее рядом с ним бездыханное тело матери. Он видел десятки дехканских трупов, плававших в лужах крови.

– Казните! Всех казните! Не теряйте времени! Пусть забудут к вам, в горное селение, дорогу навсегда.

Он только запретил захваченных подвергать пыткам, и дехкане обиделись на него: «Как так, нас жгли, пытали, отрезали куски мяса, резали на части! А их нельзя?»

Но Гриневич оставался непреклонным.

–  Лексей Панфилыч, – услышал он вкрадчивый голос, – а здорово вы их!

Рядом оказался Кузьма. Весь в саже, в пыли, с лицом, покрытым подтеками пота и грязи, он важно сидел на своём буланом коньке Ваське, преисполненный достоинства и торжества.

– Что, басмачи? – встрепенулся Гриневич.

– Да нет, куда там. Задали лататы, до завтра не опомнятся.

– Соберите народ! – крикнул старикам Гриневич. Все сбежались очень   быстро. В копоти, кровавых потёках, со сверкавшими белками глаз, с опухшими от синяков лицами, с исполосованными ударами плетей спинами, с засыпанными дорожной пылью, завязанными грязными тряпками ранами, они  толпились вокруг сидевшего высоко на коне командира Красной Армии и взирали на него, наверное, как на бога. Они до сих пор ещё не осознали, что   Гриневич вдвоём с Кузьмой обратили в бегство многочисленную банду убийц и насильников. Они смотрели на Гриневича и молчали, как завороженные, не зная и не умея высказать переподнявших их чувств, окончательно оглушенные мгновенным переходом от гибели к жизни. Раскрыв широко рты, они ждали, а что скажет сейчас этот человек, обрушившийся на негодяев, точно меч архангела Джебраила. Но Гриневич меньше всего собирался произносить речи. Он спросил:

–  Сколько коней вы взяли у воров?

–  Сорок, нет, тридцать! – вразброд закричали дехкане.

–  А винтовок?

–  Десять! Тридцать!.. Пятнадцать!

–  Неважно. Потом подсчитаете. Слушайте же меня внимательно. В наступившей тишине он приказал:

–  Кто хочет воевать, пусть выйдет вперёд.

После короткой толкотни, замешательства и возгласов «Я, я хочу!» к командиру протолкнулось через толпу десятка три дехкан в обагрённой кровью одежде.

–  Кузьма! Отдайте им коней, винтовки, сабли.

Раздача оружия заняла немного времени.

Тогда Гриневич заговорил снова:

– Позор басмачам! Разве они воины? Только трусы бывают насильниками и убийцами. Это идёт от низких сердцем и душой. Кровавые псы! Что они    сделали с вами, с вашим селением. Довольно вам терпеть зубы на своём теле. От имени народа я даю вам оружие, коней, патроны. Вы теперь отряд добровольной милиции. Если басмачи придут сюда, стреляйте в них, дайте им отпор, не подставляйте же шею под нож. Держитесь крепко! Завтра, послезавтра я обещаю привести сюда Красную Армию, и тогда басмачи не посмеют больше и носа показать. А сейчас...

Только теперь Гриневич вспомнил о Шукуре-батраке. Его нигде не оказалось.

– Испугался бедняга, – сделал вывод Кузьма.

С вызвавшимся добровольцем-проводником они, не мешкая ни минуты, ускакали к переправе. Гриневич не счёл возможным остаться, выпить чаю, поесть, хотя дехкане очень просили его.

Откуда он мог знать, что передовые части Красной Армии, переправившись южнее Нурека через Вахш, появяться в кишлаке не завтра и не послезавтра, а к ночи.

Басмачи банды Касымбека, засевшие у сожжённого моста Пуль-и-Сангин, услышали далёкую стрельбу на Конгуртской дороге у себя в тылу. Они явно различили треск пулемета Гриневича. Они снялись со своих позиций и бросились через горы, кстати, по той же тропинке, по которой прошёл несколько часов назад Гриневич и, опасаясь окружения, ушли в обход кишлака, в сторону, Бальджуанской степи. Они и понятия не имели, что случилось. Те же бандиты, которые входили в состав карательного отряда, грабившего кишлак, могли, опомнившись, только рассказать, что, в то время как они расправлялись с непокорными дехканами, на них откуда ни возьмись нагрянул полк красных аскеров с сотней пулеметов, и после жаркого боя им, проявившим геройство, пришлось отступить, понеся потери.

Однако тайное всегда становится явным. Когда Энвербей узнал, что случилось на самом деле, он приказал повесить дюжину эликбашей в назидание другим и ради укрепления дисциплины среди исламского воинства.

Гриневич отрицал, что он ходил в атаку на банду в двести сабель один с коноводом.

– Я никого не  атаковал. Чепуха! Понадобилось разделаться с бандитами... Боя никакого не было... Вот Кузьма молодцом держался...

–  А трофеи – тридцать винтовок, двадцать два клинка, кони, сёдла,  амуниция? – допытывался Сухорученко.

– Какие там трофеи, – раздраженно бросал Гриневич, – кажется, я уже тебе в двадцатый раз объясняю.

Но когда перед его глазами снова и снова вставал кишлак в столбах дыма, мечущиеся в огне люди, прекрасное, побелевшее в смертной муке лицо мертвой девочки, тельце, пронзённое острым колом, – всё в душе его опять переворачивалось, и он снова видел себя скачущим на коне в самую гущу басмачей.

Глаза его становились дикими, скулы двигались, рот перекашивало, а рука машинально сжимала эфес шашки.

И уж совсем он не стал никому рассказывать о случае из той же поездки, который поставил и его и Кузьму опять в опасное положение.

Перед заходом солнца они добрались до Ширгузской переправы. Здесь Вахш широко раскинулся, воды его катались менее стремительно. Но ожидаемых красноармейцев на противоположном берегу не было видно. Всё говорило, что Сухорученко со своими бойцами задержался. Глуховатый, подслеповатый старик, вылезший из землянки, долго не мог понять, что от него хотят.

– Лодка? – объяснял он. – Лодка вам понадобилась. Так. Лодки здесь никогда не водилось. С сотворения мира здесь лодок никто не имел. Аллах не позволяет плавать по Вахшу на лодках.

Вдаваться в рассуждения, почему аллаху понадобилось наложить запрет на лодки, у Гриневича не было времени. Кузьма явно нервничал;

–  Ты, Лексей Панфилыч, слишком широкую просеку прорубил в племени Касымбека, чтоб он тебя в покое оставил. Наверное, уж все басмачи гуторят про твою рубку. Теперь Касымбек сквозь камень зубами дорогу прогрызет, а твою голову достанет. Месть у них первейшее дело.

Знал это и понимал отлично и сам Гриневич.

С минуты на минуту могли из-за скал выскочить басмачи.

– На чём же переправляются люди? – спросил он у старика.

–  На чём? Ты дурной человек, если не знаешь на чём переправляются?   Известно, на гупсарах.

– Давай гупсары.

–  Э, нет. Зачем я дам тебе гупсары?

Он долго спорил, упрямо не желал помочь. Старик считал себя полным хозяином переправы. Слава о нём как о перевозчике широко распространилась по всей стране. Преисполненный самомнения и самолюбия, он не хотел признаться, что басмачи уже давно забрали все средства переправы и что у него не осталось ни одного кожаного мешка. После длительного спора удалось выяснить, что гупсары есть в кишлаке, наверху у Алакула-помещика.

Голодные, злые Гриневич и Кузьма пошли, ведя на поводу уставших коней вверх по крутой тропинке на гору. Солнце уже спрятались за каменную гряду. Пурпурные контуры гор вырисовывались на пожелтевшем небе. Река с шумом мчала свои коричневые воды, дыша снизу холодом в лица путников. Сумерки поползли вместе с туманом из расщелин и скал. Поднимаясь, Гриневич долго видел ещё стоявшего внизу старика, его седую, треплющуюся на ветру бороду.

– Эй, эй! – кричал перевозчик, – зайдите к Алакулу. У него есть гупсары!..

Внезапно подъём кончился, и они очутились в кишлаке, который заслонялся снизу, со стороны реки, красноватыми и зелёными скалами с острыми вычурными зубьями.

Гриневич невольно остановился.

На небольшой, плотно утоптанной площадке, окруженной серыми стенами, стоял обнажённый человек, прикрученный арканами к высокой колоде, к которой обычно привязывают коней. Человек казался залитым кровью, так как здесь было выше и на него падали из-за горы багровые лучи закатного солнца. Но по лицу и телу человека действительно катились рубиновые капли. Парня нещадно били камчой два дюжих здоровяка, нанося удары куда попало: по груди, по животу, плечам и голове, В избиваемом Гриневич сразу же узнал Шукура-батрака.

Кругом стояли и сидели горцы, мрачно и напряженно взирая на происходящую перед ними экзекуцию. Среди них; выделялся дряхлый старик, опиравшийся на плечи двух дехкан. При каждом ударе он вздрагивал и сладострастно кряхтел:

–  По больному месту его! Ещё разик! И, покряхтев, выкрикивал:

–  Ещё, ещё! Забыл, неблагодарная собака: масло – хорошо, хотя бы и не ел, богач – хорош, хотя бы не давал. Ах ты, ублюдок! Коварство проявил против своего благодетеля, собака!..

Комбриг подошел к столбу и ударом приклада пулемета отшвырнул одного из палачей. Другой вякнул и нырнул в толпу.

– В чём дело, Шукур-батрак? – спросил Гриневич.

Пастух поднял глаза, слабая улыбка шевельнула его посиневшие губы:

–  Ты пришёл в Ширгуз? Я же говорил: ты придёшь.

Голова Шукура-батрака упала на грудь, и он застонал.

– В чём дело? Кто смеет бить человека? – угрожающе спросил Гриневич.

Старикашка подпрыгнул на руках поддерживавших его дехкан и зашамкал:

–  Я смею.

– А кто ты?

– Я Алакул!

Произнёс своё имя старик таким тоном, словно все должны были пасть перед ним ниц.

Смутно припоминая, что где-то слышал это имя, Гриневич крикнул:

–  Кузьма, развяжи Шукура!

Пока Кузьма возился с арканами, батрак просил:

– Убей Алакула, командир! Он приказал меня бить за то, что я тебе дорогу указывал.

–  Он против Красной Армии, – кричали в толпе, – он приказал казнить Шукура.

– Что? Алакул – басмач? – спросил Гриневич.

–  Нет. Он хуже басмача! – снова закричала толпа. – Он помещик, он живоглот.

– Он, Алакул – упырь, он даёт бумажки, – сказал Шукур-батрак, – а потом хапает всё, что собирают люди с поля.

–  Он всё хапает! Он упырь! Он собака! – подтвердили голоса толпы. —И он родной дядя самого Касымбека.

–  Долго ему ещё издеваться над нами... мучителю?! Бедный всегда виноват, – закричал Шукур-батрак.

По мере того, как снимали опутывающую его волосяную веревку, он оживал.

–  Бедный, неимущий всегда виноват!

–  Кто ленится, тот грешен перед богом, – пробубнил Алакул-упырь, – ленивый всегда остается нищим.

Едва последняя веревка соскользнула на землю, Шукур-батрак с неожиданной силой вцепился старику в халат на груди и начал трясти его, приговаривая:

–  Пришёл твой конец! Сейчас ты подохнешь, и твое дыхание выйдет из твоего носа.

–  Подожди, Шукур, – остановил его Гриневич, – ты и в самом деле его задушишь.

– Задушу, задушу.

– Пусть придушит, – глухо  проговорили  в толпе.

– Э, нет, – сказал Гриневич, – он мне ещё нужен. Подожди.

И, высвободив с трудом старика из рук Шукура, он сказал:

– Пусть его судит община.

– Когда в прошлом году красные солдаты приходили, Алакул тихо сидел, а как ушли и Энвербей явился, Алакул опять душить всех начал. Он племянника курбаши Касымбека  привечает... – закричал  Шукур-батрак.

–  У меня  к Алакулу вопрос, – сказал Гриневич. – Послушай, старик,  где у тебя гупсары?

Но помещик только мотал головой и мычал что-то непонятное.

–  Притворяется, – опять кто-то сказал в толпе.

–  Бросить его с обрыва, – предложил другой.

–  Если не придушим его, опять змея оживет!

Тогда Гриневич обратился к дехканам:

–  Мне срочно надо на ту сторону. Можете помочь?

–  Конечно, конечно, – зашумели все.

–   Говорят, гупсары у него,– он кивнул головой в сторону Алакула.

– Да. Он отобрал их у нас, чтобы никто не переплыл на ту сторону к красным сарбазам.

–  Пойдём!..

В дом Алакула-упыря вторглись целой толпой. «Нет никаких гупсаров!» – вопил работник. Женщины, родственницы Алакула, подняли визг, крик: «Красные солдаты!» «Караул!» «Насилие». На Кузьму обрушилась с кулаками мужеподобная, выбежавшая из женской половины Фарида. «Нельзя! Назад!» – кричала она.

И вдруг тонкий голос, срываясь, крикнул:

–  Товарищ!

Легкой тенью метнулась через двор стройная женщина и прильнула к груди Гриневича. Поражённый, смотрел он на неё.

–  Да это Жаннат! Какими судьбами ты попала сюда?

– Освободите меня, командир! Наконец... Я рада... товарищ Гриневич, как я рада, – всхлипывала Жаннат, и слезы счастья обильно лились из глаз.

Но она поняла с двух слов, что не её спасал Гряневич, а она должна помочь ему, может быть, спасти его. Жаннат крикнула:

– Гупсары?! – и она совсем по-детски приложила палец ко рту. – А я знаю... Они есть... в кладовой.

Откуда энергия взялась у этой только что беспомощной пленницы?! Она распоряжалась людьми Алакула-упыря, точно они всегда состояли у неё в подчинении. Она приказывала им, гоняла как мальчишек. Достали фонари. На палки намотали тряпки, обмакнули в конопляное масло, и вот уже запылали факелы. Заставили Фариду притащить ключ от винтового замка. Едва открыли дверь амбара, а уже Жаннат разбрасывала собственноручно всякий хлам, старые кошмы, утварь, и куча людей помогала ей, заразившись её азартом. Даже Фарида, яростно плюясь и проклиная кого-то, искала эти гупсары.

– Скорее! Скорее! – звенел голос Жаннат. Наконец гупсары нашлись.

Все побежали из кишлака вниз. Впереди бежала Жаннат. Волосы у неё растрепались и светящимся ореолом окружили оживлённое, разгоревшееся личико. В одной руке она держала факел, в другой – тяжёлую неуклюжую козлиную шкуру.

–  Сейчас, сейчас! Мы уплывём с командиром, – приговаривала она. – Товарищ Гриневич, мы уплывём?! Как хорошо, что вы приехали... Скорей!

Она не обращала внимания ни на головокружительную крутизну тропинки, ни на катящиеся у неё из-под ног гальки и щебенку, ни на то, что она может сорваться и разбиться о камни. Она легко прыгала по выбитым в скале ступенькам всё ниже, и пламя её факела металось в темноте, освещая лица спешивших за ней людей.

С трудом поспевали за ней Гриневич и Кузьма, таща под уздцы упрямящихся, фыркающих коней. Гудела сзади толпа ширгузян, желающих помочь переправе.

Все приготовления на берегу шли в ужасной суматохе и неразберихе. И надо сказать, что здесь Жаннат не столько помогала, сколько мешала. Она так радовалась своему избавлению, так восторженно переживала появление старого друга Гриневича, что не могла говорить, а только смеялась и все восклицала:

–  Приехали! Приехали!

Старик-паромщик отобрал у нее гупсар и стал надувать его через одну из ножек.

– Не годится! – сказал он отдуваясь.

– Как негодится?! Такой хороший гупсар и не годится, – воскликнула    горестно Жаннат. – Зачем же я его тащила, он такой тяжёлый!

–  Не надо было тащить, – ворчливо заметил паромщик, – не  видишь,  разрезан... Какой-то проклятый его разрезал.

– Давайте другие гупсары, – приказал Кузьма.

Но и другие гупсары оказались не лучше. Чья-то вражеская рука порезала их все, и для того, чтобы зашить их, понадобились бы многие часы.

Бурно реагировала на это открытие Жаннат. Она горько рыдала. Трагичен оказался переход от радости к отчаянию.

– Я переправлюсь верхом, Кузьма, – решительно сказал Гриневич, – ничего не остается.

–  Нельзя, Лексей Панфилыч, коня  снесёт в трубу... Слышь, как шумит? Там хона!

–  Болтаешь!

– Зачем, не через такие реки в Саянах переправляться приходилось.

Действительно, до места, где они стояли, доносился рёв реки,  беснующейся в узкой горловине.

– Чёрт бы побрал эту темноту, – проговорил Гриневич, – при свете всё же легче. Кузьма, оставляю Жаннат на тебя, выбирайся с ней...

Он вскочил в седло и двинулся к воде, но тут произошло то, чего комбриг не мог предвидеть. Горцы стали стеной перед ним и враждебно загудели. Больше всех кричал паромщик.

– Нельзя! Погибнешь! Река съест!..

– Дайте дорогу!

Но толпа не шевельнулась.

– Пустите! А не то...

Но и угрозы не помогали.

Тогда Гриневич поднял коня на дыбы, чтобы обрушиться на стоящих стеной шургузцев.

Дико зазвенел над рекой вопль отчаяния Жаннат.

– Не пускайте его!

– Стой, командир!

Запыхавшись, по тропинке спускался Шукур-батрак, Он волок тяжёлые шкуры.

–  Нашёл! Нашёл! – радостно кричал он. Оказывается,  у  какого-то дяди  Вахгба  ему удалось обнаружить два неповрежденных гупсарм. Толпа приветствовала Шукупа-батрака восторженным  воем.

От радости Жаннат бросилась на шею Гриневичу и при всех расцеловала его, чем вовлекла комбрига в немалое смущение...

– Видите, вот видите! – бормотала она невразумительно, и глаза её сияли. Она понукала Шукура и перевозчика, хоть в том и не было никакой нужды. Гупсары оказались надутыми буквально за  несколько минут. Их сцепили ремнями и верёвками и спустили на воду. Они, точно толстые пузатые свиньи, прыгали в красных отсветах огней, по холодной, безумно мечущейся во тьме чёрной воде.

С сомнением глянул на зыбкое подобие плота Грине-вич.

– Да они и одного человека не выдержат, эти гупсары, – проговорил    Гриневич. – А у нас ещё винтовки, пулемёт, диски.

– Да, – сказал перевозчик, – командир один садись, я помогать буду.

– Нет, – закричал Шукур-батрак, – я переправлю командира.

– А если ещё одного взять? – спросил Гриневич.

– Нельзя.

–  Тогда, – проговорил Гриневич, – переправим Жаннат. – А вдруг на той стороне басмачи?! – с тревогой перебил он сам себя. – Нет, переправлюсь я первый. Шукур, ты сможешь переплыть за ними?

–  Да, командир, – Шукур-батрак показал в ослепительной улыбке свои    зубы. – Конечно, командир... Садись, командир...

–  Кузьма, смотри тут в оба...

–  Слушаюсь, Лексей Панфилыч.

Переправлялись при неверном свете звезд... Гупсары, как и предполагал Гриневич, продавились под тяжестью его и Шукура, и они лежали наполовину в ледяной воде, В чернильной тьме трудно было даже понять, движется зыбкий плот или стоит на месте. Только временами звёзды исчезали за какими-то тёмными тенями и становилось понятно, что стремнина мчит их куда-то в неведомое. Всё громче, всё грознее шумела река на камнях, а Шукуру-батраку никак не удавалось нащупать ногами отмель. Но тут из-за чёрного края горы выскользнула луна и закачалась над каменным уступом. Гриневич понял: это струи воды швыряют и качают гупсар. Засеребрилась плещущаяся, вся в белых барашках водная полоса, упирающаяся в приречные тёмные скалы, под которыми светилась блестящая полоска бурунов. Рёв приближался.

–  Великий бог! – пробормотал в воде Шукур. Он уже совсем сполз с гупсара и, напрягаясь, плыл, толкая его из стремнины.

Плот завертелся на месте, и Гриневич схватился одной рукой за ремень. Другой он прижимал к себе пулемет и диски. Что он думал в тот момент, он не помнит. Все физические, все душевные силы он употреблял на то, чтобы удержаться на плоту и не растерять оружия. Привело его в себя только то, что за гупсаром выплыла голова коня, и лошадиный глаз, большой и блестящий, смотрел на него спокойно, благодушно.

–  Ой, ой, плохо, – громко сказал Шукур-батрак. Он отчаянно барахтался в ледяной воде.

Рёв нарастал.

«Интересно, можно ли выбраться из трубы? – почему-то очень хладнокровно подумал Гриневич. – И долго человек может выдержать в такой ледяной ванне? В ванне? Почему в ванне? Где мы сейчас видим ванны? Чепуха   какая-то?»

–  Молодец! – закричал вдруг Шукур.

Плот так тряхнуло, что руке, державшейся за ремень, стало больно до рези в плече.

Гупсары скрипели о гальку. Кругом мирно плескалась вода, прозрачная до того, что камни на дне мерцали фосфорическим светом.

– Молодец, Шукур! – кричал батрак, – ой, Шукур, молодец!

Он прыгал по галечной отмели, и во все стороны в лучах луны от него летели стеклянные брызги. Шукур хлопал себя по бедрам, прыгал и восклицал:

– Ай, Шукур! Ай, батрак! Молодец!

–  Не шуми, – вдруг спохватился    Гриневич. – Привлечём внимание. Зачем кричишь?

–  Ай, извиняюсь, – сразу же перешёл на шёпот Шукур-батрак. – Ой,  забыл. Обрадовался. Волей аллаха избавились от гибели!

Он весь дрожал не то от холода, не то от пережитого испуга.

Река снесла плот вниз. Огни факелов чуть мерцали где-то очень далеко вверх по реке. Гриневич и Шукур долго пробирались среди зарослей, скал, осыпей, пока вышли на берег против кишлака Ширгуз.

–  Здесь, – сказал Шукур-батрак.

–  Почему ты думаешь? – удивился  Гриневич. Другой берег тонул во тьме. Ни пламени факелов, ни огоньков фонарей.

–  Ты не ошибся?

–  Нет, – уверенно ответил Шукур. – Вот здесь хижина наших чабанов. Он показал на мазанку, кое-как сложенную из плитняковых глыб.

–  Где же все? – спросил вслух Гриневич и навёл бинокль на другой    берег... Но в стёклах шевелились только чёрные и серые пятна. Высоко наверху, очевидно, в домике кишлака, чуть теплился огонек. Река глухо ревела, ворочая по дну камни и гальки. Холодом тянуло от воды.

–  Ну, я пошел, – сказал Шукур-батрак.

–  А куда? – встрепенулся Гриневич, стараясь превозмочь озноб. В промокшей одежде он продрог на ветру.

– Пойду к Жилищу Дивов. Оттуда поплыву... Отсюда нельзя... снесёт далеко.

Промолчав, он прибавил:

–  Раз... раз. Возьму красавицу и приплыву.

–  Ну, давай, действуй, помогай. Ты молодец, отблагодарим тебя.

–  Э, мне денег не надо. – Ты человек от Ленина! Я тебе помогаю от всего сердца, потому что ты человек Ленина,

Дрожа в мокрых лохмотьях, отбивая дрожь зубами, Шукур-батрак пожал закоченевшей рукой руку Гриневича.

–  Я быстро.

Он побежал по берегу вверх по реке и вдруг вернулся.

Командир! я их перевезу... а потом… можно мне с вами?..

–  Куда же?..

–  Пусти меня в Красную Армию... Мне теперь нельзя жить в Шургузе.

–  Почему?

–  Ала... Родственники Алакула.

–  Что? Какие родственники?

–  Они станут мстить.

–  Да ты говори яснее.

–  Алакул был очень старый, совсем старый... Жизнь его достигла предела... и я... его...

– А, – понимающе протянул Гриневич. – Хорошо, я возьму тебя... Беги только скорей.

Обрадованный Шукур-батрак убежал по берегу вверх по реке. Время шло. Однако сколько ни смотрел Гриневич, он так и не мог разглядеть на поверхности всё ещё озарённого луной Вахша гупсара с Шукуром-батраком.

На противоположном берегу у переправы незаметно было никакого движения.

Время тянулось ужасно медленно. Луна обошла небосклон и скрылась за вершинами гор. Стало совсем темно.

Потух и огонек в Ширгузе.

Несколько раз Гриневич вскакивал и, продираясь сквозь кусты, карабкаясь по камням, шёл вверх по берегу.

Снова он возвращался к переправе, напряжённо вглядывался в поверхность реки, в берег на той стороне.

Ни огонька, ни звука.

Гриневич понимал, что ему надо спешить, что надо искать красных конников, что он как командир бригады не может, не имеет права задерживаться здесь.

И не мог уехать.

Он ничего не понимал, строил самые невероятные предположения. Все могло случиться. Утонул Шукур-батрак? Басмачи ворвались в Ширгуз? Что же случилось на самом деле?

Светало.

Тяжело шагая свинцовыми ногами, Гриневич пошёл к коню, пасшемуся на луговине, отогнал его в заросли боярышника и залёг сам.

Когда окончательно рассвело, он долго изучал переправу, берег, кишлак в бинокль.

–  И всё же он так ничего и не обнаружил. Переправа оставалась пустынной. Никто не показывался на тропинке, ведшей в кишлак.

Шукур-батрак, Жаннат, Кузьма  исчезли.