Текст книги "Избранное"

Автор книги: Меша Селимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 49 страниц)

Шехага утих, чуть заметно шевелились лишь пальцы, искали руку Османа.

Осман обернулся.

– Хотел слушать наши песни – я пел. Хотел слушать нашу речь – я говорил. Что еще не знаю.

Рука еще звала, тихая, ослабшая.

Осман взял Шехагу за пальцы. Они задвигались. Снова о чем-то просили.

Осман бросил взгляд на меня.

Я кивнул головой: говори что-нибудь!

Тихо, придвинувшись к самому лицу Шехаги, которое покрывала все более безнадежная бледность, оставляя лишь возле сжатого рта синий круг, Осман Вук глухим от волнения голосом начал считать:

– Один, два, три, четыре, пять…

Что-то вроде облегчения пробежало по серым щекам, тень горькой радости легла на лицо умирающего, а из-под прикрытого века скатилась слеза. Он еще жил, еще держался за руку Османа, он еще жаждал человеческой речи, скрытой любви.

Неожиданно я понял все, дрожь пробежала по моему телу, душа содрогнулась. Осман Вук, этот пройдоха, игрок, убийца, совершал самое благородное дело своей жизни. Здесь, на чужбине, на пороге вечной неотвратимой чужбины, куда он отправится через несколько мгновений, Шехага вдруг почувствовал тягу к родному краю, его теплу, к человеческому голосу, что, постепенно затихая, ласкает его слух, не оставляя его одного перед лицом бесконечного одиночества, чтоб не было так глухо и пусто перед лицом бескрайней пустыни.

Ненависть его к родным местам и людям – это лишь обида. А когда надвигающаяся смерть оттеснила мысль о мести, сама собой проявилась его сущность, любовь к своему корню, тоска по людям.

Какие мысли, последние, мелькали в его гаснущем сознании? Какие картины? Радости, печали, может быть? Думал ли он о родном крае, из которого бежал, спасаясь от себя? Или ему виделись люди, которых он любил? Жалел ли он о том, что не жил иначе? А может, последними крохами сознания он ловил небо детства, которое мы никогда не забываем?

 
Любовь – вначале,
вся жизнь – в ненависти,
В конце – воспоминания.
 

И все же любовь сильнее всего на свете.

Внезапно меня облил ледяной пот от мысли, молнией блеснувшей у меня в голове. А вдруг я ошибаюсь? Вдруг это последнее пожатие полумертвой руки – призыв к отмщению?

Нет, не хочу так думать, нет у меня права на все обесценивающее сомнение, ведь по моему требованию родная речь была последним, что улавливал его слабеющий слух. В свой предсмертный час он забыл про месть и вспомнил то, что любил, но таил от всех.

А может быть, он вспомнил это тогда, когда передал Осману свой наказ, успокоившись и уверившись, что долг будет возвращен сполна?

Я ничего не узнал, молчали оба – один мертвый, другой живой, но никому не доверяющий, а мне так хотелось знать правду, словно бы это открыло мне недоступные до тех пор тайны людские.

На моих глазах умирал могучий человек, убитый тоской, убитый ненавистью, а я как зачарованный думал только об одном: что было его последней мыслью – месть или любовь?

Будто от этого зависела вся моя жизнь.

Я решил, что Шехага думал о любви. Это менее похоже на правду, менее вероятно, но более благородно. И прекраснее: все наполняется смыслом. И смерть. И жизнь.

19. Крепость

Печально смотрел я на вечернюю звезду в чужой ночи, на чужой земле.

И, подавленный, думал:

 
звезда знакомая,
не узнаю тебя.
 

На родину я возвращался, все изведав, и себя тоже.

Когда повеяло духом родной земли, я с трудом скрыл слезы.

Как любимой, шептал я взволнованные слова:

 
без тебя моя душа покрыта мраком,
мое сердце без тебя кричит от боли,
без тебя мои мысли убоги, без крыльев.
 

О том же я думал, обнимая Тияну, близость ее исцеляла меня от страха, запах ее освобождал меня от гнета чужбины.

Я не думал о несчастьях и бедах своей земли. Я думал о добрых людях, думал о добром родном небе. И может быть, еще и потому, что один несчастный человек всю жизнь таил свою любовь к нему.

Чужбина и загадочная смерть Шехаги разбередили мне душу. К тому же еще в дороге меня начала трясти лихорадка.

Я свалился в постель, как только вернулся. Тяжелая горячка разлучила меня с Тияной, с друзьями, со всем миром, с самим собой.

Мне чудилось, что я в старой каморке над пекарней, лежу в печи и горю огнем; голова разрывалась от наплыва болезненных кошмаров: мчались взбесившиеся лошади, распластываясь надо мной, из тьмы выходили маленькие искаженные фигурки моих товарищей по Хотину. Они были без рук, без ног, без головы, внезапно они начинали расти, превращаясь в страшных чудовищ. Из бескрайней пустоты багрового раскаленного пространства до меня доносились безумные крики ужаса, царящего в мире. Потом все приобретало свои обычные размеры, искаженные, но все же знакомые, как во сне; на своем огромном лбу я чувствовал маленькую руку и знал, что это рука Тияны, слышал ее шепот и смех Османа, видел, как сдвигаются их головы. Нет, кричал я, убью! Тяжелое забытье горячки сменилось мучительной усталостью и полным бессилием.

– Осман приходил? – спросил я Тияну.

– Да. Каждый день.

– Я слышал его смех.

– Знаешь, я и не думала, что он такой добрый человек.

Значит, приходил, это не было болезненным видением, горячечным бредом. А все прочее?

Это невероятно, мой воспаленный мозг в страхе все это выдумал! Невероятно! Но спросить я не решился.

И Махмуд приходил, однако его я не запомнил, потому что не боялся. На третий день, когда я пришел в себя, Махмуд сидел возле меня со слезами счастья на глазах.

– Слава аллаху, слава аллаху! – шептал он умиленно.

– Осман приходил? – спросил я его.

– Приходил. И Осман, и Молла Ибрагим, и моя жена – все приходили.

Он смотрел на меня то с укоризною, вспоминая о моем отъезде, то восторженно, радуясь моему выздоровлению. И зачем мне понадобилось странствовать по белу свету? Люди везде люди, дома́ везде дома́. А для человека главное – друзья. Ему было пусто и тяжело без меня, он выходил на дорогу, в поле, хотя знал, что нам еще не время возвращаться, но так ему было легче, как будто он становился ближе к нам, а когда я свалился в горячке, сидел у моей постели день и ночь. Надо было мне искать беду на чужой стороне, сердито выговаривал он мне. Разве здесь ее мало? Если бы я умер, думал он, что бы он стал делать? И что было бы с моей бедной женой, все глаза выплакавшей по моей милости? Они с Османом часами утешали ее и успокаивали. Конечно, ей легче, она молодая, красивая, тут же вышла бы замуж; ему пришлось бы хуже. Хорошего друга трудно найти.

«А за кого бы Тияна вышла? – продолжал я его мысль.– За Османа? Э, нет! Жаль, конечно, только ни за кого она не выйдет. Я живой, дома – дома и живой!»

О себе Махмуд сказал, что от службы отказывается: едва Османа дождался, чтоб сдать ему лабаз. Надоело сидеть на одном месте, словно ты дерево или камень! Да и ногам вредно, ему надо больше двигаться, и потом, он с людьми любит быть.

Что такое?

Смешной фантазер, он все же предпочитает необеспеченность и мечту обеспеченности и одиночеству. Его вдохновляли необыкновенные подвиги, а выпали на долю обыкновенные, скучные будни. Он, мечтой возносившийся к самым облакам, должен был кормить кошек и гонять мышей, он чувствовал себя обманутым, это было хуже, чем его прежняя убогая жизнь, позволявшая ему лелеять несбыточные надежды.

Теперь он собирался разводить канареек, дело это приятное, чистое, красивое и забавное, птицы любятся, поют себе и плодятся. А плодятся они так, что продажей птенцов вполне можно жить.

Тут он замолчал и нервно провел рукой по своему худому лицу.

– Что-то ты скрываешь,– сказал я.

– Что мне скрывать?

– Не знаю. Тебя спрашиваю.

– Главное я сказал. Остальное так, пустяки.

– Что пустяки?

– Да так. Я зерно давал в долг. Осман ругается.

– Зачем же ты это делал?

– Зачем? Зима тяжелая, люди сидят без денег, потому и давал. Заплатят, когда будет чем.

– А ты хоть записывал, кому давал?

– Записывал. Почти всех.

Как же, ничего он не записывал! Разве великодушный богач, каким он виделся себе в эти минуты, станет записывать должников?

Не знаю, что толкает его на столь неожиданные поступки. Жажда благодарности и уважения? Тяга к чему-то незаурядному: никто так не поступает, а вот он поступит именно так! А может, просто доброе сердце?

– Ну и что теперь?

– Дом продам.

– Сколько уж раз ты его продавал?

– Теперь продам.

Он живет сегодняшним днем, не помнит вчерашнего, не думает о завтрашнем. Какие бы добрые или дурные поступки он ни совершал, ему все идет не впрок. Осману он сказал, что продаст дом и возместит недостачу, полагая, что тот не согласится. Однако Осман не Ахмед Шабо, у которого сердца больше, чем ума. Осман плевал на сердце! Он согласился, да еще потребовал, чтоб тот продавал дом побыстрее. Жена Махмуда не возражала, добродушно ворча на мужа: состарился, а ума не нажил. Что тут поделаешь!

– Легко быть добрым за чужой счет,– сказал Осман и как ни в чем не бывало взял деньги, но голову ему в это время сверлили другие мысли.

Он рассказал мне, как хоронили Шехагу. Уехали с живым человеком, а вернулись с покойником в окованном железом дубовом гробу.

В просторный дом битком набились люди, желавшие посмотреть на невидимого Шехагу. Видели его только кадий с писарями и свидетелями, оказав честь Шехаге и доставив себе невыразимое удовольствие: мертвый недруг наверняка милее живого друга. Выглядел кадий опечаленным, а сердце заливалось соловьем.

И Зафрания пришел. Он, конечно, не мог не верить тем, кто засвидетельствовал, что это действительно Шехага и что он действительно мертв, но все же на всякий случай вплотную приблизился к восковому лицу Шехаги, чтоб самому убедиться и, словно цветок, понюхать труп.

Все выражали соболезнование ему, Осману, и просили передать слова сожаления жене Шехаги, которая, не выдержав этого последнего удара, свалилась замертво. Осман благодарил особенно усердно кадия и Зафранию. Сказал даже, что Шехага перед смертью вспомнил всех своих приятелей и просил простить, если кого обидел, как и он всех простил.

Плохо дело тех, кого он вспомнил, подумал я про себя, хорошо зная волчьи повадки Османа.

– Кадий и Зафрания виноваты в смерти Шехаги? – спросил я Османа.

Ответил он недоуменным вопросом, полным укоризны:

– Они-то здесь при чем? Шехага умер от тоски по сыну.

– Но ведь он сам сказал, что его отравили. И тебя позвал, чтоб дать наказ отомстить за него.

– Бог с тобой! Кому отомстить? Он позвал меня насчет дел распорядиться,– произнес он холодно, с ледяной и язвительной усмешкой.

Он всегда начеку, всегда в обороне – неприступная крепость.

Я так и сказал ему, он засмеялся:

– Как все. И слава аллаху! Разве лучше быть загоном с развалившимся плетнем? Всюду враги.

Завещал ему Шехага мщение?

Если да, скоро этот призрачный мир будет взорван.

Кто окажется быстрее? Кто первый обвинит Бечира Тоску еще в одном преступлении?

А я все-таки спрошу Тияну о том, что, как мне казалось, я видел. Это невероятно, но я спрошу. Глупо думать об этом, но я спрошу.

Я решил сделать это, когда во мне утихнет страх.

Больше всего мне хотелось поскорее уйти из этого дома.

А на моей милой родине снова развевались ратные стяги и собиралась военная подать. Народ костил все войны на свете, но платил подать и шел воевать.

Взбунтовались только крестьяне в Жупче. Они прогнали султанских чиновников и не дали ни людей, ни подати.

Рамиз недаром сидел в Жупче!

Добрый Молла Ибрагим, вконец напуганный людской жестокостью, разговаривал лишь о погоде и здоровье, да и то тихо и опасливо, ведь все можно взять под подозрение – и когда скажешь, что дни стоят слякотные, и когда пожалуешься на нездоровье. Но меня он не забыл. Нашел мне дешевую комнатенку, маленькую, но удобную, и место учителя – ни на какое другое я не пошел бы. Учу детей читать и писать, пытаясь научить их добру, надеясь, что какие-то крохи моих наивных слов западут им в душу.

Среди детей иногда сидит и Махмуд Неретляк, скрестив под собой тощие ноги и выставив острые колени, и молча, потирая больную ногу, слушает, кивает головой, то ли подтверждая мои слова, то ли подвергая их сомнению.

Особенно грустно кивал он своей худосочной головой, когда мы вернулись в школу, проводив десятерых связанных жупчан в крепость. Дети нам были в тот день как лекарство. Крестьян вел бывший австрийский пленный, веселый Ферид со стражниками. Он занял место покойного Авдаги, но его привычек не перенял. Он вернул свою усадьбу, вселился в дом, выгнал жену и своего заместителя с пятью детьми, стал муселимом и теперь за восстановленную справедливость платил жестокостью.

У крестьян, шедших между вооруженными стражниками, был недоумевающий, растерянный вид: за что их взяли, что они сделали?

Жены и родичи безмолвно провожали их, держась на расстоянии.

А с Мейдана солдаты уходили на войну.

Их провожали матери, отцы, сестры, невесты. Одни плачут, другие молчат подавленно.

Цирюльник Салих с Алифаковаца стоит в сторонке. Узнал ли он правду о сыновьях или все еще надеется?

Кто погибнет из уходящих сейчас? И где? На дунайских болотах? В бессарабских лесах? На далеких неведомых равнинах?

Я с горечью смотрю на них. Есть ли среди них какой-нибудь Ахмед-ага Мисира, который стал агой и заплатил за это чужой и своей жизнью? Где тут бранчливый глашатай Хидо, спасающийся от нищеты? А двойник Ибрагима Паро, убегающий от своих жен? Тут ли сыновья другого цирюльника Салиха с какого-нибудь иного Алифаковаца? Тут ли Хусейн Пишмиш, Смаил Сово, Авдия Супрда?

Не важно, как их зовут,– судьба у них одна.

Не важно, грустят они или натужно веселятся,– все равно им не вернуться. Мои товарищи не вернулись. Погибли. Все.

Пойдут ли мои дети, когда станут взрослыми, тем же печальным путем?

Будут ли они жить так же никчемно и глупо, как их отцы?

Вероятно, будут, но я не хочу этому верить.

Не хочу верить и не в силах избавиться от страха за них.

Пояснительный словарь

Имена собственные и нарицательные, восходящие к арабским, персидским и турецким корням, кроме вошедших в словарный фонд русского языка, даются в том виде, в каком они существуют и произносятся в сербскохорватском языке.

Ага (тур.) – хозяин, господин; уважительное обращение, добавляемое к собственному имени человека.

Алим (араб.) – ученый человек, специалист по вопросам мусульманского вероучения.

Аллахеманет (тур.) – прощай.

Андуз (тур.) – ароматический корень.

Анка – фантастическая птица из персидских легенд.

Асаф – легендарный мудрец, приближенный царя Соломона.

Аскер (тур.) – воин.

Аян (араб.) – видный, богатый и авторитетный человек.

Байрам (тур.) – религиозный мусульманский праздник. В течение года отмечается два байрама: Рамазан и Курбан.

Бедел (араб.) – наемник, которого отправляют вместо себя в рекруты или паломником в Мекку.

Безистан (араб., перс.) – крытый рынок или часть площади в городах Востока.

Ваиз, ваис (араб.) – проповедник.

Вакуф (араб.) – недвижимость, передаваемая мусульманскому духовенству в благотворительных или просветительских целях. Вали (араб.) – губернатор, правитель области.

Джемат (араб.) – собрание, религиозная община.

Дженаза (араб.) – молитва о мертвом перед похоронами.

Джилит (араб.) – оружие, напоминающее булаву, которое в состязаниях бросали друг в друга всадники.

Джюбе, джюба (араб.) – одежда мусульманского духовенства, обычно черного цвета.

Джюма (араб.) – торжественная полуденная молитва по пятницам.

Диванхана (перс.) – комната на втором этаже старых мусульманских домов, предназначавшаяся для беседы.

Дивит (араб.) – письменный прибор.

Диздар (перс.) – начальник, комендант крепости.

Драм (греч.) – мера веса, равная 3,2 г.

Зулькарнайн (араб.) – букв.: двурогий, одно из прозвищ Александра Македонского.

Имарет (араб.) – общественная благотворительная кухня, где бедняки, путники, учащиеся получали бесплатную еду.

Ичиндия (тур.) – послеполуденная молитва у мусульман.

Кабил (араб.) – Каин.

Кадий, кади (араб.) – духовный судья, осуществляющий судопроизводство на основе шариата.

Каймекам, каймакам (араб.) – представитель визиря в округе или начальник округа.

Катул-фирман (араб., перс.) – указ султана о казни.

Коло – народный танец югославян, хоровод, часто с песней.

Медресе (араб.) – средняя и высшая мусульманская школа.

Мектеб (араб.) – начальная школа, предшествующая медресе.

Мерхаба (араб.) – мусульманское приветствие.

Минтан (перс.) – короткий кафтан с длинными узкими рукавами.

Миралай (перс., тур.) – полковник.

Мисир (евр.) – Египет.

Михраб (араб.) – овальная ниша в обращенной к Мекке стороне мечети, где при богослужении находится имам.

Мудериз (араб.) – учитель в медресе, ученый человек.

Муса (ассир.) – у христиан и иудеев Моисей.

Муселим, мутеселим (араб.) – правитель округа (аналогичное каймекаму) или начальник уездной полиции.

Мутевели (араб.) – управляющий вакуфом.

Муфтий (араб.) – старший по должности мусульманский священник в округе.

Муэдзин, муэззин (араб.) – священнослужитель, с минарета призывающий мусульман к молитве.

Наиб (араб.) – представитель или заместитель кадия. Намаз (перс.) – в исламе ежедневное пятикратное моление.

Нух (евр.) – Ной.

Окка (араб.) – старинная мера веса, равная 1,283 кг.

Пара (перс.) – первоначально вообще деньги, затем мелкая монета, сотая часть динара.

Ракия (араб.) – сливовая или виноградная водка.

Сахат-кула (араб.) – башня, на которой установлены городские часы.

Сеймен (перс.) – стражник, полицейский солдат.

Сераскер (перс., араб.) – главнокомандующий; назначался во время войны или похода из числа визирей. Позже – полководец, военачальник, командующий.

Сердар (перс.) – старейшина, глава племени; предводитель; командир.

Сечия (тур.) – широкий низкий деревянный помост (или скамья), обычно устланный коврами и подушками, в старых мусульманских домах.

Силахдар (араб., перс.) – чиновник, ведавший хранением оружия при дворе султана, визиря или паши.

Слава – праздник святого, покровителя семьи у православных сербов.

Спахия (перс.) – первоначально воин-кавалерист, получивший от султана земельный надел (спахилук), затем – помещик. В Боснии – зажиточный хозяин-мусульманин.

Стечак – древний надгробный памятник богомилов; в основном стечаки сохранились на территории Боснии и Герцеговины.

Субаша (тур.) – управляющий хозяйством, сборщик налогов для спахии. Сура (араб.) – глава в Коране, состоящем из 114 сур.

Табут (араб.) – у мусульман гроб без крышки, в котором покойника доносят до могилы.

Тавла (лат.) – настольная игра типа шашек.

Текия (араб.) – здание, в котором жили и совершали свои обряды дервиши, своего рода дервишский монастырь.

Тефтердар (греч., перс.) – высокий чиновник, ведавший вопросами финансов.

Тимар (перс.) – крупное феодальное имение в Османской империи, которое жаловал султан за верную службу.

Улема (араб.) – ученый священнослужитель; собират.: собрание, совет высшего духовенства, определявшие нормы религиозной жизни и просвещения мусульман.

Фирман (тур.) – султанский указ.

Френкмахала – квартал, где жили иностранцы-католики.

Хазнадар (тур.) – казначей.

Хан (перс.) – постоялый двор.

Хафиз (араб.) – человек, знающий Коран наизусть.

Чабуртия (араб., тур.) – покров из освященной материи, которым у мусульман накрывают табут.

Чаршия (перс.) – торговый квартал в городах Востока; площадь, вокруг которой сосредоточивается торговля. В переносном смысле – молва, мнение улицы.

Чесма (перс.) – источник, чаще всего выложенный камнем и заключенный в трубу.

Чефенак, чепенак (тур.) – откидная доска в лавке, на которой днем выставляли товар, а подчас и работали мастера, а вечером, поднимая ее, запирали лавку.

Чулах (перс.) – белая шапочка из катаной шерсти.

Чурак (тур.) – верхняя мужская одежда, кафтан на меху, кожух, длинный или короткий.

Эфенди (греч.) – господин, хозяин; добавлялось к личному имени человека в знак уважения, затем стало титулом мусульманского священника или человека, получившего религиозное образование.

Яг (тур.) – ароматическое масло, которое паломники приносили из Мекки.

Яджудж и Маджудж (евр.) – библейские Гог и Магог.

Ясин (араб.) – название тридцать шестой суры Корана.

Яция (тур.) – пятая в течение суток мусульманская молитва, спустя два часа после захода солнца.

Яшмак (араб.) – вуаль из белого муслина, которую мусульманки носили под чадрой.

Содержание

Л. Аннинский. Человек – в крепости и вне ее . . . . . . . . . 5

Дервиш и смерть. Перевод А. Романенко . . . . . . . . . . . . . . 17

Крепость. Перевод О. Кутасовой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 323

Пояснительный словарь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 604