Текст книги "Набат. Книга вторая. Агатовый перстень"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

–  Клянусь, я благородный человек... – заговорил Амирджанов, – я принял ислам по убеждению... Господин Музаффар, обладающий высоким  саном, должны хвалить меня, мусульманина, а назвав ренегатом, вы оскорбили...

–  Назови раба рабом – обидится, – усмехнувшись громко сказал ишан.

–  Я докажу... преданность делу ислама. Увидите – докажу. Пусть смотрят все... Сюда! – вдруг закричал Амирджанов и вскочил на ноги. Он выхватил шашку и взмахнул ею. Тотчас же толпа отделилась от ворот и двинулась к возвышению.

Только теперь можно было различить, что толпа состояла из двух категорий людей. Босые, безоружные бежали впереди четыре дехканина, их подгоняли нагайками толстомордые всадники.

Встав в позу, Амирджанов крикнул:

–  На колени... Я привел их к тебе, святой ишан. Суди их! Суди по законам священного шариата! Суди справедливо.

Он не стал ждать ответа и приказал, ритмично взмахивая саблей:

–  Господин святой ишан. Ты видишь их. Они чернь, они всегда гнули спину. Зять халифа взял их, мусульман, в своё священное войско, а они... Правильно говорят: бедняк – смута в войске. Остерегайтесь бедняков. Они враждебны тебе. Берегитесь! Не медлите ни одной минуты... Сгибай им спины, сгибай им шеи... Туши огонь, кротость – беда! Будь беспощаден! Доброта – беда.

Речь возбуждала его все больше. Он хрипел.

–  Рази врага... не уставай... Кончай с врагом!

Амирджанов спрыгнул с возвышения и, прыгая, ударил шашкой стоявшего впереди. Удар оказался столь неожиданным, что человек не успел поднять руку. Амирджанов ударил второго. Всадники, точно по сигналу, с воем обрушили свои сабли на головы остальных. Никто не кричал. Никто не успел помешать чудовищному избиению.

По чистому двору растеклись пятна крови.

Тогда встал святой ишан. Он мрачно глянул на ещё вздрагивающие тела, перевёл взгляд на мертвенно бледного доктора, на распалённые лица амирджановских нукеров. Из калиток и дверей вышли люди. У всех были в руках винтовки, но никто не двигался.

Ишан сохранял невозмутимое спокойствие. Он перебирал четки и думал. Молчание его испугало Амирджанова. Он стоял опустив шашку, по которой стекала кровь, и судорожно глотал воздух. Амирджанов, видно, и сам был ошеломлён своим поступком. Задыхаясь, он шагнул к ишану, пытаясь что-то сказать. Но из глотки его вырывались только невнятные, неразборчивые звуки.

–  Не... ные... а... в мирах...

Локайцы вытирали клинки и засовывали их в ножны. Вдруг выражение испуга появилось на их лицах.

–  Убрать! Вам, мясникам,    говорю! – прозвучал голос ишана. – А ты, господин Амирджанов, подойди... Поговорим.

Всё ещё бледный, с трясущимися руками, доктор, стараясь не смотреть на Амирджанова, проговорил, едва шевеля губами:

–  Убивать беззащитных!.. Ни в чем неповинных!

Движением руки ишан остановил его.

–  Опасны звери, которые убивают, когда голодны. Но в семь раз опаснее звери, которые убивают, когда сыты. Опаснее всех сытый человек. Увы, жизнь наша на земле – пять дней в гостях, и многие смертные не умеют дер-жать себя в гостях достойно... Таких прогоняют... Он думал дать нам взятку... – Ишан показал на лужи крови. – Заслужить милость. Он думал, что я тот судья, которому дали взятку пять огурцов, а он присудил пять дынь... Ничего   тебе не поможет, хитрец. Дурному человеку и днём темно и ночью... Знай,   что когда зверю приходит смертный час, он бежит прямо на ловца.

–  Вы, Сеид Музаффар, говорите загадками, – криво усмехнулся Амир-джанов. – Вы правы, эти преступники сами пришли ко мне... с жалобами, но позвольте вам напомнить: вы ничего не сказали на повеление господина главнокомандующего, вы пренебрегли мной – посланцем самого главнокомандующего.

–  Гм... гм... Если бадахшанские горы превратятся в рубины, то стоит ли любоваться каждым бадахшанцем? Я ещё поговорю сам с Энвером.

Амирджанов с тревогой следил за каждым движением ишана и не заметил, как во дворе появился всадник. Несмотря на жару, он был в меховой шапке и хорошем ватном халате. Легко спрыгнув с коня, он подбежал, не обращая внимания ни на кого, к ишану, и быстро зашептал ему что-то на ухо.

Лицо ишана напряглось. Он внимательно слушал.

–  Так... час настал... Он громко крикнул:

–  Седлать коня!

Амирджанов посмотрел на него с удивлением.

–  Позвольте  спросить.  Вы  к  главнокомандующему?

–  По пути, начертанному судьбой, душа моя  Амирджан.

–  А я? Что делать мне? Что я должен сказать зятю халифа?

Не ответив, ишан спутился с возвышения.

–  Идем, – резко сказал Амирджанов доктору, – за мной. Вы ещё мне нужны. Вы ещё будете меня лечить. Только попробуйте бежать. Смотрите   за ним! – крикнул он своим нукерам.

Ишан уже шёл по двору, направляясь к своей келье.

В такт шагам он медленно повторял слова:

–  Что... скажешь... ты... Амирджан... зятю... халифа?.. гм-гм.

Они проходили мимо кучи навоза, в которую были воткнуты четырёхзубые вилы.

–  Что ты скажешь? А? Ты мог бы ему сказать, что весы ангела Джебраила с точностью уже взвесили хорошие и плохие его дела, но...

Вдруг он резко повернулся и очутился лицом к лицу с Амирджановым, который шел за ним следом. Тот испуганно произнёс: «А!» – и попятился.

Сеид Музаффар вытащил вилы из навозной кучи и начал с интересом их рассматривать.

–  Не правда ли, интересные вилы, господин Амирджан?

Недоумевая, но почему-то побледнев как смерть, Амирджанов пожал плечами:

–  Что я должен сказать зятю халифа, господин?

–  Ничего!

С этими словами ишан с силой вонзил вилы в грудь Амирджакова. Сдерживаемая ярость была такова, что, и повалив, он пригвоздил его к куче навоза.

–  Ты, Амирджан-отцеубийца, клялся, что готов жрать навоз ради величия веры, ну и жри!

Не обращая внимания на дикие вопли умирающего, святой ишан поднялся по крутым камням и исчез в дверях. Но он, видимо, успел отдать приказание своему помощнику.

Люди Амирджанова даже не успели подбежать к своему хозяину, бившемуся в агонии, как на них накинулись, связали им руки и повели мимо ничего не понимающего доктора. Губы его шевелились. Пётр Иванович говорил вслух, но слова его мог здесь понять только он сам: – Tustitia, veritas! Pereat mundus, fiat justitia!

Он всё стоял посреди двора, высоко подняв плечи и засунув руки в карманы своей потёртой военной тужурки.

Глава тридцать вторая. ЗОВ  О  ПОМОЩИ

                                                                   Не ищите после смерти могилу

                                                                   нашу в земле, ищите ее в

                                                                   сердцах просвещенных людей.

                                                                                    Джелалэддин Руми

–  Юнус сказал: найди доктора, обязателью найди. Скажи ему, что друг Файзи совсем плохой. Если не дать ему лекарства, пропадёт. Доктора нужно.

–  Я еду, – сказал Пётр Иванович.

Переминаясь с ноги на ногу, плотный таджик смотрел на свои босые ступ-ни, покрытые пылью и грязью, и пошевелил пальцами. Он ничего не добавил, а только монотонно повторял: «Файзи плохой. Доктора нужно». Он не хотел даже присесть, а всё стоял и монотонно повторял: «Доктора нужно».

Глядя на здоровое, с ярким румянцем лицо Пулата, никто бы не поверил, что он шёл почти без отдыха полтора суток. По расчётам Пантелеймона Кондратьевича, добровольческий отряд Файзи оперировал где-то близ селения Марджерум. Значит, Пулат за тридцать пять часов прошёл около ста вёрст. Невероятно, но так.

Рыхлый по внешности, Пулах оказался крепким, с железными мускулами и стальными ногами парнем. Близко поставленные карие, под соболиными бровями глаза, отнюдь не уставшие, с выражением спокойного достоинства следили за лицами командиров и бойцов. Он, Пулат, производил впечатление силы и разума всем своим богатырским видом и, особенно, одухотворенным, бронзовым, классически красивым лицом, с ястребиным носом, лбом мыслителя, энергичным, слегка скрытым под волнистой бородой подбородком. Он стоя пил чай и неторопливо клал в рот куски хлеба, тщательно разжевывая их крупными белыми зубами.

–  Великолепный человеческий экземпляр... Пограничник бы из него получился! Сто вёрст за тридцать пять часов, – сказал Пантелеймон Кондратьевич, – поразительно для нас, жителей равнин, но вполне естественно для горца. Примеров я бы мог привести немало. Такой, как Пулат, в дороге идёт быстрой, короткой и неутомимой походкой. Дыхание у него превосходное,    выносливость потрясающая. Даже изнемогая от усталости, всё равно он заставляет себя идти – и идёт. Холод, жара Пулата не беспокоят, насморком он не страдает, доктор. В случае чего спит и на морозе, не чета джеклондоновским героям, которые что-то уж очень быстро замерзали. И не коченеет, хоть одежда  скудная. И без пищи обходится подолгу. Таких, как Пулата, я знаю ещё. Возьмите, например, Шамурата, проводника из Кала-и-Хумба. Он прошёл со срочным пакетом до Гарма сто вёрст тоже за полтора суток, да ещё по сумасшедшим оврингам, снегам и льдам хребта Петра Первого. Ходоки они отличные. Но вот меня интересует одно дело...

И он обратился к Пулату:

–  А как ты, Пулат, прошел мимо воров и бандитов?

–  А что мне? Кому какое дело до человека, у которого кроме рубахи, поясного платка да латаных штанов ничего нет?

Пулата отвели в столовую, накормили обедом, а Пантелеймон Кондратьевич пригласил доктора:

–  Зайдем в штаб. Посидим за столом... Пораскинем мозгами.

Только при самом пылком воображении тростниковый шалаш, наподобие хижины африканских негров, мог сойти за штабное помещение. Роль стола выполнял патронный ящик. Сидеть же приходилось на связках камыша или прямо на полу. Развешенные на стенах винтовки, клинки придавали шалашу обжитый и в то же время воинственный вид.

–  Чёрт, – сказал очень спокойно Пантелеймон Кондратьевич, что совершенно не соответствовало резкому шлепку, которым он сразил комара, впившегося ему в висок, – вот гады, даже днём жалят.

Комары и мошкара делали очень скучной жизнь маленького поста, расположившегося на берегу реки. Даже относительно высокое место на краю обрыва не спасало от болотистых испарений и гнуса. Над тугаями в сумерках поднимались тучи колющих и жалящих «крылатых басмачей», как их называл Пантелеймон Кондратьевич, они лезли в нос, забивались под комариные пологи, кусали сквозь рубахи. Шумела далёкая река, дыша холодом. Ухала болотная сова. Гоготала в камышах выпь, резко кричали фазаны, взвизгивал спутник тигра черноухий какракулак, жалобно, по-детски плакали шакалы, вызывая щемящую тоску у красноармейцев, много лет не видевших родного дома. Бойцы охраняли выдвинутую далеко на восток переправу через Пяндж, валялись в тёмных шалашах в приступах малярии, охотились на кабанов. Приехавший утром Пётр Иванович уже успел осмотреть больных и с грустью констатировал своё бессилие: хины у него всё ещё не было.

–  Я еду, – начал Пётр Иванович, – нельзя оставить больного без помощи.

Ему бесконечно было жаль Файзи, которого он стал очень уважать со времени похода через Гиссарский хребет. Он открыл рот, чтобы выразить свои чувства, но только произнес: «Гкхм!» – и, отвернувшись, стал смотреть через открытый выход на залитые солнцем жёлто-красные шалаши, на зелёный ковёр колючки-янтака, на синие бастионы предгорий.

–  Помочь надо обязательно, – спокойно сказал Пантелеймон Кондратьевич. Крепко ему досталось, у Энвера. Нужно поражаться, что он смог выр-ваться оттуда.

Доктор нетерпеливо крутил пуговичку на кармашке.

–  Да, боюсь, на нём живого места не осталось... – Пантелеймон Кондратьевич невольно вздрогнул. – Доктор ему нужен, ой как нужен. Но… ведь ехать далеко, повсюду банды.

–  А Пулат?

–  Ну, то Пулат, а вы-то русский человек.

–  Я врач, и это понимают даже басмачи. Добрался же я сюда.

–  Они вас и оставят у себя, если в суматохе не пристукнут.

Перспектива снова попасть в плен к Ибрагимбеку ничуть не прельщала Петра Ивановича, но что значат все опасности, когда речь идет о Файзи. Не последнее место занимала в мыслях доктора и надежда найти Жаннат. Он уже просил у Пантелеймона Кондратьевича бойцов, чтобы поехать на розыски молодой женщины, но получил отказ. «Ну что ж, здесь ничего не высидишь, поеду через её кишлак. Вероятно она там».

–  Я еду, – сказал он решительно.

–  Ну, ну, – успокоительно проговорил Пантелеймон Кондратьевич, – пока что командую я.

–  А я вам не подчиняюсь. И, наконец, спасение человеческой жизни, а тем более такой, как жизнь Файзи, стоит там всяких: «Распоряжаюсь я!  Командовать парадом буду я!»

И хоть Пантелеймону Кондратьевичу совсем не хотелось смеяться, он улыбнулся.

–  Спорить не буду, но всё надо сделать с умом, подумав. Вся беда в том, что сопровождающих дать не могу – ни одного бойца. Не сегодня-завтра  начинается «шахсей-вахсей» у Бальджуана. Энвербею придется туго, и как бы он не рванул в нашу сторону... А ехать вам следует.

– Мне никого не надо... Пулат меня проводит.

Долго они изучали карту, долго советовались. Призывали дважды Пулата,  но тот только твердил: «Скорее ехать надо».

–  О, – вдруг вспомнил Пантелеймон Кондратьевич, – а Иргаш, сын Файзи?

–  Сын-то он сын, – с сомнением протянул Пётр Иванович, – но говорят о нём разное.

–  Нет, разберемся спокойно. Иргаш – сын Файзи. С отцом у него не всё ладно, но узнав о болезни отца, он постарается загладить свою вину.

–  Посмотрим, – неопределённо сказал доктор.

–  Иргаш – местный человек, знает каждый камешек, каждый кустик в долине. Храбр, воинственен. Он проведёт вас через степь и тугаи.

–  Возможно.

–  Наконец последнее: вы знаете, по всем данным Иргаш недавно прикончил в Махаутепе некоего Чандра Босса, очень опасного, по нашим данным, британского разведчика. Правда, здесь роль сыграли низменные побуждения. Раньше он мне казался подозрительным, но после убийства сам явился к нам. В глазах Энвера он теперь преступник, предатель. За кордон Иргаш побоится сунуться, ему там один конец – болтаться на перекладине.

–  Ну, до свидания, – сердито сказал доктор и пошёл к выходу.

–  Как вы решили? – окликнул его Пантелеймон Кондратьевич.

–  Решил, решил! Давайте Иргаша, всё равно выхода нет.

Пётр Иванович легко вскочил в седло.

Через несколько минут они с Пулатом исчезли за краем обрыва. Пантелеймон Кондратьевич проводил их глазами и приказал вестовому:

–  Иргаша ко мне.

Немного спустя из-за шалашей выскочил на полном карьере всадник в белой папахе. Это был Иргаш. Он доскакал до обрыва и поспешно стал спускаться в пойму реки.

Доктор спешил. Он понимал, что положение Файзи очень тяжёлое, и не хотел терять ни минуты.

Так началась поездка, полная приключений, опасностей, безумной скачки, тяжелых изнурительных переходов, жажды, зноя.

К полудню путники пересекли пустынное выжженное плато. Зной давил. Мучила жажда.

И вдруг вдали блеснуло озеро. Вода голубая, ласково поблескивающая, так и манит.

Доктор сердито кричит:

–  Стойте! Мираж.

Но Иргаш и Пулат уже помчались, погоняя истощённых лошадей.

Чем ближе, тем больше бледнеет голубизна. Исчезает серебристая рябь. Уже копыта коней ударили по поверхности только что, казалось, плескавшегося озера. Твёрдая, точно камень, корка звенит под ногами коней. Но впереди что-то блестит. Вода?

Иргаш гонит коня дальше, пока он не начинает проваливаться по колено в чёрную вонючую грязь и пока не становится ясно, что блестела не вода, а слои ослепительно белой соли.

–  Что это с ним? – говорит доктор, с трудом шевеля сухими губами. – Местный житель, а поддаётся на мираж... И коня зря гонит.

Он вглядывается вдаль и вдруг видит плывущего в дрожащем, колеблющемся воздухе всадника. Да, теперь понятно, что Иргаш кинулся не за миражем, а поскакал выяснить, кто это едет.

Иргаш уже подъехал к всаднику. Они стоят и, очевидно, беседуют. Вот они едут обратно.

И вдруг радость сжала сердце. Интересно, что Пётр Иванович сначала узнал лошадь. Да, Белка нельзя не узнать. Прав Алаярбек Даниарбек, когда говорит, что Белок – единственный.

А узнав Белка, доктор сразу же признал Алаярбека Даниарбека.

–  Браво! – закричал Пётр Иванович.

Радость Алаярбека Даниарбека, как он и сам выразился, не имела равной в этом лучшем из миров, но он только на какое-то мгновение позволил себе проявить слабость и обнять доктора, уткнув ему голову в плечо. Тут же он расхолодил теплоту встречи свойственными ему сентенциями, вроде: «Голова без дружбы – пища без соли», «Состарившаяся дружба не умрет».

По-хозяйски Алаярбек Даниарбек сразу же сделал замечание Иргашу за безумную скачку. Кони дышали тяжело, бока их покрывала желтая пена.

–  Так вы далеко не уедете!

–  Лягушка дальше своей лужи не прыгнет, – свирепо ответил  Иргаш, – а ты на своей белоглазой козе далеко не ускачешь.

Назвать коня Белка козой! Большего оскорбления Алаярбек Даниарбек не слышал. Он не вступил в пререкания с Иргашем, не начал с ним аскиабозлик, как сделал бы непременно в любом другом случае, а только сдавленным голосом сказал:

–  Упрёк завистника считаю за ничто. Так гора не замечает капли дождя.

Что-то ещё сказал Иргаш, но Алаярбек Даниарбек через плечо бросил:

–  Две вещи – плохое свидетельство ума: молчание, когда надо говорить, и разговор, когда надо молчать... Ослепнет всякий, кто не может смотреть без зависти.

Немалый путь проделал Алаярбек Даниарбек, но его Белок был такой свеженький и чистенький, точно он только что вышел из конюшни. Алаярбек Даниарбек с той поры, как получил обратно своего конька, так обрадовался, что не садился за дастархан, пока Белок не получал свою порцию сена, не ложился спать, пока он не был напоен.

Безропотно пустился Алаярбек Даниарбек за доктором в путь, хоть и мечтал о покое и отдыхе. Сколько он путешествовал на своем веку, сколько испытал трудностей и лишений, что немного меньше их, немного больше их – безразлично. Он только непрерывно ворчал всю дорогу, потому что его Белок не получал вовремя корм. А по мнению Алаярбека Даниарбека, если Белок не получал раз и навсегда установленной нормы, трёх снопов сухого клевера и десяти фунтов ячменя, следовательно в мире появилась трещина, звёзды встали на дыбы и вся поездка проходит в ненормальной обстановке. Особенно его возмущало, что доктор отказался от ночлега и решил ехать всю ночь без остановок.

Так они ехали при свете звёзд, и только топот лошадиных копыт нарушал тишину спящих холмов и степи.

Долго плутали по тропинкам, пробиравшимся через тугайный лес. Шуршали и били по лицу ветви туранги, колючей джиды, осокорей и джангала. Из темноты внезапно выползали гигантские, в несколько обхватов, дуплистые талы. Часто переезжали топкие низины. С храпом кидался в чащобу какой-то зверь. Однажды явственно послышалось тигриное мяукание, и мелкая дрожь пробежала волнами по коже коней, точно очи хотели стряхнуть с себя что-то ужасное.

К полуночи Иргаш уверенно повёл путников к реке. Она сердито шумела в высоких берегах, отрывавшиеся от обрыва глыбы земли с плеском падали в стремнину, заставляя коней резко вздрагивать и храпеть.

В мелком месте переправились вброд. Ноги у всех изрядно промокли, но кони почти всё время шли по дну, только в двух местах вынуждены были поплыть, да и то очень недолго. Доктор в душе подивился: «А как же Пулат здесь проходил пешком?.. Поразительна выдержка и мужество простых людей!»

А Алаярбек Даниарбек не преминул желчно попрекнуть доктора:

–  Ночью разве лезут в воду?

–  В первый раз, что ли? – удивился Пётр Иванович.

–  Наша река капризна, как женщина, – сказал помогавший им переправляться  «сучи» – знаток бродов, – она всё принимает, но ничего не отдает.

Низкорослый с редкой бородой, росшей из-под скул, он усмехнулся в длинные рыжеватые, цвета «тилля мурут» усы и с любопытством разглядывал при свете костра Петра Ивановича. Оказывается, уруса он видел в первый раз. Жёлтые жгутики усов делались в оранжевом свете костра совсем красными на чёрном сатине рваного бешмета, а потрепанная синяя чалма сияла и переливалась нашитыми на неё блестками.

Совсем не скрывавший, что он натерпелся на переправе страха, Пётр Иванович отбивал дробь зубами и сушил над огнем брюки, подтрунивая над Алаярбеком Даниарбеком.

–  Видите, а к нам река отнеслась с уважением. Она поняла, что имеет дело с известнейшим, выдающимся путешественником, и отдала его из своей пучины целеньким и невредимым, но несколько подмоченным.

Но Алаярбек Даниарбек совсем застыл и мог только издавать неразборчивые возгласы:

–  А...ва... Авва...ва...

Но все же он похвалил локайца «сучи» с жёлтыми усами:

–  Жирный по угощению узнаётся, друг по делу узнаётся.

Но всё же Алаярбек Даниарбек не слишком охотно отдал по поручению доктора деньги за переправу: «Расчёты отдаляют дружбу... Но сегодня канун пятничного святого дня, так уж и быть, дам я этому, с жёлтыми усами, «худой». Пусть мне ангелы зачтут доброе дело и помогут нам в нашем путешествии».

Отвратительный липкий зной преследовал их весь следующий день, всю пятницу. Небо посерело. Ни тучки, ни облачка! Ангелы небесные явно не поддались на заигрывания Алаярбека Даниарбека и ничем не помогли доктору и его спутникам.

Серый свет особенно ярок. Он слепит, жжёт. Даже листья одиноких тополей сжались, свернулись и подставили серебристую сторону – только бы не засушить своей зелёной свежести.

И дорога тоже серая, мягкая от пыли, такой горячей, что даже конскому копыту невмоготу. Ступив в пыль, точно в золу очага, конь недовольно фыркает, поспешно выдергивает из неё ногу, встряхивает ею в воздухе и вздергивает головой, брякнув удилами и пахнув теплотой пахучего пота прямо в лицо всаднику. Удивительно только, как мухи выдерживают такую духоту и пыль. Они назойливо лезут в глаза, в нос, ползают по воспаленной коже, причиняя невыносимый зуд. Люди просто впадают в отчаяние, а лошади бесятся. Смотреть со стороны – лошади не идут, а пританцовывают весело, точно на манеже в цирке. Пританцовывают и бодро спешат, чтобы пробежать открытый участок дороги и вступить в тень.

Маленький кусочек отрадной прохлады от кроны тутовника заставляет всадника выйти на секунду из ошалелой дремоты и тупо поглядеть вверх.

«О, кишлак, – обжигает мысль. – Заедем, что ли? Действительно, кишлак. Ого, не здесь ли?»

Рука дёргает повод, конь нехотя останавливается.

Да, определённо стоит подумать.

«Дерево в три этажа, – сказал встретившийся на дороге старик, – дерево на краю дороги, сначала дувал низкий, разрушенный». За дувалом куст, густой куст. Потом ствол, толстый, голый, с ободранной корой. Ствол высокий. У самого ствола дом угольщика Хакберды.

–  Фу, как жарко. И мухи одолевают, мешают думать. Да, потом... как он сказал, старик?.. Да, да, вениками во все стороны ветки с листвой. «Я, – говорил старик, – давным-давно срезал дерево, а оно снова прорвалось жирными соками, пошло вверх и вверх... Там высоко много, очень много листьев. Высокое дерево, с богатой листвой. Его далеко видно. С гор видно, из степи видно. А Хакберды живет под ним».

Старик прав. Если бы не разморила духота, не убила бы мысль, дерево следовало увидеть давно. Тревога охватывает сердце. Дальше что?

Развалившийся дувал, высокое трехъярусное дерево, голый ствол... Но за ним – ива с обрубленной культяпкой. Верно, такая ива есть, дальше засох-ший орех с сиротливыми голыми  ветками и...

Приходится поспешно стянуть со спины карабин и положить на седло перед собой. Лязгнули предостерегающе затворы. Иргаш повторил жест доктора, и все стали смотреть туда, куда смотрел он: на пустынную дорогу.

Маленькая мазанка замерла в душной истоме полудня на краю дороги. Мирная, обыкновенная, с плоской крышей, выдававшейся навесом на трёх грубо отёсанных столбах. Над крышей – красавец карагач, не круглый, а какой-то яйцевидный, похожий на пинию с картин, изображающих Неаполитанский залив и Везувий. Могучий карагач прикрыл домишко тенью, только передняя стена жарилась на жгучем солнце и пылала серым пламенем на фоне сада на заднем плане.

«Вот он, дом её... Дом Жаннат. Здесь ли она?»

Всадники стояли. Кони лениво дергали головами, отгоняя слепней и мух, особенно обнаглевших от жары и духоты. Ни единый листок не шевелился на тополе и в шапке карагача.

«Да, здесь, конечно здесь».

Доктор не решился сам постучать. Слишком билось сердце.

–  Алаярбек Даниарбек, постучите!

Важно, медленно слез Алаярбек Даниарбек с коня, поправил бельбаг и, стряхнув с рукава халата пушинку, поднял камчу, чтобы постучать в калитку рукояткой.

«Чего он копается!» – думал доктор. Секунды тянулись вечностью. Он напряг слух, надеясь услышать за дувалом знакомый певучий голос. Но во дворе не замечалось никакого движения.

Наконец Алаярбек Даниарбек постучал.

Почти тотчас же калитка дребезжа распахнулась и выглянула старушка. Подслеповатыми глазами она пыталась разглядеть всадников.

–  Вы Хаджи Акбар? – спросила она, но тут же спохватилась. – Э... да кто это? Вай дод! Чего вам надо?

Она отшатнулась и потянула дверку к себе.

–  Э, нет, госпожа, – вцепился в цепочку Алаярбек Даниарбек.

–  Пустите! Дод! Караул!

–  Успокойтесь, о почтеннейшая из старух. Не пугайтесь, мы «абдалы» – божьи бродяги, странники, со святыми мыслями, – приосанившись, сказал Алаярбек Даниарбек, крепко держа дверку, – нам бы только спросить, госпожа, вас не Раима-ханум ли зовут?

–  Ишь ты какой говорун сладкий, джигит. Иди отсюда.

Польщённый тем, что его назвали джигитом, то есть молодым человеком, Алаярбек Даниарбек щипнул свободной рукой свой ус и сделался ещё любезней.

–  Не откажите в благосклонности, любезная госпожа Раима, сообщить нам, не дома ли образец совершенств и скромности ваша дочь Жаннат?

Но любезность Алаярбека Даниарбека не была оценена по достоинству.

– А, вам Жаннат понадобилась, разбойники! Ах, вот что. Не смей своим вонючим языком поминать имя Жаннат. Уехала она с мужем. Муж – голова, жена – шея! Сменила она нежность отца-матери на любовь и благодеяния мужа! Уехала. А ты чего к чужой жене подбиваешься!.. Не такая Жаннат. В добродетели воспитана Жаннат. К мужу, к Хаджи Акбару вернулась. Птичка делает то, чему научили её в родном гнезде.

Всю эту длинную тираду Раима выпалила единым духом, и даже Алаярбек Даниарбек растерялся.

–  Оббо! – наконец смог вымолвить он. – Говоришь ей «это бык», а она вопит: «дой!» Чем кричать, ты боль сердца своего нам расскажи, госпожа. Зачем тебя покинула твоя дочь Жаннат?

–  Вот какой ласковый. Ну нет. Ржавчину с железа языком не сдерёшь! Проезжай со своими божественными бродягами.

–  Что ж, я тебе... с густой бородой безбородый?!. – не вытерпел Алаярбек Даниарбек. – Долго ты меня за нос водить будешь? Зубастая собака лучше этой старухи с вредным сердцем!

–  Сдерживай  язык – сбережёшь голову! – взвизгнула Раима.

Трах!

Раима рванула к себе калитку. Дверка вырвалась из рук зазевавшегося Алаярбека Даниарбека и захлопнулась. Визгливо прозвучал голос старухи:

–  Убирайтесь, проклятые развратители, чтоб вы подохли. Берегитесь, узнает Хаджи Акбар, что вы тут шляетесь, застрелит всех...

–  О образец воспитанности и вежливости, досточтимая  Раима, – не растерялся Алаярбек  Даниарбек, – душа ваша пришла совсем напрасно в ужас от всего, что она сама  выдумала. Нам бы только узнать, куда уехал наш драгоценный друг Хаджи Акбар и уехал он один или взял с собой свою добродетельную супругу и вашу почтительную дочь...

В ответ из-за калитки послышался совсем уж истерический визг и вопли. Удалось только понять, что большевичка Жаннат уже не дочь, что Раима отреклась от неблагодарной, что Хаджи Акбар образец для всех зятьев, что Хаджи Акбар великолепен и великодушен в своей щедрости и благотворительности, что он уважает свою свекровь, что Хаджи Акбар уехал и что он связал руки этой неблагодарной твари и увёз её, чтобы примерно наказать.

Куда увез Хаджи Акбар Жаннат, по словам Раимы, она не знала. Больше Алаярбек Даниарбек добиться ничего не смог.

Пришлось уехать ни с чем. Некогда было и предаваться размышлениям. Буквально через несколько минут доктор и его спутники, едва выехав из кишлака, были вынуждены прятаться в камышовых зарослях. По дороге  проехал большой отряд вооружённых людей. Отряд куда-то спешил, Иргаш уверенно бросил: «Касымбек!»

–  А вы всех знаете? – спросил Пётр Иванович, когда они смогли отправиться дальше.

–  Всех, – убеждённо ответил Иргаш, и его черно-карие глаза смерили доктора с головы до ног и с ног до головы. В его взгляде читалось не то удив-ление, почему это доктор не волнуется, не трусит, не то просто пренебрежение и безразличие.

«Одно ясно, – сделал заключение Пётр Иванович, – если бы он хотел предать, он предал бы. Лучшего случая найти было трудно. Их сотни три».

Остался очень недоволен Алаярбек Даниарбек. Но так как Пётр Иванович запретил ему вступать в пререкания с Иргашем, самаркандец ворчал себе под нос.

–  Посох лучше дурного спутника!

–  Он хочет одной стрелой две цели поразить.

–  Никто не заставит плясать кошку для кого-нибудь.

–  Вор любит суматоху.

Доктор предоставил Алаярбеку Даниарбеку говорить сколько ему угодно, а сам внимательно следил за дорогой по компасу и карте.

Чувство горечи не проходило. «Жаннат попала в руки Хаджи Акбара... Она так ненавидит его. Поразительно сплетение обстоятельств. Она бежала от него, и снова... Связал руки. Значит, она не пошла за ним добровольно. Где она? Жива ли? Нет ничего хуже, когда бессилен что-нибудь сделать, когда самого швыряют, точно песчинку... Жаннат! Прекрасная Жаннат! Ты всё дальше, всё туманнее, как вон тот бесплотный мираж. Одни глаза, прекрасные, влажные, полные слез, молящие о помощи. Мираж!»

Внезапно снова выехали к реке. Все напились и воскресли. У переправы толпились какие-то торгаши с мешками, хурджунами, тюками. Они очень испугались при виде доктора и его спутников и твердили: «Каюка нет, лодки нет».

Но после того как Алаярбек Даниарбек произнёс речь, в которой восхвалял великого доктора, торгаши куда-то побежали и привели из зарослей чёрных обросших перевозчиков. Купцы быстренько уложили свои товары в большие воловьи шкуры, которые принесли с собой перевозчики, шкуры надули и связали друг с другом. Сверху наложили зеленых веток. На этом подобии плота расположились люди. Лошадей переправляли вплавь. Торгаши сидели бледные, напуганные, смотрели на бурную стремнину и громко возносили молитвы дрожащими голосами. Река мчалась быстро, плот кружился и вертелся, и вместе с ним вращался небосвод и горы. Купцы то и дело съезжали в воду, цепляясь за веревки. Едва добрались до середины реки, как гупсары стали погружаться в воду. Купцы заголосили. Перевозчики сохраняли невозмутимое спокойствие. Только один из них, видимо старший, сплюнул в воду зелёную струю наса и побарабанил пальцами по раскрытой ладони. «Канэ, пожалуйста, – сказал он, – прибавка требуется!» «Зачем?» – заупрямились купцы. «Сейчас потонем, – невозмутимо продолжал перевозчик. – Гусары пропускают воздух. Если не надуть, скоро все мы окажемся пищей рыб и камней!» «Так надувай же!» – воскликнули купцы. «Грудь слабая, тяжело. Немного доплатите за труд». Купцы кричали, галдели, но вода все поднималась, и всё труднее было усидеть на скользких кожаных мешках. Пришлось подчиниться. С доктора и его спутников перевозчики ничего не взяли. Они долго считали деньги, потом делили их между собой, а вода уже захлестывала ноги купцов. Наконец перевозчики принялись надувать гупсары. Дело шло медленно, нужно иметь очень сильные легкие, чтобы надуть бычью шкуру, и купцам уже начинало казаться, что они опускаются на дно. Река снесла их далеко вниз и выбросила на галечную отмель. Пришлось начинать переправу сначала. На этот раз, учитывая большой груз, перевозчики привязали гупсары к ярму, впрягли пару волов и погнали их в воду. Переправа заняла почти целый день.