Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах"

Автор книги: Михаил Булгаков

«Так как близкие родственники жили в доме с давних пор, Булгаков, конечно, очень хорошо знал все события и передряги в доме, естественно связанные с переменой власти и началом нового режима власти дома. <…> описанные в повести „Собачье сердце“ разговоры в гостиной и столовой, обеды, беседы за курением, подробности быта дома вплоть до его новых жильцов жилтоварищества, прислуги и швейцара <…> связаны, конечно, с квартирой Покровских», – пишет Н. Б.[479]479
  Н. Б. Москва и москвичи вокруг Булгакова. – Новый журнал. Нью-Йорк, 1987. Кн. 166. С. 107.


[Закрыть]

Имена графа Толстого и Айседоры Дункан также не случайно появляются на страницах «пречистенской» повести. Потомки Л. Толстого и популярная американская танцовщица в начале 1920-х годов жили неподалеку, в особняках на Пречистенке.

С действительностью тех лет теснейшим образом связана и фабула «Собачьего сердца». Так, «Красная нива» (1923. № 48. 2 декабря. С. 2–3) сообщала: «Ряд операций, произведенных И. Г. Коганом, по пересадке половых яичек курам, морским свинкам и собакам с целью омоложения, привел к определенным результатам. У старых кур была восстановлена яйценоскость, а старым морским свинкам была возвращена способность деторождения». Тут же рассказано и об оперированных людях. А несколько позже в статье «Поэтика в 1923 году» о том же писал П. Жуков: «Говорят, омоложение из плоскости научной проблемы перешло в практику»[480]480
  Жизнь искусства. 1924. № 1. С. 10.


[Закрыть].

М. Чудакова сообщила в «Архиве…» и в послесловии к повести («Знамя». 1987. № 6), что еще с 1921 года «научно-популярная печать только и писала об омоложении по методу австрийского физиолога Э. Штейнаха, занимавшегося пересадкой половых желез у млекопитающих. В 1924 году вышел 2-й сборник статей под редакцией профессора Н. К. Кольцова „Омоложение“ <…> причем невозмутимая бойкость журналистского тона обливала изложение экспериментов поистине фантастическим светом. Так, проф. Щипачев рассказывал о проделанных им опытах: „Оперировано: два врача, два студента <…> два интеллигентных пациента и два малоинтеллигентных. Такой подбор сделан умышленно, чтобы лучше разобраться в клинических проявлениях“»[481]481
  «Новое об операции омоложения». Цит. по: Чудакова М. О. Архив М. А. Булгакова. Материалы для творческой биографии. – Записки Отдела рукописей ГБЛ. 1976. Вып. 37. С. 44–45.


[Закрыть]. Далее шло описание историй болезни, в самом деле напоминающих историю болезни Шарика, которую ведет в «Собачьем сердце» доктор Борменталь: «Головные боли исчезли… Заметно выпадение волос… Выпадение волос усилилось…»

Чудакова совершенно права, соединяя эти фантастические сообщения с духом времени, царящим в начале 1920-х годов, с тем общим настроением, когда «победа не только над старостью, но и над смертью казалась достижимой»[482]482
  Чудакова М. Послесловие. – Знамя. 1987. № 6. С. 136.


[Закрыть].

Фаустианская тема гомункулуса взята Булгаковым в неожиданном ракурсе. Лабораторное существо, явившееся на свет в результате эксперимента – «первой в мире операции по проф. Преображенскому», – становится своевольным и обретает социальные права. Выправленное по требованию домкома «удостоверение личности» («Документ – это самая важная вещь на свете») и формальность прописки (шариковское «право на 16 аршин», московская норма времен «уплотнения» начала 1920-х годов) – автоматически делают социально «равными» европейски знаменитого ученого и вчерашнюю дворнягу, получившую сердце люмпена. И даже хуже: пожалуй, у Шарикова прав поболе, – ведь он «трудовой элемент». Ибо возвращенный к жизни Клим Чугункин, рецидивист, вовсе не имеющий касательства к рабочему, без тени сомнения числит себя «трудовым элементом» лишь оттого, что «не нэпман». Фальшь подобного грубого деления общества лишь на «нэпманов», «буржуев» – и пролетариат становится очевидной. Многосоставность сложного социального организма тем самым зачеркивается – что оказывается на редкость удобным для Шариковых.

Не случайно и то, что «буржуй» становится одним из первых слов, «освоенных» Шариковым. Владимир Короленко писал Луначарскому: «Вы внушили восставшему и возбужденному народу, что так называемая буржуазия („буржуй“) представляет только класс тунеядцев, грабителей, стригущих купоны, и – ничего больше. Правда ли это? <…> Иностранное слово „буржуа“ – целое огромное сложное понятие – с вашей легкой руки превратилось в глазах нашего темного народа, до тех пор его не знавшего, в упрощенное представление о буржуе, исключительно тунеядце, грабителе, ничем не занятом, кроме стрижки купонов…»[483]483
  Короленко Владимир. Письма к Луначарскому. Письмо третье. – Новый мир. 1988. № 10. С. 205.


[Закрыть]

Эта мысль, возможно мало кем осознанная тогда, в начале 20-х, с такой степенью ясности и глубины, звучит и в диалогах Шарикова, требующего немедленного и полного удовлетворения своего «трудового интереса», – и «буржуя» Преображенского, ученого, в полном смысле слова живущего своим трудом – причем трудом высочайшей квалификации.

В повести есть эпизод, стоящий многословных рассуждений «общего плана», который передает и объясняет мастерство Преображенского. Это – описание операции, кульминационная сцена первой части «Собачьего сердца».

У Преображенского «зубы <…> сжались, глазки приобрели остренький колючий блеск <…> <…> оба заволновались, как убийцы, которые спешат <…> лицо Филиппа Филипповича стало страшным <…> сипение вырывалось из его носа, зубы открылись до десен», он «зверски оглянулся <…> зарычал <…> злобно заревел <…> лицо у него <…> стало как у вдохновенного разбойника <…> отвалился окончательно, как сытый вампир. <…> сорвал одну перчатку, выбросив из нее облако потной пудры, другую разорвал, швырнул на пол и позвонил <…>».

Пот, «хищный глазомер», темп, страсть, отвага, виртуозность, риск и напряжение, которое можно сравнить с напряжением скрипача либо дирижера, – таков Филипп Филиппович в «деле», где слиты воедино и человеческая сущность, и высочайший профессионализм.

Новоиспеченному «трудовому элементу» бросаются в глаза обеды с вином и «сорок пар штанов», его идейному наставнику Швондеру – «семь комнат, которые каждый умеет занимать»; годы исследовательской работы владельца этих благ, сотни операций и ежедневный интеллектуальный тренинг ему не видны.

К профессору являются члены домкома, с головой ушедшие в круглосуточное произнесение правильных и революционных речей, заместив ими практическую и будничную работу. И эти, по саркастическому определению профессора, «певцы» и выступают… с требованием «трудовой дисциплины» от человека, в отличие от них не оставляющего работы ни на один день – что бы не происходило вокруг.

Под знамена социальной демагогии, усваивающейся много быстрее и легче, нежели навыки созидательной деятельности, становится Шариков. Он начинает не с задачника и грамматики, а с переписки Энгельса с Каутским, мгновенно «выходя» на самую что ни на есть животрепещущую для него проблему «социальной справедливости», понимаемую как задача «дележа» на всех.

Десятилетия назад потрясение вызвала ленинская мысль, заостренная в формуле о каждой кухарке, которая должна учиться управлять государством. Сначала было услышано, что это должна «каждая кухарка». И лишь со временем внимание переместилось на другую часть фразы: «должна учиться». Но чтобы начать учиться, нужно было осознание необходимости это делать. Шариков-Чугункин, «стоящий на самой низкой ступени развития», не способный и в минимальной мере оценить всю сложность обсуждаемого предмета («конгресс, немцы… голова пухнет…»), вступает в полемику с людьми, потратившими на размышления о проблеме годы и годы, на равных, без тени сомнений.

Профессор предвидит нехитрый ход шариковских рассуждений.

«– Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного?

Шариков пожал плечами.

– Да не согласен я.

– С кем? С Энгельсом или с Каутским?

– С обоими, – ответил Шариков».

И далее Шариков формулирует вульгарную идею дележа на всех поровну, то есть излагает ту самую ложно понятую идею социальной справедливости, которая овладевает умами лишь на соблазнительной стадии дележа, а отнюдь не созидания, накопления того, что лишь много позже станет возможным делить. Профессор делает попытку, впрочем, тщетную, наглядно объяснить это Шарикову.

Очевидна резкая деградация интеллекта, совершающаяся на наших глазах: бесспорно, бродячая дворняжка стоит на неизмеримо более высоком уровне развития, нежели «вселившийся» в ее тело Клим Чугункин.

Вспомним, что именно устами Шарика дается нам первая и чрезвычайно выразительная характеристика профессора Преображенского как «человека умственного труда», который спокоен и независим оттого, что «вечно сыт». Бродяжничающий пес наблюдателен и социально грамотен (стоит лишь вспомнить его разграничения между «господином», «товарищем» и «гражданином»), добр и осведомлен в медицине (о девушке, пробегавшей мимо подворотни, куда он прячется от вьюги, он чуть покровительственно и сочувственно замечает: «верхушка правого легкого не в порядке»), не лишен остроумия («ошейник – все равно что портфель», – сострит он чуть позже). Шарик с уважением относится к графу Толстому, замирает, когда слышит арию из «Аиды», не любит жестоких людей. Он может поделиться с нами своим отношением к «свободе воли», вспомнить, причем во вполне уместном контексте, о «Садах Семирамиды» и т. д. Собственно, словарь, интонации и темы рассуждений Шарика – это лексика и размышления интеллигентного человека.

Во второй части – перед нами уже не Шарик, а Клим Чугункин, первые же фразы которого говорят о социальной агрессии, безнравственности, нечистоплотности и полнейшем невежестве. Не случайно и то внимание, с каким фиксирует писатель пластику Шарикова, манеру его поведения. Он стоит, «прислонившись к притолоке» и «заложив ногу за ногу», походка у него «развалистая», когда он сел на стул, то «руки при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджака» и т. д. По Булгакову, в позе, жесте, мимике, интонациях мироощущение человека может быть прочитано не менее отчетливо, нежели услышано в речах и явлено в поступках. Та «высокая выправка духа», которая не позволяет профессору и его коллеге «тыкать» даже существу, не пользующемуся с их стороны ровным счетом никаким уважением, полярно противоположна шариковским уничижительно-фамильярным формам, в которые свойственно ему облекать свои отношения к окружающим. «Обыкновенная прислуга, а форсу, как у комиссарши» – о Зине; «еще за такого мерзавца полтора целковых платить. Да он сам…» – о соседе по калабуховскому дому; «папаша» – в адрес Филиппа Филипповича и проч.

«Вот все у нас как на параде, – обвиняет Шариков своих хозяев, – „извините“ да „мерси“, а так, чтобы по-настоящему, – это нет…» То есть нормы общения, естественные для профессора и его коллеги, мучительные и обременительные Шарикову, он полагает «ненастоящими», мучительными всем.

«Жить по-настоящему» для Шарикова значит грызть семечки и плевать на пол, нецензурно браниться и приставать к женщинам, вдосталь валяться на полатях и напиваться допьяна за обедом. По всей видимости, он искренен, когда заявляет своим воспитателям, что они «мучают себя, как при царском режиме». Мысль о естественности и «нормальности» такого, а не какого-либо иного жизнеповедения не приходит, да и не может прийти в шариковскую голову.

И в этом он смыкается, обретает общий язык с домкомовцами, которые тоже вполне искренне убеждены, что человеку ни к чему «жить в семи комнатах» (хотя Преображенский и поправит их: «жить и работать»), иметь «40 пар штанов», обедать в столовой и т. д. Не необходимое своему собственному образу жизни – представляется не нужным и никому иному. Отсюда нити от булгаковской повести тянутся к сегодняшним спорам о «нормальных потребностях», имеющих исходной точкой неявное убеждение в «одинаковости», схожести человеческих натур и в возможности определить «научным путем» рациональные «нормы потребления». То есть, другими словами, речь все о той же неистребимой «уравниловке», от которой всегда страдает все поднимающееся над средним уровнем.

В известном письме Правительству СССР от 28 марта 1930 года Булгаков писал, в частности, о чертах своего творчества, выступающих в сатирических повестях: «…черные и мистические краски (я – мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина.

…в начале моей известности, было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления:

„М. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи“ („Книгоноша“. № 6. 1925 г.).

Увы, глагол „хотеть“ напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит перевести в плюсквамперфектум: М. Булгаков стал сатириком как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима»[484]484
  Новый мир. 1987. № 8. С. 196. Публ. М. Чудаковой.


[Закрыть].

Так же многослойно, как и «Роковые яйца», может быть прочтено и «Собачье сердце». Немаловажный пласт, как кажется, составляет уже сама хронология повести, расчисленность главнейших ее событий: Шарик увидел профессора 16 декабря, прожил у него в доме неделю, во второй половине дня 23-го декабря состоялась операция, в результате которой у существа «отваливается хвост», последнее напоминание о собачьем облике – 6 января… То есть этапы «псевдоочеловечивания» Шарика вписаны в промежуток от Сочельника до Рождества, с 24 декабря по 6 января. Профессор Преображенский «преображает» собаку в значимые для христианского календаря дни, и в этом смысле повесть своей «апокрифичностью» предвосхищает будущее свободное отношение к главным событиям христианства в «Мастере и Маргарите».

Еще один значащий «слой» – отсыл к приключенческим романам Конан Дойля (по свидетельствам современников, пользовавшегося вниманием Булгакова). Пара: профессор – ассистент функционально сходна с парой Шерлок Холмс – доктор Ватсон, где Ватсон играет роль «простака», не понимающего хода событий и потому уводящего читателя по ложному следу. Точно так же не осознает происшедшего и восхищенный результатами операции доктор Борменталь. «Когда я ему (Преображенскому. – В. Г.) рассказал о своих гипотезах и о надежде развить Шарикова в очень высокую психическую личность, он хмыкнул и ответил: „Вы думаете?“ Тон его зловещий», – заносит Борменталь в дневник. Чтобы увидеть существо дела, ставшее ясным профессору на другой после операции день, доктору Борменталю понадобятся разъяснения Филиппа Филипповича. Не будь в повести фигуры «простака» Борменталя, читатель, возможно, скорее постиг бы суть дела, так как Полиграф Полиграфович Шариков детально возрождает профессиональные навыки и черты личности Клима Чугункина.

Присутствует, наконец, в повести и память о «лично-текущем» времени: «Собачье сердце» пишется в то же самое время, январь – март 1925 года, когда происходят запечатленные в нем события: повесть, начавшаяся во второй половине декабря, оканчивается «мартовскими туманами», которые мучают пса головными болями.

* * *

Завершая разговор о сатирических и фантастических произведениях Булгакова, выскажем одно предположение: все три повести, прочитанные как единый связный текст, обращенный к одной и той же реальности – Москве 1920-х годов, – по сути, «заместили» собой второй роман писателя. Булгаков, рассказывая о полярных силах, действующих в современности, будто развертывает в этих повестях целостную человеческую антропологию, задается вопросом – что есть человек? – и предлагает на него свой, достаточно определенный ответ.

Из повести в повесть переходит словно один и тот же образ, человеческий тип, враждебный автору, грозящий социальной опасностью: «низкий человек на кривых ногах» убивает Персикова; сводит с ума Короткова самодур Кальсонер с «искривленными ногами» и «маленькими, как булавочные головки, глазами», виновник огромного горя страны Рокк смотрит на мир «маленькими глазками», «изумленно и в то же время уверенно», у него «что-то развязное» есть «в коротких ногах с плоскими ступнями», схожим образом дан и портрет Шарикова.

Описанному почти дегенеративному типу противостоит все более обретающий почву под ногами, отыскивающий в себе самом созидательные силы, чтобы выстоять (а в последней повести даже и победить), герой.

Добавим еще и мгновенными промельками появляющиеся «меты» нескрываемого единства художественного мира Булгакова, о чем речь уже шла. Все это, вместе взятое, превращает три повести в некий «конспект» романа, который вырастает из современности, оцениваемой творческой личностью.

Дьяволиада, или повесть о том, как близнецы погубили делопроизводителя

Впервые – альм. «Недра». 1924. Кн. 4. Затем – в сб.: Булгаков М. Дьяволиада. М., 1925; то же. М., 1926; в сб.: Булгаков М. Роковые яйца. Рига: изд. П. Пильского, 1928. Печатается по сб. «Недра». М., 1926.

Роковые яйца

Впервые – Красная панорама. 1925. № 19–22, 24; № 19–21 – под названием «Луч жизни». № 22, 24 – «Роковые яйца» с сокращениями; полностью – в альм. «Недра». 1925. Кн. 6. Затем – в сб.: Булгаков М. Дьяволиада. М., 1925; то же. М., 1926; в сб.: Булгаков М. Роковые яйца. Рига: изд. П. Пильского, 1928.

Печатается по сб.: Булгаков М. Дьяволиада. М., 1926.

Название, как всегда у Булгакова, многозначно: и просто яйца, сыгравшие роковую роль; прочитывалось название в соединении с фамилией персонажа (Рокк). Назовем еще одну из возможных реалий того времени, обыгранную в названии: окно сатиры РОСТа (где сотрудничал В. Маяковский, к личности которого автор относился с вниманием). «Окно» под заголовком «О красном яичке», с рисунком, изображавшим «буржуев», которые «удивленно смотрят на красное яичко с надписью „РСФСР“». Под рисунком подпись Маяковского: «Происшествие чрезвычайно неясное: снесено яичко, да не простое, а красное» (Маяковский В. Собр. соч. в 13-ти томах. М., 1957. Т. 3. С. 78).

Собачье сердце. Чудовищная история

При жизни автора не публиковалась. Впервые в СССР – журн. «Знамя». 1987. № 6.

В наст. изд. печатается по автографу ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 1. Ед. хр. 16 (см. статью «Повести Михаила Булгакова» в т. 2).

В. Гудкова

Рассказы и фельетоны М. А. Булгакова, собранные в этом томе, были написаны в 1922–1926 годах (исключение составляет рассказ «Был май», созданный в 1934 году) и в большинстве своем опубликованы тогда же в разных периодических изданиях; часть из них переиздана писателем в сб.: Рассказы библиотеки «Смехач». № 15 (юмористическая иллюстрированная библиотека), илл. Н. Радлова. Л., 1926; Трактат о жилище. М.-Л., 1926; Дьяволиада. Рассказы. М., 1925, 1926.

Булгаков относился к фельетонам как, по преимуществу, к литературной поденщине, к средству заработать деньги, необходимые для существования и для того, чтобы вечерами за письменным столом работать над романом «Белая гвардия», над сатирическими повестями «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце». Впрочем, по воспоминаниям А. Эрлиха, относящимся уже к периоду работы Булгакова в «Гудке», он иногда писал серьезную прозу и в рабочее время: «Литправщик производственного отдела М. Булгаков не хотел терять драгоценного времени и писал. Ровным почерком, без всяких исправлений и помарок заполнял он в стенах редакции толстую тетрадь в клеенчатой обложке, сочиняя повести „Дьяволиада“ и „Роковые яйца“»[485]485
  Эрлих А. Нас учила жизнь. Литературные воспоминания. М.: Советский писатель, 1960. С. 49.


[Закрыть].

Сам Булгаков в неоконченной повести «Тайному другу» писал об этом так: «Открою здесь еще один секрет: сочинение фельетона строк в семьдесят пять – сто занимало у меня, включая сюда и курение и посвистывание, от 18 до 22 минут. Переписка его на машинке, включая сюда и хихиканье с машинисткой, – 8 минут.

Словом, в полчаса все заканчивалось.

Я подписывал фельетон или каким-нибудь глупым псевдонимом, или иногда зачем-то своей фамилией и нес его или к Июлю, или к другому помощнику редактора, который носил редко встречающуюся фамилию Навзикат <…>

Навзикат начинал вертеть фельетон в руках и прежде всего искал в нем какой-нибудь преступной мысли по адресу самого советского строя. Убедившись, что явного вреда нет, он начинал давать советы и исправлять фельетон.

В эти минуты я нервничал, курил, испытывал желание ударить его пепельницей по голове.

Испортив по возможности фельетон, Навзикат ставил на нем пометку „В набор“, и день для меня заканчивался. Далее весь свой мозг я направлял на одну идею, как сбежать. Дело в том, что Июль лелеял такую схему в голове: все сотрудники, в том числе и фельетонисты, приходят минута в минуту и сидят до самого конца в редакции, стараясь дать государству как можно более. При малейших уклонениях от этого честный Июль начинал худеть и истощаться.

Я же лелеял одну мысль, как бы удрать из редакции домой, в комнату, которую я ненавидел всей душой, но где лежала груда листов. По сути дела, мне совершенно незачем было оставаться в редакции. И вот происходил убой времени. Я, зеленея от скуки, начинал таскаться из отдела в отдел, болтать с сотрудниками, выслушивать анекдоты, накуриваться до отупения.

Наконец, убив часа два, я исчезал. Таким образом, мой друг, я зажил тройной жизнью. Один в газете. День. Льет дождь. Скучно. Навзикат. Июль. Уходишь, в голове гудит и пусто.

Вторая жизнь. Днем после газеты я плелся в московское отделение редакции „Сочельник“. Эта вторая жизнь мне нравилась больше первой. Там я мог несколько развернуть свои мысли»[486]486
  Булгаков М. А. Тайному другу (т. 4 наст. изд.).


[Закрыть].

Жизнь – между редакциями «Гудка», «Накануне» (названной в повести «Сочельником») и письменным столом с неоконченной рукописью, безусловно, была нелегка для Булгакова.

Собственно говоря, и до февраля 1923 года, когда Булгаков был зачислен в «Гудок» на должность обработчика, то есть человека, призванного исправлять безграмотные корреспонденции рабкоров, он был погружен в газетную работу. Так, с ноября 1921-го до середины января 1922 года Булгаков сотрудничал в «Торгово-промышленном вестнике», занимаясь репортерской и хроникерской деятельностью. Эти два месяца запечатлены Булгаковым в фельетоне 1924 года «Москва 20-х годов». После закрытия «Торгово-промышленного вестника» Булгаков некоторое время публиковал репортерские заметки в газете «Рабочий». Так, с 1-го по 30 марта там было напечатано восемь его материалов под псевдонимом «Михаил Булл», «М. Булл», «Булл». А весной 1922 года он установил отношения с газетой «Накануне», которая начала выходить 26 марта 1922 года. Таким образом, работа в «Гудке» (с февраля 1923 года) становится для Булгакова, уже опытного газетного работника, твердой, хотя и небольшой финансовой гарантией существования.

Особое место в жизни Булгакова 20-х годов занимали именно «Накануне» и «Гудок».

Ежедневная газета «Накануне» издавалась в Берлине русскими эмигрантами Ю. В. Ключниковым, Л. Г. Кирдецовым, Ю. Н. Потехиным, П. А. Садыкером и др. (состав редакции в разное время несколько менялся). Редакторы газеты Ю. В. Ключников и Ю. Н. Потехин принимали участие в сборнике «Смена вех», который вышел в Праге в 1921 году и в 1922 году был переиздан в Советской России. Фактически сменовеховцы провозгласили курс на сближение русской эмиграции с Советской Россией. Так они и ориентировали газету «Накануне». Уже в июле 1922 года была открыта московская редакция газеты «Накануне». Задачей газеты было ознакомление зарубежного русского читателя с жизнью и бытом Советской России, с перспективами ее развития. Поэтому большое внимание в газете уделялось, с одной стороны, разного рода информационным сообщениям, а с другой – развернутым очеркам о новых явлениях в жизни страны. Такая работа привлекала Булгакова. Тон газеты был в общем объективный и соответствовал дружелюбному взгляду со стороны или (если речь шла о корреспонденциях литераторов из Советской России) заинтересованному взгляду изнутри, именно заинтересованному, а не восторженному или, наоборот, враждебному. Стремление разобраться в происходящем, не приукрашивая и не опорочивая его, отличало «Накануне» как от советских, так и от других эмигрантских изданий (скажем, от издававшейся в Берлине газеты «Руль», каждый абзац которой дышал ненавистью к новой России).

В «Накануне» (и это очень заметно, скажем, по сравнению с «Гудком») было много материалов о голоде в Советской России, о страшных случаях каннибализма и помешательства на почве голода, рассказывалось об этом без эмигрантского злорадства. Болью и состраданием веяло от этих статей.

Из номера в номер печатались в «Накануне» сообщения о ходе процесса над патриархом Тихоном и другими священнослужителями, отказавшимися подчиниться декрету о конфискации церковных ценностей в пользу голодающих (1922–1923), публиковались стенограммы процесса над эсерами (1922), рассказывалось о ходе борьбы с инфляцией, о работе по ликвидации неграмотности. Если в советских газетах преобладал тон победных сообщений в рассказе о ликбезе, то «Накануне» давала более правдивую картину. Так, неизвестный автор, скрывшийся под криптонимом И. Б., в сообщении «Борьба с неграмотностью» (Накануне. 1922. 23 апреля) писал: «Ликвидация неграмотности идет по большей части чисто формально на манер „крещения Руси“». Мысль эта очень близка и Булгакову, опубликовавшему в «Гудке» двумя годами позднее фельетон «Банан и Сидараф» о скороспелых грамотеях. Чрезвычайно интересны и публиковавшиеся в «Накануне» материалы о быте Москвы 20-х годов, во многом перекликавшиеся с булгаковскими фельетонами.

Особый интерес Булгакова должна была вызвать статья известного лингвиста Г. Винокура «Язык нэпа», напечатанная летом 1923 года. В нескольких номерах она анализировала новые явления в лексике и синтаксисе, в частности столь мучившие Булгакова труднопроизносимые аббревиатуры, над которыми он иронизировал в своих фельетонах. Остается добавить, что воскресное «Литературное приложение» к «Накануне» редактировал Алексей Толстой, что обеспечивало газете серьезный литературный уровень. Здесь печатались Ю. Слезкин, В. Катаев, К. Федин, Вс. Иванов. Характерно, что, сотрудничая с «Накануне», Булгаков подписывал произведения своей фамилией, не прибегая к многочисленным псевдонимам, которыми увлекался в «Гудке» и других московских изданиях.

Большинство опубликованных в «Накануне» булгаковских корреспонденций посвящено быту москвичей в период нэпа. Многие признаки хозяйственного возрождения страны радовали Булгакова, внушая веру в восстановление привычных норм жизни – изолированных квартир, нормального гардероба и рациона, классических концертов и спектаклей, чистоты и порядка на улице, традиционных форм воспитания и поведения. В театре неожиданно появился зритель во фраке, на улице «сверхъестественный мальчик», на лице у которого «были написаны все добродетели, какие только могут быть у мальчика 11–12 лет», заработали лифты, открылась многокрасочная сельскохозяйственная выставка, поезда отправлялись точно по расписанию и т. д.

Но нэп порождал и быстрый рост нуворишей, резкое расслоение населения на вечно голодных, к которым принадлежал и Булгаков, и на взлелеянных частным предпринимательством, а порой и процветавшим казнокрадством богачей, миллионеров и триллионеров, чье сытое самодовольство становилось особенно оскорбительным на фоне нищеты остальных. На пустом месте возникали и лопались тресты, а их вчерашние руководители, сорвав куш, исчезали в неизвестном направлении или оказывались на скамье подсудимых; повсюду распространились протекционизм и взяточничество. Этот новый и странный мир был глубоко чужд Булгакову, вызывая откровенный сарказм. На страницах его корреспонденций появляются образы «буржуев и несимпатичных», во многом родственных Василию Ивановичу Лисовичу из «Белой гвардии». Наиболее яркий общественный портрет современных дельцов создан Булгаковым в рассказе «Похождения Чичикова», опубликованном в «Литературном приложении» к «Накануне».

Несмотря на признаки возрождающегося порядка, оставалась реальность – коммунальные квартиры с разливанными самогонными озерами и хамством квартхозов, этих мелких бесов бюрократии 20-х годов, вечная погоня за грошовыми заработками, душевный дискомфорт. Все это тоже отразилось в булгаковских рассказах и фельетонах из «Накануне» («Псалом», «Самогонное озеро», «Москва 20-х годов» и др.). Отдельные материалы касались политических событий, а точнее, откликов на них населения («Бенефис лорда Керзона») или нашумевших уголовных процессов («Комаровское дело»).

Чрезвычайно важно отметить, что рассказы и фельетоны Булгакова, публиковавшиеся в разных изданиях, взаимосвязаны и включены в общий контекст творчества писателя. Так, фельетоны «Золотые документы (из моей коллекции)» и «Самоцветный быт», публиковавшиеся в «Накануне», происхождением своим явно обязаны работе Булгакова в «Гудке». Очевидно, что в их основе лежат письма рабкоров с мест, которые в изобилии были в распоряжении Булгакова.

В рассказах и фельетонах из «Накануне» нередко встречаются образы, интонации, ритмические структуры из серьезной прозы писателя. Так, скажем, в «Столице в блокноте» на миг появляется инфернальный мотив «Мастера и Маргариты»: «Никакого взрыва не последовало, но за спиной молодого человека, без всякого сигнала с его стороны (большевистские фокусы!) из воздуха соткался милиционер», а в «Москве 20-х годов» промелькнул и «кошмар в пиджаке и полосатых подштанниках», напоминающий о бреде Турбина («Белая гвардия»); к той же «Белой гвардии» отсылают начальные строки очерка «Киев-город», причем не столько дословным, сколько ритмическим и образным совпадением[487]487
  См.: Петрова Н. В. От «Киева-города» к «Белой гвардии». Замысел и его художественное воплощение в произведениях советских писателей. Владимир, 1979. С. 3–15.


[Закрыть]. И уж совершенно ясна связь между рассказом «Багровый остров» и позднейшей одноименной пьесой[488]488
  О связи между двумя «Багровыми островами» писали многократно: напр., см. кн.: Миндлин Э. Необыкновенные собеседники. М.: Советский писатель, 1979. С. 162.


[Закрыть].

Много параллелей между московскими фельетонами и романом «Мастер и Маргарита» отмечают исследователи творчества писателя.

Образ «нехорошей квартиры», возникающий в фельетонах 20-х годов «Самогонное озеро», «Три вида свинства» и др., впоследствии получает развитие в «Мастере и Маргарите». Сначала Булгаков поселил там Степу Лиходеева и Берлиоза, а затем и Воланда со свитой. Аннушка, уничтожившая домрабкоммуну, в последнем романе писателя становится невольной соучастницей убийства Берлиоза. О квартхозе Василии Ивановиче напоминают и председатель домкома Швондер («Собачье сердце»), и Бунша-Корецкий («Иван Васильевич»), и председатель жилтоварищества Никанор Иванович Босой.

И все же сами издания, в которых печатался Булгаков, очень отличались друг от друга, что не могло не отразиться на стиле, тональности и жанровых особенностях его произведений.

Как известно, «Гудок» в 20-е годы был не просто центральной газетой советских железнодорожников, но и поистине уникальным изданием, объединившим таких авторов, как И. Ильф и Е. Петров, Л. Саянский (Л. В. Попов), В. Катаев, Ю. Олеша. Именно в эту редакцию и привел А. Эрлих нуждавшегося в постоянном заработке Михаила Булгакова. Начав с должности обработчика, или, иначе, литправщика, Булгаков уже к осени 1923 года стал фельетонистом, помещая порой 4–5 материалов в месяц. Поскольку читатели «Гудка» жили в Советской России и, разумеется, знали о том, что происходит вокруг, то и нуждались они не столько в бытовом очерке повествовательно-информативного характера, сколько в быстром, оперативном отклике на конкретные события.