Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах"

Автор книги: Михаил Булгаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 79 (всего у книги 229 страниц)

Благим матом

В трудовом литерном поезде участка Р… Ряз. – Ур. рабочие каждый день играют в карты – в козла. Эта игра стала занятием рабочих, в процессе которой идет ругань матершинная, невозможно какая. Безобразие!

Рабкор № 3009

Вагон.

Махорка.

– А я дамой!

– А мы твою даму по… (одно непечатное слово)! Хлоп!

– Ах ты, трах-тара-там… (три непечатных слова).

– Иван Миколаич, ходи под него королем!

– Ходи ты своим королем в… (одно непечатное слово)! У нас на твоего короля, бум-тара-трах (три непечатных слова), туз имеется!

– А мы его двойкой козырной, старого… (одно непечатное слово) по… (одно непечатное слово). Бац-тара-бум! (три).

Дзинь!

– Братцы, что это?

– Фонарь, буц-там-тарарах (три) лопнул! Не выдержал!

– Рази иван-миколаичевский разговор выдержишь? Он как скажет, будто из пушки выстрелит.

– Потеха! Тут, братцы, позавчера приходила жена железнодорожного мастера, а Васька как раз хлопнул Иван-Миколаевичева валета дамой. Тот и начал. Я тебе, говорит!.. Я б его, говорит… Трах-тара мать твою, говорит, я ее бы, твою даму, говорит, семь раз, говорит, трах-тарарах, говорит. Что б ее, говорит! Я ее, говорит!! Чисто град по станции пошел! Та, бедняжка, как облокотилась на вагон, стоит и двинуться не может, руки-ноги трясутся, сама бледная. Корзину уронила. А Иван Миколаич трехдюймовым беглым кроет. Минут восемь работал. Родителей этой дамы отделал, принялся за валетову тетку, я б, говорит, эту тетку, да я бы ее!! После тетки прошел боковую линию – своячениц, сноху и шурина изнасиловал. Потом поднялся до предков, прабабушку чью-то обесчестил, потом по внукам начал чесать. Наконец на восьмой минуте хлопнул двоюродного племянника пиковой десяткой и закрыл клапан.

Та пот утерла, корзину подняла, идет и плачет.

– Бабам нашей игры не выдержать!

– Что бабам! Тут вчера на лошади приехал один крестьянин. Привязал ее у шлагбаума, а Петя в это время роббер доигрывал и начал выражаться. Дык лошадка постояла, постояла, как плюнет! Потом отвязалась и говорит:

– Пойду, говорит, куда глаза глядят. Потому что такого сраму в жизнь свою лошадиную не слыхала.

Ловили ее потом два часа в поле.

– Лошадка-то женского пола была? (Три непечатных слова.)

– Кобылка, понятное дело.

Не те брюки

Поспешность потребна только блох ловить.

Изречение

Председатель тягового месткома объявил заседание открытым в 6 часов и 3 минуты.

После этого он объявил повестку дня, или, вернее, вечера.

Меню оказалось состоящим из одного блюда: «Разбор существующего колдоговора и заключение нового».

– По-американски, товарищи, лишних слов не будем терять, – заявил председатель. – Начало читать не будем, там важного ничего нет. На первой странице все отпадает, стало быть, а прямо приступаем к параграфам. Итак, глава первая, параграф первый, пункт ле, примечание бе: «Необходимо усиленное втягивание отдельных активных работников производства, давая им конкретные поручения…» Вот, стало быть, какой параграф. Кто за втягивание?

– Я за!

– Прошу поднять руки.

– И я за!

– Большинство!

И заседательная машинка закрутилась. За параграфом ле разобрали еще параграф пе. За пе – фе, за фе – хе, и времечко прошло незаметно.

На четвертом часу заседания встал оратор и один час пятнадцать минут говорил о переводе сдельных условий на рублевые расценки до тех пор, пока все единогласно не взвыли и не попросили его перестать!

После этого разобрали еще двести девять параграфов и внесли двести девять поправок.

Шел шестой час заседания. На задней лавке двое расстелили одеяло и приказали разбудить себя в восемь с половиной, прямо к чаю.

Через полчаса один из них проснулся и хрипло рявкнул:

– Аксинья, квасу! Убью на месте!

Ему объяснили, что он на заседании, а не дома, после чего он опять заснул.

На седьмом часу заседания один из ораторов очнулся и сказал, зевая:

– Не пойму я чтой-то. В пункте 1005 написано, что получают до 50 %, но не свыше 40 миллионов. Как это так – миллионов?

– Это опечатка, – сказал американский председатель, синий от усталости, и мутно поглядел в пункт 1005-й. – Читай: рублей.

Наступил рассвет. На рассвете вдруг чей-то бас потребовал у председателя:

– Дай-ка, милый человек, мне на минутку колдоговор, что-то я ничего там не понимаю.

Повертел его в руках, залез на первую страницу и воскликнул:

– Ах ты, черт тебя возьми, – потом добавил, обращаясь к председателю: – ты, голова с ухом!

– Это вы мне? – удивился председатель.

– Тебе, – ответил бас. – Ты что читаешь?

– Колдоговор.

– Какого года?

Председатель побагровел, прочитал первую страницу и сказал:

– Вот так клюква! Простите, православные, это я 1922 года договор вам запузыривал.

Тут все проснулись.

– Ошибся я, дорогие братья, – умильно сказал председатель, – простите, милые товарищи, не бейте меня. В комнате темно. Я, стало быть, не в те брюки руку сунул, у меня 1925 год в полосатых брюках.

Страдалец папаша

I

После того как пошабашили, Василий стоял и говорил со слезами в голосе:

– У меня радостное событие, друзья. Супруга моя разрешилась от бремени младенцем мужского пола, на какового младенца страхкасса выдает мне 18 рублей серебром. На приданое, значит. Мальцу пелешки купить, распашонки, одеяльце, чтобы он ночью не орал от холоду, сукин кот. А что останется, пойдет моей супруге на улучшение приварка. Пусть кушает, страдалица мать. Вы думаете, легко рожать, дорогие друзья?

– Не пробовали, – ответили друзья.

– А вы попробуйте, – ответил Василий и удалился в страхкассу, заливаясь счастливыми слезами.

II

– У меня радостное событие. Разрешилась страдалица мамаша от бремени, – говорил Василий, засунув голову в кассу.

– Распишитесь, – ответил ему кассир Ваня Нелюдим.

Одновременно с Василием получил за инфлуенцу симпатичный парень Аксиньич 7 р. 21 к.

III

– Радостное событие у меня, – говорил Василий, – страдалица моя разрешилась младенцем…

– Идем в кооператив, – ответил Аксиньич, – надо твоего младенца вспрыснуть.

IV

– Две бутылки русской горькой, – говорил Аксиньич в кооперативе, – и что бы еще такое взять, полегче?

– Коньяку возьмите, – посоветовал приказчик.

– Ну давай нам коньяку две бутылочки. Что бы еще это такое, освежающее?..

– Полынная хорошая есть, – посоветовал приказчик.

– Ну дай еще две бутылки полынной.

– Что кроме? – спросил приказчик.

– Ну дай нам, стало быть, колбасы полтора фунта, селедки.

V

Ночью тихо горела лампочка. Страдалица мать лежала в постели и говорила сама себе:

– Желала бы я знать, где этот папаша.

VI

На рассвете появился Василий.

– И за Сеню я, за кирпичики[406]406
  И за Сеню я, за кирпичики… – «Кирпичики», популярная песня 20-х годов, аранжировка старинного русского вальса В. Кручинина на слова П. Германа.


[Закрыть] полюбила кирпичный завод… – вел нежным голосом Василий, стоя в комнате. Шапку он держал в руках, и весь пиджак его почему-то был усеян пухом.

Увидав семейную картину, Василий залился слезами.

– Мамаша, жена моя законная, – говорил Василий, плача от умиления, – ведь подумать только, чего ты натерпелась, моя прекрасная половина жизни, ведь легкое ли дело рожать, а? Ведь это ужас, можно сказать! – Василий швырнул шапку на пол.

– Где приданые деньги младенчиковы? – ледяным голосом спросила страдалица супруга.

Вместо ответа Василий горько зарыдал и выложил перед страдалицей кошелек.

В означенном кошельке заключались: 85 копеек серебром и 9 медью.

Страдалица еще что-то сказала, но что – нам неизвестно.

VII

Через некоторое время делегатка женотдела в мастерской приняла заявление, подписанное многими женами, в каковом заявлении писано было следующее:

«…чтобы страхкасса выдавала пособия на роды и на кормление детей наших натурой из кооператива и не мужьям нашим, а нам, ихним женам.

Так спокойнее будет и вернее, об чем и ходатайствуем».

Подпись: «Ихние жены».

К подписям ихних жен свою подпись просит присоединить

Эм.

Мертвые ходят

У котельщика 2 уч. сл. тяги Северных умер младенец. Фельдшер потребовал принести ребенка к себе, чтобы констатировать смерть.

Рабкор № 2121

I

Приемный покой. Клиентов принимает фельдшер.

Входит котельщик 2-го участка службы тяги. Печален.

– Драсьте, Федор Наумыч, – говорит котельщик траурным голосом.

– А. Драссьте. Скидайте тужурку.

– Слушаю, – отвечает котельщик изумленно и начинает расстегивать пуговицы, – у меня, видите ли…

– После поговорите. Рубашку скидайте.

– Брюки снимать, Федор Наумыч?

– Брюки не надо. На что жалуетесь?

– Дочка у меня померла.

– Гм. Надевайте тужурку. Чем же я могу быть полезен? Царство ей небесное. Воскресить я ее не в состоянии. Медицина еще не дошла.

– Удостоверение требуется. Хоронить надо.

– А… констатировать, стало быть. Что ж, давай ее сюда.

– Помилуйте, Федор Наумыч. Мертвенькая. Лежит. А вы живой.

– Я живой, да один. А вас, мертвых, – бугры. Ежели я за каждым буду бегать, сам ноги протяну. А у меня дело – видишь, порошки кручу. Адье.

– Слушаюсь.

II

Котельщик нес гробик с девочкой. За котельщиком шли две голосящие бабы.

– К попу, милые, несете?

– К фельдшеру, товарищи. Пропустите!

III

У ворот приемного покоя стоял катафалк с гробом. Возле него личность в белом цилиндре и с сизым носом, и с фонарем в руках.

– Чтой-то, товарищи? Аль фельдшер помер?

– Зачем фельдшер? Весовщикова мамаша богу душу отдала.

– Так чего ж ее сюда привезли?

– Констатировать будет.

– А-а… Ишь ты.

IV

– Тебе что?

– Я, изволите ли видеть, Федор Наумыч, помер.

– Когда?

– Завтра к обеду.

– Чудак! Чего ж ты заранее притащился? Завтра б после обеда и привезли тебя.

– Я, видите ли, Федор Наумыч, одинокий. Привозить-то меня некому. Соседи говорят, сходи, говорят, заранее, Пафнутьич, к Федору Наумычу, запишись, а то завтра возиться с тобой некогда. А больше дня ты все равно не протянешь.

– Гм. Ну ладно. Я тебя завтрашним числом запишу.

– Каким хотите, вам виднее. Лишь бы в страхкассе выдали. Делов-то еще много. К попу надо завернуть, брюки опять же я хочу себе купить, а то в этих брюках помирать неприлично.

– Ну дуй, дуй! Расторопный ты, старичок.

– Холостой я, главная причина. Обдумать-то меня некому.

– Ну валяй, валяй. Кланяйся там, на том свете.

– Передам-с.

Динамит!!!

Прислали нам весной динамит для взрыва ледяных заторов. Осталось его 18 фунтов, и теперь наш участок прямо не знает, что с ним делать. Взрыва боимся, и отослать его не к кому. Наказание с этим динамитом!

Рабкор

На всех видных местах в управлении службы пути висели официальные надписи:

«Курить строжайше воспрещается».

«Громко не разговаривать».

«Сапогами не стучать».

Кроме того, на входных дверях железнодорожного общежития висела записка менее официального характера:

«Ежели ваши ребятишки не перестанут скакать, я им ухи повырываю с корнем. Иванов седьмой[407]407
  Иванов седьмой. – Ср. с рассказом А. Чехова «Жалобная книга».


[Закрыть]».

На путях за семафором висели красные сигналы и надписи:

«Не свистеть».

«Скорость шесть верст в час».

Поезда входили на станцию крадучись, с тихим шипением тормозов, и в кухнях вагонов-ресторанов заливали огонь. Охрана шла по поезду и предупреждала:

– Гражданчики, затушите папироски. Тут у них динамит на станции.

* * *

– Я тебе кашляну (шепот), я тебе кашляну.

– Простудился я сильно, Сидор Иваныч.

– Я тебе простужусь. Бухает, как в бочку! Ты мне тут накашляешь, что у меня взлетит вся станция на воздух.

– Наказание с этим динамитом, Сидор Иваныч.

– А ты сапогами не хлопай, вот и не будет наказания.

* * *

– Где вы его держите, Сидор Иваныч? – спрашивал приезжий.

– В гостиной, на квартире. В мокрую тряпку его завернули – и под диван.

– Как табак, стало быть?

– Хорошенький табак. Это собачья каторга, а не жизнь. Детишек пришлось к тетке отправить. Они обрадовались, ангелочки. Начали прыгать: «Папа динамит привез, папа динамит привез…» Выдрал их, чертей полосатых, и отправил гостить.

– Долго ль до греха!

– Вот то-то. Дежурство пришлось устроить. Днем жена с винтовкой стоит, вечером – кухарка, по ночам – я.

– Да вы б его отправили.

– Пробовал-с. Сам завернул. Запечатал. Приношу на станцию в багажное отделение. А весовщик и спрашивает: «Что это у вас, Сидор Иваныч, в посылке?» Я ему отвечаю: «Да пустяки, – говорю, – не обращайте внимания, тут динамита 18 фунтов. В Омск посылаю». Так он, представьте, бросил багажное отделение, вылез в окно и убежал. Только я его и видел.

– Вот оказия!

– Мученье. Пробовал его другой дороге подарить. Написал им бумажку. Так, мол, и так: «Посылаю вам, дорогая соседка, Самаро-Златоустовская дорога, в подарок 18 фунтов динамита. Пользуйтесь им на здоровье, как желаете. Любящий тебя участок Омской дороги».

– Ну и что ж она?

Сидор Иваныч порылся в кармане и вытащил телеграмму:

«В адрес 105. Подите к чертям. Точка».

Сидор Иванович уныло повесил голову и вздохнул.

– А вы знаете что, Сидор Иваныч, – посоветовал ему приезжий, – вы б его попробовали Красной Армии подарить.

Сидор Иванович ожил:

– А ведь это идея. Как же это нам в голову не пришло.

Вечером в службе пути сочинили бумажку такого содержания:

«Глубокоуважаемый тов. Фрунзе, в знак любви к Красной Армии посылаем 18 фунтов динамита. С почтением, участок Омской дороги».

При этом была приписка: «Только пришлите своего человека за ним, опытного и военного, а то у нас никто не соглашается его везти».

Ответа от тов. Фрунзе еще нет.

Горемыка Всеволод. История одного безобразия

I. Биография Всеволода

Отчим Всеволода – красноармеец командного состава. Поэтому ездил пять с половиной лет Всеволод из одного города Союза в другой вслед за отчимом, в зависимости от того, куда отчима посылали.

Однако Всеволод был хитрый, как муха, и во время путешествий цеплялся то за одно, то за другое учебное заведение.

Таким образом, сумел Всеволод выучиться в Одесской школе судовых машинистов, затем в школе морского транспорта в г. Баку и даже в образцовой профтехнической школе в г. Киеве.

Помимо этого, не последний человек был Всеволод и в слесарно-механическом ремесле (вследствие трехлетнего стажа в школьных мастерских).

Всеволод был любознателен, как Ломоносов, и смел, как Колумб. Поэтому Всеволод явился к отчиму и заявил:

– Дорогой отчим командного состава, я поступаю в политехникум путей сообщения в городе Ростове-на-Дону.

– Шпарь! – ответил отчим.

II. Что произошло

Местком отчима написал учку про Всеволода:

«Так и так. Всеволод учиться желает».

Учк написал дорпрофсожу:

«Желаем, чтобы Всеволод учился».

Дорпрофсож написал политехникуму:

«Будьте любезны Всеволода принять».

Политехникум принял документы Всеволода и все их потерял.

Всеволод в этот год в политехникум не попал.

III. На следующий год

Умудренный опытом, Всеволод заранее послал все документы в копиях в учк. В этих копиях между прочим находилась рекомендация Всеволода:

«Всеволод хороший парень, а отчим его ведет полезную работу».

Все это под расписку было сдано ответственному работнику учка.

И ответственный работник учка все документы Всеволода потерял.

IV. Всеволод упорствует

Всеволод стал избегать ответственных работников учков и прятался от них в подворотни. Ответственный поехал в отпуск, и Всеволод нырнул к его заместителю, но и заместитель уехал в отпуск, а у заместителя был помощник, коему Всеволод вновь вручил свои документы. Помощник рассмотрел документы Всеволода и по неизвестной причине вернул их через местком Всеволоду.

Так что кандидатура Всеволода рухнула.

V. Шиш

Всеволод получил из учка обратно документы, а вместе с ними шиш с маслом.

VI. Учк сочувствует

Всеволод кинулся в учк с воем.

– Бедный Всеволод, – говорили учкисты, рыдая Всеволоду в жилет. – Мы тебя понимаем и тебе сочувствуем, юный красавец.

И в знак сочувствия написали Всеволоду записку в политехникум:

«Так и так, примите Всеволода».

VII. Арифметическая задачка

Всеволод бросился в политехникум с запиской.

– Арифметику проходили, молодой человек? – спросили Всеволода в политехникуме.

– Проходил, – ответил почтительно Всеволод.

– Так вот, решите задачку: в политехникуме свободных мест N. А записок на эти свободные места написано N × 3, плюс еще одна записка, ваша. Спрашивается, попадете ли вы в политехникум?

– Нет, не попаду, – сказал Всеволод, который был очень способен к математике.

– Удалитесь, молодой человек, – сказали ему в политехникуме.

И Всеволод удалился.

VIII. Вывод

Безобразия творятся у нас на белом свете.

Сентиментальный водолей

В основе фельетона действительная бумага, сочиненная на ст. Воронеж Товарная Юго-Вост. и сообщенная нам рабкором 1011

Иван Иваныч, Деес[408]408
  Деес – начальник станции (ДС).


[Закрыть] товарной станции, вошел в свой кабинет, аккуратно снял калошки, поставил в уголок и уселся за свой стол.

Тут его глаз заметил на столе служебную бумагу. Деес развернул ее, прочитал и немедленно начал рыдать от радости.

– Оценили Дееса… Вспомнили… – бормотал он.

Он позвонил.

– Позвать моего помощника, Сидор Сидорыча, – заявил он курьеру.

– Идите, Сидор Сидорыч, к Ивану Иванычу, – сказал курьер помощнику.

– А что? – спросил помощник.

– Рыдают они, – пояснил курьер.

– Какого лешего рыдает?

– Не могу знать.

– Вот черт его возьми, – гудел помощник, направляясь в кабинет по коридору, – минутки покою с ним нету. То он смеется, то рыдает, то бумаги пишет. Замучил бумагами, окаянный.

– Что прикажете, Иван Иваныч, – сладко спросил он, входя в кабинет.

– Голубчик, – сквозь пелену дождя сказал Деес, – радость у меня нежданная, негаданная, – при этом вода из Дееса хлынула в три ручья, – получаю я назначение новое. Недаром, значит, послужил я социалистическому отечеству на пользу… Церкви и отечеству на утеше… Тьфу, что я говорю! Одним словом, назначают меня. Ухожу я от вас…

«Слава тебе господи, царица небесная, угодники святители, услышали вы молитвы мои, – думал помощник, – послал мне господь за мое долготерпение, кончилась каторга моя сибирская», – а вслух заметил:

– Да что вы говорите. Ах, горе-то какое! Как же мы без вас-то будем? Ах, ах, ах, ах, ах, ах, аха, ах! – «Зарыдать надо, шут меня возьми, а я не умею. С четырнадцати лет не рыдал, ах, чтоб тебе». – Он вытащил платок, закрыл сухие глаза, и наконец ему удалось взрыдать несколько ненатуральным голосом, напоминающим волчий лай.

– Кульеров зовите прощаться, – заметил совершенно промокший именинник.

– Вот уходит от нас Иван Иваныч, – искусственно дрожащим голосом заявил помощник и, пырнув курьера пальцем в бок, добавил тихо: «Рыдай!»

И курьер из вежливости зарыдал.

Из той же вежливости через пять минут рыдала вся контора Дееса.

Отрыдав сколько положено, она успокоилась и приступила к своим занятиям. Но дело этим не кончилось.

– А знаете что, Сидор Сидорыч, – сказал несколько просохший Деес, – ведь я со всеми не могу попрощаться, ведь мне сегодня ехать надо. Как же я расстанусь с дорогими моими сослуживчиками: конторщичками, телеграфистиками, машинисточками, бухгалтерчиками.

«Ой, опять взвоет, это же наказание», – подумал помощник. Но Деес не взвыл, а придумал великолепнейший план:

– Я с ними в письменной форме попрощаюсь. Будут они помнить меня, дорогие мои товарищи по тяжкой нашей работе на устроение нашей дорогой республики…

И тут он сел за стол и сочинил нижеследующее произведение искусства:

«Товарищи!

Получив назначение и не имея возможности лично распрощаться со всеми вами, прибегаю к письменному прощальному слову.

Товарищи рабочие и служащие, проработав вместе с вами более года в непосредственной, низовой, практической, кропотливой, мелкой, но трудной станционной работе, должен отметить то, что отмечалось и до меня несколько раз в нашей советской печати, а именно: лишь только при совместной дружной работе с широкими рабочими массами каждый руководитель может улучшить свое хозяйство, это – в частности, а в общем рабочий класс обязан все советское хозяйство перестроить на новых, наших, пролетарских началах, т. е. чем скорее восстановит он свое хозяйство, тем скорее улучшит свое личное благополучие и через посредство этого героического неослабного трудолюбия трудящихся…» —

и т. д. и т. д.

Прошел час, а Деес все еще писал:

«…Уезжая от вас (здесь бумага заляпана слезами), разрешите, товарищи, надеяться мне, что и в дальнейшем вы, рабочие и служащие, как один, будете всемерно поддерживать свой авторитет перед администрацией управления, и не только свой, но также администрации станции, через посредство честного отношения к своим порученным обязанностям, помня, что к отысканию единого правильного делового пути в работе станции с целью достижения еще большего улучшения в рабочем аппарате и удешевления себестоимости нашей добываемой продукции, т. е. перевозки пассажира-версты и пудо-грузо-версты, мы должны быть все вместе, как один, и тем самым добиться устранения препятствий в правильном обслуживании широких трудящихся масс, а в том числе, следовательно, и самих себя в отдельности, а также доказать свою незыблемую преданность интересам рабочего класса СССР…»

Написав весь пудо-груз этой ерунды, Деес, чувствуя, что у него в голове у самого туман, добавил вслух:

– Кажется, здорово завинчено. Что б такое еще им приписать, канальчикам, чтоб они меня помнили? Впрочем, и так хорошо будет.

«Пожелаю вам, товарищи, всего хорошего. До свидания. С товарищеским приветом. Иван Иваныч», —

приписал Деес, вместо печати накапал слезами и добавил в верху бумаги:

«Прошу каждого из адресатов по своим конторам объявить сотрудникам».

После этого он надел калоши, шапку, шарф, взял чемодан и уехал на новое место службы.

А по всем конторам три дня после этого стоял вой и скрежет зубовный, но уже не поддельный, а настоящий. Начальники контор сгоняли сотрудников и читали им вслух сочинение Дееса.

– Чтоб его разорвало, – говорили сотрудники неподдельными голосами, но шепотом. – Ни одного слова нельзя понять, и какого он черта это писал, никому не известно. Ну слава тебе господи, что он уехал, авось не вернется.