Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах"

Автор книги: Михаил Булгаков

Был май. Прекрасный месяц май. Я шел по переулку, по тому самому, где помещается театр. Это был отличный, гладкий, любимый переулок, по которому непрерывно проезжали машины. Проезжая, они хлопали металлической крышкой, вделанной в асфальт. «Может быть, это канализационная крышка, а может быть, крышка водопроводная», – размышлял я. Эти машины отчаянно кричали разными голосами, и каждый раз, как они кричали, сердце падало и подгибались ноги.

«Вот когда-нибудь крикнет так машина, а я возьму и умру», – думал я, тыча концом палки в тротуар и боясь смерти.

«Надо ускорить шаг, свернуть во двор, пройти вовнутрь театра. Там уже не страшны машины, и весьма возможно, что я не умру».

Но свернуть во двор мне не удалось. Я увидел его. Он стоял, прислонившись к стене театра и заложив ногу за ногу. Ноги эти были обуты в кроваво-рыжие туфли на пухлой подошве, над туфлями были толстые шерстяные чулки, а над чулками – шоколадного цвета пузырями штаны до колен. На нем не было пиджака. Вместо пиджака на нем была странная куртка, сделанная из замши, из которой некогда делали мужские кошельки. На груди – металлическая дорожка с пряжечкой, а на голове – женский берет с коротким хвостиком.

Это был молодой человек ослепительной красоты, с длинными ресницами, бодрыми глазами. Перед ним стояли пять человек актеров, одна актриса и один режиссер. Они преграждали путь в ворота.

Я снял шляпу и низко поклонился молодому человеку. Он приветствовал меня странным образом. Именно: сцепил ладони обеих рук, поднял их кверху и как бы зазвонил в невидимый колокол. Он посмотрел на меня пронзительно, лихо улыбаясь необыкновенной красоты глазами. Я смутился и уронил палку.

– Как поживаете? – спросил меня молодой человек.

Я поживал хорошо, мешали мне только машины своим адским криком, я что-то мямлил и криво надел шляпу.

Тут на меня обратилось всеобщее внимание.

– А вы как поживаете? – спросил я, причем мне показалось, что у меня распух язык.

– Хорошо! – ответил молодой человек.

– Он только что приехал из-за границы, – тихо сказал мне режиссер.

– Я читал вашу пьесу, – заговорил молодой человек сурово.

«Надо было мне другим ходом, через двор, в театр пойти», – подумал я тоскливо.

– Читал, – повторил молодой человек звучно.

– И как же вы нашли, Полиевкт Эдуардович? – спросил режиссер, не спуская глаз с молодого человека.

– Хорошо, – отрывисто сказал Полиевкт Эдуардович, – хорошо. Третий акт надо переделать. Вторую картину из третьего акта надо выбросить, а первую перенести в четвертый акт. Тогда уж будет совсем хорошо.

– Пойдите-ка домой, да перенесите, – шепнул мне режиссер и беспокойно подмигнул.

– Ну-с, продолжаю, – заговорил Полиевкт Эдуардович. – И вот они врываются и арестовывают Ганса.

– Очень хорошо! Очень хорошо! – заметил режиссер. – Его надо арестовать, Ганса. Только не находите ли вы, что его лучше арестовать в предыдущей картине?

– Вздор! – ответил молодой человек. – Именно здесь его надо арестовать, и нигде больше.

«Это заграничный рассказ, – подумал я. – Но только за что он так на Ганса озверел? Я хочу слушать заграничные рассказы, умру я или не умру».

Я потянулся к молодому человеку, стараясь не проронить ни слова. Душа моя раскисла, потом что-то дрогнуло в груди. Мне захотелось услышать про раскаленную Испанию. И чтоб сейчас заиграли на гитарах. Но ничего этого я не услышал. Молодой человек, терзая меня, продолжал рассказывать про несчастного Ганса. Мало того, что его арестовали, его еще и избили в участке. Но и этого мало – его посадили в тюрьму. Мало и этого – бедная старуха, мать этого Ганса, была выгнана с квартиры и ночевала на бульваре под дождем.

«Господи, какие мрачные вещи он рассказывает! И где он, на горе мое, встретился с этим Гансом за границей? И пройти в ворота нельзя, пока он не кончит про Ганса, потому что это невежливо – на самом интересном месте…»

Чем дальше в лес, тем больше дров. Ганса приговорили к каторжным работам, а мать его простудилась на бульваре и умерла. Мне хотелось нарзану, сердце замирало и падало, машины хлопали и рявкали. Выяснилось, что на самом деле никакого Ганса не было, и молодой человек его не встречал, а просто он рассказывал третий акт своей пьесы. В четвертом акте мать перед смертью произнесла проклятие палачам, погубившим Ганса, и умерла. Мне показалось, что померкло солнце, я почувствовал себя несчастным.

Рядом оборванный человек играл на скрипке мазурку Венявского. Перед ним на тротуаре, в картузе, лежали медные пятаки. Несколько поодаль другой торговал жестяными мышами, и жестяные мыши на резинках проворно бегали по досточке.

– Вещь замечательная! – сказал режиссер. – Ждем, ждем, ждем с нетерпением!

Тут дешевая маленькая машина подкатила к воротам и остановилась.

– Ну мне пора, – сказал молодой человек. – Товарищ Ермолай, к Герцену.

Необыкновенно мрачный Ермолай за стеклами задергал какими-то рычагами. Молодой человек покачал колокол, скрылся в каретке и беззвучно улетел. Немедленно перед его лицом вспыхнул зеленый глаз и пропустил каретку Ермолая. И молодой человек въехал прямо в солнце и исчез.

И я снял шляпу, и поклонился ему вслед, и купил жестяную мышь для мальчика, и спасся от машин, войдя во дворе в маленькую дверь, и там опять увидел режиссера, и он сказал мне:

– Ох, слушайте его. Вы слушайте его. Вы переделайте третью картину. Она – нехорошая картина. Большие недоразумения могут получиться из-за этой картины. Бог с ней, с третьей картиной!

И исчез май. И потом был июнь, июль. А потом наступила осень. И все дожди поливали этот переулок, и, беспокоя сердце своим гулом, поворачивался круг на сцене, и ежедневно я умирал, и потом опять настал май.

Комментарии

В 1923–1925 годах Булгаков пишет одну за другой три сатирические повести: «Дьяволиаду», «Роковые яйца» и «Собачье сердце». Окончив роман «Белая гвардия», посвященный сравнительно недавнему, но уже отодвинувшемуся в историю прошлому, Булгаков создает вещи, практически не отделенные от современности в самом прямом, узком смысле слова. «Дьяволиада» повествует о времени только что миновавшего, но прекрасно памятного военного коммунизма; с описания тех же скудных, голодных и холодных лет начаты «Роковые яйца»; фон «Собачьего сердца» – остроактуальные приметы нэпа.

* * *

Первой повестью, вышедшей к читателю в марте 1924 года, стала «Дьяволиада», само название которой, по свидетельствам современников Булгакова, быстро вошло в устную речь, превратившись в нарицательное.

31 августа 1924 года Булгаков писал Ю. Слезкину, давнему своему знакомому еще по владикавказским временам: «„Диаволиаду“ я кончил, но вряд ли она где-нибудь пройдет. Лежнев отказался ее взять»[427]427
  Цит. по ст.: Чеботарева В. А. К истории создания «Белой гвардии». – Русская литература. 1974. № 4. С. 152.


[Закрыть]. Отвергнутая издателем «Белой гвардии», повесть была принята к печати Н. С. Ангарским. Сохранилась (к сожалению, недатированная) записка Булгакова сестре Н. А. Земской: «Я продал в „Недра“ рассказ „Дьяволиада“».

Рукопись «Дьяволиады» неизвестна. В отделе рукописей библиотеки им. В. И. Ленина хранится оттиск из «Недр» (Ф. 562. К. 1. Ед. хр. 10) с дарственной надписью И. С. Раабен, машинистке, печатавшей первые вещи молодого литератора, и еще один оттиск (Ф. 562. К. 1. Ед. хр. 11) с редакторской правкой текста (рукою Н. А. Земской).

Раабен вспоминала: «Он приходил каждый вечер, часов в 7–8, и диктовал по два-три часа и, мне кажется, отчасти импровизировал. У него в руках были, как я помню, записные книжки, отдельные листочки, но никакой рукописи как таковой не было (речь о „Записках на манжетах“. – В. Г.). <…> Писала я только под диктовку. <…> Мы печатали еще рассказ или повесть „Дьяволиада“ <…> потом довольно большую повесть „Роковые яйца“. 11 марта 1924 года он подарил мне оттиск „Дьяволиады“ из альманаха „Недра“ с надписью: „Ирине Сергеевне Раабен в память нашей совместной кропотливой работы за машинкой“»[428]428
  Раабен И. В начале двадцатых. – В сб.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М.: Советский писатель, 1988. С. 128–129.


[Закрыть].

Появление повести в печати критикой почти не было замечено. Из писателей «с именем» отметил «Дьяволиаду» лишь Евг. Замятин, в проницательном отзыве оценивший не столько данную вещь, сколько – потенциальные возможности ранее неизвестного автора. Замятин писал: «Единственное модерное ископаемое в „Недрах“ – „Дьяволиада“ Булгакова. У автора, несомненно, есть верный инстинкт в выборе композиционной установки: фантастика, корнями врастающая в быт, быстрая, как в кино, смена картин – одна из тех (немногих) формальных рамок, в какие можно уложить наше вчера – 19-й, 20-й год». Замятин отмечает в повести молодого литератора его «журнализм», некоторую «очерковость» вещи. «Термин „кино“, – продолжает Евг. Замятин, – приложим к этой вещи тем более, что вся повесть плоская, двухмерная, все – на поверхности, и никакой, даже вершковой, глубины сцены – нет». В этом, как кажется сегодня, Замятин был не совсем прав – «глубина сцены» присутствовала, но проникнуть в нее тогда, прочитать темы, мотивы и вторые смыслы, существующие в ней, помимо известного нам сегодня контекста творчества писателя, – конечно, было несравнимо труднее. Замятин заканчивает: «Абсолютная ценность этой вещи Булгакова – уже очень какой-то бездумной – невелика, но от автора, по-видимому, можно ждать хороших работ»[429]429
  Русский современник. 1924. Кн. 2. С. 264–266.


[Закрыть].

Значительно больше внимания «Дьяволиада» привлекла позже, когда о Булгакове писали уже в связи с «Белой гвардией» и спектаклем Художественного театра «Дни Турбиных», ретроспективно выстраивая поэтапный путь «буржуазного писателя», «кулацкого подголоска» и проч.

Уже в 1926 году Е. Мустангова писала в «Жизни искусства»: «…я знаю роман Булгакова „Белая гвардия“ и книгу его „Диаволиада“ и думаю, что пора уже заговорить о Булгакове не только „в связи с постановкой“ („Дней Турбиных“. – В. Г.), но и как о самостоятельном литературном явлении.

<…> до сих пор имя его затрагивалось лишь в небольших рецензиях, которые отводили ему обычно полочку между Эренбургом и Замятиным, и этим оценка Булгакова как писателя исчерпывалась.

А между тем Булгаков заслуживает внимания марксистской критики двумя неоспоримыми качествами: 1) несомненной талантливостью, умением делать литературные вещи и 2) не-нейтральностью его как писателя по отношению к советской общественности, чуждостью и даже враждебностью его идеологии основному устремлению и содержанию этой общественности.

<…> В рассказе „Диаволиада“ Булгаков рисует бюрократизм советских учреждений…»[430]430
  Мустангов<а> Е. О Михаиле Булгакове. – Жизнь искусства. 1926. № 45. С. 13.


[Закрыть]

И. М. Нусинов в докладе о творчестве Булгакова констатировал: «Мелкий чиновник, который затерялся в советской государственной машине – символе „Диаволиады“. <…> Новый государственный организм – „Диаволиада“, новый быт – такая гадость, <…> о которой Гоголь даже понятия не имел»[431]431
  Нусинов И. М. Путь М. Булгакова. – Печать и революция. 1929. Кн. 4. С. 45, 47.


[Закрыть]. И. С. Гроссман-Рощин спрашивал в журнале «На литературном посту»: «А если у художника этого мировоззрения нет? Тогда художник – на манер печальной известности Булгакова – увидит только „заднюю“ эпохи – „Дьяволиаду“. Жизнь покажется ему огромной и кошмарной путаницей. Разве каждая строчка писания Булгакова первого периода не есть, в сущности, вопль:

 
Сбились мы, что делать нам?
В поле бес нас, видно, водит
И кружит по сторонам!..
 

Впрочем, не будем наивны, – продолжал критик, – Булгаков не только так видит мир, но дает платформу изменения мира. Он объективно призывает „варягов“»[432]432
  Гроссман-Рощин И. С. Искусство изменять мир. – На литературном посту. 1929. № 1. С. 22–23.


[Закрыть].

А Влад Зархи подытоживает: «Для Булгакова наш быт – это действительно фантастическая дьяволиада, в условиях которой он чувствует себя „невесело“, в условиях которой он не может существовать…»[433]433
  На правом фланге. – Комсомольская правда. 1927. 10 апреля.


[Закрыть]

«Дьяволиада», при всей локальности темы и будто бы «случайности» гибели главного героя, Короткова, не сумевшего вернуть своему сознанию утраченную цельность мира, на его глазах рассыпавшегося в осколки, – заявила мотив, который будет развиваться на протяжении всего творчества писателя: мотив действительности, которая бредит.

«Маленький человек» Коротков, незаметный служащий Спимата, путает подпись нового начальника, носящего необычайную фамилию «Кальсонер», – со строчкой деловой бумаги. Встреча же его с Кальсонером, поразительная внешность заведующего (голова, сверкающая огнями, электрические лампочки, вспыхивающие на темени, голос как «у медного таза»), а также его способность к мгновенным перемещениям в пространстве и разительным трансформациям – окончательно выбивает Короткова из колеи и лишает способности разумно мыслить. «Двойник» бритого Кальсонера, его брат с «ассирийской бородой» и тонким голосом, и Кальсонер-первый, которые поочередно попадаются на глаза Короткову, – вот, кажется, виновники сумасшествия героя.

Но на деле к безумию и гибели Короткова толкают не столько Кальсонеры-двойники, то есть случайные несуразицы происходящего, которые он не способен объяснить, сколько общее ощущение шаткости, неуверенности и ирреальности жизни.

Жалованье, выданное спичками и церковным вином; небывало-театральный облик грозного начальника – все эти частности, нестрашные каждая в отдельности, сливаясь в одно жуткое целое, обнажают беззащитность Короткова, его несмелое одиночество в мире. В «Записках на манжетах» герой боится сойти с ума, то есть отдает себе отчет в возможности утраты разума. Боязнь безумия – мысль здорового рассудка, она-то и страхует героя. В «Дьяволиаде» же действительность бредит, а человеку легче «уступить» ей, признав виновным в разламывании, деформации реальности себя самого. В «Дьяволиаде» заявлен один из постоянных лейтмотивов произведений писателя: мистическая роль бумаги, канцелярского выморочного быта. Если сначала Булгаков еще шутлив («Мне нельзя отдаться… оттого, что у меня украли документы»), то развитие сюжета отнюдь не шуточно.

Нарушена причинно-следственная связь – какое отношение может иметь наличие (или отсутствие) бумаг к назревающему любовному эпизоду? Оказывается, что клочок бумаги не только способен определить человеческие взаимоотношения, документ санкционирует поступки и, наконец, конституирует личность. Гротескна интонация обезумевшего Короткова: «Застрели ты меня на месте, но выправь ты мне какой ни на есть документик…» Уже и самую жизнь герой готов обменять на «правильность» и оформленность ее протекания. И делопроизводитель, канцелярский служащий, не имевший, как выяснилось, никаких более реальных и значимых опор в действительности, чем удостоверяющие личность документы, лишенный этих важнейших доказательств своего бытия – утрачивает рассудок. Лишить «места» и украсть бумаги – оказывается достаточным, чтобы вытолкнуть героя из жизни в безумный прыжок, гибель.

«В то время, как все люди скакали с одной службы на другую, товарищ Коротков прочно служил в Главцентрбазспимате… на штатной должности делопроизводителя и прослужил в ней целых 11 месяцев», – этой фразой открывается повесть. Сегодня известно, что Булгаков служил в различных учреждениях Наркомпроса примерно на протяжении года – с марта 1921-го по январь 1922-го[434]434
  См. об этом: Янгиров Р. М. А. Булгаков – секретарь Лито Главполитпросвета. – В сб.: М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. М.: Союз театральных деятелей, 1988. С. 225.


[Закрыть], то есть те же одиннадцать месяцев. Это, быть может, частное совпадение. Но автобиографичность – затушеванная, «смазанная» – все более притягивает к себе внимание.

Иронична интонация автора по отношению к, кажется, узнаваемому герою: «нежный тихий блондин»… «этот комик»… «излишне осторожный»… «нервный делопроизводитель» Коротков бежит получать задержанное жалованье, «насвистывая увертюру из „Кармен“»; молниеносно, «в три минуты», сочиняет нужную телефонограмму (так же, как в неоконченной повести «Тайному другу» герой мгновенно расправляется с сочинением обязательных фельетонов). Р. Янгиров сообщает о том, что именно с приходом Булгакова «в Лито поднимается вопрос о приглашении на службу делопроизводителя и его помощника», им же опубликован документ о «выдаче в срочном порядке сотрудникам Лито одежды и обуви»[435]435
  Там же. С. 229, 240.


[Закрыть] к наступающей зиме – за подписями завлито и секретаря – М. Булгакова.

Не случайно в «Дьяволиаде», описывающей учреждение, казалось бы, вовсе не связанное с писательством, Булгаков вводит, хотя и мельком, тему литературы и литературного быта. Напомним сцену, когда запутавшийся в лабиринтах «Альпийской розы» Коротков застревает в загадочном и пугающем его разговоре с Яном Собесским: «…Чем же вы порадуете нас? Фельетон? Очерки? <…> Вы не можете себе представить, до чего они нужны нам».

Эпизод, по-видимому, отсылает к тому самому Лито, в котором служил секретарем Булгаков, или ко времени его работы в «Гудке».

Узнаваема и речевая характеристика, знакомая по иным, более известным, произведениям писателя. «Ну-с, унывать тут долго нечего», «А позвольте узнать…», «Здравствуйте, господа…», «Чего же это я стою и занимаюсь пустяками, когда все это ужасно…» и т. д.

Автобиографический подтекст, время от времени короткими, яркими вспышками будто «подсвечивающий» сюжет «Дьяволиады», сообщает новое качество литературному материалу.

«В ранней прозе Булгакова, повествующей „от первого лица“, гоголевский герой соединен с гоголевским повествователем, рассказ о „маленьком человеке“ в окружении сложной, сокрушающе действующей реальности есть в то же время рассказ повествователя о себе, о собственных злоключениях»[436]436
  Чудакова М. Булгаков и Гоголь. – Русская речь. 1979. № 8. С. 59.


[Закрыть], – писала М. Чудакова.

Влияние Гоголя на творчество Булгакова было распознано уже современной ему критикой. «Еще в „Дьяволиаде“… М. Булгаков обнаружил любопытнейшее сочетание Гофмана с весьма современным Гоголем»[437]437
  Ю. С. (Соболев). Среди книг и журналов. – Заря Востока. 1925. 11 марта.


[Закрыть]. Другой цитированный нами критик не случайно вспомнил пушкинских «Бесов». Литературные ориентиры и учителя были названы верно. В самом деле, в повести ощутимо почти физическое присутствие Гоголя: черная крылатка, которая «соткалась из воздуха», провожает Короткова в его последний, гибельный путь.

Генетическое родство булгаковского Короткова с персонажами повестей Гоголя нескрываемо. «Перед нами герой, сформированный „при участии“ героев „Невского проспекта“ (Пискарева), „Шинели“, „Записок сумасшедшего“»[438]438
  Чудакова М. М. А. Булгаков-читатель. – Книга. Исследования и материалы. М., 1980. Вып. 40. С. 182.


[Закрыть]. М. Чудаковой отмечалось и композиционное сходство повести с «Невским проспектом» Гоголя – в частности, «погони» Пискарева за своей красавицей сопоставлялись ею с погонями Короткова за ускользающим от него Кальсонером.

Вся повесть «сделана» из динамичных, кратких сценок, мгновенных диалогов, энергичных глаголов, будто подгоняющих действие, которое к концу уже несется во всю мочь, наращивая и взвихривая и без того бешеный темп. Движение, энергия, быстрота, скорость («понесся», «кинулся», «грянул», «обрушился», «провалился» и проч.).

Помимо этого, здесь вспоминается и бег Алексея Турбина из «Белой гвардии», спасающегося от петлюровцев. Явственна сегодня и перекличка с погоней Ивана Бездомного за дьяволом, ускользающим от поэта после беседы на Патриарших. «Его догоняешь, а догнать никак нельзя…» – бессвязно жалуется Иван Бездомный в клинике Стравинского, почти впадая в безумие… Другими словами, бег, с нависающей, мчащейся вслед смертью – уже с «Белой гвардии» и «Дьяволиады» становится одним из устойчивых мотивов различных произведений писателя, а в одном из них станет и названием: «Бег. Восемь снов».

На последних страницах «Дьяволиады» у тихого доселе Короткова вдруг являются «орлиный взор», «боевой клич» и «отвага смерти», придающая сил герою. И гибнет он – с фразой, мгновенно вынесшей на поверхность то, что таилось в глубине сознания «застенчивого» делопроизводителя. В финальном возгласе – внезапный всплеск сокрытого прежде чувства достоинства. Высказавшись в нем вполне, Коротков гибнет, произнеся свою «главную» мысль: «Лучше смерть, чем позор!»

В «Дьяволиаде» впервые герой сталкивается с превращением человека – в статую, позже мотив развернется в пьесе «Зойкина квартира», где потянется последовательная цепочка степеней превращения живого – в неживое, нежить: от гостей Зойки – к мертвецки напившемуся Ивану Васильевичу из Ростова («Мертвому телу») и к манекену «французской школы», с которым пытаются танцевать; здесь же появится мотив двойничества, раздвоения: два Коротковых едут в лифте, один – зеркальный, другой – настоящий; два Кальсонера сводят с ума Короткова, но и сам Коротков схож с неизвестным ему хватом и сладострастником Колобковым, который к тому же еще и «орудует в трамваях».

Другими словами, уже в «Дьяволиаде» проявятся определенные черты поэтики Булгакова, скажутся его мотивы и темы, образы, даже – фразы, обороты речи, излюбленные писателем слова.

Здесь и чертовщина, дьявольская фантасмагория (имеющая при этом бытовую мотивировку и укорененность во вполне возможных обстоятельствах), тут и пристрастие к комическим эффектам во фразе (типа: «Скворец зашипел змеей», либо «товарищ де Руни» и проч.).

Здесь мы впервые прочтем то самое «соткалось из воздуха», которое навсегда запомнится в «Мастере и Маргарите», появятся рассыпанные, намекающие на нечистую силу словесные знаки: «колдовство», «домовой», черный кот, в котором Коротков подозревает оборотня, запахнет серой (и еще раз повторится этот штрих дьявольского присутствия: «чуть-чуть пахло серой»). И даже когда поднимется обычная кабина учрежденческого лифта, из шахты жутковато потянет «ветром и сыростью».

В. Каверин писал: «Кто не знает знаменитой формулы Достоевского: „Все мы вышли из гоголевской „Шинели““. Теперь, в середине XX века, следовало бы добавить: „И из гоголевского „Носа““. Наметим эту традицию в общих чертах: начиная с загадки „Носа“, через мефистофельскую горечь Сенковского (Брамбеуса) она идет к Салтыкову-Щедрину с его сказками и „Городом Глуповым“.

Из наших современников к ней принадлежит, без сомнения, Булгаков, начавший „Дьяволиадой“, а кончивший „Мастером и Маргаритой“…»[439]439
  Каверин В. Заметки о драматургии Булгакова. – В кн.: Булгаков М. Драмы и комедии. М.: Искусство, 1965. С. 6–7.


[Закрыть]

Первая булгаковская повесть проявила не только устойчивость поэтики, но и определенность позиции Булгакова, повлияла на вещи, пишущиеся рядом, в те же и немного более поздние годы (такими писателями как И. Ильф и Е. Петров, Ю. Тынянов, со своим классическим сегодня «Подпоручиком Киже», В. Каверин, Л. Лунц). «Выпавшая» из активной историко-литературной памяти писателей 1940–1970-х годов, «Дьяволиада» тем не менее продолжала истончавшуюся традицию, отмеченную таким проницательным читателем, как Каверин. Связи живого искусства слова не прерывались, хотя и не всегда были с легкостью опознаваемы.

* * *

Вслед за «Дьяволиадой» появились «Роковые яйца».

Рукописей и корректур «Роковых яиц» не сохранилось, в архиве библиотеки им. В. И. Ленина существует лишь текст повести (Ф. 562. К. 1. Ед. хр. 12), составленный из машинописи и оттиска из «Недр», с датой, проставленной автором: «1924, октябрь».

П. Н. Зайцев, секретарь редакции «Недр», вспоминал, как после отказа редакции напечатать роман «Белая гвардия» (из-за идеологической направленности, не устроившей «Недра») ему пришло в голову спросить, нет ли у Булгакова «чего-нибудь другого готового, что мы могли бы напечатать в „Недрах“?

Чуть подумав, он ответил:

– Есть у меня почти готовая повесть… фантастическая…»

Речь шла о «Роковых яйцах». Зайцев рассказывает: «Прочитав повесть, я передал рукопись В. В. Вересаеву <…> Вересаев пришел в полный восторг от прочитанного». Повесть была принята для напечатания в следующем же номере альманаха.

«„Роковые яйца“ поссорили меня, – продолжает Зайцев, – с А. К. Воронским, редактором „Красной нови“. Он не мог мне простить, что из-под самого его носа выхватили интересную повесть»[440]440
  Цит. по кн.: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. 2-е изд. М.: Книга, 1988. С. 293, 296.


[Закрыть].

«Роковые яйца» вышли в свет в феврале 1925 года, а в мае журнал «Красная панорама» (в номерах 19–22 и 24-м) публиковал журнальный, сокращенный вариант повести, до № 22 под названием «Луч жизни».

В июле 1925 года Булгаков дарил друзьям сборник повестей и рассказов «Дьяволиада», а ранней осенью уже читал в «Известиях» статью Л. Авербаха, который, минуя рассуждения о художественной ценности книги, прямо обращался к цензурным органам, обвиняя их в бездействии и идеологическом просчете: «…неужели Булгаковы будут и дальше находить наши приветливые издательства и встречать благосклонность Главлита?»[441]441
  Известия. 1925. 20 сентября.


[Закрыть] Б. Леонтьев, секретарь издательства «Недра», обеспокоенно писал автору: «…поднялся какой-то бум в сферах по поводу книги „Дьяволиада“. <…> Эту книгу сейчас у нас конфискуют»[442]442
  Цит. по ст. М. Чудаковой «Взглянуть в лицо» (в сб.: Взгляд. М., 1988. С. 379).


[Закрыть]. Возможно, «бум в сферах» был связан с приведенным выступлением Авербаха, пользовавшегося поддержкой Сталина. Предположение поддерживается последовавшим вскоре специальным «Письмом в редакцию», в котором Авербах стремится отмежеваться от обращений к Главлиту. Сообщив «в противовес некоторым либеральничающим товарищам», что он «сторонник хорошей и нужной работы Главлита», Авербах тем не менее доводит до сведения общественности, «что обращения к Главлиту мне не принадлежат»[443]443
  Октябрь. 1925. № 10. С. 147.


[Закрыть]. Вероятно, зная о произошедшей конфискации «Дьяволиады»[444]444
  Сборник «Дьяволиада» вскоре после его выхода летом 1925 г. был конфискован, но уже 3 марта 1926 г. получено разрешение Главлита на повторное издание его, взамен конфискованного. Очевидно, конфискация была расценена как ошибочная и ошибку исправили. 26 апреля 2-е издание сборника вышло в свет.


[Закрыть], Авербах не хотел, чтобы в нем видели виновника репрессивных санкций цензуры.

30 января 1926 года был даже заключен договор с Камерным театром – на пьесу по сюжету «Роковых яиц». Но дальнейшее «похолодание» общественной атмосферы, конфискация сборника, куда вошла и эта повесть, идеологическая борьба, разыгравшаяся вокруг «Дней Турбиных» и «Зойкиной квартиры», – все это сделало выполнение договора невозможным.

В отличие от «Дьяволиады», вторая повесть Булгакова была встречена с большим вниманием, она обсуждалась как в «закрытых», частных письмах профессиональных писателей, так и на страницах широкой печати. Любопытно при этом отметить, что литераторами (за исключением В. Шкловского) повесть оценивалась весьма высоко, в печати же голоса критиков разделились.

Горький в письме к М. Л. Слонимскому от 8 мая 1925 года писал: «Булгаков очень понравился мне, очень, но он сделал конец рассказа плохо. Поход пресмыкающихся на Москву не использован, а подумайте, какая это чудовищно интересная картина!»[445]445
  Литературное наследство. Т. 70. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1963. С. 389. Сохранился рассказ мемуариста В. А. Левшина, бывшего соседа Булгакова в доме на Садовой, об эпизоде, свидетелем которого будто бы он был: импровизация Булгакова по телефону финальных страниц повести «Роковые яйца» с тем самым поворотом сюжета, отсутствие которого огорчило Горького: «В „телефонном“ варианте повесть заканчивалась грандиозной картиной эвакуации Москвы, к которой подступают полчища гигантских удавов» (Левшин В. Садовая, 302-бис. – Театр. 1971. № 6). Но, к сожалению, документальных подтверждений такой редакции «Роковых яиц» не разыскано.


[Закрыть]

А в письме к М. Ф. Андреевой советовал: «Прочитай… рассказ Булгакова „Роковые яйца“, это тебя рассмешит. Остроумная вещь!»[446]446
  Цит. по кн.: Яновская Л. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1983. С. 144.


[Закрыть] Высокие художественные достоинства повести отмечали В. Вересаев, А. Белый, С. Н. Сергеев-Ценский, а также М. Волошин, писавший 25 марта 1925 года Н. С. Ангарскому: «Спасибо за VI книгу „Недр“ и за Ваши издания. <…> Рассказ М. Булгакова очень талантлив и запоминается во всех деталях сразу»[447]447
  Цит. по ст.: Купченко Вл., Давыдов З. М. А. Булгаков и М. А. Волошин. – В сб.: М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. С. 412.


[Закрыть].

Напротив, резко саркастически откликнулся на новую вещь Булгакова В. Шкловский.

«Как пишет Михаил Булгаков.

Он берет вещь старого писателя, не изменяя ее строения и переменяя ее тему. <…> Он – способный малый, похищающий „Пищу богов“ для малых дел. Успех Михаила Булгакова – успех вовремя приведенной цитаты»[448]448
  Шкловский В. Михаил Булгаков. – Наша газета. 1926. 30 мая.


[Закрыть], – формулировал В. Шкловский, отказывая писателю в самостоятельности видения мира, «не замечая» твердой и рискованной позиции подвергающегося нападкам со всех сторон «попутчика».

Острая социальность повести Булгакова привела к тому, что вокруг «Роковых яиц» развернулись критические сражения. Отзывы, яркие, резкие, дающие порой удивительно глубокие интерпретации творчества писателя, свидетельствуют о точности «попадания» нового произведения Булгакова в болевые проблемы литературно-общественного процесса середины 1920-х годов.

«Центральная вещь шестой книги („Недр“. – В. Г.) – „Роковые яйца“ М. Булгакова, бесспорный „гвоздь“ сборника», – отмечали критики.

Высоко оценивал повесть и рецензент, скрывшийся за инициалами Ю. С. (Ю. Соболев. – В. Г.): «Один только Булгаков со своей иронически-фантастической и сатирически-утопической повестью „Роковые яйца“ неожиданно выпадает из общего, весьма благонамеренного и весьма приличного тона.

„Утопичность“ фабулы не только в том, что в ней говорится о некоем профессоре Персикове, открывшем загадочный „красный луч“, не только в этом явном гротеске, но и в самом рисунке Москвы 1928 года, в которой профессор Персиков вновь получает „квартиру в шесть комнат“ и ощущает весь свой быт таким, каким он был… до Октября.

Рассказ Булгакова – самый занимательный и самый острый во всей книге»[449]449
  Ю. С. (Соболев). Среди книг и журналов. – Заря Востока. 1925. 11 марта.


[Закрыть], – заканчивал Ю. С.

Критик «Нового мира», также скрывшийся за сокращением, присоединялся к сказанному: «„Роковые яйца“ – это насыщенный современностью, остроумием, многочисленными мелкими бытовыми картинками, занимательностью фантастический рассказ. У нас грешат и против занимательности, и против фантастики, деля обычно вещи на „авантюрные“ и „бытовые“. „Авантюрные“ – это интересно и пусто. „Бытовые“ – это глубоко и скучно… Но безудержное вранье, неизбежно завершающееся мировой революцией, – так ли уж это занимательно?..

Всем читавшим повесть Булгакова я задам один вопрос: какое осталось у них впечатление от нашего „завтра“, изображенного в повести „Роковые яйца“? Произвело ли на них это „завтра“ гнетущее, упадочническое впечатление? По моему скромному мнению, едва ли сумеет какой-нибудь автор утопического, р-р-ре-волюционного романа заронить в своих читателях такое же чувство могучей жизнерадостной страны, истинного Нового Света»[450]450
  Л-в. «Недра» – книга шестая. – Новый мир. 1925. № 6. С. 151–152.


[Закрыть], – убежденно формулировал автор.

А. Воронский, выстраивая уже целый ряд приключенческих произведений последнего времени (А. Толстой, «Голубые города»; М. Булгаков, «Роковые яйца»; А. Караваева, «Берега»; Коробов, «Петушиное слово»), сообщал: «„Роковые яйца“ Булгакова – вещь необычайно талантливая и острая – вызвала ряд ожесточенных нападок. Булгакова окрестили контрреволюционером, белогвардейцем и т. п., и окрестили, на наш взгляд, напрасно. <…> Писатель написал памфлет о том, как из хорошей идеи получается отвратительная чепуха, когда эта идея попадает в голову отважному, но невежественному человеку». А. Воронский полагал, что «основной недостаток Булгакова тот, что он не знает, во имя чего нужны такие памфлеты, куда нужно звать читателя. <…> Нападает ли автор на „коммунистический эксперимент“ или имеет он в виду более узкий круг обобщений…»[451]451
  Писатель, книга, читатель. – Красная новь. 1927. Январь. Кн. I. С. 237, 238.


[Закрыть] – размышлял критик.

Н. Осинский поддерживал сомнения А. Воронского: «…не хватает автору, печатающемуся в „России“ – писательского миросозерцания, тесно связанного с ясной общественной позицией, без которой, увы, художественное творчество оказывается кастрированным. <…> Боюсь сказать, – продолжал Осинский, – а пожалуй, ведь так – это, собственно, „вагонная литература“ (у немцев Reiselektüre – „дорожная литература“) высшего качества»[452]452
  Осинский Н. Литературные заметки. – Правда. 1925. 28 июля.


[Закрыть].

С Осинским соглашался Н. Коротков, который также полагал, что «Роковые яйца» не что иное, как «пустячок», «легкое вагонное чтение», находил в повести всего лишь «равнение на потребителя» и «безобидное остроумие». В целом же его оценка «Роковых яиц» скорее положительна: «За необыкновенным, рассчитанным на занимательность сюжетом, за остроумными, не без яду, злободневными мелочами проглядывает кипучий, бешеный темп жизни, творческий взмах ближайших наших годов. И как ни относиться к занимательной повести Булгакова, нельзя отрицать того бодрого впечатления, чувства „новой Америки“, которое остается у читателя его вещи»[453]453
  Рабочий журнал. 1925. № 3. С. 156.


[Закрыть].